Глава 11

Уже прошло несколько дней с тех пор, как похоронили настоятеля местной церкви протоиерея Михаила Летуна. Но работы у милиции не убавилось, а разговоры в Борисове не только не утихли, но и разгорелись с новой силой. Каждый житель города считал своим долгом выработать собственную версию смерти священника, и в каждой из них имелось зерно истины, каждая походила на правду. Когда “правд” много, от этого расследование только запутывается.

Об убийстве протоиерея говорили и в магазинах, и на рынках, и на автобусных остановках, и на железнодорожном вокзале. К церкви, у которой похоронили Михаила Летуна, шли и шли люди. И не только жители Борисова. Приезжали из Минска, из близлежащих деревень и поселков. Многие хотели поклониться могиле священника. Он никому не сделал ничего плохого, служил так, как и следовало служить Богу и церкви. – Велосипед Михаила Летуна пока еще хранился в милиции как вещественное доказательство. Сколько с ним ни работали местные и столичные эксперты, их усилия оказались напрасными: ни отпечатков пальцев убийцы, ни пятен крови – ничего подозрительного на нем не обнаружили. Матушка совсем спала с лица. Под глазами у нее легли темные круги, глаза стали красными от слез. На вопросы следователя матушка ничего вразумительного ответить не могла, во время убийства ее в городе не было, она уезжала в Минск к дочери.

– Зачем я уехала! – кляла себя женщина. – Будь я дома, наверное, все сложилось бы иначе. Возможно, тогда я и знала бы, куда уехал отец Михаил, кто его позвал, смогла бы удержать его.

Произнося эти слова, женщина понимала, что ровным счетом ничего изменить ей не удалось бы.

"Все в руце Божьей”.

Если так случилось, значит, так и должно было быть. Человек лишь предполагает, а Господь Бог принимает решение. Она чувствовала себя потерянной, не находила себе места, блуждала по дому как привидение, прикасаясь к знакомым вещам и ощущая, что теперь от них, привычных, любимых, дорогих, исходит не тепло, а странный замогильный холод. Она боялась открывать шкаф, в котором висела одежда отца Михаила, боялась прикасаться к чашке, к тарелке мужа, боялась занимать кресло, в котором он любил сидеть по вечерам с книгой на коленях.

– Все, моя жизнь кончена, впереди ничего уже нет – черная пелена и только.

А на улице в яркой синеве сияло золотое осеннее солнце. После похорон отца Михаила на небе уже несколько дней не появлялось ни единого облачка. Высокое осеннее небо сияло, воздух был сух и прозрачен. Даже листья в эти дни с деревьев не падали, словно вся природа замерла в ожидании. Природа была чиста, прозрачна, торжественна и напоминала убранный, украшенный к большому празднику храм. Золотилась листва деревьев, похожих на резной иконостас, сверкали тяжелые, словно отлитые из золота, яблоки. По утрам стлались по земле туманы, а с восходом солнца их пелена рассеивалась, и земля сверкала, серебрилась крупной росой. Река напоминала голубую ленту, брошенную на пожелтевшую осеннюю землю, золотой лес отражался в ней.

«Как быстро пролетела жизнь, – думала женщина. – Миг – и все. Я же совсем недавно познакомилась с Михаилом, совсем недавно родились дети. Михаил любил с ними нянчиться, разговаривать, читал им по вечерам Библию. А теперь его нет…»

– Это все было вчера.., нет, это было тридцать лет назад, – шептала себе женщина и вытирала слезы, катившиеся по бледным щекам.

Чтобы хоть как-то отвлечься от тягостных мыслей, она с утра до вечера убирала дом, складывала и перекладывала утварь, пряча подальше от глаз вещи покойного мужа.

Каждый день ее проведывал Андрей Холмогоров. Он почти не разговаривал с ней, садился на стул, клал ладони на колени и молчал, глядя на фотографию Михаила. Затем вставал, крестился, обнимал женщину и тихо уходил, даже не скрипнув, не хлопнув дверью.

Матушке казалось, что Андрей Холмогоров покидал дом, не ступая на доски пола. Она знала, что советник патриарха остановился у церковного старосты и живет в маленьком домике в саду. Она предлагала Холмогорову свой дом, но Андрей вежливо отказался, пояснив, что не хочет ее беспокоить и если останется в домике церковного старосты до сорокового дня, то так будет лучше для всех. К тому же у него еще есть дела, надо рано выходить из дому, поздно возвращаться… В общем он не хочет беспокоить и тревожить вдову.

