В это утро Чечек приснился сон. Ей снилось, что она у бабушки Тарынчак в аиле, что она сидит у костра на мягкой шкуре дикого козла, а вверху, над головой, в дымовом отверстии аила, светится голубое небо и празднично, по-весеннему чирикают и щебечут какие-то веселые птицы.
      – Вот и весна пришла! – по-алтайски сказала Чечек, улыбаясь во сне. – Бабушка, ты слышишь птиц?..
      С этими словами Чечек открыла глаза. Мая Вилисова, которая спала на соседней постели, приподняла с подушки голову. Солнце, прорвавшись сквозь голубые занавески, пронизало теплым сиянием ее светлые спутанные волосы, похожие на пушистый ковыль. Мая засмеялась:
      – Что это ты – во сне или наяву?
      Чечек, румяная от сна, глядела на Маю и несколько мгновений не могла сообразить, как это ее бабушка Тарынчак со своим коричневым лицом и смоляными косами вдруг превратилась в белокурую Маю.
      – Тебе бабушка приснилась? – спросила Мая.
      – Да, – улыбнулась Чечек. – И птицы щебетали…
      – Да они и сейчас щебечут, – сказала Мая. – Слышишь? Это воробьи веселятся!
      Девочки в интернате вставали, убирали постели, умывались. Лида Королькова, строгая дежурная, крикнула:
      – Чечек! Мая! Открываю форточку. Долго будете лежать?
      Чечек вскочила, быстро оделась, взялась расплетать косы… И вдруг вспомнила:
      – Ай-яй! А задачка?
      С тех пор как Чечек задумала вступить в пионерский отряд, она очень старалась хорошо учиться. Но вчера ей не повезло – никак не выходила задачка! Лида хотела ей помочь, но Чечек отказалась: она считала, что обязана решить сама. «Встану пораньше – и решу!»
      Но пораньше не встала, проспала.
      «Ничего. Сейчас сяду, – сказала сама себе Чечек, – сяду и сделаю – вот еще! Пока волосы расплетаю, пойду птиц послушаю!»
      Чечек вышла на улицу. Высокое небо сияло над горами. Из тайги, с окрестных долин, с распаханных полей, с черных гряд колхозных огородов – отовсюду веяли свежие запахи зацветающей, потеплевшей земли, и склоны гор звенели птичьими голосами… Чечек, прислушиваясь, узнавала голоса птиц:
      «Щегол! А это синичка… А вот и кукушечка закричала!..»
      Чечек вспомнилась сказка, которую рассказывала ей бабушка Тарынчак, про бедную девушку, которая стала кукушечкой и улетела в дымовое отверстие из аила…
      Вдруг откуда-то, из далекого далека, сквозь тихое цветение, сквозь солнце и нежную музыку птичьих голосов пронеслась суровая, ледяная струя ветра. Чечек почувствовала это холодное дыхание на своих еще горячих от сна щеках и, встревожившись, подняла глаза к дальним вершинам, почти таким же голубым, как небо. И она увидела, что гора Эдиган стоит в белой облачной шапке и над Катунью, цепляясь за верхушки лиственниц, тянется седая облачная борода…
      – Э-э! – сказала Чечек. – Ненастье подходит. Завтра дождь пойдет… Ну ничего… если теплый – нам польет землю…
      – Чечек, – закричала с крыльца Эркелей, – мы завтракать садимся!
      Так Чечек слушала птиц, заплетала косы и пропустила утро. А перед уроками не утерпела – забежала вместе с подругами в сад взглянуть на яблоньки. Тоненькие прутики чуть покачивались над юннатскими грядами, засеянными овощами, – тоненькие, слабые прутики с нежной зеленью на верхушках…
      Чечек постояла у своих четырех яблонек. Они все прижились, стояли веселенькие. Но Чечек смотрела на них без любви:
      «Белые цветы! Яблоки! Это на таких тощих деревцах? У них и листья такие же, как на всех деревьях… Нет! Белые цветы на дереве все равно никогда не вырастут. Этого не бывает!»
      На первом уроке был русский язык. Марфа Петровна задала написать сочинение: «Как я проводила праздник Первое мая», а потом рассказывала о том, как начался и откуда возник этот необычный праздник. У Чечек по сердцу прошла горячая волна: в день первомайского праздника ее будут принимать в пионеры!
