Овод (№2) - Прерванная дружба

Маршан уходил последним. Он остался до конца и надеялся посоветоваться с Рене, прежде чем говорить с Феликсом. Но когда толпа гостей поредела, он с удивлением заметил, что Рене исчез.

Все ушли. Феликс по-прежнему стоял в дверях, явно дожидаясь, чтобы доктор последовал примеру остальных. Неровной походкой, словно расталкивая толпу, Маршан подошёл к Феликсу и положил руки ему на плечи.

– Итак, мой мальчик, что всё это означает? Феликс улыбнулся ему в лицо.

– Спросите Мартеля.

– Я спрашивал. Он знает не больше моего.

– Неужели? – спросил Феликс, поднимая брови.

– Помочь вам? – спросил Маршан.

– Благодарю вас. Мне уже п-пора учиться рассчитывать только на с-себя. Н-нельзя же всё время зависеть от друзей.

Руки Маршана медленно сползли с плеч Феликса. Несколько секунд они молчали.

– Значит, вы собираетесь порвать со своими друзьями?

– Мой дорогой доктор! – Феликс протестующе показал на стол, уставленный чашками для кофе. – Р-разве меня только что не п-посетило семьдесят моих друзей?

Снова наступило молчание. Маршан вышел в коридор и взял шляпу. Когда Феликс подал ему пальто, он вздрогнул.

– Ну что ж, вероятно, это конец, – сказал Маршан. – Видит бог, я вас не виню. Прощайте.

Доктор вышел на улицу. «Это моя вина», – подумал он, и его щеки коснулись крылышки «той, что раскрывает секреты». Только когда захлопнулась дверь парадного, Феликс понял, что подумал Маршан. Доктор решил, что он собирается застрелиться. Что ж, это, пожалуй, недалеко от истины. Он действительно покончил с личной жизнью, а то, ради чего он должен жить, Маршана не касается. Как бы то ни было, он выдержал этот вечер, а завтра ночью он будет уже далеко от Парижа.

Все ещё улыбаясь, Феликс позвал хозяйку, помог ей собрать грязную посуду и привести в порядок комнату. Убрав сор и расставив по местам стулья, хозяйка задержалась в дверях, чтобы спросить, не помочь ли ему собраться.

– Спасибо, не надо, – отвечал он. – Сейчас уже слишком поздно. Уложим все утром. Вы, наверно, очень устали.

– Конечно, час уже поздний, но ради вас я готова не спать хоть всю ночь. Мне жалко, что вы уезжаете, сударь. Такого хорошего квартиранта… – Она поднесла к глазам фартук.

Феликс зевнул.

– Мне хочется спать, мадам Рамбо; нам обоим пора в постель. Спокойной ночи.

Он запер дверь и, прислонившись к ней, устало улыбнулся. Сначала Рене, потом Маршан, а теперь ещё мадам Рамбо. Она-то, во всяком случае, горюет искренне – он платил всегда аккуратно.

Ну что же, пора приниматься за работу. Вещи могут подождать, но язвы надо выжечь немедленно. Он обошёл комнаты, собирая каждую вещицу, которая напоминала о Рене и Маргарите. Акварели, вышивки, рисунки в рамках – всё, что они сделали, украсили или выбрали для него, было разломано или разорвано с холодным бешенством и брошено на пол. Потом наступила очередь писем, хранившихся в бюро, – немногочисленных писем Рене из Лиона, в которых он пытался выразить то, что не решался сказать при встрече, и коротенькая робкая записка, подписанная «Маргарита». А вот и письмо от Маршана, полученное два года тому назад, сдержанное и деловое: советы психиатра избегать лишних страданий и подробные объяснения, как это сделать. Тогда он не совсем понял это письмо и отложил его, чтобы потом поразмыслить над ним. Сейчас он перечёл его снова.

