Глава 5

Истопник Федор, некогда известный в очень узком кругу лиц под кличкой Слепой, откинулся на скрипнувшую спинку полумягкого стула с засаленным до черноты сиденьем и вытянул ноги так далеко, что они высунулись из-под стола с противоположной стороны. Он курил, между затяжками неторопливо прихлебывая из мятой алюминиевой кружки перестоявшийся, едва теплый, черный как деготь чай, отдававший березовым веником. Вкус у чая был отвратительный, и Слепой пил его через силу. Хотелось чего-то другого.., хотелось кофе, хорошего черного кофе, сваренного так, как это нравилось ему и как умел только он.

Вдруг оказалось, что он отлично помнит вкус кофе. Он словно наяву ощутил на языке его горьковатую бархатистость, увидел собственные руки, чистые, без этой вечной траурной каймы под обломанными ногтями, насыпающие распространяющий пьянящий аромат порошок из железной банки в медную джезву. Смердящая, как охваченные пожаром торфяники, трескучая, скверно набитая сигарета внезапно стала источать медвяный запах вирджинского табака… Да, кем бы он ни был в прошлой жизни, жил он явно неплохо, как минимум, лучше, чем сейчас.

Лучше ли?

Слепой переменил позу и с отвращением затушил окурок в консервной банке, заменявшей пепельницу. Часов у него не было, но солнце уже начало клониться к закату, да и внутреннее чувство времени настойчиво подсказывало, что его смена близится к концу. Скоро должен был появиться Аркадий… Собственно, по его расчетам, сменщик уже должен был быть на месте, но того, как видно, что-то задержало. Слепого это не беспокоило, все равно идти ему было некуда, разве что в свою каморку рядом с бельевой кладовкой, которую выделил ему главврач. В качестве альтернативы он мог предложить себе разве что бесцельную и смертельно скучную прогулку по поселку под любопытными взглядами прохожих, которые все до единого были в курсе его обстоятельств.

Он снова отхлебнул из кружки и поморщился.

Все-таки пойло было отвратительное. «Так лучше я жил раньше или, наоборот, хуже? – подумал он, снова пуская мысли бегать как белка в колесе по замкнутому кругу. – Это как посмотреть. Что такое хорошо и что такое плохо… Крошка сын к отцу пришел. Маяковский. Вот так. Маяковского мы помним, а себя не помним. Эх ты, Федя… Если судить по моей приверженности к хорошему кофе и чистым ногтям, то жил я, наверное, очень даже хорошо, кучеряво, как выражается Аркадий. Кому на Руси жить хорошо? Опять же, помню. Это Некрасов написал. Школьная программа. Так вот Некрасов считал, что жить на Руси хорошо, как правило, только нехорошим людям, и все то, что я слышал, видел и читал после того, как очнулся в этом поселке, свидетельствует о том, что поэт был прав, хотя ему самому, между прочим, тоже жилось по любым меркам неплохо. Так кем я был раньше – „плохим“ или „хорошим“? Плохой, хороший, злой.., кино такое было, про ковбоев. Вестерн. И это я, оказывается, тоже помню. Стреляли они там много, прямо бандиты какие-то. Может быть, я бандит? Не поделил чего-нибудь с корешами, вот они меня и приложили… Очень может быть. Так или иначе, в Москву мне ехать рано. Без документов, без памяти… Сообразить ничего не успеешь, а над тобой уже два метра суглинка.»

Мысль о поездке в Москву, хотя бы для того, чтобы развеяться, посещала его часто, но он не давал ей хода. В Москву он ехать не мог хотя бы потому, что не имел никакой одежды, кроме той, что была на нем в данный момент. Ему, в сущности, было наплевать, во что он одет, но остатки памяти подсказывали, что человек в грязной рабочей одежде, фланирующий по Арбату, привлечет к себе массу ненужного внимания.

К ненужному вниманию он готов не был, хотя порой его так и подмывало плюнуть на все, отправиться в Москву, учинить там что-нибудь дикое и посмотреть, что из этого получится. Возможно, хотя бы тогда найдется кто-нибудь, кто объяснит ему, кто он такой. Эта загадка совершенно измучила его.

