Он отодвинул на край стола опустевшую сковородку и залпом, как лекарство, выпил стакан мутноватого чая, цветом и запахом напоминавшего отвар березовых веток, снова с тоской вспомнив о том, что на свете бывает такая чудесная вещь, как кофе, незаменимая во время ночных бдений. Откуда-то долетали приглушенные расстоянием звуки музыки – тишина здесь все-таки была феноменальная, и любой звук разносился на совершенно фантастическое расстояние. «Моцарт», – подумал Глеб и привычно удивился: откуда, черт возьми, он это знает? В этих звуках была какая-то привычная боль, словно он проездом заглянул в город своего детства и стоял на тротуаре, разглядывая свой дом, такой же, как раньше, и вместе с тем не такой, обветшалый, словно усохший, сделавшийся меньше и теснее… Звуки оборвались, словно отрезанные ножом (кто-то выключил радио), и на смену им пришло безголосое завывание какой-то поп-звезды. «Поп» – от слова «попа», – раздраженно подумал Глеб. – В смысле, задница." Он снова закурил… До наступления полной темноты оставалось еще часа полтора-два, которые ему предстояло скоротать в одиночестве и скуке, и он решил, что не мешало бы принять душ. Покуривая, он вышел из своей каморки, обогнул угол терапевтического отделения и через служебный вход вошел в здание.

В коридоре ему встретилась старшая сестра из хирургии – грозная Андреевна, которую больные боялись до судорог и непроизвольного мочеиспускания. О том, как Андреевна делала перевязки, ходили легенды, по сравнению с которыми фильмы ужасов выглядели чем-то наподобие мультиков про Чебурашку. Разумеется, все это чистой воды фольклор, Глеб бывал у нее на перевязках неоднократно. Это было, конечно, немного больнее, чем у остальных сестер: Андреевна, как и многие другие хирурги и стоматологи, страдала скрытой формой садизма, но ничего сверхъестественного Слепой в ее действиях не усмотрел. Тем не менее при взгляде на это немного лошадиное лицо и сухопарую фигуру, казавшуюся еще длиннее из-за неестественно высоких каблуков-шпилек, Глеб испытал привычную дрожь, словно был мальчишкой, забравшимся в чужой сад, которого вот-вот схватят за ухо. Андреевна, противу ожидания, приветливо кивнула Глебу, сверкнув неожиданно белозубой и какой-то очень открытой улыбкой, и он как-то вдруг, словно прозрев, заметил, что лет ей никак не больше сорока, что у нее длинные и довольно стройные, с сильными округлыми икрами ноги, небольшая, но прекрасно оформленная грудь, высоко и вызывающе подтянутая бюстгальтером, прямая спина и узкая не по годам талия. Немного портили впечатление висловатый зад и слишком длинное, казавшееся изможденным лицо, но в целом женщина была вполне привлекательная, и Глеб подумал, как много может изменить одна-единственная улыбка.

Он улыбнулся в ответ, и они разошлись, обменявшись ничего не значащими фразами. Душевая была пуста, только в угловой кабинке плескался под вялыми струйками тщедушный бледный мужичонка, похожий на тощего ощипанного цыпленка из кулинарии, – какой-то страдалец из терапии или кардиологии, внезапно взалкавший чистоты.

Глеб пустил горячую воду и, покряхтывая от наслаждения, подставил тело под обжигающий дождик. Мочалки у него не было, но все равно это здорово. Трижды намылившись и смыв с себя грязь и пот, он почувствовал себя заново родившимся. Удовольствие несколько омрачалось тем, что у него не было не только мочалки, но и чистой одежды, и Глеб подумал, что погодит с уходом в бомжи, он слишком любил чистоту, чтобы ужиться с паразитами.

Наконец казавшийся неимоверно длинным и растянутым, как «Санта-Барбара», вечер кончился, догорев где-то в той стороне, где, потирая руки, подсчитывал будущие прибыли герр Шнитке. К сожалению, он не был знаком с Глебом Сиверовым, и потому ситуация казалась ему полностью взятой под контроль.