«…Раз вы решили не сдаваться, вам следует знать, какие опасности угрожают психике человека в вашем положении. Я не думаю, чтобы вам грозило какое-нибудь обыкновенное нервное заболевание, в равной мере я ни на минуту не допускаю – хотя порой не выдерживают и самые мужественные люди, – что у вас не хватит силы воли и вы будете искать спасения в опиуме. Но физическая боль коварный враг, нет конца ловушкам, которые она расставляет нашему воображению. Остерегайтесь прежде всего полюбить одиночество, на которое вы обречены, и не окружайте себя стеной из переборотых вами физических страданий».

Он заколебался, ясно понимая, что это серьёзное предостережение очень мудрого человека. Но потом вспомнил «ту, что раскрывает секреты». Нет, за стенами он в безопасности – туда не проникнет ни одна бабочка. Он разорвал письмо и бросил его на пол, к остальным. Лучше покончить со всем сразу. Если Рене мог предать…

Его снова охватило холодное бешенство. Он никогда бы не оскорбил даже предателя, – просто ушёл бы, без единого слова, не упрекнув даже взглядом, как ушёл он тогда от Маргариты. Исчез бы из их жизни и пошёл своим путём. Но Рене пришёл к нему домой! Пришёл нагло, чтобы ещё раз заставить его смотреть на своё лживое лицо, которое он считал таким честным. Может быть, он пришёл, чтобы первым перейти в нападение, чтобы бесстыдно потребовать объяснений: «Почему вы так обошлись с ней? Она сказала мне, что вы…»

Эта воображаемая фраза заставила его снова рассмеяться. О, несомненно она многое наговорила. Они, конечно, сплетничали. Уж если человек рассказывал девушке, о чём бредил его больной друг, а она слушала его и, наверное, расспрашивала, сгорая от любопытства, то рассчитывать на их сдержанность не приходится.

Ну, если уж Рене пришёл требовать объяснения, барон Розенберг ему все хорошо объяснил! Если Рене допустил в святая святых тайны, доверенной ему другом, кого-то третьего, почему бы не допустить и всю улицу?

Он развёл огонь, сел перед камином и стал кидать в пламя то что валялось кучей на полу. На это потребовалось много времени. Когда съёжилась и стала исчезать подпись Рене, он зажал рот, чтобы удержать крик боли. Ведь это горел он, он сам.

Он обжёг пальцы, пытаясь выхватить письмо из огня, но оно выскользнуло и сгорело. Все сгорело. Остался пепел, и остался он. Теперь до самой смерти он будет одинок.

Но пепел лучше предательства. И ему не впервые приходится порывать с губительными привязанностями. Давнишние смутные воспоминания – мальчик, который, смеясь, разбивает молотком распятие. Он не думал, что на протяжении жизни ему придётся ещё раз совершить этот очистительный акт. Но, оказывается, человек закутывается в привязанности, точно зимой в тёплую одежду. А потом они воспаляются, начинают въедаться в тело, и их приходится выжигать. К счастью, для этого нужно немало времени, а жить ему осталось немного.

Однако он совсем зря разволновался по пустякам – ему и раньше причиняли боль, и было гораздо больнее. И всё же, хотя Рене никогда не владел его сердцем, удар он сумел нанести неплохой. Можно восхищаться его находчивостью. Он нашёл изумительно простой способ предать. Достаточно воспользоваться болезнью человека, преданно ухаживать за ним, подслушать его бред, проникнуть в самые сокровенные его горести и начать рассказывать о них направо и налево.

Забавно, сколько же есть способов предать человека? К тому же это совсем излишне – человек сумеет погубить себя и без всякого предательства. Ведь не было запятнано предательством жестокое равнодушие синьора Джузеппе. Он просто пожертвовал в силу политической необходимости чужим ему человеком. Непрерывные мятежи питали душу Италии. И хотя каждую вспышку безжалостно подавляли, кровь, в которой её топили, смывала с народной души яд покорности. Когда восстание в Савиньо потерпело поражение, великий человек невозмутимо заявил о своей полной к нему непричастности. А почему бы и нет? Это тоже было политической необходимостью, а потому вполне оправданно.

