– Все правильно, – сказал он вслух, расстегивая замок сумки и благожелательно оглядывая голый еще перелесок, засыпанный серой прошлогодней листвой. – Мертвым – земля, а живым – жизнь.

Он заглянул в сумку, и настроение у него моментально упало. Проклятые дачники так интенсивно толкались, что его вожделенный гамбургер превратился в неаппетитное месиво, равномерно размазанное по всей сумке. Есть это было нельзя.

Он был не настолько голоден, чтобы, как бродячий пес, вылизывать кетчуп и майонез из распотрошенной сумки.

Бутылка минеральной не пострадала, если не считать того, что она была выпачкана, как и все остальное, но обмануть голод минералкой не стоило и пытаться: Андрей хорошо изучил свой желудок и знал, что тот предпочитает мясо. «Черт, – подумал он, – надо было все-таки взять пиво.» Горестно вздыхая и сыпля унылыми ругательствами, он принялся чистить сумку.

Когда с этим печальным делом было покончено, Андрей все же открыл бутылку и стал, прихлебывая из горлышка и невольно морщась от отвращения и досады, составлять план предстоящей кампании.

О том, чтобы вести прямые расспросы или попросту, как в прошлый раз, заявиться в молитвенный дом, не могло быть и речи, если, конечно, он не хотел покончить с собой. Следовало пройтись по поселку и постараться хоть что-нибудь подсмотреть, не привлекая к себе внимания. Легко сказать – не привлекая внимания, подумал Андрей, с гадливостью отставляя в сторону бутылку и закуривая сигарету. На том собрании было человек двести, если не больше, и почти все, насколько он понял, – жители поселка. Хорошо было какому-нибудь Шерлоку Холмсу расхаживать по уже тогда насчитывавшему не один миллион жителей Лондону в привязной бороде и матросской шапочке. Из мха, что ли, бороду сделать?..

Оружие. Надо найти оружие, вот что. И сфотографировать. А еще лучше – взрывчатку. Одно дело – написать статейку со слов пьяного до остекленения мужичонки-истопника.., как его звали-то? Василий, кажется… Да, точно, Василий Рукавишников. Он очень просил не называть его имени, опасался, надо понимать, мести, хоть и пьян был просто до безобразия.

Трезвый ни за что не распустил бы язык, ни за какие деньги, потому что мертвым деньги ни к чему.

…В тот, самый первый, раз Андрей приехал в Крапивино по заданию редакции. Имя Александра Волкова, до той поры никому не известное, вдруг зазвучало едва ли не на каждом углу. О нем говорили старушки в очередях и увешанные бриллиантами дорогие потаскухи на светских раутах, банкетах и презентациях. Шилов не усматривал в этом ничего удивительного: в смутные времена каждому хочется верить в чудо, и всевозможные колдуны и маги всех мыслимых цветов и оттенков начинают плодиться, как тараканы. В Москве появились листовки, расклеенные на досках объявлений, на рекламных тумбах, фонарных столбах и просто на стенах домов. Размноженное на ксероксе бородатое лицо с пронзительными глазами и широким лбом смотрело с сероватых листков. Напечатанный ниже текст обещал научить любого желающего жить в мире с собой и Вселенной и преуспевать, несмотря ни на что. Это было именно то, что нужно: разговоры о чудотворце из Крапивино с каждым днем, казалось, набирали силу, хотя до популярности Кашпировского и Чумака Александру Волкову пока было далековато.

Так или иначе, материал мог получиться интересный, а независимая, да еще и молодежная газета просто обязана быть интересной, чтобы оставаться на плаву, и специальный корреспондент Андрей Шилов был именно тем человеком, который способен преподнести материал наилучшим образом.