      И только на второй перемене, перед уроком математики, Чечек вдруг спохватилась, что не сделала задачу:
      – Ой, са-авсем плохо! Са-авсем плохо!.. – и побежала в класс.
      В классе никого не было. В открытую форточку широко вливался свежий воздух. И опять в этом душистом весеннем дыхании она почувствовала какую-то недобрую, ледяную струйку…
      Но задача отвлекла все ее внимание. Она достала задачник, бумагу, карандаш. И тут же увидела, что на парте лежит тетрадь ее соседки – Лиды Корольковой. Тетрадь была раскрыта, а на ее страницах, аккуратно выписанная, лежала перед Чечек решенная задача.
      – Хо! – мгновенно обрадовалась Чечек.
      Она быстро заглянула в Лидину тетрадку, схватила карандаш… И вдруг, вся покраснев, резко отодвинула ее на край парты и закрыла. Вот так! Чуть не вздумала списать задачу! Послезавтра она будет давать торжественное пионерское обещание, а сегодня снова хотела украсть чужой труд, чужие мысли… «И не стыдно тебе? – сердито корила себя Чечек. – Тьфу, тьфу!»
      Чечек задумалась над задачкой. Но только она начала соображать, как за нее приняться, – прозвенел звонок. Чечек нервно написала первый вопрос… Но было уже поздно. Захар Петрович вошел в класс.
      – Ты что же, так и не решила задачку? – прошептала ей Лида Королькова.
      Чечек покачала головой:
      – Нет.
      Лида подозрительно посмотрела на свою тетрадь:
      – А ты мою тетрадку трогала?
      – Трогала.
      – А зачем?
      – Закрыла и отодвинула. Вот зачем! – И Чечек гордо посмотрела Лиде в глаза.
      Лида смутилась: поняла, что зря обидела подругу.
      – Ну, а как же теперь? – сочувственно прошептала она. – А вдруг тебя вызовут?
      – Чечек Торбогошева, к доске, – сказал Захар Петрович, не поднимая глаз от журнала.
      Чечек и Лида обменялись испуганным взглядом. Чечек почувствовала себя так, будто идет по краю обрыва, по каменной тропе, и тропа эта вдруг дрогнула и поползла под ее ногою…
      Чуть-чуть побледнев, она вышла к доске.
      «Зачем бояться? – убеждала она себя. – Надо еще подумать как следует – и решить. А бояться зачем? Это хуже всего – бояться!»
      – Ты решила задачу, Чечек? – спросил Захар Петрович. – Объясни, как ты ее решила.
      – Я не решила, Захар Петрович.
      Учитель удивленно посмотрел на нее поверх очков:
      – Это как же так – не решила?
      – Я не решила, но я все-таки ее поняла, Захар Петрович. Вот давайте я сейчас ее на доске решу!
      – Нет, почему ты все-таки не решила ее дома? Значит, ты считаешь, что домашние уроки делать необязательно?
      Чечек знала, что будет неприятный разговор; знала, что Захар Петрович очень обижается, когда не выполняют домашние задания; знала, что ей придется стоять и краснеть перед всем классом под его язвительными речами… Но что же делать?
      Чечек старалась держаться спокойно. Что бы ни было сказано обидного – это все-таки не то, что сказали ей однажды. «Умел воровать – умей и ответ держать!» – вот что однажды пришлось ей выслушать!.. А теперь – нет! Что угодно, а вот этого ей сказать нынче никто не может!
      Захар Петрович еще поворчал, голос у него стал очень жалобный. Вот какие у него ученики есть: считают, что хотят – решают задачи, хотят – нет. И еще пожаловался: он, старый человек, из последних своих сил старается научить своих учеников, а они с ним считаться совсем не хотят.
      Чечек стояла с опущенными глазами и вертела в руках мел, не замечая, что измазала этим мелом руки и черный фартук и даже на носу оставила белое пятно.
      – Ну так, а теперь запиши условие, – сказал наконец Захар Петрович уже другим, своим обычным деловым тоном.
      Чечек обрадовалась: кончилось! Теперь только надо как следует решить задачу.