Да, синьор Джузеппе может спать спокойно, – он действовал честно, и мстительный призрак не будет тревожить его совесть. Он с самого начала предупредил: «Меня не интересует ваша личная судьба». Он не просил и не предлагал любви. Дело должно было быть сделано, а во что это обойдётся исполнителю, его не интересовало. Дело было сделано, и он пошёл дальше своим путём. Как Гурупира, но не как Иуда. Предать любовь может только тот, кого любят…

Сидя около камина и глядя на догорающие угли, Феликс перебирал в памяти тех, кто обманывал его. От рождения он, вероятно, был очень доверчив – процессия получилась весьма внушительная. Мать, которая лелеяла его и лгала ему; обожаемая мать, которая умерла в его объятьях с поцелуем и ложью на устах. Священник, выдавший тайну исповеди. Юноши, которые называли его своим товарищем и при первом же слове клеветы сразу поверили, что он способен на подлость. Девушка, которая была чутким другом, пока он, в минуту смертельного горя, не попросил её о помощи, а тогда она дала ему пощёчину. И был ещё один друг – и святой, и отец, и лгун…

Он вскочил и расправил плечи. Какая глупость – уже давно за полночь, впереди долгое путешествие, а он сидит не двигаясь, словно решил подхватить простуду. Эти воспоминания принадлежат той жизни, которая уже кончилась; подобно пеплу, они бледны и хрупки. А сейчас пора ложиться.

Он вошёл в спальню и стал раздеваться. Сзади что-то шевельнулось – оттуда пахнуло зловоньем, сверкнули зубы, блеснули белки глаз.

– Значит, все твои благородные друзья предали тебя? Тогда попробуй довериться мне.

Это был негр, торговец фруктами. Он с воплем отскочил, обеими руками оттолкнув гнусное чёрное лицо. Оно рассыпалось и расплылось на полу отвратительным пятном.

Он стоял задыхаясь, весь мокрый от пота, и его била дрожь. Какой холод, какой невыносимый холод! Нужно вернуться к огню, или он умрёт от холода. Он осторожно переступил через ковёр, обойдя место, где упало лицо. Но оно уже совсем сгнило, от него не осталось и следа. В гостиной он опустился на колени перед камином и, поправив поленья, стал раздувать огонь. Но пламя не вспыхивало. Он нагнулся, чтобы подуть на угли, и в лицо ему пахнул густой запах мускуса.

Женщины – накрашенные, бесстыдные мулатки!.. Они обступили его со всех сторон, они льнули к нему, заигрывали… Их руки обвивали его шею, их жирные волосы липли к губам…

– Почему ты так ненавидишь нас? Мы никогда тебя не предавали. Если ты терял на арене сознание, мы смеялись. Но ведь смех – это пустяки. Ну же, поцелуй нас, будем друзьями.

И не было сил оторвать их руки, снова и снова обнимали они его. Жеманные голоса уговаривали и увещевали, хихикали и визжали.

– Доверься мне, я не предам!

– Нет, не верь ей, доверься мне!

Голоса слились. в издевательский смех, кудахтающий, пронзительный негритянский смех. О, если они не умолкнут, он сойдёт с ума, сойдёт с ума.

– Хайме! Хайме, отгони женщин! только женщин…

Он лежал на полу, обнимая ноги пьяного метиса, рабом которого он был.

– Хайме, я никогда больше не сбегу! Буду у тебя шутом до самой смерти – только отгони женщин…

– Теперь ты видишь, что есть кое-что похуже старого Хайме! Я, правда, бил тебя, но я не подслушивал твоих секретов, мне не было дела, о чём ты там бредишь.

– Спасите! – взмолился он и попытался встать. – Спасите!