Впрочем, не ему одному. Запад стал темным, и в небо выползла ущербная луна. Близился час воров и влюбленных, а также колдунов, вампиров и прочей нечисти, в существование которой Слепой не верил.

Он снова валялся на своем топчане, покуривая сигарету и выключив свет. Идти в дозор было еще рано. Поселок отходил ко сну медленно и неохотно, где-то опять играла музыка, по улице то и дело проезжали автомобили и проходили шумные компании подвыпивших подростков. Их пробудившиеся от зимней спячки мотоциклы и мопеды приветствовали наступившую весну пулеметными очередями выхлопов, и сидевшие на задних сиденьях девицы истошно визжали, когда стальные кони, на бешеной скорости обогнув угол больничной ограды, как в омут, ныряли в лощину, круто спускавшуюся к Крапивке, на берегу которой уже загорелись первые костры приближающегося лета. Был субботний вечер, в клубе только что закончились танцы, и народное гулянье обещало затянуться допоздна.

Глеб лежал, глядя в потолок, по которому то и дело пробегали летящие пятна света мотоциклетных фар, курил и терпеливо ждал, пока округа угомонится. Он обнаружил, что отлично умеет ждать, еще во время своего первого ночного бдения. Время было умелым врагом, крепким и стойким, но Слепому, оказывается, была известна масса способов, с помощью которых этого врага можно убить, сохраняя при этом полную неподвижность и сосредоточенность на происходящем вокруг. Теперь ко всем этим способам прибавился еще один: Глеб развлекался, строя предположения относительно своего прошлого. То, что он постепенно узнавал о себе, носило налет интригующей таинственности,., или это все-таки была ложная память? Ему, например, казалось, что он может с закрытыми глазами разобрать и снова собрать любое стрелковое оружие, но он не был уверен в том, что это соответствует действительности.

В своей второй жизни он ни разу не видел оружия, более сложного, чем кухонный нож, и проверить себя ему было просто не на чем.

Постепенно доносившиеся снаружи звуки стали слабеть и затихать. Первым замолчал магнитофон, два часа подряд с тупым упорством гонявший на автореверсе кассету Анжелики Варум. Вслед за ним перестала бренчать расстроенная гитара, на которой какой-то доморощенный менестрель наигрывал простые до одури мотивы, подпевая хрипловатым юношеским голосом. Эти песни были бы даже интересны, будь у певца слух.

Потом мимо больницы по одному и пачками протрещали возвращавшиеся от реки мотоциклы, удалое гиканье моторизованных кентавров и притворный девичий визг, слабея, исчезли вдали, и наступила тишина. Глеб продолжал лежать неподвижно, как камень. Было еще рано, угомонились наверняка не все.

В самом деле, минут через двадцать с улицы донеслись неуверенные шаркающие шаги, и совершенно пьяный голос, икая и глотая звуки, пропел, казалось, под самым окном: «Забытую песню несет ветерок, задумчиво в травах звеня…» «Господи, – подумал Глеб, – когда же это было? Начало восьмидесятых, кажется… Надо же, жива песенка…»

Перед его внутренним взором вдруг встала странная, словно с другой планеты, картина: раскаленные скалы, белесое, пышущее нестерпимым жаром небо, пыльная каменистая дорога и на ней неровная, растянутая колонна навьюченных, одетых в выгоревшее добела хабэ и белые от пыли кирзачи, измученных, усталых и потных людей… Жара, пыль, грязь, смерть, пересохшая глотка, горячий автомат, горячая вода в алюминиевой фляге, совсем мало воды, пить нельзя, можно только смотреть и слушать, как она булькает внутри, чьи-то сухие, потрескавшиеся губы выплевывают в этот белый жар хриплое: «Запевай!», и долговязый парень, который несет на плече ручной пулемет, держа его, как палку, за ствол, так же хрипло заводит, отбивая ритм прицепленной к поясу каской по бляхе ремня, вот это самое: «Забытую песню несет ветерок…». Очень уж это было в ту пору популярно.