Не бывает людей, которых не знает никто, разве что какие-нибудь вконец опустившиеся бомжи, но бомжем он точно не был. У нормального же человека, как правило, есть семья, родные, друзья, работа, наконец, – короче говоря, всегда есть кто-то, кто будет беспокоиться и искать, если ты вдруг бесследно исчезнешь. Хотя бы твой начальник.

Он через силу допил совсем остывший чай, просто потому, что лень было подняться и выплеснуть эту мерзость за дверь. Он вообще стал ленив в последнее время и постоянно норовил задремать где-нибудь на солнышке или в котельной, привалившись спиной к теплой стенке котла. Это напоминало ему то, как ведет себя покалеченное или оправляющееся после тяжелой болезни животное, и он не беспокоился, зная, что это пройдет. Ему даже казалось, что такое с ним уже бывало, и, возможно, не однажды, вот только он не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах.

Слепой запустил пальцы в валявшуюся на столе мятую пачку «Памира» и, покопавшись, вытащил из нее кривоватую и отвратительную даже на вид сигарету. Сделанная черной краской надпись на ее боку была смазана, так что сигарета сильно напоминала корявый березовый ствол. Табак сыпался с обоих концов, и Слепой аккуратно закрутил бумагу с одной стороны жгутиком, а с другой оборвал и, утрамбовав оставшийся в сигарете табак головкой спички, осторожно вставил получившуюся странную конструкцию в губы. Спичечный коробок тоже был замасленным, черным, как и все здесь, и брать его в руки было неприятно.

«А не податься ли, в самом деле, в бомжи? – подумал Слепой, осторожно прикуривая и выпуская облако густого вонючего дыма. – Отращу себе бороду и пойду бродить по Руси… Заманчиво, черт возьми. Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья. Забавно, как много ненужного хлама застряло у меня в голове, в то время как самое важное потерялось. В психушку, что ли, сдаться?»

Ему вспомнился незнакомый парень в кожаной куртке, приходивший утром и искавший Рукавишникова. Странный парень, явно нездешний, и смотрел как-то не так. Похоже, чего-то боялся. И дурацкий, в общем-то, вопрос, не подозревает ли он нового истопника в убийстве своего знакомого, явно поверг его в кратковременное, но сильное замешательство. Похоже, что примерно так он и думал, или примерно так. И вообще, странный парень.

Точнее, странная парочка – этот интеллигентного вида москвич и истопник из деревенской больницы.

Что их связывало? Может быть, они были родственниками?

Да мне-то какое дело, сказал себе Слепой, снова меняя позу и кладя ногу на ногу. У меня своих забот полон рот.

Приоткрытая дверь скрипнула, открываясь во всю ширь, и в котельную вошел сменщик Слепого Аркадий. Сегодня в его фигуре было что-то странное, и, приглядевшись, Слепой понял, в чем дело: Аркадий передвигался как-то неестественно, слегка перекосившись на левый бок, а лицо его, точнее, та часть лица, что не скрывалась под разбойничьей бородой, было бледно какой-то ненормальной костяной бледностью и покрыто мелкими бисеринками пота.

– Извини, Федя, – сказал Аркадий, с видимым облегчением опускаясь на стул, – припоздал я сегодня.

– Пустое, – отмахнулся Слепой. – Что это с тобой? Живот болит?

– Ага, – с непонятной поспешностью подтвердил Аркадий. – Скрутило, понимаешь. Сам не пойму с чего. Неужели это тетка, макака старая, меня какой-нибудь тухлятиной накормила? То-то мне ее котлеты странными показались. Что, думаю, за дрянь?

С виду вроде бы котлеты, а на вкус – ну дерьмо и дерьмо, честное слово!