– Приди ко мне, я спасу тебя, carino![3] О, только не этот голос! Лучше уж негры и накрашенные женщины – их он никогда не любил.

– Вы лгали мне, лгали! Скорее я брошусь в окно, разобьюсь о мостовую, чем приму вашу любовь!

Холодный, ночной воздух ворвался в комнату. Вздувшаяся штора взвилась и опала, окутав его, как саван. Из мрака ночи распятый Христос насмешливо протягивал к нему руки.

– Приди ко мне. Вокруг тебя – призраки, прыгай и не бойся. Если упадёшь, то ко мне в объятия.

– Ложь, ложь! – закричал он. – Все ложь! Он швырнул оконную раму в лицо видению, и мир, с грохотом рухнув, исчез.

Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу.

Заря… заря… Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки.

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ФЕЛИКСА РИВАРЕСА

Узри, господь, я жалок, мал и слаб.

Песчинка в море смерти – жизнь моя.

Когда б я мог бороться и швырнуть

В лицо тебе проклятье бытия!

Но нет, господь, я жалок, мал и слаб,

Бескрылый, одинокий и больной…

Господь, будь я твой царь, а ты мой раб,

Того б не сделал я, что сделал ты со мной.

Узри, господь, я жалок, мал и слаб…

Из той страны, где правят боль и страх,

Пришёл я к людям и стучался к ним.

Хотел найти приют в людских сердцах.

Согреться пониманием людским.

Но хоть сердца людские и теплы,

Туда, где холод, изгнан я опять.

Я звал их, ждал и снова звал из мглы,

Услышали – и не смогли понять.

ЭПИЛОГ

Рене проводил в Мартереле летние каникулы. Маргарита жила там ещё с прошлого лета, изучала египтологию и как секретарь помогала отцу. Париж, казалось, надоел ей, и Рене подумывал отказаться от квартиры и переехать в меблированные комнаты – незачем тратиться на квартиру, если Маргарита не собирается вернуться в Париж.

– Не пойдёшь ли ты со мной в церковь? – спросила тётя Анжелика, заглядывая в комнату, где Рене сидел с Анри и Бланш. – В такое чудесное утро приятно пройтись.

Рене послушно встал. Теперь ему была безразлично, с кем идти в церковь.

Они шли по аллее. Рене пригибал к себе и нюхал ветки цветущих лип. Анжелика чинно держала двумя руками молитвенник, лицо её хранило важную серьёзность.

– Мне бы хотелось поговорить с тобой, – начала наконец Анжелика. – Я думаю, тебе пора бы уже обзавестись семьёй. Годы бегут, и если ты вообще намерен жениться, то дальше откладывать нельзя.

– Мне тридцать пять лет, но это ещё не достаточное основание, чтобы жениться. Я вполне доволен своей судьбой.

– Конечно, дорогой, у тебя лёгкий характер. Но теперь, когда Маргарита уехала из Парижа, тебе там так одиноко. Прямо сердце разрывается, как вспомню, что ты всё время один.

– Ну, не всё время, тётя. У меня очень много знакомых. Кроме того, я не знаю ни одной девушки, на которой мне хотелось бы жениться.

– Скажи, тебе совсем не нравится Жанна Дюплесси? Хорошая, набожная девушка, и характер чудесный. Я знаю её с пелёнок. И за ней дают хорошее приданое; хотя ты, конечно, слишком не от мира сего, чтобы об этом думать. И ты прав – набожность важнее любых богатств. Но одно другому не мешает, а поместье у них очень хорошее и недалеко от нас. Её не назовёшь красавицей, но она очень мила, и все мы будем так рады, когда ты обзаведёшься семьёй.

Анжелика, запыхавшись, умолкла.

– Но видите ли, тётя, – отвечал, улыбнувшись, Рене, – как бы ни были хороши мадемуазель Дюплесси и её приданое, мне они не нужны. И ведь у нас в семье уже есть один женатый человек. Почему бы мне для разнообразия не остаться холостяком?