Скрипнула дверь, негромко хлопнула. Холмогоров обернулся. Церковный староста вышел из дому и принялся водружать на нос старомодные очки с круглыми стеклами. Он увидел Андрея Алексеевича и, спустившись с крыльца, направился к скамье под старой яблоней.

– Погода какая! Слава Богу, – произнес дребезжащим голосом церковный староста и сел рядом с Холмогоровым. Он смотрел на золотистые яблоки, сиявшие на фоне голубого неба.

– Да, красиво у вас!

– Если бы не беда, – произнес старик. – Я думаю, это все те мерзавцы сделали. Они и храм осквернили, и ворота дома отца Михаила испохабили, и памятники на кладбище разворотили. Только они, больше некому. Кому мог помешать отец Михаил? Ведь он был такой.., такой.., даже комара и муху не обидит.

Холмогоров молчал. Он сидел, полуприкрыв глаза, держа ладони ни коленях.

– Что думаете?

– Пока не знаю, – немного помедлив, ответил Холмогоров.

– Я с прихожанами в храме встречаюсь, – продолжал церковный староста, – все говорят, что отца Михаила нелюди убили.

– Нелюди? – переспросил Холмогоров.

– Сатанисты – мерзавцы. Их сейчас развелось… Вроде и церкви открываются, и храмы восстанавливаются, а их все больше и больше. Это власти виноваты.

Старик снял очки, протер стекла носовым платком, опять водрузил их на нос. Стекла чище не стали, они были поцарапаны, но привычка – вторая натура. Рассуждать о прегрешениях власти церковный староста любил. Отвечать на его тезисы Холмогорову не хотелось, да и Ивану Спиридоновичу этого не требовалось. Ему было хорошо и покойно сидеть рядом с этим малознакомым человеком. Все, что было связано с церковью, староста воспринимал спокойно, с благоговением, сама же должность Холмогорова повергала его в трепет. Сколько Андрей Алексеевич ни объяснял старику, что советник патриарха – лицо не духовное, что сана не имеет, тот лишь улыбался, мол, знаю я вашу скромность, меня не проведешь.

– Что об этом святейший думает?

– О чем именно? – уточнил Холмогоров.

– Обо всем, – и Иван Спиридонович раскинул руки, словно хотел объять все мироздание, не повредив его хрупкое великолепие.

– Все в руках Божьих, – произнес Холмогоров. – Он рассуждает примерно так, как и вы, Иван Спиридонович.

– И насчет власти, что ли? – шепотом осведомился церковный староста.

– Может быть, еще более жестко. Хотя потом добавляет, что всякая власть от Бога.

– Так-то оно так, – воскликнул старик, мгновенно оживившись, – но если человек – мерзавец и при власти, то разве и ему власть дал Бог?

– И ему, – спокойно ответил Холмогоров и, тут же положив ладонь старику на плечо, спросил:

– Кто же все-таки оклад церкви пожертвовал? Матушка о странном мужчине вспомнила.

– Никто его, кроме отца Михаила, не видел. Рассказал он матушке о нем немного, имени не назвал. Мол, живет он на той стороне города, – старик ткнул пальцем в просвет между побеленными яблоневыми стволами. – Неплохой человек, но непонятный какой-то.

– Камень за пазухой на других держит?

– Нет вроде. В последнее время в церковь не ходил.

– Что его толкнуло оклад подарить?

– Жене его вроде бы худо стало. А человеку, вы же знаете, Андрей Алексеевич, как плохо, так он сразу к Богу обращается, поддержку у Всевышнего ищет. Нет чтобы денно и нощно молиться, Бога вспоминать, так и поддержка все время была бы, и ничего с ним плохого не случилось бы, беда бы его обходила стороной.

– Так-то оно так, – сказал Андрей, – но отец Михаил, он же денно и нощно Богу молился и за себя и за других? Даже не столько за себя, сколько за других.

Старик замер, поняв, что его мысль разбита в прах и возразить нечего.

– Пастырь за паству в ответе.

– А за пастыря кто тогда отвечает?

– Всевышний, – сказал старик и быстро подхватился со скамьи, найдя универсальную фразу “неисповедимы пути Господни”. – Неизвестного дарителя милиция ищет.

– Успешно? – насторожился Холмогоров.