      Чечек сосредоточила все свое внимание на том, что диктовал ей Захар Петрович.
      И вот стало так: класс, ученики, неясные их шепоты, поскрипывание парт, шелест страниц, пение птиц за окнами – все исчезло. Осталась только большая черная доска – и на ней белые цифры задачи. Чечек с минуту смотрела на эту доску.
      – Подумай… подумай… – негромко, предупреждающе повторял Захар Петрович, – не спеши…
      – Надо сначала узнать, сколько гектаров было вспахано в первый день…
      Захар Петрович весело кивнул головой:
      – Так, так. Ну, узнавай!
      Чечек решила задачу смело и быстро. После каждого вопроса она взглядывала на учителя и, встретив его приветливые глаза и ободряющий кивок головы, уверенно продолжала дальше. Вот наконец последний вопрос…
      И вдруг Чечек сбилась. Нахмурясь, закусив губу, она обежала глазами всю доску и опять почувствовала, как узкая, опасная тропа осыпается у нее под ногами.
      Напряженная тишина класса окружала ее. Захар Петрович тоже молчал, лицо его как-то замкнулось. Он ждал.
      «Провалилась… Провалилась!..» – в смятении думала Чечек. Это слово без конца повторялось в ее мозгу и мешало хоть что-нибудь сообразить.
      – Ну, – негромко сказал Захар Петрович, – в чем же дело? Дописывай!
      Чечек почти машинально дописала последний вопрос и поставила последнюю цифру – цифру ответа.
      – Правильно! – громко и отчетливо сказал Захар Петрович. – Садись! – и, пряча в глазах улыбку удовольствия, склонился над журналом.
      Чечек будто только теперь получила возможность дышать. И сразу вернулось все – и класс, и ученики, и их шепот, и движения, и пение птиц за окнами.
      Вытерев тряпкой руки, она прошла на свое место. Смуглый румянец горел на ее щеках, черные глаза блестели. Садясь за парту, она улыбнулась Лиде. И Лида шепнула ей:
      – Молодец!

      Ночью была большая борьба: боролась весна со злым Хиусом – северным ветром. И Хиус одолел. Он нагнал холодных туч, и первомайское утро проглянуло на землю сквозь мелкую, частую дымку холодного дождя, а над Катунью опять тянулись серые волокна…
      И все-таки это был праздник! Уже с утра то в одном конце деревни, то в другом слышались песни. Из домов доносились запахи пирогов и жареного мяса. Маленькие ребятишки, несмотря на дождь, бегали друг к другу, из двора во двор, – каждому нужно было показать свои праздничные обновки: у кого платье, у кого лента, у кого новые сапоги.
      Евдокия Ивановна тоже встретила праздник – напекла и пирогов и ватрушек. Она постелила на стол новую скатерть с голубой каймой, начистила мелом самовар, и он блестел, как серебряный, отражая и пеструю посуду на столе, и окна, и белые занавески на окнах…
      Костя, хотя и любил пироги с печенкой, а еще больше – сладкие ватрушки с творогом, все-таки недолго усидел за столом. Ему не терпелось: надо бежать в школу, там еще не все готово к сегодняшнему праздничному вечеру.
      Наскоро позавтракав и запихнув в рот большущий кусок пирога, он встал из-за стола.
      – Куда же ты? – огорчилась мать. – Не поел, не попил!..
      – «Не поел»! – усмехнулся Костя. – А три пирога где? А две ватрушки?.. А ну-ка, посчитай!..
      – Да уж неужели не можешь за столом как следует посидеть?
      – Некогда, мама! – сказал Костя, надевая пиджак. – Некогда мне сегодня!
      – В будни некогда, в праздник некогда! Да что это за народ такой растет!
      – А ведь и нам с тобой рассиживаться некогда, – возразил отец. – Слышишь? Звонят. На собрание зовут!.. Или, может, ты не пойдешь? – Отец незаметно подмигнул Косте.
      Мать живо поднялась из-за стола:
      – Вот так! Не пойду, как же! Только вам, мужикам, на собрания ходить – ишь ты!.. Ах, батюшки, и правда звонят! А я еще и не одета как следует и не причесана! Все с вашими пирогами да с ватрушками… Уж там небось Анатолий Яковлевич пришел!