Приехав в Крапивино, он не стал сразу же размахивать своим журналистским удостоверением, тем более что на моления допускались все желающие. Молитвенный дом он отыскал без труда. Большое краснокирпичное здание, выстроенное с легко различимым японским акцентом, высилось неподалеку от центра поселка. Листовок в поселке Андрей не заметил. Видимо, здесь секта Александра Волкова в рекламе не нуждалась. Была середина дня – время, для религиозной службы совершенно неподходящее, но молитвенный дом не пустовал. Стоя на грязном разбитом тротуаре и с неприятным чувством шевеля пальцами ног в промокших насквозь ботинках, Андрей видел, как в здание время от времени входили люди. Он понимал, что вид у него самый что ни на есть идиотский: торчит себе на тротуаре мужик и смотрит на дом как кот на сало, но ничего не мог с собой поделать. Что-то глубоко внутри него изо всех сил противилось самой мысли о том, чтобы войти в это смахивающее на пагоду здание.., не говоря уже о том, чтобы задержаться там надолго. Это было смешно, проходимость у журналиста должна быть получше, чем у танка, а шкура толще, чем у носорога, но так было, и Андрей почувствовал вдруг, что потерял всякий интерес и к этому дому, и к тому, что в нем происходит, и к этому их хваленому Волкову…

«В конце концов, – подумал он, – можно разок вернуться с задания и без материала, просто для разнообразия».

– Дикость какая-то, – негромко сказал он вслух и закурил, чтобы привести себя в порядок. Табак помогал ему всегда, но сегодня почему-то не помог – заходить в пагоду все равно не хотелось.

Возможно, он так и ушел бы несолоно хлебавши, но тут его осторожно взяли сзади за локоть. Андрей сильно вздрогнул и с трудом сдержал испуганный возглас. Приятный мужской голос произнес у него над ухом:

– Путь к истине тернист и труден, и тяжелее всего, как правило, дается именно первый шаг, не правда ли?

Андрей резко обернулся и увидел невысокого человека в потертом драповом пальто, из-под которого выглядывал мохнатый шарф диковатой сине-зеленой расцветки, в лохматой кроличьей ушанке, вязаных перчатках и ботинках того фасона, который так любила отечественная промышленность в конце семидесятых годов. Помнится, Андрей тоже носил такие в школу и уже тогда ненавидел эти уродливые, но совершенно неуничтожимые колодки на подошве из низкосортной пористой резины. Брюки у человека были коричневые и неглаженые, а на длинном и каком-то унылом носу кривовато сидели очки в старомодной оправе из черной пластмассы, одна дужка которых была сломана и скреплена синей изолентой.

Человек был похож на старого холостяка, всю жизнь прожившего в провинциальном городишке. Да так оно, скорее всего, и было.

– Да, – сказал Андрей после короткой паузы, – вы правы. Никак, знаете ли, не могу решиться. Дело в том, что я по натуре застенчив, и именно первый шаг, как вы верно подметили, всегда: дается мне с большим трудом.

– Но ведь вы давно сделали это шаг, просто приехав сюда, – заметил незнакомец. – И даже еще раньше: в тот момент, когда ваши мысли обратились к нашей церкви.

– Вообще-то я не религиозен, – сказал Андрей, привычно входя в роль. – Я имею в виду, что ортодоксальные религии меня отталкивают.., и даже не столько религии, сколько их служители. Весь этот официоз…

– В этом вы не оригинальны, – привычным жестом поправляя очки, улыбнулся его собеседник. – Именно отвращение к тому, во что превратилась официальная церковь, послужило основной причиной возникновения многочисленных ветвей протестантства. Смею вас уверить, здесь вы не найдете ничего похожего. Что ж, может быть, мы войдем?

Так Андрей познакомился с руководителем хора церкви Вселенской Любви, как громко именовала себя новообразовавшаяся секта, Иннокентием Владленовичем Ступинским. Иннокентий Владленович всю жизнь проработал учителем музыки и пения в крапивинской школе, с которой расстался без сожаления по первому зову Волкова, которого почитал едва ли не как Бога: не как Бога христиан, а как одного из богов древности, спустившегося с небес, чтобы жить среди людей и нести им свет истины.