И недобитая рота подхватывает, нестройно и хрипло, а потом из-за полуразрушенного дувала, из придорожной «зеленки», из-за камней и деревьев и, кажется, чуть ли не из-под земли, начинают истерично строчить автоматы, и становится не до песен…

«Это еще что такое, – подумал он с интересом. – Афган? Чечня? Карабах? Где это меня носило? Или это просто кадры из какого-нибудь фильма? Кажется, в начале перестройки любили снимать кино про Афган. Нашли, чем хвастаться…»

Он выждал еще полчаса. Теперь в поселке царила мертвая тишина, слышно было только, как возится за углом морга Аркадий, с громким шорохом и лязгом вгоняя лопату в угольную кучу и со стуком высыпая уголь в тачку. Потом пронзительно завизжали колеса тачки, Аркадий проворчал что-то неразборчивое и явно недовольное, стукнула дверь котельной, и наступила тишина. Глеб сбросил ноги на пол и сел на топчане, левой рукой нашаривая на стене висевшую на гвозде телогрейку.

В этот момент где-то неподалеку раздался приглушенный рокот автомобильного двигателя. Лязгнули створки открываемых ворот, двигатель бархатно рыкнул, и Слепой понял, что машина въехала на территорию больницы.

Машина проехала мимо, мазнув по стенам и потолку светом фар, свернула за угол морга, и двигатель заглох. Тихо хлопнула дверца, и Глеб услышал приглушенные голоса. Говорили почти шепотом, и слов было не разобрать.

«Ай да Пушкин, – подумал Глеб, быстро натягивая сапоги и бесшумно открывая дверь, – ай да сукин сын!» Получалось, что он не зря лежал, моргая в потолок, возле котельной что-то происходило. Возможно, это просто Аркадий продавал налево казенный уголь, но Глеб в этом очень сомневался. Его сменщик не пил и отличался примерным поведением.., если, конечно, не считать того, что на днях он закопал рядом с котельной втиснутый в коробку из-под телевизора «Рубин» труп.

Слепой тенью выскользнул на улицу и бесшумно пересек дорожку, нырнув в кусты сирени. Осторожно пробравшись вдоль стены морга, он увидел стоявшие возле котельной белые «Жигули» шестой модели с открытым настежь багажником, из которого Аркадий и еще какой-то незнакомый Слепому коренастый мужик, кряхтя от натуги, выволакивали неподъемный на вид, сколоченный из узких, выкрашенных в хаки досок длинный деревянный ящик с ручками на торцевых сторонах и набитыми на крышку и днище поперечными брусками. Вид у ящика был до боли знакомый, и Глеб удивленно приподнял брови: в таких ящиках перевозили оружие и боеприпасы, и ему совершенно нечего было делать в больничной котельной.

За первым ящиком последовал второй, за вторым – третий. Глеб уже подумал было, что Аркадий со товарищи готовится к третьей мировой, но тут содержимое багажника иссякло, и внезапно выступивший из темноты третий мужчина хозяйским жестом захлопнул крышку.

Пока Аркадий и его подручный перетаскивали ящики в котельную, Глеб успел хорошо рассмотреть водителя «Жигулей». Это был мужчина примерно одного с ним возраста или чуть постарше. Точнее определить было трудно из-за низко надвинутой на лоб кепки, из-под которой виднелись только поблескивавшие в лунном свете линзы очков. Одет он был в линялые джинсы и удлиненную кожаную куртку, Глебу показалось, что она турецкая. В движениях этого человека чувствовалась непринужденная грация большого и сильного животного: льва или тигра, например, а сигарету он держал по-солдатски, огоньком в ладонь. Сигарета была зажата в пальцах левой руки, в то время как правую мужчина на протяжении всей разгрузки держал за отворотом куртки.

"Ого, – подумал Глеб, оценивающе разглядывая этого человека. – Вот это птица. Интересно, что будет, если сейчас высунуться из кустов и сказать ему:

«Бу!»? Пуля между глаз, вот что будет", – ответил он на свой вопрос и стал смотреть дальше.