      Костя забежал к Ване Петухову, который жил дома через два от него, и постучал в окно:
      – Петухов, пошли в школу!
      – Пошли! – отозвался Ваня.
      Петухов выскочил на крыльцо, на ходу надевая курточку.
      – Костя, ты подожди-ка – сказал он, – зайди-ка сюда!
      – Когда заходить! Там у нас еще гирлянды не все повешены!
      – Да на минутку!.. Ты зайди-ка сюда, посоветуй!
      Он повел Костю на задворки:
      – Видишь участочек? Тут у нас отец табак сажает. А что, если тут яблоньку посадить, как думаешь?
      – Яблоньку?..
      Костя огляделся, обошел участок кругом:
      – Подожди. Где у нас юг и где север?.. Э, нет, Ваня, не очень хорошо – с севера место открытое.
      – Может, с этой стороны тополей насажать?
      – Можно. Или тополей, или клену. Тоже быстро растет.
      – Ладно, посажу, – решил Ваня.
      По скользкой от дождя тропочке они выбрались на дорогу.
      – Ты молодец, однако, – сказал Костя, – хорошо придумал! Пожалуй, и мне надо около двора местечко подыскать…
      Над крышей правления колхоза слабо полоскался красный флаг. На широком резном крыльце и около открытых окон правления толпился народ.
      – Гляди, народу-то пришло на собрание! – удивился Ваня. – Даже в правлении не помещаются!
      – А что же? – сказал с гордостью Костя. – Ведь доклад-то сегодня наш Анатолий Яковлевич делает!
      – Пойдем послушаем!
      – Пойдем. Под окно.
      Костя и Ваня Петухов подошли к одному из раскрытых окон правления. Они немного оттеснили стоявших тут девушек, и им сразу стало видно Анатолия Яковлевича. Директор школы стоял около стола председателя, слегка опираясь рукой на красное сукно. Голос его был слышен отчетливо:
      – …Этот праздник еще раз напоминает нам о том, что мы, трудящиеся люди, – хозяева нашей земли. Так будем же настоящими хозяевами – заботливыми, деятельными, инициативными… Наш народ-кочевник когда-то мечтал о стоянке, где трава не сохнет и не желтеет, где цветы синие и голубые круглый год цветут, откуда птицы не улетают и зверь не бежит. Теперь эта мечта стала явью. Этой счастливой стоянкой является для нас колхозная жизнь!.. Так помните, товарищи, что нам надо крепко беречь эту счастливую жизнь. Эта жизнь завоевана не легко. За нее плачено дорогой ценой – ценой крови наших лучших людей, погибших за Родину, за наш мирный труд…
      Когда Анатолий Яковлевич кончил говорить, к ребятам подбежала Ольга Наева:
      – Вот и они! Скорее в школу!.. Костя, бери молоток! Мы там над трибуной хвою никак прибить не можем – все сваливается и сваливается!
      – А я? – спросил Ваня.
      – И ты, и ты! Скорее!
      Школьники еще накануне притащили из тайги охапки зеленых веток сосны и лиственницы, украшенных, словно ягодками, пурпуровыми шишечками и желтыми колосками на верхушках побегов. Весь школьный зал зеленел этими ветками. Девочки, несмотря на дождь, сбегали в долину, поднялись по склону и набрали цветов.
      Они прибежали вымокшие, продрогшие.
      Но зато у знамени в стаканах, вазочках и горшках красовались весенние цветы – желтые и голубые фиалки, розовато-лиловые кисти ятрышника, сквозные, как елочки, белые любки, желтые звездочки лапчатки… Кто-то из смелых забрался высоко на вершину и принес оттуда золотых огоньков, которые горели, будто раскаленные угольки.
      Костя прикрепил хвойную гирлянду и прошел по залу, оглядываясь по сторонам. Зал выглядел торжественным и нарядным. На стенах – вырезанные из красной бумаги пятиконечные звезды. Цветочные горшки, принесенные сюда из всех классов, обернуты розовой бумагой. На лампочках резные абажуры из цветной бумаги…
      Костя прошел по всей школе, отыскивая Чечек. В классах топились печи. Лиственничные поленья горели жарко, оранжевые отблески весело и уютно играли на бревенчатых стенах и чисто промытых половицах. Около печки в пятом классе Костя нашел Чечек. Она помешивала кочергой дрова и что-то шептала, глядя в огонь.