Ступинский провел Шилова по всем закоулкам молитвенного дома, попутно с увлечением излагая постулаты своей веры. Религия, которую исповедовала секта, показалась Андрею синтетической: это была некая смесь христианства, буддизма, ислама, пантеизма и обыкновенного местечкового невежества. Впрочем, делать выводы журналист не торопился, поскольку хорошо знал за собой такой грех, как скепсис в отношении любой религии, и не хотел быть предвзятым. Говорил Ступинский хорошо и вообще был вполне симпатичным человеком. Шилов хорошо знал и любил этот широко распространенный тип провинциального интеллигента, но Андрею очень не нравился фанатичный огонь, который, то разгораясь, то ослабевая, но никогда не потухая до конца, пылал за линзами его очков.

Дом, в отличие от ереси, которую с пеной у рта нес Иннокентий Владленович, Андрея впечатлял. Внутри он оказался еще больше, чем снаружи, за счет огромного подвала, в котором, собственно, и размещался зал для молитвенных собраний. Наверху же было по-настоящему интересно: классы, в которых неофиты постигали азы религиозных таинств, внезапно сменялись душевыми и спортивными залами, маленькими, но прекрасно оборудованными. Дом вообще был оборудован по последнему слову техники. Здесь было полно аппаратуры, дорогих книг и, как ни странно, хорошей еды. Все говорило о немалой финансовой мощи, стоявшей за Волковым. На заданный с невинным видом вопрос, откуда у церкви столько денег, Ступинский небрежно и как-то мимоходом ответил, что члены секты любят и понимают Вселенную как единое живое существо, наделенное разумом и душой, и Вселенная отвечает любовью на любовь. Ответ показался Андрею уклончивым и неполным. Было совершенно неясно, в каких именно формах проявляется любовь мироздания к крапивинским сектантам и по каким каналам она, эта любовь, поступает в Крапивино, не ошибаясь при этом адресом. Но было без очков видно, что Ступинский сам всего этого не знает, да и не интересуется подобными житейскими мелочами, целиком уйдя в вопросы совершенствования мира и собственной души путем стояния на коленях, хорового пения и прочих телодвижений. Вся эта роскошь на фоне микроскопического поселка, в котором было две школы и дышащий на ладан молокозавод, выглядела почти шокирующе и первым делом наводила на мысль о богатых спонсорах, скорее всего зарубежных, как это чаще всего бывает в последнее время с сектами всех мастей. Оставалось только аккуратно разузнать, кто они, эти спонсоры: во-первых, потому, что это было интересно, а во-вторых, потому, что Андрей, собирая материал для статьи, всегда действовал обстоятельно и старался не оставлять у себя в тылу белых пятен. Была в начале его журналистской карьеры парочка неприятных случаев, связанных именно с белыми пятнами. Очень, между прочим, неловко получилось…

Вечером Андрей в качестве неофита присутствовал на общем молитвенном собрании, и тут он, человек с университетским образованием и большой скептик по натуре, испугался по-настоящему.

Иррациональная нервозность, не оставлявшая его на протяжении всего дня, теперь превратилась в очень неприятную уверенность, что все эти люди, на первый взгляд такие разные, совершенно непохожие друг на друга, на самом деле идентичны, как близнецы, страшненькие близнецы, близнецы-зомби.

Александр Волков в самом деле оказался личностью незаурядной. Огромный, почти двухметрового (а может быть, и не почти) роста, сплошь заросший спутанный черным волосом, кряжистый и мускулистый, одетый только в белоснежную набедренную повязку, он возвышался на помосте, смонтированном в передней части зала, и рыкающим дьяконским басом читал пересыпанную непонятными словами проповедь о сыновьях Зла, терзающих многострадальное тело планеты и упивающихся собственной ложью, как вампир упивается кровью жертвы. В проповеди четко прослушивался какой-то непонятный, но чарующий, гипнотический ритм, и вскоре Андрей заметил, что почти все присутствующие мерно раскачиваются в этом ритме. Глаза у многих при этом были закрыты, а рты, наоборот, полуоткрыты – зрелище, мягко говоря, малоэстетичное. Впрочем, он довольно быстро перестал обращать внимание на окружающих, сам попав во власть этого наваждения. Видел он теперь только темную фигуру в белоснежной набедренной повязке, даже не всю фигуру целиком, а только глаза, кажущиеся неестественно огромными, пылающие, пронзающие насквозь, как два адски холодных стальных прута. Слова утратили смысл, превратившись в монотонную песню, которая, казалось, минуя уши, вливалась прямиком в мозг, в душу или что там от нее осталось у современного человека… Это была струя ненависти, чистой, как родниковая вода, и такой же ледяной и животворной.