Подбородок старой девы задрожал.

– У Анри и Бланш нет детей. А мне бы так хотелось понянчить крошку. Маргарита выросла и стала такой холодной. Последнее время мне порой кажется, что она старше меня.

Рене больше не улыбался.

– Простите, тётя. – Он взял её под руку. Тёплые нотки в голосе племянника придали Анжелике смелости.

– Скажи мне, Рене, что с ней такое? Дело ведь не в несчастье. С ним она примирилась. Но когда она приехала к нам в прошлом году, я сразу поняла – что-то случилось. Она словно сразу состарилась. Что с ней?

Рене молчал.

– Это все тот человек! – вскричала Анжелика. – Он не шлёт больше писем и подарков. Я с самого начала знала, что этим всё кончится. Да и чего ждать от безбожника? Он вскружил ей голову – ей, калеке, и забыл…

– Замолчите! – жёстко сказал Рене. Остановившись, он отпустил тёткину руку. Анжелика ещё никогда не видела у него в глазах такого выражения. – Если вы ещё хоть раз отзовётесь плохо о Феликсе, я перестану с вами разговаривать. Запомните это. А теперь пойдёмте, не то мы опоздаем в церковь.

Испуганная тётка засеменила рядом с ним.

Когда они вернулись домой, Рене передали, что отец хочет его видеть. Он немедленно пошёл в кабинет и увидел, что отец ждёт его бледный и расстроенный.

– Плохие вести, Рене.

Маркиз замолчал и поднёс руку к задрожавшим губам.

– Полковник Дюпре прислал мне вырезку из английской газеты… для тебя. Он не знал, где ты сейчас… Там… Нет, я не в силах сказать тебе… Прочти лучше сам.

Рене взял из рук отца заметку, прочитал её и долго сидел неподвижно. Наконец он встал и направился к двери.

– Рене, – еле слышно позвал отец, и сын, не повернув головы, остановился.

– Да?

– А как же Маргарита?

– Я скажу ей сам, – отвечал Рене и добавил: – Немного погодя.

Спустя час кто-то тихо постучал в запертую дверь его комнаты.

– Мне надо поговорить с тобой, Рене, – послышался торопливый шёпот отца. Рене тут же отпер дверь. – Ты взял заметку?

– Нет, она осталась на столе.

– Значит, её взяла Бланш. Я вышел на несколько минут из комнаты, а когда вернулся, заметки на столе не было. Мне страшно. Эта женщина любит вмешиваться в то, что её не касается. Она пошла к Маргарите.

Рене бросился мимо отца на лестницу и тихо, не постучавшись, открыл дверь в комнату сестры. Около кушетки стояла Бланш, Маргарита держала в руке вырезку из газеты.

«Зверства в папской крепости. Бесчеловечное обращение с политическими заключёнными.

Вчера в палате общин член парламента А. Тейлор спросил помощника министра по иностранным делам, правда ли, что…»

Рене выхватил у сестры заметку.

– Не надо! Не читай!

– Отдай сейчас же! – хрипло закричала Маргарита. Рене с потемневшими от гнева глазами повернулся к Бланш.

– Выйдите вон. Немедленно. Я и Маргарита хотим побыть одни.

Заперев за Бланш дверь, Рене подошёл к сестре.

– Ромашка…

– Отдай мне заметку! – снова закричала она.

– Он умер, Ромашка.

В третий раз зазвенел ужасный вопль:

– Отдай!

Рене упал на колени около сестры.

– Не читай! Зачем тебе знать подробности? Всё кончено. Какое они теперь имеют значение?

– Никакого, – помолчав, отвечала Маргарита, – и поэтому незачем скрывать их от меня. Нелепо утаивать, как именно это произошло.