      – Ну, как дела, однако? – спросил Костя, стараясь, как всегда, сохранять суровый вид, хотя спокойные, ясные глаза изобличали его добрый характер.
      Чечек посмотрела на него. В ее глубоких зрачках дрожали искорки отраженного пламени.
      – Боюсь!.. – прошептала Чечек.
      Костя присел на охапку больших поленьев, лежавших возле печки:
      – А что у тебя за бумажка такая на коленях?
      – Торжественное обещание.
      – Выучила?
      – Да.
      – Ничего, не бойся. Это уж такой день! И боишься и радуешься…
      – Кенскин, а ты помнишь, как тебя в пионеры принимали?
      – Ну еще бы! Разве это можно не помнить? Такие дни в жизни не забываются.
      – Кенскин, а ты тоже боялся?
      – Да, Чечек. Только не «боялся», а волновался.
      Чечек незаметно улыбнулась. Вот Костя назвал ее Чечек, как настоящего человека. А то все «бурундук» да «бурундук»…
      – А знаешь, Кенскин, люди такое обещание на всю жизнь дают!
      Костя ответил серьезно и ласково:
      – Знаю, Чечек! – и добавил, задумчиво глядя в огонь: – Я тоже его на всю жизнь дал.
      …К вечеру усилился дождь. Чейнеш-Кая стояла мрачной, темной стеной, наполовину одевшись туманом. Хиус выл и гудел над крышами. Но сквозь гул ветра из колхоза донеслась тонкая мелодия комыса, рассыпались малиновые лады гармошки, прорвалась веселая песня – праздник шел по деревне.
      А в школе всюду загорелись огни, и в классах зашумел, загомонил радостный молодой народ. Потом зазвонил школьный звонок, приглашая в зал школьников и гостей. Много народу пришло из деревни – родные, знакомые. Пришла и Костина мать, Евдокия Ивановна. Она уже успела повидать Чечек, приласкала ее, успокоила насколько могла, вплела в ее косы новые розовые атласные ленты… Как же не подбодрить человека в такую важную минуту, если около него нет матери?
      Но вот пропел пионерский горн, и звуки его, словно звенящие золотые лучи, заполнили зал, прорвались сквозь окна, сквозь дождь и пролетели над колхозом. Тогда люди приостановили свое гулянье и сказали друг другу с доброй улыбкой: «Сегодня в нашей школе большой пионерский сбор! Сегодня новые пионеры дают торжественное обещание».
      И снова пропел пионерский горн, и золотые звуки его сквозь дождь и тьму пролетели над темными горами и долинами. Где-то в глуши отозвались им пробужденная птица, любопытная белка выглянула из дупла, и медведь приподнял рыжую голову. Большая гора Чейнеш-Кая приняла эти звуки и повторила их несколько раз. А пастухам в тайге показалось, что не один горн поет внизу, на берегу Катуни, а много горнов поют и трубят на вершинах гор…
      И вот ударили барабаны и рассыпали торжественную маршевую дробь. Барабанщики – оба тонкие, стройные, в красных галстуках, в белых рубашках – легким шагом прошли через весь зал, красиво и важно приподняв локти над барабанами. Лица их были серьезны и торжественны, и тонкие палочки в их руках будто сами собой мелко и ритмично ударяли в тугие барабаны.
      Отряд за отрядом со своими вожатыми шли следом, четко отбивая шаг. Подойдя к самой сцене, барабанщики дружно ударили в барабаны еще раз, опустили палочки и стали по сторонам. Отряды построились направо и налево. Старшая вожатая Настенька, в белой атласной кофточке, с новеньким красным галстуком на шее, вся какая-то праздничная и в то же время сосредоточенная, вышла на середину. Ее милое круглое лицо зарумянилось, гладкие светло-русые волосы чуть-чуть взмокли на висках.
      Вожатые отрядов, глядя прямо в строгие и взволнованные синие глаза старшей вожатой, отдавали торжественные рапорты. У некоторых от волнения срывался голос: слишком много народу смотрело на них в этот день, слишком много народу их слушало.