– Ищет, а найти не может, всех мужчин перебрали, у кого жены в больнице с тяжелой болезнью лежат. А толку-то? Никто не признается.

– Странно, с чего бы это ему молчать? Хорошее дело сотворил, а прячется? – спросил Холмогоров.

– Не хочет огласки. Боится, что его по следователям затаскают или того хуже – оклад краденый.

– Может и так быть. Украл оклад, тут жене плохо и стало. Решил откупиться.

– Мне не нравится, что он в церковь не ходил.

У церковного старосты имелись два критерия, которыми он мерил людей: если ходит в храм, значит, человек положительный, а если не ходит, значит, никчемный если пьет, то плохой, пьет в меру – спасение ему обеспечено.

– Отец Михаил говорил, что мужчина тот не сильно пьющий был. Я так считаю, – продолжил старик, – если мужчина с утра пьет или днем, значит, пропащий, никчемный, а если вечером, пусть даже каждый день, то это не беда. Хотя сам я не пью и не курю уже пятьдесят лет, а здоровья все равно нет. Мой сосед, вы его видели, он только по вечерам да по праздникам пьет. Мужик богатый, непонятно, откуда у него деньги берутся. В последнее время нигде не работает, на рынке не торгует, а дом какой отгрохал, видели? И лодка у него с мотором, и машина новая. Деньги его испортят, недавно с братом в усмерть поругался.

– Из-за чего?

– Мало ли из-за чего два здоровых мужика поругаться могут? Может, кто-то глянул не так, сказанул не то, пошутил, вот и пошло-поехало. Я им внушение сделал, о заповедях Божьих напомнил, вроде помогло.

– А что же вы, Иван Спиридонович, священником не стали?

– Раньше нельзя было, а потом уже поздно сделалось. Жизнь быстро проходит. Я своей службой доволен, нашел успокоение на закате дней. За храмом присматриваю, отцу Михаилу помогал чем мог. Вчера приходили ко мне ревизоры, из милиции двое, из епархии приехал финансовый начальник; Казну церковную проверили, думали, отца Михаила из-за денег убили. Все у меня, копеечка в копеечку, сошлось. Про вас спрашивали. Вы уж извините меня, Андрей Алексеевич, мне на слово не поверили, прямо из дому в патриархию позвонили, справки навели.

– И что?

– Остались довольны, удивились, что такой человек не в столице живет, а у меня остановился, хотя из Борисова до Минска всего-навсего час езды, если электричкой. А на машине так еще быстрее.

– Хорошо у вас здесь, – произнес Холмогоров.

– Было до этого, – сокрушенно покачал головой Иван Спиридонович. – В последний раз у нас священника в войну убили.

– Немцы?

– Свои, партизаны, за сотрудничество с оккупантами. А какое там сотрудничество? – старик озлобленно хихикнул и сжал кулаки. – В школе закон Божий преподавал при немцах. Подкараулили его партизаны возле леса и выстрелили в спину, попали прямо в сердце. Побоялись ему в глаза смотреть. А он старенький был, такой, как я сейчас. Немцы похоронили его возле церкви сами, потому что партизаны листовку в городе повесили, мол, кто похоронит, тому смерть. Я сам ту листовку не видел, но люди рассказывали.

– Пойду к реке схожу.

– Вам удочку дать?

– Нет, я не рыбак. На воду посмотрю, посижу на берегу. Может, что и надумаю.

Старик не спрашивал, надолго ли Холмогоров задержится в Борисове или скоро уедет. Не спрашивал, какие у него тут дела, почему он здесь оказался. Ему было в высшей степени лестно, что Холмогоров остановился в его доме. Старик понимал, что такому человеку, пожелай он, лучшее место в гостинице выделят и сам мэр на вокзале встречать станет.

Холмогоров легко поднялся, неторопливо направился к реке, уклоняясь от низко распростертых ветвей яблонь. Иногда советник патриарха поднимал руку, пальцы прикасались к яблокам.

– Андрей Алексеевич, яблоки-то рвите, ешьте. Много их уродилось.

– Красивые больно, – оглянувшись, бросил Холмогоров, закрывая за собой калитку.

Холмогоров сидел у реки, смотрел на тростник, на яркую воду. Место было красивое. Наверное, поэтому здесь и положили бревно. Под ногами поблескивали пивные и бутылочные пробки, втоптанные в землю. Но при всем при этом тут было сравнительно чисто: ни битого стекла, ни бумаг, ни даже окурков. “Странно все это, – думал Андрей, – сатанисты.., оклад.., звонок мне в Москву, человек, подаривший оклад, не объявляется. А где же сам оклад, у кого он сейчас?"