Она говорила ледяным тоном, и на мгновенье Рене перенёсся в долину реки Пастаса и услышал другой голос: «Какое имеет значение, что бы именно могли они сделать?»

Он отдал ей заметку и, отойдя к столу, уставился невидящим взглядом на вазу с розами. Тишина, как бескрылое чудовище, волочила по полу свои бесконечные кольца.

– Рене, – наконец позвала Маргарита.

Он подошёл к сестре, обнял её и, опустившись на колени, прижался щекой к её щеке. Она осторожно высвободилась из его объятий, и он похолодел от ужаса.

– Ромашка! – зашептал он, ловя дрожащими руками её руки. – Что встало между тобой и мной? Мне кажется, я потерял и его и тебя: Я не понимаю… Мы живём в каком-то кошмаре или сходим с ума… Я потерял его ещё до того, как он погиб, и до сих пор не знаю почему. Неужели мне суждено и тебя потерять живой?

Её взгляд заставил Рене отшатнуться.

– Нет. Я уже мертва. Это случилось два года назад, в ноябре. Мне жаль тебя, Рене, но мы оба мертвы. Он – труп, а я – египтолог. Это почти одно и то же. Теперь меня интересует только то, что произошло три тысячи лет тому назад.

Рене встал и, глядя сверху вниз на сестру, спросил:

– Ты не объяснишь яснее, дорогая? Что же случилось? Когда два человека – единственные, кого ты любил в мире, – вот так… умирают, очень трудно жить, не зная, что же случилось. Скажи мне, причина – какой-то… – у Рене перехватило дыхание, – причиной был какой-то поступок Феликса?

– Он не виноват. Он был вправе порвать. В её голосе прозвучала горечь, но Рене почти обрадовался – всё-таки это было человеческое чувство.

– Ты подумала, что я виню его? Нет, для меня оправдан каждый его поступок – потому что это его поступок. Я так и не узнал, почему он порвал со мной. А теперь уже так никогда и не узнаю. Но это ничего не меняет.

– Я знаю, почему он порвал со мной, – прошептала Маргарита.

Лицо её, когда она подняла глаза, было пепельно-серым.

– Его оттолкнула моя любовь, которая была ему не нужна. Достаточно тебе этого? Почему он порвал с тобой, я не знаю. Но, вероятно, он решил, что лучше порвать сразу со всей семьёй… А теперь оставь меня одну.

Рене молча вышел. На лестнице его встретила Анжелика.

– Что случилось, дорогой? Бланш плачет и бранится в гостиной. Она жалуется Анри, что ты оскорбил её. Ах, Рене, да не смотри на меня так – ты ранишь меня в самое сердце! Я знаю, что виновата, и я прошу у тебя прощения за то, что забылась сегодня утром. Я знаю, как дорог тебе твой друг, и не хотела сделать тебе больно. Но последнее время я совсем измучилась. Бланш не стала мне настоящей племянницей, не стала дочерью и твоему дорогому отцу. А с Маргаритой я боюсь разговаривать. Вот если бы тебе понравилась Жанна!

С лёгким смешком Рене повернулся к тётке.

– Не плачьте, тётя. Жанна мне нравится. Если вам так этого хочется, поговорите с её отцом. Что же, все люди женятся.

Жанна старалась быть хорошей женой, она рожала мужу здоровых детей. Так что по крайней мере Анжелика была счастлива, но и Рене, казалось, был доволен своей участью.

Маргарита успокоилась и усердно занималась египтологией. Возможно, Бланш была недалека от истины, утверждая, что раз уж женщина – беспомощная калека, то надо благодарить милосердного бога, если она к тому же сухарь и синий чулок. Египтология – один из немногих предметов, которыми может заниматься прикованный к постели человек. Когда маркиз умер, его дочь уже могла самостоятельно готовить его рукописи к изданию, и эта работа заполнила остаток её недолгой жизни. В сорок лет Маргарита умерла от осложнения после простуды. Жанна, Анри, Анжелика и Розина искренне оплакивали её кончину.