      Чечек и еще двое – Ваня Михайлов и Нюша Саруева – стояли в стороне. Чечек не слышала своего дыхания. Сейчас, вот сейчас она выйдет на сцену и произнесет необыкновенные слова… Сейчас, сейчас…
      На сцену вышел Анатолий Яковлевич. Чечек не могла уловить, что он говорит. И, хотя все время ждала, что ее позовут, все-таки вздрогнула, когда услышала свое имя.
      Они вышли все трое. И здесь, у алого знамени, в присутствии всех пионеров, они произнесли свое торжественное пионерское обещание:
      – Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю быть верным заветам Ленина.
      Зал замер.
      Слова эти прозвучали как большая клятва, которой человек изменить не может.
      Голос Чечек чуть-чуть звенел и дрожал. Евдокия Ивановна, глядя на ее побледневшее лицо, не вытерпела: слезы подступили у нее к глазам.
      – Дети, дети мои! – шептала она, плача и улыбаясь. – Ах, дети, дети!..
      Сзади тоже кто-то вздыхал: эти пионерские клятвы растрогали взрослых людей до слез.
      Старшая вожатая приняла торжественное обещание и, подойдя к Чечек – она стояла первой, – повязала ей пионерский галстук.
      А когда все окончилось и вожатая поздравила их, Чечек в первый раз отдала пионерский салют. И тут ей показалось, что она как-то сразу выросла, сразу стала большая.
      Вечер был такой веселый, такой радостный, какого никогда не было в жизни Чечек. Подруги поздравляли ее, обнимали, тормошили. А она все поправляла галстук и все беспокоилась, что его сомнут. Увидев Костю, она подбежала к нему:
      – Кенскин!.. – и, еще раз расправив галстук, остановилась перед ним, вся сияющая от радости, и отдала салют.
      Костя улыбнулся.
      Ему хотелось сказать: «Вот напыжилась! Эх ты, бурундук!» Но он понял, что сейчас так с ней разговаривать нельзя.
      – Поздравляю тебя, Чечек! – сказал он. – Вот бы Яжнай был сейчас, а?
      – Да, Яжная нету!.. – вздохнула Чечек. – Если бы Яжнай был! Э-э, если бы Яжнай был! И мать была бы! И отец был бы! И бабушка… – Но тут же снова заблестела глазами. – А твоя матушка не ушла, Кенскин?
      – Да как же я уйду! В такой-то день да уйду! – Евдокия Ивановна пробиралась к ним из дальнего конца зала.
      Чечек бросилась к ней, и они крепко обнялись.
      – Сегодня ночевать ко мне пойдешь, – сказала Евдокия Ивановна. – Пускай же и наш отец посмотрит на новую пионерку!
      Чечек взглянула ей в лицо своими влажными глазами и снова уткнулась в ее розовую кофточку.
      Школьники выходили на сцену, читали стихи, пели, танцевали. Чечек, сидя рядом с Маей и Лидой Корольковой, с удовольствием смотрела и слушала и громче всех хлопала в ладоши. И все-таки та радость, которая томила ее, не находила выхода. Чечек хотелось бы самой петь, плясать или вскочить на лошадь и поскакать куда-нибудь навстречу ветру.
      Она встала и тихонько выбралась из зала. Пройдя мимо пустых классов, она вышла на заднее крыльцо постоять под ночным небом, послушать дождь, посмотреть на черные конусы гор. Но когда вышла, то удивилась: дождя не было и, как часто бывает в Горном Алтае, погода внезапно изменилась. Куда-то умчались холодные тучи, с гор тянуло запахом цветущей лиственницы, небо искрилось от звезд. Чистые, омытые дождем звезды переливались, мерцали и словно затевали там, наверху, какую-то таинственную безмолвную игру. Они словно тоже радовались празднику пионерки Чечек.
      Чечек счастливо вздохнула и улыбнулась: вот какие дни бывают иногда в жизни человека!

      Наступал конец учебного года. Приближались экзамены. Школьники на уроках стали более сосредоточенными. Даже самые большие ленивцы и шалуны притихли и призадумались над своими отметками.