Он хотел убивать сынов Зла, и просил лишь об одном – чтобы ему назвали их имена. Это был путь к спасению, именно это, а не лживые проповеди разжиревших попов, и это был совсем не сложный путь.

Он немного пришел в себя только тогда, когда какой-то юнец с физиономией отличника вскарабкался на помост и начал, раздирая на себе одежду и захлебываясь истерическими рыданиями, выкрикивать что-то на совершенно непонятном языке.

Такое Андрей уже видел. Пятидесятники, к примеру, называли это иноязычием и считали, что в подобных случаях устами избранных говорит Святой Дух. Правда, пятидесятники при этом не рвали на себе одежду, но, решил Андрей, тут все зависит от темперамента. И потом, кто бы ни говорил сейчас с народом устами этого мальчишки, святости в привычном понимании этого слова в нем было маловато. Скорее это смахивало на одержимость бесом.

От этой мысли у принципиального скептика Андрея Шилова по хребту пробежал холодок, и он окончательно пришел в себя, словно проснувшись.

Вокруг орали, выли и бились в истерике люди с пустыми, как у мертвецов, опасно выпученными глазами. Горло саднило, и Андрей догадался, что и сам, видимо, только что орал во всю глотку. Тут он понял две вещи. Во-первых, ему стало ясно, почему собрания происходят в подвале, а во-вторых, до него с предельной четкостью дошло, что все это смертельно опасно, – опасно вообще и для него лично в частности. Он как-то сразу осознал, что даже не подумает брать у Волкова интервью, за которым, в сущности, и приехал в Крапивино.

Этот проповедник, несомненно, имел над людьми какую-то странную власть, и Андрей побаивался, что интервью может окончиться весьма плачевно.

Он совершенно не хотел становиться одной из кукол в коллекции этого странного кукловода, но еще меньше ему хотелось становиться мертвецом. Глядя на это, с позволения сказать, религиозное таинство, трудно было сомневаться в существовании такого местечка, как ад. Насчет рая еще можно было поспорить, но в том, что Сатана жив и процветает, журналист Андрей Шилов теперь был почти уверен.

Он досидел до самого конца – теперь уже спокойный и сосредоточенный, как тогда, в Грозном, когда рядом с ним убили Колю Степанова, оператора с телевидения. Тяжелая камера мешала Коле передвигаться, да и вообще он больше заботился о том, чтобы не разбить объектив, чем о целости собственной шкуры. Автоматная пуля попала ему в затылок. Стрелял сопливый срочник в необмятом бушлате и налезающей на глаза каске, ему, видите ли, показалось, что по развалинам крадется страшный чеченец с гранатометом на плече. Сопляк, ушастый молокосос с бессмысленными гляделками и румянцем во всю щеку, похоже, и сам удивился тому, что попал. Андрей видел этого говнюка – отыскал, не поленился. Страшнее всего было то, что тот, судя по всему, не очень-то и расстроился. Ну подумаешь, ошибся, с кем не бывает… И вообще, чего вы тут кричите? Мы тут, между прочим, родину защищаем, Россию.., вас, мать вашу, защищаем, а вы понаехали сюда, брешете, как собаки, сами под пули лезете, а потом орете…

Тогда, в Чечне, очень хотелось дать сопляку в рыло, отобрать автомат и, как минимум, обломать приклад о тупую башку. Он не стал этого делать, просто вернулся в Москву и написал, как было. Не только про Колю Степанова, конечно, а про все, что видел, слышал, думал и переживал. Статья получилась хорошая, настолько хорошая, что и сам Андрей, и газета имели с этого дела массу неприятностей, а редактор полгода называл его если не аспидом, то еще как-нибудь похлеще. Но и он соглашался с тем, что статья получилась – первый сорт, экстра, люкс…

«В общем, – говорил он, немного поостыв, – вполне профессиональная получилась статейка… Сволочь ты, Шилов», – добавлял он уже вполне добродушно и угощал сигареткой…

Именно так надлежало действовать и сейчас: смотреть, слушать, запоминать и стараться не свернуть себе шею, чтобы все, что ты запомнил, превратилось в ровные черные строчки на белом газетном листе. Что написано пером – не вырубишь топором… Вот так, и никак иначе. На том стояли, стоим и стоять будем.

Собрание закончилось поздно. На улице было хоть глаз выколи, последняя электричка на Москву давно ушла, печально свистнув на прощание, да и рано еще было возвращаться в Москву: материал был собран только наполовину. Мало ли, что Волков вместе с его учениками и последователями активно не нравился Андрею! В конце концов, журналист Шилов не Господь Бог и запросто мог ошибиться. Нужно было порасспрашивать местных. Не все же они, в самом-то деле, поклоняются дикому пантеону Александра Волкова. Нужно было, наконец, узнать, как относятся к секте здешние власти – от председателя исполкома до последнего милицейского сержанта. Бабуль на рынке расспросить.., это уж как водится. В последнее время старушки, которые торгуют укропом и петрушкой, стали для журналистов, особенно для телевизионных, словно полномочными представителями народа. Если тебя интересует мнение народных масс, ступай на рынок, в овощные ряды. Получается очень убедительно и правдоподобно, а главное – никакого риска. Бабули знают только то, что вычитали из твоей же газеты и высмотрели по телевизору в программе «Время», это тебе не коммерсанты с турецкими тряпками и не преподаватели из университета.

Привычно подавив вспыхнувшее было от этих мыслей раздражение, Андрей с удовольствием закурил и огляделся, прикидывая, куда бы ему податься. Гостиницы, насколько он мог понять, здесь не было, а пользоваться гостеприимством, скажем, Иннокентия Владленовича Ступинского совершенно не хотелось, Андрей чувствовал, что проповедей с него на сегодня вполне достаточно. Ступинский, судя по всему, сказал уже все, что знал, а все, что он мог бы добавить, было бы проповедью, причем в исполнении гораздо менее талантливом, чем у Волкова.

Пока он так стоял, не зная, что предпринять, последние верующие группками и по одному растаяли в сырой мартовской тьме. Андрей, зябко ежась, постукивал каблуком о каблук. Мысленно он в который уже раз проклинал неторопливых ребят со станции техобслуживания, вторую неделю возившихся с мелким ремонтом двигателя его «шестерки». Из-за них он теперь и торчал здесь, не зная, в какую сторону податься, и глазел на редкую цепочку горевших вполнакала фонарей, скупо освещавшую центральную улицу отходившего ко сну поселка. Он подумал было, не постучаться ли ему в первый попавшийся дом, но тут же отогнал эту мысль: времена нынче были не те…

Стоять было холодно, и он медленно двинулся вдоль улицы, никуда специально не направляясь.

Потом он вспомнил, что совсем недалеко отсюда расположена больница, можно было попроситься переночевать на какой-нибудь кушетке в приемном покое, в конце концов, сунуть пару долларов дежурному врачу, а заодно и поговорить с новым человеком.

Андрей ускорил шаг и через пять минут уже искал калитку в больничной ограде. Калитку он нашел, но та, как на грех, оказалась запертой. Конечно, в России существует очень мало оград, в которых предприимчивые граждане не проделали бы дополнительных отверстий, выражая тем самым свое вековое стремление к свободе, но искать эти отверстия, шлепая в промокших ботинках но раскисшей снежной каше, было уже выше его сил. Поэтому Андрей, ухватившись за верх ограды, довольно легко для человека его профессии перемахнул через забор и спрыгнул в подтаявший сугроб по ту сторону. Выбравшись из него, специальный корреспондент «Молодежного курьера» с несчастным видом зашлепал по грязной тропинке в обход больничного корпуса, ища двери приемного покоя.

До приемного покоя он так и не дошел, поскольку по дороге набрел на котельную. В грязном окошке приземистого кирпичного здания горел тусклый серовато-желтый свет, а из высоченной железной трубы валил густой черный дым, почти неразличимый на фоне темного, затянутого сплошными тучами неба. На взгляд окончательно замерзшего Андрея это было даже лучше приемного покоя, по крайней мере, сопротивление должно было быть поменьше, и, соответственно, меньшей обещала быть плата за постой.

Так оно и вышло. Истопник не возражал против присутствия на вверенном ему объекте постороннего, указав лишь на то обстоятельство, что это самое присутствие было бы гораздо легче и приятнее переносить, будь у вышеупомянутого постороннего при себе хотя бы одна бутылка водки. Андрей ничего не имел против, наоборот, после сегодняшнего развеселого вечера ему просто необходимо было выпить, чтобы привести себя хотя бы в относительный порядок, да и продрог он весьма основательно.

Но водки у него не было, и он решительно не представлял, где ее можно достать в полночь.

– Ноу проблем, – сказал истопник, распространяя свежий, не имеющий ничего общего с каким бы то ни было религиозным культом, а потому даже приятный запах водочного перегара. Глаза у него были розовые, а широкий нос почти карикатурно рдел, как фонарь над дверями публичного дома. – Были бы деньги, а горючее найдется. Тут почти в каждом доме заправочная станция.

Андрей молча вынул бумажник и протянул ему деньги, которых должно было хватить на бутылку, даже по ночному московскому тарифу.

– О, – удовлетворенно сказал истопник, – приятно иметь дело с образованным человеком.

Ты тут посиди, а я мигом. Следи во-о-он за тем манометром… Нет, на хрен это нужно. Сиди, в общем, я счас.

Он исчез. Андрей сел на стул с замасленным, лоснящимся мягким сиденьем, стоявший у грязного колченогого стола, посреди которого одиноко и сиротливо торчала консервная банка, полная окурков и пепла, закурил и стал ждать, с некоторым беспокойством косясь на окружавшую его непонятную механику, особенно на манометр с треснувшим грязным стеклом – тот самый, на который легкомысленно махнул рукой отправившийся в экспедицию истопник.

Впрочем, фуражир, как и обещал, вернулся быстро. В походке его сквозило счастливое предвкушение, а из каждого кармана рваной засаленной телогрейки торчало по горлышку.

– Не взорвался? – спросил он с порога. – Ну и молоток. Счас ужинать будем.

Андрей поднял брови: помимо двух бутылок, истопник принес с собой объемистый газетный сверток, в котором оказалось полбуханки хлеба, несколько луковиц и приличный кусок сала.

– Хорошо живете, – заметил он. – В Москве на эти бабки больше одной бутылки не купишь.

– Да говно эта ваша Москва, – спокойно ответил истопник, усаживаясь за стол и нарезая хлеб и сало большим карманным ножом со сточенным лезвием. – Был я там как-то. Народу – тьма, а выпить не с кем.

– Ну, это ты просто не нашел, – сказал Андрей. – Так у вас, говоришь, лучше?

– Было лучше, – сказал истопник, ловко очищая луковицу. Андрей представил себе, как от них обоих будет нести наутро, и мысленно содрогнулся.

– Было? – переспросил он.

– Ага, – не совсем внятно отозвался собеседник, зубами срывая с бутылки колпачок и шаря в тумбе стола в поисках стаканов. Стаканы были мутноватые, захватанные, с неприятным осадком на дне, но Андрей утешил себя тем, что водка, по идее, должна оказывать дезинфицирующее воздействие. – Вот именно – было. Пока этот хмырь здесь не появился.

– Какой хмырь? – втайне радуясь удаче, с невинным видом спросил Андрей. Новый знакомый явно был настроен поговорить на интересующую Андрея тему.

– Да этот.., в бороде. Нерусский этот, молится который. Охмуряло этот.

– Волков, что ли? – спросил Андрей. – Так какой же он нерусский? Волков, да еще и Александр…

– Сволочь он, а не Александр, – убежденно заявил истопник, бережно наполняя стаканы. Наливал он до краев, не скупясь. – Русские люди в церковь ходят, а после церкви, знамо дело, в винно-водочный, а этот молится неизвестно кому, и мало того, что сам не пьет, так и другим не велит. Одно слово – сатанист. Вон, напарник мой, Аркаша… Уж на что свойский был парень, так и этот туда же… А, ну их всех в болото! Давай за знакомство. Меня Василием кличут. Рукавишников моя фамилия.

– Андрей Шилов, – представился Андрей, нерешительно поднимая свой доверху наполненный стакан. Заметив его колебания, Василий нахмурился.

– Ты чего это? – с подозрением спросил он. – Ты сам-то, часом, не из этих?

Он неопределенно кивнул головой куда-то в сторону двери, где, по его мнению, затаились «эти».

– С чего это ты взял? – удивился Андрей.

– А вот с того и взял, – непримиримо сказал Василий. – Пить не хочешь, Волкова знаешь… К нему из Москвы в последнее время мно-о-ого дурачья ездит. Тому хворь заговори, тому, понимаешь, прыщ на заднице заколдуй, а кому и посерьезнее вещи требуются – тещу там, к примеру, на тот свет спровадить… Мне Аркашка по старой дружбе кой-чего рассказывал… Волосы дыбом встают, до чего у нас народ дурной! Так из этих ты или нет?

– Нет, – сказал Андрей, – не из этих. Из газеты я. Приехал статью про Волкова писать. Сходил к ним на собрание, теперь вот даже и не знаю…

– Ты пей, пей, – перебил его Василий. – Интересно мне полюбопытствовать, русский ты человек или тоже сатанист какой-нибудь.

Андрей покрутил головой, резко выдохнул и в три огромных глотка выпил стакан до дна.

– О! – обрадованно зачастил Василий, тыча задохнувшемуся, оглушенному журналисту ломоть хлеба с салом. – Наш человек! Да ты занюхай, занюхай, чудила, погоди жрать-то! Успеешь еще… Так чего ты там не знаешь?

– Чего я не знаю? – разом осипшим голосом переспросил Андрей, борясь со своим желудком, который не привык получать алкоголь такими порциями и теперь выражал бурный протест, словно и не желудок это был, а засоренный унитаз. – А, про статью… Не знаю, Вася, что писать. Дико мне там как-то показалось, страшно, а почему – в толк никак не возьму. Может, это у меня крыша поехала или, скажем, просто настроение не то?

– То у тебя настроение, – сказал Василий, с аппетитом набивая рот хлебом и салом и с хрустом заедая все это луком. – Самое то, – невнятно прошамкал он, снова наполняя стаканы, теперь уже умеренно, примерно на четверть, чтобы растянуть удовольствие. – Раскатать их, козлов, в блин, чтоб духом ихним не смердело… Батюшка наш, отец Силантий, так и говорит: язычники, говорит, идолопоклонники, детей от домашнего очага отвращают…

Нет, ты не подумай, – горячо, явно говоря о наболевшем, втолковывал он Андрею, без тоста опрокидывая в себя стакан и снова наполняя его, уже не заботясь о том, выпил ли его собутыльник. Видимо, результаты проведенной им «проверки на вшивость» вполне его удовлетворили, и он окончательно признал журналиста своим, русским, как он выражался, человеком, – ты не подумай, Андрюха, я не из этих… В церковь-то я, можно сказать, и не хожу, это мамаша у меня сильно набожная… Ну, будь здоров… Но детей они от родителей точно отворачивают. Сходит, бывает, такой соплежуй к ним на собрание раз, сходит другой, а потом и говорит своим старикам: вы, мол, дети зла, уроды вы, мол, глядеть на вас не могу, и не трогайте вы меня, не доводите, мол, до греха. Так прямо, сучье вымя, и режет, что твоя бензопила… Сам-то я не женат, на хрена мне это удовольствие, но вот сосед у меня, Серега Дрягин, так тот, не поверишь, слезами плакал вот на этом самом месте…