Холмогоров вытащил бумажник, извлек фотографию. Снимок, на котором оклад был изображен полностью, забрала милиция, как и негативы. Снимок же, получившийся лишь наполовину, майор Братин разрешил взять Холмогорову. Андрей рассматривал плохо получившуюся фотографию – света мало, а вспышка не сработала.

"Гроздья винограда, о которых говорил отец Михаил, видны отчетливо, а вот кресты я бы не разглядел, не скажи он мне о них. Где-то нечто похожее я уже видел… Надо вспомнить, где и при каких обстоятельствах. То, что оклад старинный и ему не менее четырех веков, это несомненно. Возможно, это даже пятнадцатое столетие. А вот гнезда от драгоценных камней”.

Низко пролетела, коснувшись воды, чайка и тут же взмыла вверх, сжав в клюве небольшую трепещущую рыбку.

"«Человек – это мыслящий тростник» – так говорил Паскаль. Да, выразительно сказано, – глядя на сухой шелестящий тростник, подумал Холмогоров. – Но есть и другая фраза: “Человек – всего лишь влюбленный прах”. И то и другое – правда, как правда и то, что человек – творение Бога, искушаемое сатаной. Классификаций существует множество… Совсем не обязательно, что убийцы отца Михаила – сатанисты. Хотя в понимании милицейских чиновников сатанист – понятие очень неопределенное. Но даже мне пока нечего им возразить, ведь знаки, нарисованные на стенах храма, могли исполнить только сатанисты. Они не подделка, рисовал человек знающий, рука у него набита. Но настоящих сатанистов в маленьком городке быть не может, их порождают мегаполисы. Чтобы стать сатанистом, надо получить хорошее образование, пресытиться философией, начитаться книг по психологии, оккультизму до омерзения. А тут и книг таких не отыщешь. Лишь сатанист в истинном понимании этого слова мог сознательно поднять руку на священника, если только мотивом не послужила личная месть. Отец же Михаил – не тот человек, который мог нажить себе врага. Да и церковный староста знал бы, если бы священник кого-нибудь обидел или переспал с чьей-то женой или дочерью. Такое случается среди клира. В моей практике, – вспомнил Холмогоров, – был священник, отказавшийся поехать и причастить умирающего, потому что тот никогда до этого не ходил в церковь и не был крещеным. Сын умершего убил священника. Пришел с охотничьим ружьем в дом и выстрелил с порога священнику в грудь”.

В пальцах советника патриарха подрагивала фотография, небольшая, девять на двенадцать.

– Оклад… – проговорил Холмогоров. Когда он произнес это слово многократно вслух, то ему показалось, будто от него осталось лишь одно слово – клад. “Оклад – ценность, но опять-таки для специалиста, знающего ему цену. Священник всегда самый большой в городе знаток церковной утвари, но даже отец Михаил не сумел определить ценность оклада, звонил мне. В городе никто не мог представлять себе его истинной ценности. Так что пока нужно забыть об окладе”. Подумав так, Холмогоров резко спрятал фотографию в бумажник, чтобы больше не смотреть на нее.

Майор Брагин не был особо разговорчив с советником патриарха, сказал ему прямо:

– Вы занимайтесь своими делами по церковной части, а убийство расследовать станут мои люди. Они для этого специально обучены.

Поэтому деталей, выявленных в ходе следствия, Холмогоров не знал. Но он присутствовал при том, когда убитого доставали из ямы, и он, как обнаруживший тело, подписывал протокол. Опись вещей, найденных при мертвом священнике, составляли при нем.

"Так что же имелось с собой у отца Михаила? – напряг память Холмогоров. – В портфеле – молитвенник и Библия, несколько восковых свечей, спички, перочинный ножик, блокнот, ручка, бумажник со смешной суммой денег. Летун не собирался надолго покидать дом. К чему деньга на лесной тропинке на ночь глядя? Велосипед – не автомобиль, бензин ему не нужен. Вот, в общем-то, и все, что оказалось при себе у отца Михаила. Возможно, было и что-то еще, то, что забрал убийца или убийцы.., но вряд ли”.