Собственно, смотреть было уже не на что. Через несколько минут Аркадий и его помощник вышли из котельной, отряхивая ладони, помощник боком влез в машину, человек в кепке сел за руль, и «Жигули» уехали. Проводив машину взглядом, Аркадий вернулся в котельную, закрыл за собой дверь и не выходил из нее до самого утра.

Он снова видел сон про снег.

Во сне им владело чувство обреченности – не по поводу того, что должно было вот-вот произойти с ним в этой наполненной бешено несущимся навстречу снегом темноте, а по поводу самого сна. Теперь он точно знал, что спит и видит сон, и знал также, что не избавится от этого кошмара, пока не вспомнит все – каждый день, каждое слово, каждый выстрел и каждый шаг. Во сне снова была боль, и слепящие удары: в голову, в корпус, снова в голову, и его ответные выпады, и горькое разочарование… Кто-то там, во сне, проделал с ним грязную штуку, как-то обманул его и.., ну да, убил. Или почти убил, что, в сущности, одно и то же. Так или иначе, он перестал существовать в прежнем качестве, превратившись в истопника Федора Бесфамильного, у которого не было ничего своего – ни дома, ни одежды, ни памяти. Даже нижнее белье на нем больничное, запачканное расплывчатыми черными штампами с неразборчивыми надписями… Даже во сне он испытал приступ острого, до тошноты, отвращения к своему нынешнему положению и тяжело застонал от обиды, не сдерживая себя, потому что знал, что спит.

На лоб ему легла узкая прохладная ладонь, и он легко открыл глаза, словно и не спал вовсе, а притворялся, стремительным и точным движением поймав чужую руку за запястье и сдавив ее в стальных тисках своей ладони. Склонившийся над ним человек тихо охнул от боли. Глеб понял, что зажатое в его ладони запястье чересчур тонкое для того, чтобы принадлежать наемному убийце, и проснулся окончательно.

Над его изголовьем стояла старшая медсестра Андреевна. В комнате было уже почти совсем светло. Он прикинул, что сейчас что-то около половины шестого утра. В сереньком утреннем свете было видно, что лицо у Андреевны белое, а нижняя губа закушена, словно от боли.

«Да уж, – подумал Глеб, – словно», – и разжал руку.

– Ox, – сказала Андреевна, растирая онемевшее запястье, на котором отчетливо белели отпечатки Глебовых пальцев, – ну и хватка. Хорошо, что не за горло. Рефлексы у тебя, как у черепашки-ниндзя.

– Извиняюсь, – сказал Глеб, садясь. – Что случилось?

– Это я извиняюсь, – покачала головой Андреевна и снова улыбнулась, на этот раз немного смущенно, сразу заставив Глеба вспомнить, что на нем нет ничего, кроме мятых сатиновых трусов принятого в армии образца. – Не хотелось тебя будить, но у меня там такая авария…

– Какая авария? – спросил Глеб, очумело тряся головой и натягивая простыню повыше. Он никак не мог проснуться до конца и сообразить, чего от него хотят.

– Мне так неудобно, – опять виновато улыбнувшись, сказала Андреевна. – Но у нас в ординаторской сорвало кран, вода хлещет, просто не знаю, что делать-.

– Черт, – растирая ладонями щеки, сказал Глеб. – Извините, я сейчас. Да вы присядьте, что вы стоите…

Андреевна присела на табурет и стала деликатно смотреть в окно, пока Глеб, путаясь в штанинах и бормоча в их адрес невнятные проклятия, натягивал брюки.

– Еще раз извини, – по-прежнему глядя в окно, сказала Андреевна. – Я хотела позвать Аркадия, но он заперся в котельной и не отвечает на стук, только храпит.

– Да, – согласился Глеб, – храпит он так, что иногда отсюда слышно. Надо было сразу звать меня.

А то разбудили бы кого-нибудь из больных, не все же у вас лежачие.

– Черт возьми, – как-то совсем уже по-простецки сказала Андреевна. – Вот черт! Надо же, как я перепугалась. Даже не подумала о том, что у меня там полное отделение мужиков. Курица и курица.

– Ничего, – сказал Глеб. – Кто рано встает, тому Бог подает. Кстати, сколько времени?