Для Рене их горе было ещё одной загадкой этого непонятного мира. Сам он уже давно оплакал сестру. Для него она умерла после одного их разговора за несколько лет перед этим, когда он, как обычно, приехал на лето в Мартерель.

Как-то утром он увидел в липовой аллее безутешно рыдавшую пожилую крестьянку. Осторожно расспросив её, он услышал печальную историю. Её дочь, служившая в замке горничной, – Рене припомнил эту тихую, скромную девушку, – «попала в беду», а возлюбленный бросил её. Устрашённая гневом строгого, набожного отца и безжалостным допросом Бланш, девушка бросилась в пруд. Кюре отказал ей в христианском погребении, и мать пришла просить, чтобы капеллан, которым обзавелась получившая наследство Бланш, прочитал в часовне замка над гробом молитву.

Но Бланш отказалась потакать распущенности. Став хозяйкой Мартереля, она считала себя обязанной следить за нравственностью крестьян.

– А что же брат? – спросил Рене.

– Он говорит, это женское дело, и он не может вмешиваться.

– Почему же вы не пошли тогда к мадемуазель Маргарите?

Женщина зарыдала ещё безутешнее.

– Я к ней ходила. Она тоже не хочет помочь.

– Тут, вероятно, произошло какое-то недоразумение. Я поговорю с сестрой.

Он нашёл её в саду за чтением гранок.

– Я говорил с матерью Лизетты, – начал Рене. – Неужели нельзя настоять, чтобы Бланш разрешила поставить гроб в часовне?

– Дорогой Рене, – ровным голосом ответила Маргарита, – я не понимаю, почему ты обращаешься с этим ко мне? Ведь ты знаешь, что я не набожна. Вам, верующим, виднее, как использовать часовню.

– Я говорю не об этом. Меня возмущает жестокость Бланш.

– Но ведь Лизетта сама во всём виновата, пусть пожинает, что посеяла.

– Маргарита! – вскричал Рене. В эту минуту он был не в силах назвать её Ромашкой, – Маргарита! Но ведь она умерла!

– Ну и что же? Ты всё ещё сентиментален. Смерть не избавляет человека от последствий его поступков.

И она первый раз за время разговора подняла на брата глаза.

– Я тоже умерла, – сказала она, поджав губы. – Я уже говорила тебе. Но мне от этого не легче. Почему же станет легче Лизетте? Для женщин существует непреложный закон целомудрия. И, нарушив его, они должны нести наказание. Но мне все разно. Если хочешь, чтобы Лизетту отпели в часовне, – поговори с Анри.

Рене долго молчал.

– Понимаю, – наконец вымолвил он. – Я пойду погуляю с собаками.

Маргарита снова принялась читать гранки, а Рене ушёл, свистнув собакам.

– Боже, до чего жестоки женщины, – сказал он себе. – И это моя маленькая Ромашка!.. Как хорошо, что мои дети – мальчики.

Рене стал известным профессором и дожил до старости. Его уважали коллеги и любили студенты, он был заботливым мужем и примерным отцом. Но ни в университете, ни дома у него не было близких людей. Даже дети плохо знали своего отца.

Один только раз попробовал он поговорить по душам с сыном. Но попытка оказалась неудачной. Должно быть, он слишком долго молчал.

Это произошло весной 1870 года, когда его сын Морис уезжал в армию. После того как молодой офицер простился с плачущими родными и выслушал их напутствия, а вестовой уехал вперёд с вещами, отец с сыном отправились в Аваллон пешком. Они много раз гуляли вместе, а эта прогулка могла быть последней.

Пока заросли орешника не скрыли из виду большой старый дом, доставшийся Жанне в приданое, Рене шёл молча, потом с улыбкой повернулся к сыну,

– Да, если тебе не удастся отличиться, то уж не из-за недостатка добрых напутствий и советов.

