Краснов раздвинул ноги и вытащил большую литровую бутылку с этикеткой «Мартини». Свернул пробку и дал понюхать попутчику. Тот глубоко вздохнул и блаженно закатил глаза:

– Порадовали старика. Давненько я не пил настоящий хлебный самогон.

– Угадали, хлебный, если производитель не врет. Учтите, покрепче вашего коньяка будет.

Сколько вам?

– Сколько не жалко.

– Бутылка большая, могу полный стакан налить. Но вы же говорили, желудок беречь надо?

Не могу грех на душу взять.

– Вы наливайте, я скажу.

Оказалось, Савелий Иванович ведет для себя обратный отсчет:

– Девять, восемь, семь… Хватит, – выдохнул он, когда в стакане было чуть больше половины. – Для начала самое то. Последний раз самогон я пил, – финансовый инспектор задумался, наморщил лоб, – в восемьдесят восьмом году, когда на родину ездил.

– Тогда за родину.

Стаканы сошлись.

По салону самолета распространялся мягкий, щекочущий ноздри запах самогона. Пригубив, Савелий Иванович задержал жидкость во рту, пошлепал губами и с шипением выдохнул:

– Хорош!

– Могу вас заверить, – пообещал Краснов, – назавтра голова не болит, словно и не пил.

– Верю.

Все же выпивать все залпом Савелий Иванович не рискнул. Цивилизация сделала свое подлое дело, и мужчина приобрел культуру питья.

– Такой даже грех запивать, грех заедать. Так бы и сидел. Вновь молодым себя почувствовал.

– Я первый раз самогонку только в институте попробовал, когда познакомился с приезжим парнем. Мы и теперь дружим. Сейчас мы партнеры по бизнесу, а тогда он был простым деревенским заучкой, одеваться не умел, да и откуда у него деньги? Но хватка у него! У меня такой нет. Я могу отказаться от сделки, он никогда ни от чего не отказывается. И все доводит до конца.

– Вы чем занимаетесь? – спросил Савелий Иванович.

– Бензин, дизтопливо, заправки.

Пожилой мужчина улыбнулся:

– Вы и в молодости хотели стать бизнесменом?

– Такого слова тогда мы и не знали. Бизнесмены, они в Америке были, в Европе. А я хотел, – Краснов улыбнулся, – летчиком стать. Слава богу, отец отговорил в летное поступать. Сейчас бы не меня везли, а я бы за штурвалом сидел.

– И я летчиком хотел быть, только военным.

Никто в молодости не хотел становиться бухгалтером, финансовым инспектором. Почему-то казалось, эти профессии абсолютно неинтересные. Артист – да, писатель, композитор, журналист…

– Есть профессии, которые и тогда и теперь ценились, например стюардесса.

– Согласен. Но дело здесь не в профессии, а в том, что все стюардессы красивые. Вот и кажется девушкам, что поступишь в стюардессы – и сразу красивой станешь, на всю жизнь молодой останешься.

– За красивых женщин, – предложил тост Савелий Иванович, взглянув на бутылку, торчавшую из сумки. – Значит, и за вашу жену, – поднимая стакан, произнес финансовый инспектор.

– Откуда вы знаете, что у меня жена красивая?

– Несложно догадаться. Обручальное кольцо у вас потертое, значит, женились давно и по любви. А в некрасивую женщину влюбиться сложно. Я вам говорю как человек знающий.

У меня уже третья жена.

– Красивая?

– Да. На двадцать лет меня моложе.

– Не боитесь одну оставлять?

– Нисколько. У нее маленький ребенок, – и Савелий Иванович, достав портмоне, продемонстрировал Краснову фотографию своей супруги с малышом на руках. Если бы финансовый инспектор не предупредил Сергея, что это его жена, он подумал бы, дочь с внуком. Женщина действительно была красивая, но при этом холодная даже на фотографии.

Фотоснимка Марины Краснов никогда с собой не носил.

– Под спиртное и дорога короче кажется.

Сергей выглянул в иллюминатор. Но когда летишь на большой высоте, то пейзаж не меняется. Далеко внизу, похожие на белый рыхлый снег, распростерлись облака.

Марина держала в руках меню и медленно вела ярко-малиновым ногтем по строчкам, проговаривала названия блюд, ожидая, когда же Полуянов ее остановит. Они договорились, что возьмут одну порцию на двоих. Есть не хотелось, хотелось посидеть вдвоем за столиком на улице, под большим пестрым зонтиком. Рядом по шоссе проносились машины, и было приятно никуда не спешить, выпасть на время из повседневной жизни.

– Цыпленок табака, – произнесла женщина и взглянула поверх папки меню. – Кажется, то, что надо. Хочется острого. И еще я выпью, если ты не возражаешь.

– Мне нравится, когда ты немного пахнешь вином.

– Я хочу водки с апельсиновым соком.

– Странное сочетание.

– Мне нравится.

Когда официантка принесла заказ, Полуянов даже залюбовался. Получился чудесный натюрморт: шипящая, румяная, распластанная птица, ярко-оранжевый густой сок и прозрачная, как дождевая вода, водка.

– Птица смотрится эротично.

– Ничего эротичного, – заспорила Марина.

– Для женщины – да. Но для мужчины…

– И почему это мужчины во всем видят потаенный смысл? – Марина сняла и положила на стол солнцезащитные очки.

– Наверное, это твое присутствие так на меня действует, – виновато улыбнулся Антон.

– А если бы меня здесь не было, что бы ты подумал?

– Не знаю. Но ты же здесь.

Полуянов наполнил рюмку, подвинул ее к Марине. Сам взял высокий стакан с ярко-оранжевым соком и, прикоснувшись к рюмке, глянул в глаза женщины.

Та хмыкнула:

– За что выпьем?

– За нас, – мягко произнес Антон, делая глоток густого сока.

Марина медлила. В небе послышалось гудение самолета. Марина, запрокинув голову, посмотрела в синеву, зажмурилась, сощурила глаза и скривилась, будто от боли.

– За нас так за нас, – она выпила водку мелкими глотками и запила ее апельсиновым соком.

Полуянов разломал цыпленка на две части, разложил по тарелкам. Ели они с аппетитом. И мужчина, и женщина чувствовали, что их начинает охватывать желание. Они почти не разговаривали, обменивались короткими фразами:

– Вкусно?

– Да.

– Очень?

– Тебе еще?

– Спасибо.

– Мне воды, – остановив официантку, попросил Антон. – Минеральной, без газа. И, пожалуйста, холодной.

Официантка была в накрахмаленном фартуке, на высоких каблуках, словно работала не на улице, а в дорогом ресторане. Старомодная белая корона с кружевными краями была приколота к волосам.

– Смешная, – сказал мужчина, когда официантка, покачивая высокими бедрами; направилась к стойке.

– Прямо снежная королева какая-то. Почему-то в детстве у меня было желание стать не артисткой, не певицей, не врачом, не парикмахером, не учительницей, а именно официанткой.

Полуянов смотрел на задумавшуюся Марину. Та сидела упершись локтями в край стола, положив подбородок на сомкнутые пальцы.

– Странная мечта.

– Я даже не знаю, почему официанткой, а не кем-то другим. Когда я была маленькой, мамина подруга работала в ресторане на Тверской.

Мы с мамой заходили к ней, она угощала меня мороженым, конфетами, фруктами. Она была такая красивая, всегда такая нарядная, что мне даже хотелось, чтобы именно она была моей мамой. И я как-то, рассердившись на маму, сказала ей о своем желании.

– Мама, конечно, обиделась?

– Нет, ничуть. Она рассмеялась и сказала, что ее подруга несчастная, что все у нее плохо. И детей нет именно потому, что работает официанткой. Тогда я этого не поняла, а потом, уже в школе, желание стать официанткой забылось.

Официантка в накрахмаленной короне, цокая каблучками, принесла бутылку минеральной воды и высокий чистый стакан. Поставила перед Полуяновым.

– Не могу тебя представить официанткой.

Хотя любая форма делает женщину, по моему мнению, более желанной.

– А по мне так это чушь.

– Нет, это правда. Вспомни, как Краснов смотрел на стюардессу.

Напоминание о муже Марины слетело с уст Полуянова случайно, помимо воли. Он тут же осекся и, как ему показалось, даже немного покраснел от смущения.

Марина взглянула на пустую рюмку, давая понять, что Антон должен ее наполнить.

Самогон из деревни Погост, вознесенный самолетом на девятикилометровую высоту, почти беззвучно булькал в стаканы. Финансовый инспектор Савелий Иванович раскраснелся, расслабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу.

Ему было хорошо, и он этого не скрывал.

– Легко пьется, как парное молоко.

Краснов улыбался с видом победителя. В бутылке живительного напитка оставалось еще предостаточно. Время от времени он поглядывал в иллюминатор.

– Люблю ровное гудение двигателя. Всякое однообразие, монотонность успокаивают, усыпляют.

– Правда, – сказал Савелий Иванович. – Монотонность и однообразие вредны лишь в сексе. Это я вам могу сказать как человек, сменивший двух жен.

– А я менять супругу не собираюсь.

– Возможно, когда станете богатым, смените жену, – Савелий Иванович крутил в пальцах до половины налитый стакан, крутил довольно ловко.

– Нет, не сменю. Я уже стал достаточно состоятельным, но желание к переменам так и не появилось.

– Значит, недостаточно богатым, – глубокомысленно заметил финансовый инспектор и, выдохнув, быстро выпил самогон.

Краснов синхронно повторил движения спутника.

– Через два с половиной часа будем на месте. Интересно, какая там погода?

– Будет жарко. Я звонил накануне. Меня встретят, могу и вас подбросить.

– Не откажусь.

Минут пять говорили о пустяках, ни для финансового инспектора, ни для Краснова интереса не представляющих.

– Вы надолго в Ханты-Мансийск?

– Думаю, не меньше недели. Придется с бумагами повозиться. А вы?

– День-два и назад. Я бы, может, и дольше задержался, но много работы осталось в столице.

– А у меня служба, командировка выписана на десять дней. И суточные получены, и гостиница оплачена. Так что десять дней Москвы мне не видать. – Огромный самолет качнулся, затем вздрогнул, и пластиковый стаканчик финансового инспектора завалился на бок. Несколько капель самогона вылилось на откидной столик.

– Он горит, – засмеялся Краснов, – я проверял.

– Охотно верю.

– От него удивительное тепло, даже в кончиках пальцев покалывает.

Полуянов посмотрел на темно-зеленую бутылку, повернул ее к себе этикеткой и вслух прочел:

– Разлито и бутилировано с благословения святейшего Патриарха. Слышала?

– И что из того?

– Такую же штуку можно сделать и в Погосте. Договориться с церковниками и разливать по бутылкам воду из источника, продавать в Москве, в Питере. Источник-то святой.

– Почему вы с Красновым, – произнеся фамилию мужа, Марина вздрогнула, – все сводите к деньгам, все пытаетесь превратить в деньги? Что вы за странные люди такие?

– А почему бы и нет? – ладонь мужчины накрыла ладонь женщины. – Давай не будем о делах, – Антон сжал тонкие пальцы Марины. – Когда ты рядом, я не могу думать о работе. У меня вообще все мысли пропадают. Я в этом только что имел возможность убедиться, – Полуянов выпил стакан воды, положил на столик деньги.

Когда они шли к машине, Марина оглянулась на стройную официантку, убиравшую посуду, и ее взгляд на какое-то мгновение вспыхнул той детской, неподдельной и искренней завистью.

– Вот такая ты мне нравишься, – приобняв за плечи, Полуянов прижал к себе Марину и поцеловал в висок. – Очень нравишься.

– Ты мне тоже нравишься, когда о делах перестаешь думать.

«Волга» Полуянова выехала со стоянки. Рука Марины лежала на колене у любовника. Полуянов вел машину рассеянно.

– Ты сейчас о чем думаешь? – тихо поинтересовалась Марина.

– Наверное, о том же, о чем и ты.

– Как твоя спина?

Мужчины не любят, когда им напоминают об их болячках или недостатках. Антон недовольно поморщился.

– Никак, – сказал он и погладил руку Марины. – Не беспокоит.

– Слава богу. Я рада за тебя. Вот здесь свернем.

Минут через десять машина уже оказалась в лесу под высокими березами, на полянке.

– Ты знал это место?

Ветви берез висели так низко, что когда порыв ветра шевелил их, то листья нежно гладили ветровое стекло, свет становился изменчивым, пробегая по лицам мужчины и женщины, жадно и страстно целующихся прямо в салоне «Волги».

– Ты же никуда не спешишь?

– Нет, теперь никуда, – сказал Антон, разжимая объятия и выпуская из рук Марину.

– Хорошо здесь, как в раю! – запрокинув голову, глядя на уходящий в небо белый ствол старой березы, произнесла Марина.

Пальцы Полуянова уже расстегивали маленькие непослушные пуговицы. Ему приходилось бороться с каждым блестящим кружочком.

Марину это забавляло.

– Я сама, – она быстро пробежала тонкими пальцами сверху вниз.

Антон бросил на траву свою куртку, Марина опустилась на колени.

– Вот так будет лучше, – прошептала она, глядя в небо.

Шумела листва на березах. На северо-восток летели кучерявые облака. Она то открывала, то закрывала глаза, а облака все летели, похожие друг на дружку. Антон целовал ее грудь, шею, плечи.

– Погоди, я разденусь.., я уже не могу больше терпеть. Ну же, отпусти.

Антон немного отстранился и тоже взглянул на небо. Листья на березах перестали трепетать, ветви не раскачивались, кучерявые облака замерли, как на фотографии.

«Странно!» – подумал Антон, проводя рукой по глазам. Он даже тряхнул головой, не понимая, это наваждение или на самом деле мир остановился и замер.

Марина разделась быстро и стала похожа на девочку. Рубашку она так и не сбросила, сидела поджав ноги, обхватила колени руками и тоже смотрела на остановившиеся облака. Высокий гул от самолета, напоминавший серебряный крестик в голубом небе, прилетел на землю.

Марина вздохнула, упала навзничь, раскинула руки, закрыла глаза. Слишком слепящим был свет, исходивший из небес. Полуянов прильнул к ней, сжал виски ладонями и припал к ее губам…

…Илья Ястребов, облаченный в шелковую длинную фиолетовую накидку, неподвижно сидел на мельничном жернове. Его глаза были прикрыты, руки лежали на коленях. Сильные чуткие пальцы едва заметно подрагивали. Высокий смуглый лоб бороздили складки глубоких морщин. Они возникали, как рябь на воде, и так же быстро пропадали. Ветерок шевелил короткие седые волосы. Черный петух с огненным хвостом величаво ходил вокруг хозяина. На слепящий диск солнца набегали тучки, и тогда по земле бежала быстрая тень.

В кольце растрескавшихся валунов были сложены дрова. Старинная трещотка из коричневого дерева лежала на жернове рядом с Ястребовым.

– Арунла, Арунла… – шептали губы Ястребова. Этот зов вырывался изнутри и был он раскатистый, как удар далекого грома. – Арунла… приди, я тебя жду.

Голова Ильи Ястребова запрокинулась в небо, веки разомкнулись. Сверкнули ярко-синие глаза с двумя черными точками зрачков. В глазах отразился серебристый крестик высоко надо облаками летящего самолетика. Солнце сверкало на дюралевых крыльях.

– Арунла! – вскакивая с жернова, воскликнул Ястребов и, схватив трещотку, принялся колотить ею себя по колену.

Петух остановился, тоже запрокинул голову в небо. Его клюв раскрылся, острый язык несколько раз дернулся, и петух издал резкий, почти металлический крик. Он захлопал крыльями и осекся, словно острая кость застряла у него в горле.

Продолжая взмахивать трещоткой, Ястребов бросил зажженную спичку в сложенные дрова, и они мгновенно, словно по волшебству, вспыхнули, затрещали и захрустели. Взвилось высокое пламя. Сноп, состоявший из миллионов маленьких золотистых точек, взлетел к небу, закрутился наподобие смерча, превратился в синевато-белесый дым и умчался в высоту. Ястребов ходил вокруг гудящего костра, высоко вскидывая ноги.

Шелк фиолетовой накидки переливался, постоянно меняя форму. Трещотка не умолкала ни на секунду.

В уголках рта Ястребова собрались капельки белой как снег слюны. Дым развеялся, костер горел ровно. Трещотка смолкла. Ястребов устало опустился на жернов и замер, даже складки легкого шелка перестали трепетать и переливаться.

Петух стоял у освещенного солнцем забора, похожий на силуэт, вырезанный из черной бумаги..

– ..Тебе хорошо со мной? – спросил Полуянов, заваливаясь на бок и глядя на искусанные губы Марины.

– Даже не знаю, – ответила она. – Как-то странно… Ты не чувствуешь холода?

– Нет, – сказал Антон, обводя взглядом вокруг себя.

Белели стволы берез, зеленела трава. Мельтешили солнечные зайчики, порхали мотыльки.

Синело небо, белые кучерявые облака летели на северо-восток. Кожа на спине под повязкой вспотела и немного зудела.

– Нет, мне, наоборот, жарко.

– А мне холодно, – Марина быстро сомкнула ноги, резко села. Оперлась подбородком о колени, вся сжалась и задрожала. Стала кусать губы. – Что-то очень холодно!

– Земля теплая, – сказал Антон, – очень теплая, нагретая солнцем.

– Не знаю, Антон, не знаю… – дрожь сотрясала тело женщины, даже зубы мелко стучали. – Извини, я оденусь, – и она принялась натягивать на себя одежду.

"Что это с ней? – подумал Антон. – Чего это вдруг? Такого раньше никогда не случалось.

А может, простыла?" – и он протянул ладонь, чтобы прикоснуться ко лбу Марины.

Женщина нервно отбросила его руку, а затем произнесла шепотом:

– Извини, Антон, что-то мне нехорошо.

Антон накинул на плечи Марины куртку.

– Садись в машину, в ней наверняка жарко.

– Да, сейчас.

Пошатываясь, Марина направилась к машине и села не вперед, а забралась на заднее сиденье.

Антон устроился за рулем и закурил.

Машина тронулась, мужчина приоткрыл боковое окно. Струйка дыма взвилась от кончика сигареты и тут же пропала, подхваченная ветром, словно ее и не было…

…Голос стюардессы напомнил, что самолет идет на посадку, просьба пристегнуть ремни.

Температура в Ханты-Мансийске плюс двадцать два. Свет, весь полет бивший в иллюминатор, вдруг померк. В самолете стало почти темно.

– Тучи, облака, – пробормотал Сергей, отодвигая шелковую занавеску.

Самолет стало бросать и потряхивать.

– В грозу попали?

– Не похоже, – сказал Краснов.

– Может, коньяк допьем? – спросил Савелий Иванович, держа в руках плоскую бутылку.

Самолет трясло все сильнее и сильнее. Лицо финансового инспектора стало серым, как асфальт.

Командир ТУ-154, крепко сжимавший штурвал, смотрел на черные клубящиеся тучи:

– Почему нам ничего не сообщили? – злясь, крикнул он, обращаясь и к штурману, и к радисту, и ко второму пилоту.

– Не знаю, командир, – ответил радист, запрашивая диспетчеров ханты-мансийского аэропорта. – Помехи. Сплошные помехи! – злясь, говорил радист, облизывая пересохшие губы.

Самолет трясло все сильнее и сильнее.

– Проскочим, командир, и не такое бывало на нашем веку, – сказал второй пилот, поправляя наушники.

Командир сжал зубы, удерживая дрожащий штурвал. Желваки ходили у него на скулах, на лбу выступили крупные капли пота. И вдруг тучи разошлись, как расходится лед. Показалась земля. Почти минуту не дышавший командир с облегчением выдохнул, направляя машину в образовавшееся отверстие в черно-фиолетовых тучах, тяжелых, лоснящихся, полных дождя.

Вдруг в километре от самолета прочертила жуткий ломаный зигзаг сверкающая молния.

После слепящей вспышки раздался грохот.

– Сейчас крылья отвалятся! – вскрикнул радист.

– Не будешь каркать – не отвалятся, – оборвал радиста второй пилот.

– Что земля?

– Все трещит, командир, будто гвозди в бочку забивают. Ни слова не слышно!

– Понял.

Командир чуть взял штурвал на себя, даже костяшки пальцев побелели, так крепко держал он рукоятку. Еще полминуты, и лайнер должен вынырнуть из-под грозовых туч, непонятно откуда взявшихся над Ханты-Мансийском.

– Слава богу! – прошептал командир, он увидел вспышку немного сбоку.

Она шла наискось и не должна была зацепить самолет. Но в воздухе зигзаг сделал еще один скачок, как неверная рука проводит черту, и молния ударила прямо в самолет. Огонь, грохот, крики, тонущие в грохоте, клубы черного дыма. Горящий ТУ-154, от которого отваливались куски крыльев, потеряв управление, вошел в штопор и, дымясь, вращаясь, падал на землю.

На желто-зеленом экране радара диспетчера ханты-мансийского аэропорта борт 17 – 27, следующий рейсом Москва – Ханты-Мансийск, возник на несколько секунд яркой точкой и тут же пропал. Уже немолодой диспетчер заморгал покрасневшими глазами и принялся вращать ручку настройки, бранясь и чертыхаясь.

– Где он? – глядя в экран, бормотал мужчина, постукивая кулаком себя по колену. – Куда он провалился? – Экран был пуст. – Семнадцать двадцать семь! Борт семнадцать двадцать семь, срочно ответьте! Срочно ответьте! Запрашивает Ханты-Мансийск, срочно!

В ответ на запрос в наушники диспетчера врывался треск, жуткий скрежет, предвещающий самое недоброе…