– Без десяти пять, – сказала Андреевна, бросив быстрый взгляд на часы.

…Авария оказалась пустяковой: головка крана просто каким-то образом отвинтилась и выпала, открывая дорогу тугой струе холодной воды, которая била в потолок, орошая попутно все на свете. Глеб перекрыл воду и завинтил головку на место. На все про все у него ушло минуты две. Как мог, он затянул резьбу пальцами и открыл воду. Кран, кажется, не протекал, на месте соединения выступило две капли, и это было все.

– Ну вот, – сказал он, вытирая пальцы о свои рабочие штаны, – без инструмента лучше не сделаешь.

– Спасибо, – просто сказала Андреевна, – выручил.

Она стояла на пороге, и у ног ее плескалась вода.

– Надо бы здесь прибраться, – нерешительно озираясь, сказал Глеб.

– Ну, это уж совсем не твоя забота, – решительно отрезала Андреевна. – Санитаркам за это деньги платят. Батюшки, да ты промок с головы до пяток. Пойдем, примешь двадцать капель для профилактики.

– Да не стоит, Андреевна, – сказал Глеб.

– Пошли, пошли, не ломайся. И потом, какая я тебе Андреевна? Мы с тобой, наверное, одногодки.

Ты с какого года?

– Не помню, – честно ответил Слепой, осторожно ступая по воде.

– Ах да, – спохватилась медсестра, – действительно. Но все равно, вряд ли я старше тебя. Я Мария, Маша, понял? А никакая не Андреевна.

– Хорошо, Мария, – пристыженно сказал Глеб.

Он и в самом деле чувствовал себя слегка пристыженным: в самом деле, кто так разговаривает с женщинами? Андреевна… Типичный истопник. – Вы не обижайтесь, это я просто по инерции. Как все, так и я.

– Нет, – решительно сказала медсестра, – так не пойдет. А ну, пошли.

– Куда пошли? – спросил Глеб.

– Ко мне, в сестринскую. Брудершафт пить. Что это такое, в самом деле – выкает, как первоклассник. У нас, дружок, так не проживешь.

Она круто развернулась на своих непомерно высоких каблуках и, решительно цокая ими по кафельному полу коридора, пошла вперед, не оглядываясь на Глеба, который, пожав плечами, двинулся за ней.

Брудершафт так брудершафт, думал он, идя вслед за Андреевной и снова невольно разглядывая ее обтянутые нейлоном сильные икры, выгодно оттененные краем белоснежного крахмального халата. Что я, брудершафтов не пил? Пил, наверное, и не раз… Тем более сегодня есть за что выпить. Укараулил-таки! Осталось только выяснить, что именно я укараулил. Только с чего это она вдруг развоевалась? Брудершафт… Она же, кажется, из этих.., сестра Аркадия по вере. Они же, кажется, не пьют, в рот не берут. Или брудершафт им разрешается? В виде исключения, в особых случаях. А?..

Андреевна между тем вынула из кармана халата связку ключей, позвенела ей и, выбрав нужный, отперла им расположенную в конце длинного коридора дверь с табличкой «Старшая медсестра».

Кабинет был как кабинет: какие-то стеллажи, дара застекленных шкафов с разными склянками и устрашающим набором никелированных инструментов, словно нарочно созданных для того, чтобы мучить и без того измученную человеческую плоть, стол, два стула, окно, до половины закрытое крахмальными занавесками, такая же, как в каморке у Глеба, кушетка под белой простыней, и на всем печать тщательно поддерживаемой чистоты, едва ли не стерильности.

– Гм, – сказал Глеб. – Я такой септический."

– Ничего, – присаживаясь на корточки и копаясь на нижней полке шкафа, откликнулась Андреевна. – Сейчас мы тебя продезинфицируем.

Халат сдвинулся кверху, обнажив ее отлично вылепленные колени. Глеб отвернулся, разглядывая плакат, посвященный вечно волнующей теме СПИДа.

«Читай, читай, – иронически посоветовал он себе, – это как раз для таких, как ты, писано.»

– Не стой столбом, – сказала Андреевна. – Садись к столу, располагайся. Куртку свою сними, мокрая же, замерзнешь.