Морис неловко рассмеялся. Милый старенький папа! Вот уж кто никогда не расчувствуется в неподходящий момент.

– Разумеется! Будь это только мама и дедушка Дюплесси, я бы ничего не сказал, но когда этим занимаются все родственники, получается многовато – Когда я был в Мартереле, дядя Анри и тётя Бланш по сорок раз перечислили все искушения, которые подстерегают молодёжь в армии. А потом мне пришлось подняться к тётушке Анжелике и выслушать все ещё раз от бедной старушки.

– Да, – сказал Рене. – Тётя Анжелика всегда любила давать добрые советы. – Он. нахмурившись, посмотрел на живую изгородь и продолжал: – А я вот, как ты знаешь, этого не умею. Но мне всё-таки хотелось бы сказать тебе кое-что, если только это не будет тебе неприятно.

– Ну что вы, папа! – запротестовал Морис. – Да вы можете мне сказать всё, что сочтёте нужным. Но я, кажется, догадываюсь: «Не ставь поручительства на чужих векселях», – не правда ли? То, что случилось в прошлом году, послужило мне хорошим уроком. И главным образом потому, что вы все поняли и заплатили, ни слова мне не сказав.

Юноша покраснел, замялся и потом взял отца под руку.

– Мне кажется, папа, что у вас дар – уметь вовремя промолчать. Генерал Бертильон как-то сказал мне, что однажды, когда он был моих лет, он сделал страшную глупость и готов был пустить себе пулю в лоб, а вы просто дали ему какое-то срочное поручение и никогда не вспоминали о случившемся. Он сказал, что всю жизнь будет благодарен вам за это и сделает для вашего сына всё, что от него зависит. И… и… я… папа тоже сделаю всё, что от меня зависит.

Рене ласково погладил руку сына.

– Ничего, всё будет хорошо, но я собирался говорить о другом…

Он снова взглянул на живую изгородь. Не так легко было сказать то, что ему хотелось.

– На войне знакомишься с самыми разными людьми. Если ты когда-нибудь повстречаешь человека и он покажется тебе… непохожим на тебя и на других… одного из тех редких людей, которые проходят среди нас как ослепительные звезды… постарайся не забыть, что знать таких людей – большое счастье, но любить их опасно.

– Я не совсем вас понимаю, папа, – ответил Морис. Добродушный, здоровый юноша, каким был Морис, мог стать отличным офицером, но он вряд ли был способен разбить своё счастье, что-нибудь чрезмерно полюбив.

Рене со вздохом провёл рукой по седым волосам.

– Это не так-то просто объяснить. Понимаешь ли, маленькие радости, и горести, и привязанности – всё, что так дорого для нас, простых смертных, все это слишком обыденно для этих людей и не заполняет их жизни. А когда мы всей душой к ним привязываемся и думаем, что наша дружба нерасторжима, порой оказывается, что мы им только в тягость.

И тут же сдержал себя, словно боясь даже на миг упрекнуть трагическую тень того, чьи глаза преследовали его до сих пор.

– Не подумай, что они способны сознательно обманывать нас. Так поступают только мелкие люди, а по-настоящему великие люди всегда стараются быть добрыми. В этом-то и беда. Они терпят нас из сострадания или благодарности за какую-нибудь услугу, которую нам посчастливилось им оказать. А потом, когда мы им окончательно надоедаем, – а это должно произойти рано или поздно, ведь они всё-таки только люди, – тогда нам бывает слишком поздно начинать жизнь сначала.

– Но… – начал Морис.

Примечания

1

Организм, достигший моего возраста, обычно страдает каким-нибудь изъяном. Проходит время, и он начинает слабеть и разрушаться. Такова всеобщая закономерность. Меня это ничуть не поражает.

2

Французское выражение «Сhеrсnеr lа fеmmе», означающее «В каждом деле ищите женщину».

3

Дорогой – итал.