Он продолжал быстро и как-то чересчур взволнованно городить что-то про теткино угощение, про саму тетку и про ее запущенное хозяйство, но Слепой почти сразу перестал вслушиваться в смысл его слов, сосредоточившись на интонациях и прежде всего на выражении лица. Из всего этого со всей очевидностью явствовало, что Аркадий врал, причем врал неумело, уцепившись за бездумно брошенное сменщиком предположение и теперь громоздя одну на другую сочиняемые на ходу детали, чтобы его вранье выглядело более убедительным. Создавалось впечатление, что он с одинаковой радостью ухватился бы за любое другое предположение. Например, что его боднула корова. Тем более что, насколько понимал Слепой, болел у него левый бок, а если так, то Аркадий должен был обладать совершенно уникальным строением пищеварительного тракта.

Впрочем, на все эти подробности Слепому было в высшей степени наплевать. Непонятно было только, зачем Аркадий врет так беззастенчиво и неумело. Конечно, всему на свете можно найти объяснение. Боль в боку могла быть следствием неприятностей, говорить о которых не принято. Аркадий мог, например, нарваться на чьего-нибудь мужа или каким-то образом переусердствовать в своих ночных молениях… Да мало ли что могло произойти!

Некоторые стесняются вслух говорить о том, что у них грыжа. Ну и что, собственно? Вот только зачем же так волноваться?

– Слушай, Аркадий, – сказал Слепой, испытывая мучительную неловкость за завравшегося сменщика, – это все ладно, понятно это все"

Ты – вот что… Может, ты домой пойдешь, отлежишься? А я бы за тебя подежурил. А то мало ли как оно повернется…

– Да брось, Федя, – все с тем же неестественным оживлением сказал Аркадий. – Чего мне будет-то? Елы-палы, Федя, ты что, забыл? Здесь же кругом больница, чуть что – и «скорую» звать не надо! Десять шагов – и ты в приемном покое! Да и проходит уже. Я дома таблеток нажрался, так что все путем. Ты иди отдыхай. И так ты из-за меня засиделся. Агрегат-то в порядке?

– Куда он денется, – сказал Слепой, вставая и потягиваясь. – Скоро вообще заглушим.

– Да, – сказал Аркадий, – теперь уже совсем скоро. На улице благодать, лето скоро. Люблю лето.

– Угу, – согласился Слепой и покосился на Аркадия. Аркадий по-прежнему сидел на стуле, оглаживая бок.

Краски вернулись на его лицо, а испарина, наоборот, исчезла, но вот взгляд, которым он смотрел на своего сменщика, Слепому не понравился. Аркадий глядел с нехорошим прищуром, словно прикидывая, какой части его вранья Слепой поверил, а какую станет проверять. «Да что они сегодня, с цепи все сорвались? – начиная раздражаться, подумал Слепой. – Смотрят, как солдат на вошь. Что им всем от меня надо?»

– Да, – неопределенно сказал Аркадий, придавая лицу обычное лениво-дружелюбное выражение, – дела. Так ты ничего не вспомнил?

Это был дежурный вопрос, повторявшийся во время каждой пересменки, и ответ на него всегда был один и тот же. Но сегодня Слепой решил немного поиграть на нервах у сменщика – просто тяжело было удержаться после той комедии, которую тот ломал перед ним добрых пятнадцать минут.

– Кое-что вспомнил, – сказал он, глядя на сменщика в упор.

– Ну?! – воскликнул тот, и в его голосе и выражении лица не было ничего, кроме живейшего интереса. Слепой понял, что эта пуля ушла «в молоко» и безразлично пожал плечами.

– Ничего особенного, – демонстративно зевнув, сообщил он. – Вспомнил, что люблю крепкий черный кофе. Вспомнил, что когда-то умел его классно варить. Не так уж много, как видишь.

– Ну да, немного, – взволнованно сказал Аркадий. – Все-таки это уже что-то про тебя, а не про историю КПСС.

– И правда, – немного удивленно согласился Слепой, – про меня. А я и не подумал. А толку-то!

Всей моей зарплаты на банку хорошего кофе не хватит.

– Вот чудак, – сказал Аркадий. – Зарплата, кофе… К тебе память возвращается, а ты про кофе.