Глеб снял куртку и, повесив ее на спинку стула, уселся. На столе уже стояла емкость со спиртом, графин с водой и две мензурки.

– Давай, кавалер, хозяйничай, – скомандовала Андреевна, продолжая копошиться в шкафу. – Ты есть будешь что-нибудь?

– Да нет, спасибо, – ответил Глеб. – Честно говоря, и пить в такую рань не стоило бы.

– Значит, есть ты не будешь, – констатировала медсестра, начисто проигнорировав его последнее замечание. – Тогда и я тоже не буду.

Она закрыла шкаф и подсела к столу, положив ногу на ногу и почти касаясь его коленями. Глеб снова с усилием отвел взгляд от ее ног, сосредоточившись на смешивании выпивки. Определенно, в этой женщине было что-то волнующее, и он удивлялся, что не замечал этого раньше. То ли вместе с памятью к нему понемногу возвращалось кое-что еще, то ли просто сказывалась весна, но чувствовал он себя сейчас в высшей степени неспокойно… Пожалуй, решил он, лучше всего было бы прямо сейчас встать и уйти во избежание возможных недоразумений. Он бы непременно так и поступил, если бы не четкое осознание того, что со стороны такой поступок выглядел бы обыкновенным хамством и мог быть расценен как продуманное оскорбление.

– Ну, давай на «ты», – сказала Андреевна, беря свою мензурку и вставая.

Глеб тоже встал. Они переплели руки и выпили до дна. Опасаясь перелить воды, утративший сноровку Глеб, конечно же, недолил, и питье получилось излишне крепким. Он с шумом втянул в себя воздух, ощущая, как по телу разливается мягкое дурманящее тепло, и увидел вблизи своего лица полуоткрытые, ждущие губы. Он наклонился и легко коснулся их своими губами, но медсестра сразу же перехватила инициативу. У нее был теплый и мягкий, умудренный богатым опытом рот, требовательный и сильный, он не отпускал, приглашая зайти чуть-чуть дальше и посмотреть, что там, за поворотом, и суля небо в алмазах, и Глеб, не прерывая поцелуя, слегка отодвинулся от нее, чтобы она не почувствовала его возбуждения, но она немедленно придвинулась снова, прижалась всем телом, крепким и горячим под тонкой тканью халата, и Глеб, проведя рукой по ее податливо выгнувшейся спине, почувствовал, что там, под халатом, ничего нет, кроме этого гладкого сильного тела.

«Да пропади все пропадом, – подумал Слепой, глядя через ее плечо на устрашающий антиспидовский плакат, – что я, не человек?» Рука сама нащупала у нее на спине завязки халата, и пальцы, действуя помимо его воли, осторожно потянули за тесемку.

Она первая прервала поцелуй и некоторое время просто стояла, переводя дыхание и тесно прижимаясь к нему всем телом.

– Запри дверь, – попросила она, и Глеб с сожалением, почти с болью оторвался от нее и повернул вправо барашек замка, заметив при этом, как дрожит рука. «Надо же, как тебя разбирает, – подумал он, оборачиваясь. – В самом деле, как первоклассника.»

Она уже развязывала пояс халата, глядя на него потемневшими, вдруг сделавшимися очень глубокими и какими-то затуманенными глазами. Глеб шагнул к ней и положил ладони ей на бедра, снова притягивая ее к себе, прижимая изо всех сил, и она издала короткий полувздох-полустон, уступая его рукам, мягко подаваясь, сливаясь с его телом, оказавшись волнующе опытной и неожиданно очень нежной, и, когда он, подхватив на руки, осторожно положил ее на кушетку, уронив на пол негнущийся крахмальный халат, она открыла глаза и сказала, слегка задыхаясь и пьяно растягивая слова:

– Да… Только не надо так же торопиться, как с починкой крана.

Он закрыл ей рот поцелуем, и она ничего не имела против, а через некоторое время мир взорвался ослепительным фейерверком, и Глеб удивился, когда, открыв глаза спустя несколько минут, обнаружил его целым и невредимым.