Он вдруг замолчал, словно что-то припоминая, почесал затылок под обтертой ушанкой, поморгал розовыми с перепоя глазами и с некоторой задумчивостью проговорил, медленно пережевывая кусок сала:

– Не, ни хрена подобного, не здесь. У меня это было в бане, вот где. Или не в бане? Да нет, точно в бане, Серега голый был, в чем мать родила. Сидит голый и плачет: сын, мол, в секту пошел. Я, говорит, к нему с ремнем, а он, значит, за топор, а глаза белые, как у вареной селедки… Я, видать, тоже голый был… Баня ведь все-таки…

– Ясное дело, – счел необходимым поддержать его Андрей. Он больше не пил, внимательно слушая рассказ пьяневшего на глазах Василия и благодаря судьбу за то, что та привела его не в приемный покой больницы, а именно сюда. Нужно было только вытянуть из собеседника побольше, пока тот не окосел окончательно и не начал нести околесицу и ловить по углам чертей. – А вот ты про напарника своего рассказывал, про сменщика…

Как его". Аркадий?

– Ну? – совершенно пьяным, плывущим голосом переспросил Василий.

– Ты говоришь, он тебе что-то рассказывал. Что рассказывал-то?

Василий вдруг совершенно неожиданно протрезвел прямо на глазах. Это произошло так стремительно, что Андрей даже испугался.

– Рассказывал… – с непонятной интонацией повторил Рукавишников. – Уж что рассказывал, то рассказывал… Ты не мент?

– Да боже упаси, – искренне ответил Андрей.

– Ну так и незачем тебе это знать, – не слишком вежливо отрезал истопник, снова впадая в состояние, предшествующее полной прострации. – Кто много знает, тот мало живет, слыхал?

– Слыхал, – ответил Андрей. – Только я, как видишь, до сих пор жив, а уж какие истории печатал, какие люди грозились меня по самые ноздри в землю вбить… Я тебе, Вася, так скажу: не надо их бояться. Никого не надо бояться, и все будет в порядке.

Он и сам уже был порядком нагрузившись и начинал городить чепуху. Он-то знал наверняка: тот, кто вообще ничего не боится, – просто калека, моральный урод, и век таких людей, как правило, до смешного короток. Страх – один из основных защитных механизмов, спасающих нас от преждевременной смерти. Просто, если не хочешь превратиться в слизняка, нужно найти внутри себя кнопку, с помощью которой этот механизм можно выключить хотя бы на время, и тогда репутация человека, незнакомого с чувством страха, тебе обеспечена. Но ему нужна была информация, и он колол Рукавишникова, как следователь колет упорного свидетеля, не желающего давать показания из опасений, чаще всего вполне обоснованных, за целость своей драгоценной шкуры. Ход был примитивный, но его свидетель пребывал в таком состоянии, что наверняка заснул бы, не дождавшись завершения одной из тех хитроумных комбинаций, с помощью которых съевший на интервью собаку Шилов обычно вытягивал у неразговорчивых собеседников интересующие его данные. Кроме того, Василия явно так и распирало изнутри, алкоголь ослабил его тормоза, и ему не терпелось поделиться своими знаниями с тем, кто был согласен слушать… тем более что собеседником оказался корреспондент столичной газеты.

– В общем, имей в виду, – после долгой паузы сказал он, допивая остатки водки, – имей в виду, я тебе ничего не говорил… И вообще, я тебя не видел, не знаю и знать не желаю. Так вот, – он наклонился над столом и поманил к себе Андрея, – есть у меня подозрение, что эти богомольцы оружие прикупают, взрывчатку… Уж не знаю, кого они там воевать собрались, а только что же это за божьи люди, у которых ящики со взрывчаткой в подвале стоят?