      Костя занимался очень много и серьезно. Он уже твердо знал, чего хочет в жизни: он хочет сажать сады. И он обдумывал заявление, которое подаст в Барнаульский плодово-ягодный техникум. Все было решено, и все было хорошо.
      Но иногда налетали откуда-то минуты волнения и чуть-чуть расстраивали его светлый душевный мир. То вдруг выйдет он в коридор во время перемены и будто в первый раз увидит давно знакомые желтоватые бревенчатые стены с трещинами и сучками, широкие белые рамы, подоконники, уставленные цветами – многие из этих цветов были выращены им самим, – и вдруг что-то слегка схватит за сердце. То зайдет после занятий в сад прополоть траву – и остановится и глядит кругом: на молодые деревца, на крышу школы, осененную кленами, на прекрасную Чейнеш-Кая – и не знает, что такое происходит с ним… А потом понял: «Это все прощается со мной – вот что! И это я сам прощаюсь!..»
      Но Костя не давал этим минутам надолго захватывать сердце.
      «Ничего, – говорил он сам себе, – ничего. Хватит! Работать надо».
      Молодой садик радовал его. Все яблоньки прижились. После экзаменов надо будет взяться за арык, чтобы летом сад не остался без воды. Надо собрать ребят и проследить путь, по которому пройдет арык. К осени надо подготовить еще кусочек земли – придут новые ученики и тоже будут сажать яблоньки. Лишь бы установилась погода! Лишь бы вошла в силу весна!
      А весна за силу бралась. После дождей гуще раскинулась зелень по долинам, ярче запестрели горные луговинки, темнее и пушистее стала нежная хвоя на лиственницах, веселее и бурливее зашумела Катунь.
      В одно из солнечных воскресений Марфа Петровна вздумала устроить «праздник весны». Марфа Петровна любила придумывать праздники. Она затевала зимой походы в тайгу: пробежаться на лыжах, послушать голоса клестов, когда они, словно красные яблочки, сидят на заснеженных деревьях; поискать следы зверей и разгадать, чей след; набрать сосновых и кедровых шишек…
      Такие же праздники бывали и осенью, когда уходили в горы на целый день, обедали у костра и возвращались с охапками разноцветных листьев, а потом записывали в дневниках свои наблюдения и впечатления, а листья расклеивали в гербарии.
      Школьники любили эти походы. Заранее никто не знал, куда идут, что будут делать. Все делалось как-то само собой, и, может быть, поэтому всегда было очень весело.
      Чечек, когда услышала, что Марфа Петровна собирает ребят праздновать весну, сразу побежала искать Костю. Дома его не было.
      «Значит, в саду», – решила Чечек.
      С бадейкой в одной руке и с кистью в другой Костя ходил по саду и подмазывал известкой уже побеленные стволы яблонь. Кое-где плохо побелено, кое-где просвечивают стволики, а солнце весной горячее, может обжечь молодую кору. Чечек подошла к нему и, заглядывая в глаза, сказала:
      – Кенскин, ты пойдешь с нами?
      – Нет, некогда мне, – ответил Костя.
      – Ну, а почему, Кенскин?
      – Потому что некогда, сказал уже.
      – Ну, Кенскин, пойдем! Там, наверху, теперь цветов много, очень-очень много! Ну, Кенскин, а?
      Чечек и с одной и с другой стороны заглядывала в лицо Косте, то на одно, то на другое ухо сдвигала свою круглую шапочку с малиновой кисточкой и все просила: «Пойдем, пойдем!»
      Костя, как всегда спокойный, шел от яблоньки к яблоньке со своей белой бадейкой и невозмутимо отмахивался от нее:
      – Отстань, однако! Что я – маленький, что ли, с вами по горам лазить? Что, у меня работы нет? Дома загородку поправить надо, почитать надо. А я буду с ними ходить цветы собирать!
      Но Чечек не отстала.
      – Кенскин, – грустно и ласково сказала она наконец, – ведь на будущий год тебя уже в школе не будет… Ведь это в последний раз, Кенскин!..
      Костя посмотрел на нее, на ее черные, немножко косые глаза, которые умоляли, на полураскрытые пухлые губы, на круглую шапочку, сдвинутую на левую бровь, – и не выдержал, усмехнулся: