ГЛАВА 3

Дмитрий Алексеевич Вострецов вернулся с работы в десятом часу вечера. Самочувствие у него было так себе: в последние годы Дмитрий Алексеевич начал заметно полнеть и стал плохо переносить жару. А тут еще этот дым…

Дымом провоняло буквально все вокруг, горький запах гари чудился Дмитрию Алексеевичу даже там, где его заведомо не могло быть. Это не был навевающий романтические воспоминания дым костра, Москва насквозь пропиталась тяжелым удушливым смрадом тлеющего торфа, и, сколько бы дорогого французского одеколона ни выливал Дмитрий Алексеевич с утра на свой костюм, к вечеру тот все равно издавал слабый запах пепелища.

Услышав звук открывшейся двери, жена вышла в прихожую, приняла у Дмитрия Алексеевича портфель, чмокнула его в подставленную щеку и сама подставила для поцелуя длинную, белую, слегка тронутую увяданием шею. Вострецов скользнул губами по бархатистой, как кожура персика, коже, которая издавала дразнящий аромат духов, буркнул что-то невразумительное и принялся стаскивать с распаренных ступней жаркие кожаные полуботинки.

Увидев, что супруг и кормилец не в духе, жена аккуратно поставила драгоценный портфель на полку под зеркалом и молча удалилась на кухню разогревать ужин. Она давно не возбуждала у Дмитрия Алексеевича никаких чувств, кроме легкого раздражения — так же, впрочем, как и он у нее. Ее дежурные поцелуи в прихожей — один утром, перед уходом на работу, и еще один вечером, по возвращении с оной — были ему скорее неприятны, но, если бы жена не вышла его проводить или встретить, он бы очень удивился. Дмитрий Алексеевич по натуре своей был большим консерватором, и любые перемены автоматически вызывали в нем определенное внутреннее сопротивление, даже если речь шла о переменах к лучшему.

Намыливая руки над раковиной в ванной и разглядывая свое отражение в большом, идеально чистом зеркале, он вдруг задумался: а бывают ли они вообще, перемены к лучшему? Ведь, если как следует разобраться, каждое улучшение имеет свою обратную сторону, и его негативные последствия порой оказываются так велики, что лучше бы никакого улучшения и вовсе не было. И ведь это повсюду так, что ни возьми: нарушение статус-кво ведет только к лишним хлопотам и неприятностям. Вот взять, к примеру, семейную жизнь. Встречаются два молодых человека — здоровых, красивых, веселых, жизнерадостных. Гормоны у них в крови бурлят, и чего-то хочется — большого, красивого и светлого. И начинается: цветы, танцульки, первый поцелуй, любовь-морковь… свадьба. Радостное, в общем-то, событие, но вот последствия… Или, скажем, дети. Поначалу от них сплошная радость, если не считать грязных пеленок. А потом сын садится в тюрьму за убийство в пьяной драке, а дочь ворует у тебя деньги на аборт, и ты уже не рад, что в свое время не сообразил записаться в евнухи…

Или деньги. Ведь ясно же, что, чем их больше, тем больше от них хлопот и головной боли. Но люди все равно изо всех сил стараются осложнить свою и без того сложную жизнь: женятся, разводятся, рожают детей, делают карьеры, зарабатывают деньги…

Дмитрий Алексеевич вынужден был признать, что ничто человеческое ему не чуждо. Хорошего в этом было мало, и он скорчил своему отражению в зеркале неприязненную гримасу. Отражение ответило ему тем же. У него, у отражения, было гладкое лицо с глубокими залысинами на лбу, маленьким розовым ртом, напоминавшим куриную гузку, и излишне, не по возрасту, живыми карими глазами, начавшими понемногу тонуть в припухлостях румяных щек. Редкие русые волосы были старательно зачесаны назад в безуспешной попытке придать физиономии хотя бы видимость одухотворенности, на левой щеке темнела родинка — маленькая, аккуратная, по-женски кокетливая и совершенно здесь неуместная.

Ужин уже поджидал его на столе, сервированный так, будто они собрались принимать гостей. Прежде чем сесть к столу, Дмитрий Алексеевич нашел пульт дистанционного управления и включил телевизор: было время вечерних новостей, а новости он не пропускал, хотя в некоторых вопросах внутренней политики был информирован получше большинства телевизионных обозревателей, не говоря уже о дикторах.

Действуя в строгом соответствии с заведенным порядком, жена открыла холодильник и водрузила на середину стола запотевший хрустальный графинчик. Дмитрий Алексеевич рассеянно кивнул в знак благодарности, вынул притертую пробку и сделал приглашающий жест горлышком графина в сторону жены. В зависимости от настроения, жена могла выпить за компанию с Вострецовым, а могла и отказаться. Сегодня она отказалась, и Дмитрий Алексеевич осушил свою стопку в гордом одиночестве.

Пока по телевизору показывали новости из-за рубежа, в которых сегодня не было ничего интересного, супруги обменивались стандартными фразами, строго регламентированный набор которых в большинстве случаев заменял им общение. Разговор напоминал ленивое, от нечего делать, перебрасывание через стол наполовину сдувшегося резинового мячика. Это была привычная, вялая и опостылевшая обоим игра, в которой никто не проигрывал и не побеждал. Удовольствия от этой игры ни один из супругов не получал, но приемлемой альтернативы такому общению они не видели. Изображать бурную страсть при полном отсутствии интереса друг к другу было бы неприлично, а ссориться и разводиться — глупо. Развод оправдан, если хотя бы одна из сторон преследует какую-то цель — например, соединиться с любовником или, наоборот, избавиться от ненавистного человека. А в отсутствие каких бы то ни было чувств друг к другу гораздо проще и приличнее сохранять статус-кво. Равнодушие давно стало в семье Вострецовых залогом мира и спокойствия. Дмитрий Алексеевич обеспечивал жене безбедное существование, к которому она привыкла, а она, со своей стороны, поддерживала в доме идеальный порядок и выполняла представительские функции — иными словами, с ней было не стыдно показаться на люди. Дмитрий Алексеевич привык к жене, как к удобному предмету обстановки, и относился к ней со сдержанной теплотой, как относятся к поношенному, но все еще вполне приличному, идеально облегающему фигуру костюму. Жена платила ему тем же.

Косясь одним глазом на экран телевизора, а другим — на выглядывавшее из-под юбки гладкое колено жены, Дмитрий Алексеевич старательно пережевывал пищу и между делом думал о том, что сегодня, пожалуй, было бы неплохо тряхнуть стариной и склонить жену к исполнению супружеского долга. Когда, бишь, они в последний раз этим занимались? Ну-ка, ну-ка… Да, так и есть, прошло уже десять дней, сегодня — одиннадцатый. Пора, брат, пора… Жена возражать не станет, поскольку она тоже живой человек и имеет определенные потребности, в том числе и физиологические…

Тут на экране сменилась картинка, и взору Дмитрия Алексеевича представилось до отвращения знакомое зрелище: за спиной у вооруженного микрофоном корреспондента виднелась задымленная улица. Дым на экране напоминал густой туман, он почти полностью скрывал очертания предметов. У Вострецова привычно екнуло сердце: да, дела… Бывало такое и раньше, конечно, бывало, но масштаб… Огромную Москву с ее пятнадцатимиллионным населением затянуло дымом, как какую-нибудь богом забытую лесную деревушку.

«Да, — подумал Дмитрий Алексеевич, невнимательно слушая корреспондента, который эмоционально и очень неточно пересказывал долгосрочный прогноз синоптиков. — Да-а-а… Вот это и есть грубое нарушение статус-кво. Отсюда, между прочим, следует вполне закономерный вопрос: на фига козе баян? Зачем зайцу холодильник, если он не курит? Связался черт с младенцем… Надо же, во что он меня втравил! И как это ему удалось, ума не приложу…»

Аппетит у него пропал, будто по волшебству, и, чтобы восстановить пошатнувшееся душевное равновесие, Дмитрий Алексеевич плеснул себе еще водочки. Он наколол на вилку кусок ветчины, поднял рюмку и вдруг замер, не донеся ее до рта. Жена проследила за направлением его остановившегося взгляда и увидела на экране телевизора знакомое лицо.

— Ой, — сказала она, — смотри, Максима показывают!

— Вижу, — неотрывно глядя на экран, процедил Дмитрий Алексеевич. — Вижу… Черт бы его побрал!

С этими словами он выплеснул в себя водку и целиком затолкал в рот болтавшийся на вилке изрядный кусок ветчины, забыв даже разрезать его на части. Энергично работая челюстями и продолжая пялиться в телевизор, Вострецов снова наполнил рюмку, на этот раз до краев. Жена хотела напомнить, что при его комплекции, да еще в такую несусветную жару, злоупотреблять спиртным не стоит, но, посмотрев на лицо Дмитрия Алексеевича, решила воздержаться от комментариев.

— Что-нибудь произошло? — осторожно спросила она.

Вострецов не ответил, но выражение его гладкого лица неуловимо переменилось, из чего можно было сделать вывод, что Дмитрий Алексеевич считает вопрос жены глупым и не заслуживающим ответа. Этот знак явного пренебрежения нисколько не задел мадам Вострецову.

Между тем на экране телевизора человек, которого жена Дмитрия Алексеевича назвала Максимом, рассказывал зрителям о трудностях борьбы с огнем, ненавязчиво упирая на недостаток финансирования, оборачивающийся нехваткой жизненно необходимого спасателям оборудования и техники. Лицо у него было решительное и мужественное — не лицо, а эталон, по которому следует равняться каждому, кто выходит на суровую борьбу со стихией. На говорившем был тяжелый огнеупорный комбинезон, жесткие черные волосы на непокрытой голове слиплись от пота, на щеке чернело какое-то пятно — вероятнее всего, то была сажа. Дмитрия Алексеевича это пятно почему-то окончательно вывело из себя: он был уверен, что герой репортажа испачкал лицо нарочно — если не по собственной инициативе, то наверняка по указке умников с телевидения. На заднем плане сквозь вездесущую дымовую завесу можно было разглядеть красно-белый борт пожарной машины и тугие струи воды, которые, плавно изгибаясь, хлестали в черную землю, курящуюся горячим паром.

— Всем нам, — говорил человек на экране, — и в особенности правительству, давно пора понять, что, пока мы решаем какие-то свои вопросы, занимаемся согласованиями на уровне министерств и ведомств, выгадываем и экономим, вокруг нас происходят необратимые вещи. Лес, который вы видите за моей спиной, уже погиб, и восстановить его удастся очень не скоро — дай бог, чтобы наши правнуки до этого дожили. В Московской области только за последний месяц уничтожены сотни гектаров лесных угодий, и конца этому не видно. Пожарные расчеты валятся с ног, техника не выдерживает, а нам говорят: «Плохо работаете, надо бы лучше!» Но надо же понимать, что МЧС не в состоянии обеспечить порядок и благополучие на всей огромной территории Российской Федерации. Мы делаем все, что в наших силах, но силы наши, увы, не безграничны. Это не значит, что мы отказываемся выполнять свои обязанности! Ничего подобного! Мы просим только об одном: не мешайте нам вас спасать! Не ставьте палки в колеса! Люди могут какое-то время работать бесплатно, но технику, увы, разговорами с места не сдвинешь. Технике нужны запчасти, нужен бензин и солярка, а у нас зачастую нет даже этого.

— Весьма эмоциональная речь, — заметил невидимый репортер. — И, увы, не лишенная горькой правды. Но скажите, Максим Юрьевич, неужели все так безнадежно?

— Разумеется, нет! — Человек в пожарном комбинезоне рассмеялся, блеснув белоснежными зубами на закопченном лице. — Оснований для паники нет, к Москве мы огонь не пропустим, да и большинство подмосковных населенных пунктов пока что в безопасности. Я лишь хотел напомнить, что на дворе двадцать первый век, В наше время уже не модно совершать подвиги в духе двадцати восьми героев-панфиловцев. Пора перестать затыкать бреши в экономике человеческими телами. Тем более что прогресс не стоит на месте. Вот, например, буквально на днях к нам обратился изобретатель, который утверждает, что с помощью построенного им прибора можно, так сказать, приманивать циклоны. Возможно, это звучит как анекдот, но я лично присутствовал на испытаниях и могу засвидетельствовать: через двенадцать часов после включения прибора в сеть над полигоном собрались тучи, и пошел дождь.

— Фантастика! — воскликнул репортер. — Но что же мешает широкому применению этого чудо-прибора?

Пожарник сделал печальное лицо и пожал огнеупорными плечами.

— Боюсь показаться однообразным, — сказал он, — но ответ остается прежним: недостаток финансирования. Ну и еще всевозможные бюрократические препоны. А тем временем некоторым нашим расчетам приходится возить воду за десятки километров. Мы используем авиацию, ежедневно сжигаем сотни тонн горючего, тратим тысячи человеко-часов на то, с чем превосходно справился бы хороший затяжной дождь. То, что льется из наших брандспойтов, только с виду кажется водой. По своей стоимости эта субстанция приближается к высококачественному бензину. Мы попросту бросаем деньги на ветер — вернее, в огонь, — в то время как от нас требуются самые решительные действия.

— Оратор, — проворчал Дмитрий Алексеевич. — Трибун, мать твою… Видала Цицерона? — обратился он к жене.

Та пожала красивым плечом.

— А что? По-моему, он прав. Да ты же сам мне это сто раз говорил, и почти теми же словами. Не понимаю, чем ты недоволен.

— Да как ты не поймешь! — взорвался Дмитрий Алексеевич. — Я говорил это тебе! Тебе, а не в камеру! Это же разные вещи!

Он снова налил себе водки и выпил, как лекарство. Его пухлые щеки раскраснелись, на лбу выступила нездоровая испарина, шея над воротником рубашки приобрела кирпичный оттенок.

— Популизм, — тоном ниже проворчал он. — Хуже нет, когда официальное лицо, представитель власти начинает принародно заниматься какими-то разоблачениями, выпендривается, выносит сор из избы… Делом надо заниматься, а не языком болтать, тогда и будет порядок.

— Ну, не знаю, — сказала жена. — Не хочу с тобой спорить, но, согласись, тебе не пристало обвинять Максима в бездействии. Ты сидишь у себя в кабинете и перебираешь бумажки, а он тем временем идет в огонь.

— Тьфу, — с горечью промолвил Дмитрий Алексеевич. — В огонь он идет… Морду себе пеплом любой дурак может испачкать. Я же говорю, популизм чистой воды. Вот уж не думал, что даже ты на это клюнешь. Чертов прощелыга, авантюрист! Ты хотя бы понимаешь… — Он оборвал себя на полуслове и безнадежно махнул рукой. — А, что ты можешь в этом понимать!

— Ничего, — невозмутимо ответила жена. Голос у нее был чистый, хорошо поставленный и как нельзя лучше соответствовал ее внешности — яркой, идеально сохранившейся, но какой-то замороженной. — Ни-че-го! — повторила она по слогам. — И понимать не хочу. Твоя работа — не моего ума дело…

— Естественно, — испытывая почти непреодолимое желание затеять ссору и тем самым хоть на ком-нибудь сорвать злость, сварливо перебил ее Вострецов. — А то как же! Зачем это тебе — разбираться в моих проблемах? Ты и без того живешь как в сказке. Вернее, как в анекдоте. «Откуда ты деньги берешь?» — «Из тумбочки». — «А в тумбочку их кто кладет?» — «Я». — «А откуда ты их берешь?» — «Так из тумбочки же!»

Он чувствовал, что напрасно затеял этот разговор. Жена тут была ни при чем, и попрекать ее деньгами, пожалуй, не стоило. Равновесие в их семье было достаточно устойчивым, и все-таки Дмитрий Алексеевич чувствовал, что так некстати пришедший ему на ум старый еврейский анекдот запросто мог это равновесие нарушить. Раньше он никогда не опускался до столь мелочных оскорблений, но сегодня в него будто дьявол вселился. Виновата в этом была жара, да еще вездесущий дым, но Вострецов отлично понимал, что если жена решит отомстить, то отомстит она не жаре и не дыму, а ему, Дмитрию Алексеевичу Вострецову. Мстить жена умела просто превосходно, коготки у нее были острые, и при этом ей всегда удавалось каким-то непостижимым образом сохранять хладнокровие и манеры великосветской дамы.

И она отомстила.

Обычно она давала вареву хорошенько отстояться в горшке и наносила ответный удар спустя несколько часов, а то и дней, когда Дмитрий Алексеевич уже забывал о ссоре и не ожидал нападения. Но сегодня акция возмездия последовала незамедлительно — очевидно, жара и дым дурно повлияли не только на Дмитрия Алексеевича.

— Право же, — своим кристально чистым контральто произнесла жена, — ты сегодня превзошел самого себя. Можно подумать, ты ему завидуешь. Но поверь, на его месте и в его наряде ты смотрелся бы просто смешно.

Дмитрий Алексеевич подавил острое желание грохнуть ножом и вилкой об стол и медленно, словно боясь что-то расплескать, откинулся на спинку стула. Немного успокоившись, он взглянул на жену, и в этом взгляде сквозило откровенное любопытство, как будто господин Вострецов только что узнал о своей супруге что-то непристойное. Жена выдержала его взгляд, умудрившись сохранить при этом спокойствие и невозмутимость. Дмитрий Алексеевич беззвучно хмыкнул, налил себе еще водки и переключил внимание на экран.

Предмет их спора уже успел уступить свое место перед камерой какому-то грузному и нескладному субъекту с большой лысиной и длинным унылым носом. Перескакивая с пятого на десятое, субъект излагал общий принцип действия какого-то прибора, который он называл генератором туч. Очевидно, это был тот самый изобретатель, о котором минуту назад упоминал предыдущий герой репортажа. Камера скользнула по небольшому серому жестяному параллелепипеду, утыканному какими-то шкалами и переключателями, — надо полагать, это и был хваленый прибор. Изобретатель косноязычно плел что-то про биополя и электрические импульсы, способные эти биополя изменить, придав им заранее заданные свойства. Дмитрий Алексеевич спокойно пропустил всю эту белиберду мимо ушей: он ждал главного вопроса, ради которого кое-кто, похоже, и затеял данное представление. Вопрос этот касался, естественно, стоимости изобретения; в свой час он был задан, и ответ на него был единственной фразой, которую изобретатель сумел произнести четко. Дмитрий Алексеевич старательно запомнил сумму, удержавшись от искушения записать ее на салфетке, спокойно закончил ужин, вежливо поблагодарил жену и удалился в маленькую спальню, которая служила ему кабинетом. Здесь он включил компьютер и в течение полутора часов производил какие-то сложные подсчеты.

Закончив работу, он некоторое время задумчиво смотрел на покрытый столбцами цифр экран, потом распечатал результат и тщательно уничтожил файл. Распечатку он бережно сложил вчетверо и засунул во внутренний карман своего рабочего пиджака, стараясь не думать о том, что его действия лишены какого бы то ни было смысла: к какому бы выводу он ни пришел, что бы ни решил в результате своих размышлений, это уже ничего не меняло. Машина была запущена, и остановить ее Дмитрий Алексеевич уже не мог.

Дмитрию Алексеевичу Вострецову грешно было жаловаться на судьбу: проблему, которая уже давно не давала ему ни сна, ни покоя, он нажил по собственной инициативе, и винить в своих бедах ему было некого, кроме себя самого. Да и бед настоящих у него, по сути дела, не было, имелась одна проблема, и звали эту проблему Максимом Юрьевичем Становым.

Макса Станового Дмитрий Алексеевич знал с детства, лет, наверное, с десяти, если не с восьми, и уже тогда Становой был законченным шкодником — не пакостником, а шкодником — веселым, изобретательным, хотя и не всегда безобидным. Вечно ему не сиделось на месте, вечно он куда-то спешил и что-то затевал, казалось, внутри у него на бешеных оборотах работает какой-то моторчик. Он никогда не бегал, не прыгал и не орал во все горло просто так, от избытка энергии, как это делают другие мальчишки. Его энергия всегда текла по вполне определенному руслу и была направлена на решение конкретных задач. Но что это были за задачи!

В возрасте десяти лет Макс Становой обчистил школьный буфет. Сделано это было вовсе не с голодухи, не ради денег и вообще не из корыстных побуждений. Просто однажды, стоя в очереди за булочками, Макс неожиданно для себя понял, что знает, как обчистить буфет и остаться при этом непойманным. Увы, этот парень не любил откладывать дела в долгий ящик, и в ту же ночь буфет был обчищен в лучшем виде. Приехавшие утром милиционеры разводили руками, качали головами и твердили, что здесь работал профессиональный взломщик высочайшей квалификации. Собака, которую они привезли с собой, не нашла ничего похожего на след, зато, когда все отвернулись, стащила и в мгновение ока умяла лежавший на столе батон вареной колбасы, по какой-то причине не заинтересовавший ночного воришку. Колбасу втихаря приплюсовали к списку похищенного, и тем бы дело и кончилось, если бы Макс Становой затеял все это по корыстным мотивам. Но мотивы отсутствовали — и корыстные, и какие бы то ни было вообще, — так что, провернув рискованное дельце, удачливый взломщик понятия не имел, что ему делать с добычей. В его распоряжении оказалось три поддона с булочками и калачами, ящик свиного фарша, четыре десятка яиц и сорок два рубля восемьдесят четыре копейки — вся вчерашняя выручка буфета.

Фарш он скормил собакам — всем, которых сумел отыскать, включая свирепого кобеля кавказской овчарки, который жил в соседнем подъезде и которого боялся даже его собственный хозяин. Собаки после этого еще долгого молились на Макса и среди них не нашлось ни одной суки, которая побежала бы в милицию стучать на своего благодетеля.

С булочками оказалось сложнее, не говоря уже о деньгах и яйцах. Поначалу Макс пытался предлагать булочки собакам, которые, помня его доброту, ходили за ним табуном. Но после свиного фарша зажравшиеся барбосы смотрели на булочки косо, и подпольный богатей принялся скармливать свои запасы приятелям, знакомым и вообще всем подряд. Чтобы начавшие черстветь булочки легче пролезали в горло, он покупал лимонад и мороженое. Но люди, в отличие от собак, плохо помнят добро и, что еще хуже, наделены даром речи. Кто-то проболтался родителям, и Макса повязали в тот самый момент, когда он, заняв огневую позицию на крыше дома, готовился начать обстрел прохожих сырыми яйцами.

Отпираться было бессмысленно; ходили упорные разговоры о колонии, специнтернате и прочих неуютных местах, но все обошлось. Родители Макса возместили буфету ущерб, а сам герой этой криминальной истории отделался педсоветом да исключением из славных рядов пионерской организации имени Ленина.

Эта глупая история возымела должный эффект: Макс Становой сделал из нее правильные выводы и больше никогда не опускался до банальной уголовщины. Это вовсе не означало, что он угомонился: подобный подвиг был ему не под силу. Круглые сутки его буквально распирало от самых неожиданных и безумных замыслов, это был один из тех людей, которые, сидя на травке и ковыряя щепочкой в ухе, способны выдумать теорию относительности или изобрести новый вид взрывчатки.