Надо бы ее подтолкнуть, чтоб поживее поршнями шевелила.

– Кого ее, память, что ли? – переспросил Слепой. – Это, брат, не тачка с углем, на нее пузом не наляжешь.

– Зачем – пузом, – миролюбиво отозвался Аркадий. – К специалисту сходим.

– Это на собрание? – переспросил Слепой. – Ты извини, Аркаша, я против твоей секты".

– Церкви, – твердо поправил Аркадий.

– Ну хорошо, церкви… Так вот, я против вас ничего не имею, но во все эти чудеса просто не верю.

Не верю, понимаешь?

– Понимаю, – ничуть не обидевшись, сказал Аркадий. – Не веришь – пойди и проверь. Что у тебя, ноги отвалятся? Или боишься, что придется поверить, когда своими глазами убедишься?

– Глазами не убеждаются, – устало сказал Слепой, – глазами смотрят. И вообще, я не пойму, тебе-то это зачем?

– Помочь тебе хочу, дурень, – ответил Аркадий, – просто помочь, как человек человеку. Ну и любопытно, конечно же. Чего мы, в Крапивине нашем сидючи, видим-то? Да ни хрена мы тут не видим, кроме пьянки, мордобоя да президента по телевизору. Скучно, Федя! Вот так, елы-палы.

– Ладно, – сказал Слепой, – я подумаю.

– Подумай, подумай, – не стал спорить Аркадий. – Ступай-ка ты домой, думатель, да пожри как следует. На сытый желудок очень хорошо думается.

– На сытый желудок спится хорошо, – возразил Слепой. – И потом, я знаю одного, который уже наелся.

– Это который же? – спросил Аркадий. – А-а, ты про это! – спохватился он и рассмеялся громко и очень фальшиво.

Слепой рывком сел на топчане, заменявшем ему кровать, и некоторое время сидел, обводя расширенными зрачками погруженную во мрак комнатушку. Постепенно из тьмы выступили сероватые, расплывчатые контуры предметов: списанный стол с инвентарным номером на боку, вплотную придвинутый к подслеповатому окошку, на столе – остатки незатейливого ужина, колченогая табуретка, больничная тумбочка, ватник на гвозде… Вид знакомых предметов успокаивал, и вскоре дыхание его сделалось ровным, а сердце перестало колотиться в груди, как пойманная в силки птица.

Ему снова приснился кошмар – тот самый, с летящим навстречу снегом. На этот раз в его сне был еще кто-то, до боли знакомый, почти родной, почти брат или отец, но этот кто-то хотел его смерти.., нет, сложнее: хотел и не хотел одновременно, и в этом была какая-то неприглядная правда и полынная горечь поражения, спланированного заранее. В этом была обреченность.

Он сидел на постели, снова, как и много раз до этого, чувствуя, как подсыхает на висках холодный пот, стягивая кожу неприятной пленкой, и думал о том, что память, похоже, и вправду начала возвращаться. Теперь он был почти уверен, что не хочет этого. Где-то на задворках его искалеченного сознания был заперт зверь, дожидавшийся только лязга засова, чтобы вырваться из клетки, наброситься и сожрать первого, кто подвернется. Слепому захотелось, как в детстве, спрятать голову под подушку и, крепко зажмурив глаза, переждать, пока кошмар рассосется сам собой.

Он спустил босые ноги на пол, отстранению подумав о том, что все эти его переживания не стоят выеденного яйца. Он был прав, когда сказал Аркадию, что память – не тачка. Ее не притормозишь и не подтолкнешь, ее нельзя повернуть в сторону или подправить, и она поступит так, как сочтет нужным – или вернется, или нет, независимо от его желания. Ею нельзя было управлять, ее можно было только уничтожить, например выстрелив себе в голову из пистолета. Из армейского «кольта», к примеру.

Он застыл, натянув брюки до половины. При чем здесь именно «кольт»? С таким же успехом он мог бы думать о гранатомете или об осадной мортире, но «кольт» отчего-то казался более доступным, каким-то чуть ли не родным, словно стоило протянуть руку, и она нащупала бы торчащую из-под подушки рифленую рукоять…

Поддавшись искушению, он так и поступил, но рука, конечно же, не нащупала ничего, кроме смятой простыни и тощей больничной подушки. Слепой тихо рассмеялся и надел штаны до конца.

Спать расхотелось совсем. Он обулся, набросил на плечи ватник, чтобы не пробирал ночной холодок, и вышел на улицу.

Луна уже ушла, и вокруг было темно, только светились приглушенным синеватым светом ночные лампы в больничном коридоре, да бессонно горело окно приемного отделения. Занавески на нем были плотно задернуты. Слепой припомнил, кто сегодня дежурит в приемном, и понимающе кивнул. Что ж, доктора и медсестры – тоже люди, да, по слухам, еще какие!

Далеко, на невидимой отсюда железной дороге прогрохотал поезд. Колеса громыхали долго: шел большегрузный состав, и в тихом ночном воздухе звук даже на таком расстоянии получался отчетливым и громким.

Слепой нащупал в кармане сигареты, но пальцы разжались, и пачка соскользнула обратно в карман.

Курить не хотелось совершенно, хотя по логике вещей человек, посреди ночи разбуженный кошмаром и вышедший на улицу, чтобы поостыть, был просто обязан выкурить хотя бы одну сигаретку. Просто так, чтобы отдать дань традиции.

Он снова усмехнулся. Внезапно все стало просто и ясно. Память все равно вернется, и это будет скорее всего больно, возможно, стыдно и почти наверняка неожиданно. Так или иначе, с этим придется жить дальше. «Надо пойти к этому их чудотворцу, – подумал он. – Вряд ли он мне поможет, и вряд ли он мне навредит… Вряд ли этот провинциальный клоун вообще на что-нибудь способен. Ну а вдруг? Опасности надо идти навстречу, потому что, сколько бы ты от нее ни бегал, она будет идти за тобой по пятам, нюх у нее получше, чем у любой ищейки, от нее не спрячешься. Ей можно только сломать хребет и растоптать голову каблуком.» Между прочим, это все не мои слова, кто-то мне их говорил.., давным-давно.., не помню ничего… Ничего, черт подери, не помню!"

Он даже ударил кулаком в ладонь от досады.

Решено, сказал себе Глеб. Завтра же иду к колдуну, или гуру, или как он у них там называется… Вот ведь сочинили религию, сами не поймут, во что верят… Аркадий, к примеру вроде далеко не дурак, а объяснить толком, кому они там на своих собраниях молятся, ни в какую не может. Я-то никому молиться не собираюсь, хотя это может оказаться одним из непременных условий, которые мне будут поставлены. Ну, это уж дудки, твердо решил он.

Не хватало еще на старости лет в сектанты податься… «С Аркадием, что ли, поговорить, – подумал он вдруг. – И ему на дежурстве веселее, и я время скоротаю. Заодно и обрадую хорошего человека – уговорил, мол, веди, чего там… Только что же это хороший человек мне сегодня так старательно лапшу на уши вешал?»

Он неторопливо двинулся вдоль здания, направляясь к флигелю, черневшему в кустах уже начавшей зеленеть сирени, где размещался морг. Из-за флигеля торчала длинная труба котельной, из которой вился легкий дымок – ночи были еще очень прохладными.

«А ведь спит, наверное, друг Аркадий, – подумал Слепой. – Дрыхнет без задних ног после своих приключений, какими бы они ни были. Намаялся за день и спит, а я лезу со своими разговорами. Ничего, – решил он, – если спит, будить не стану, повернусь и уйду».

В кустах справа вдруг кто-то заорал дурным, нечеловеческим голосом. Кто-то завозился там с треском и хрустом, а потом из кустов бомбой вылетел незнакомый Глебу дымчато-серый кот и, задрав пушистый, толстый, как полено, хвост, стремительно пересек дорожку и исчез в кустах сирени, окружавших морг. Следом за ним из кустов неторопливо вышел облезлый черный котище по кличке Бармалей. Это было не имя, а кличка, как у уголовника, потому что был Бармалей прирожденным бандитом, вором, разорителем гнезд и драчуном, раз и навсегда присвоившим себе право единолично царствовать в больничном дворе. Кроме того, насколько мог заметить Глеб, Бармалей отличался безобразной половой распущенностью, свойственной, по слухам, представителям уголовного мира. С соперниками, посягавшими на неприкосновенность его территории и его гарема, Бармалей расправлялся не хуже любого пахана.

Черный разбойник некоторое время постоял посреди дорожки в напряженной позе, глядя туда, где скрылся посрамленный противник, а потом совершенно по-человечески выплюнул клок пушистой дымчатой шерсти, плюхнулся на пятую точку, задрал ногу, как гимнаст, выполняющий упражнение на коне, и принялся увлеченно вылизывать свое драгоценное хозяйство, не обращая на Глеба ни малейшего внимания, словно того здесь и вовсе не было.

– Хамло ты, Бармалей, – сказал ему Слепой и двинулся дальше, обогнув кота, который так и не удостоил его взглядом.

Свернув за угол морга, он остановился, а потом и попятился, полностью уйдя в тень, и оттуда стал с растущим удивлением наблюдать за происходящим.

Друг Аркадий не спал… Напротив, забыв о своем пищевом отравлении, он трудился в поте лица, старательно ковыряя лопатой землю возле кучи угля, наваленной у стены котельной. Куски угля то и дело лязгали о металл, и тогда до Глеба долетали приглушенные, сдавленные ругательства.

Сначала он хотел предложить сменщику свою помощь, решив, что тот просто выбирает уголь покрупнее, но потом заметил, что помощник у Аркадия уже есть. Нескладный и тощий, похожий на какую-то невероятно сложную удочку, сконструированную шизофреником в приливе творческой активности, маялся поодаль долговязый жердяй по имени Жорик, местный дурачок и, как понял Глеб, едва ли не самый ревностный прихожанин церкви Вселенской Любви. У ног Жорика стояла здоровенная картонная коробка, похоже, от цветного телевизора первого поколения, туго чем-то набитая и не менее туго перевязанная бельевой веревкой. «Первые христиане хоронят святые дары», – пришла на ум абсолютно бессмысленная фраза, не лишенная, впрочем, какой-то глубинной, ассоциативной правдивости. Эти ночные раскопки явно были связаны с делами секты, о которых Слепой ничего не знал и знать не хотел.

Он уже собирался повернуться и уйти, но передумал и решил досмотреть до конца.

Теперь, когда курить было наверняка нельзя, ему вдруг до смерти захотелось сделать хоть одну затяжку. Организм ныл и канючил, требуя своего, и Глеб про себя посоветовал ему заткнуться и использовать внутренние резервы – на легких их должно было накопиться предостаточно. Организм внял и заткнулся, и Глеб стал смотреть, вовсю используя свое кошачье зрение.

Аркадий и Жорик, часто сменяя друг друга, копали еще минут двадцать, пока не зарылись в землю по самые брови. Аркадий часто останавливался, чтобы передохнуть, хватаясь при этом за левый бок, и Слепой окончательно убедился в том, о чем догадался сразу: никаким пищевым отравлением здесь и не пахло, а пахло здесь, как минимум, сильным ушибом, а то и ножевым ранением. Сопоставив эту травму с бледностью Аркадия, его бестолковым и ничем не спровоцированным враньем, а также имевшим место в данный момент тайным захоронением картонного ящика, некогда содержавшего в себе телевизор цветного изображения «Рубин» стоимостью семьсот с небольшим советских рублей, Глеб пришел к выводу, что хоронят скорее всего все-таки не телевизор, пусть и очень старый, а того, кто так ловко саданул чем-то Аркадию под ребра, что тот до сих пор не может разогнуться.

«Надо же, – подумал Слепой, наблюдая за тем, как землекопы, кряхтя от натуги, опускают ящик в яму, – ив такой дыре, как это Крапивино, оказывается, может быть очень даже интересно. Если в ящике то, о чем я думаю, то Аркадий вряд ли обрадуется, если я подойду к нему и объявлю о своем решении сходить завтра вместе с ним на молитвенное собрание. Пожалуй, он попытается положить меня поверх этого ящика, благо яма уже готова. Как интере-е-есно!»

Между тем Жорик не удержал ящик, и тот с шумом упал на дно ямы. Глеб отчетливо услышал звук, с которым тяжелый ящик ударился о землю, и треск лопнувшей веревки… А может быть, подумал он, лопнули все веревки, ящик открылся, и то, что в нем лежало, вывалилось наружу. «Козлы, – подумал он с внезапной вспышкой бешенства, – взялись хоронить, так хороните по-человечески. Как же хочется поучить вас вселенской любви…»

Он вдруг понял, что ни капельки не сомневается в своей способности «научить вселенской любви» двоих здоровенных мужиков. Пожалуй, в случае необходимости он мог бы похоронить их в той же яме, не испытывая при этом ничего, кроме легкой брезгливости. Он был удивлен и этой своей уверенности, и тому, с какой скоростью его отношение к сменщику из ровного дружелюбия превратилось в холодную, расчетливую враждебность. Собственно, Аркадий всегда был ему чем-то неуловимо неприятен. Чувство это усилилось после той клоунады, которую он закатил минувшим вечером, а теперь, после этих ночных похорон, достигло апогея.

Слепой наблюдал за тем, как подельники забросали яму землей, утрамбовали рыхлую почву ногами и, лихорадочно орудуя совковыми лопатами, завалили сверху углем. Бояться им было некого – больница стояла на отшибе, а истопник традиционно по совместительству выполнял здесь функции сторожа. Глеб смотрел и думал о том, что неплохо было бы бесшумно налететь на них из темноты и свалить обоих двумя точными ударами. Он точно знал, как и куда именно стал бы бить, но знал он и то, что в той, прошлой жизни наверняка предпочел бы кулаку пулю.

Лучше всего было бы сделать это из винтовки, но на таком расстоянии сошел бы и пистолет. Во всяком случае, он бы не промахнулся, особенно из знакомого оружия.

Он невесело улыбнулся и едва заметно покачал головой: память возвращалась как раз в тот момент, когда его навыки, похоже, могли ему пригодиться.

Собственно, это была вовсе не память, а именно навыки, рефлексы, намертво закрепленные в цепочках аминокислот. Что написано пером…

Аркадий вдруг заговорил – негромко и глухо, а Жорик принялся вторить ему своим шепелявым голосом деревенского недоумка, как-то странно пританцовывая на месте.

– Вы, глядящие на меня со всех сторон, – почти пел Аркадий, и каждое его слово достигало ушей Глеба, хотя бородач говорил совсем тихо, – вы, которые в деревьях и траве, в облаках и звездах, и в воздухе, которым я дышу. Возьмите гнилое мясо и дурную кровь сына зла, которую я принес вам в дар, потому что я люблю вас…

– люблю вас… – повторял Жорик.

– Да смешается прах сына зла с прахом под моими ногами. Да рассеется в чистом воздухе ночи смрад дыхания его. Да поглотит тьма злобный взгляд сына зла, чтобы не коснулся он светлого лика звезд, которые есть Вы…

– ..Вы… – эхом вторил Жорик.

Слепой почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. Сцена ночных похорон в картонном ящике была не из приятных, зрелище нагоняло мистическую жуть, заставляя его нервно оглядываться по сторонам, словно те, к кому обращался Аркадий, действительно затаились во тьме в ожидании своего часа.

Глебу вдруг пришло в голову, что это может оказаться правдой, в конце концов, он мог просто еще о чем-нибудь забыть. К примеру, вот об этом. И теперь, конечно, было самое время вспомнить, но, как ни напрягал он память, ему удалось выжать из нее только одно бессмысленное словосочетание – «бабьи сказки».

– Ну вот, – буднично сказал вдруг Аркадий, на полуслове оборвав свой жутковатый монолог, – сделал дело – гуляй смело. Шагай отсюда, – повернулся он к Жорику. – Лопату не забудь. Да не эту, чучело. Свою лопату забери, а казенную оставь.

И как тебя, идиота, земля носит?

– Бог таких, как я, любит, – возразил Жорик.

– Это отца Силантия бог, – веско возразил Аркадий. Голос его звучал, как всегда, уверенно и авторитетно. – Он дураков любит, потому что сам дурак, понял? Ну, все, иди отсюда, некогда мне тут с тобой, у меня работа стоит-.

Жорик пробормотал в ответ что-то неразборчивое и вдруг двинулся прямо на Глеба, держа лопату в опущенной руке. Слепой осторожно вдвинулся спиной в кусты, стараясь не хрустнуть случайной веткой. Он надеялся, что жердяй просто пройдет мимо, торопясь покинуть место преступления, но тот преспокойно остановился, пристроился к углу морга, воткнул лопату в землю, расстегнул брюки и мочился, как показалось Глебу, добрых полчаса. Слепой уже начал опасаться, что морг в конце концов смоет, но тут плеск струи стих, вжикнула «молния», тихо звякнула выдернутая из земли лопата, захрустели и зашуршали ветви сирени, и Жорик, задом наперед выбравшись на дорогу, вскинул лопату на плечо и бодро зашагал в сторону калитки.

В последний момент Глебу послышалось, что полоумный, удаляясь, напевает «По долинам и по взгорьям». Впрочем, очень могло быть, что это просто налетевший ветер зашумел в верхушках деревьев.

Глава 6

Сегодня службы в храме Святой Троицы не было.

Отец Силантий любил отправлять службу, но сегодня то обстоятельство, что ему не нужно было выполнять свои прямые обязанности, связанные с официальной стороной служения Господу, радовало его несказанно, поскольку позволяло в последний раз все обдумать и привести в исполнение его план.., жалкий план, конечно же, и он это отлично сознавал, но это была хоть какая-то попытка накормить волков, не тронув при этом овец, так что Бог, возможно, посмотрит на него сквозь пальцы, когда настанет его очередь предстать перед Страшным судом.

Это был смехотворный самообман – Богу, конечно же, будет недосуг разбираться, сам он открыл тайну исповеди своим старым недругам или сделал это через кого-то… Да он и сам видел в этом фортеле мало смысла, разве что, воспользовавшись своим планом, он получал возможность избежать непосредственного контакта с людьми, которых искренне не любил… Точнее, это они, эти люди, всю жизнь не любили отца Силантия и постоянно отравляли ему существование. Батюшка поднялся по широким, кое-где уже проросшим несмелой травой каменным ступеням и вступил в притвор. Уже здесь, в притворе, в нос шибало свежей краской. Этот въедливый дух перебивал даже застоявшийся запах ладана, заставляя нос отца Силантия морщиться: как-никак это был храм Божий, а не скобяная лавка. Впрочем, раздражения батюшка по этому поводу не испытывал, а если бы и испытывал, то непременно успокоился бы, просто посмотрев на стены восточного нефа, с которых уже были убраны леса, громоздившиеся теперь по левую руку от входа, в западном нефе. Леса тихонько поскрипывали, живописец работал истово, словно дрова на морозе рубил, так что шаткие подмости ходили под ним ходуном.

Батюшка осенил себя крестным знамением, подошел к лесам и задрал голову. Разглядел он, впрочем, немного, отсюда ему были видны только грязные доски помоста да то появлявшийся в поле зрения, то снова исчезавший из вида тощий зад живописца, с которого пустым мешком свисали широкие, замызганные краской рабочие штаны. За работой художник напевал, совсем тихонько, но отец Силантий слышал как летучая мышь и сумел разобрать отдельные слова. Он тихонько вздохнул и снова перекрестился. Богомаз, уйдя, как видно, в работу с головой, монотонно и немелодично напевал себе под нос «Мурку», напрочь позабыв, где находится. Перекрестясь, отец Силантий пожал плечами: он давно убедился в том, что верить в Бога можно по-разному.