Холмогоров хорошо знал отца Михаила, знал, что тот не стал бы рисковать окладом – вещью, не принадлежащей ему, вынося ее в такое время из дома.

"Погоди-ка, – остановил сам себя Андрей, – нужно думать не о том, что было при себе у отца Михаила, а о том, чего у него не было. Ключи! – хлопнул себя по лбу ладонью Холмогоров и даже улыбнулся. – У него не оказалось при себе ключей. Жена уехала в Минск, значит, священник, покидая дом, должен был его закрыть. Город – все-таки не деревня. Ключи.., у него не было ключей, значит, убили его из-за ключей, взяли их, чтобы попасть в дом”.

Холмогоров поднялся и посмотрел вдоль реки. Вначале он увидел, а затем услышал моторную лодку. Та медленно плыла вверх по течению.

«Ключи!»

Холмогоров вспомнил дверь с простым замком, которую можно при желании открыть и согнутым гвоздем, к тому же в дом можно попасть и через окно, выбить дверь. “Не все сходится. Возможно, как это водится в частных домах, отец Михаил просто прятал ключ где-нибудь на балке, под крыльцом, за ставней. Ключи – не то, из-за чего стоило убивать, но их при отце Михаиле не оказалось, да и оклад пропал. Возможно, я прав, но лишь отчасти. Приди бандитам в голову убить священника, они могли наведаться к нему прямо в дом. Тело прятали без расчета на сокрытие улик”.

Для Холмогорова не было тайной, что жизнь в маленьких городках скучна лишь на первый взгляд. Ездил он много – повсюду, где есть православные приходы. Жизнь – везде жизнь, и в городишке она кипит так же бурно, как в столицах. И тут происходят свои трагедии, комедии, заговоры, драмы, только масштаб у них иной. Если в столице человека убивают за тысячи, то здесь – за сотни. Но страдания и смерть везде одинаковы, они цены не имеют, человеку везде одинаково больно.

Начинать близкое знакомство с городом лучше всего с кладбища. На могильных плитах, памятниках, как на скрижалях, выбита история города с его трагедиями и драмами.

Холмогоров под моросящим дождем, прикрывшись большим черным зонтом с деревянной изогнутой ручкой, остановился у полуразрушенных кладбищенских ворот. Люди, их строившие, полагали, что они будут стоять вечно. Кованая решетка, массивные петли, хорошо обожженный красный кирпич. Может, кто-то, замаливая грех перед усопшим, пожертвовал большие деньги на сооружение бесполезной арки, а возможно, городские власти еще в девятнадцатом веке решили оставить о себе память и соорудили ворота с кованой оградой. От ограды остались лишь столбы из красного кирпича да несколько кованых решеток, изрядно проржавевших. В глубине кладбища мелькнул серый пес. Советник патриарха даже не был уверен, видел он его или же пес ему померещился.

Холмогоров перекрестился и ступил на кладбище, густо заросшее, как старый неплодоносящий сад. Он брел не спеша, читая надписи, вглядываясь в медальоны.

"Полковник Петр Григорьев. Умер от ран в 1814 году. Память любящей жены и детей”.

Жизнь полковника-артиллериста была недолгой, тридцать пять лет. Черный лабрадорит памятника, отшлифованный до зеркального блеска, и глубоко просеченные буквы, витиеватые, как и все, что делалось в девятнадцатом веке. “Наверное, когда-то на этом памятнике сверху был двуглавый орел из бронзы”.

Холмогоров провел рукой по мокрому камню. Ограда вокруг памятника не сохранилась, густая трава, кусты сирени, наверное, такой же старой, как памятник. Рядом братская могила красноармейцев двадцатых годов.

"На кладбище сходится все, – подумал Андрей, – разные времена, разные люди. Враги, избегавшие встречаться друг с другом даже взглядом, оказываются рядом. Может, один из этих красноармейцев стрелял из нагана или сбивал прикладом винтовки двуглавого орла с памятника царскому полковнику, не подозревая, что стоит в это время на собственной могиле. Жизнь сложна и в то же время проста. Смерть замиряет непримиримых врагов, уравнивает их возможности, вернее, лишает возможностей и того и другого. Перед Богом все равны. Возможно, я тоже найду успокоение в земле, и может статься так, что моя могила окажется рядом с могилой какого-нибудь безбожника, закоренелого атеиста, который даже перед смертью распорядится, чтобы над ним не ставили креста. Все может случиться”.

Аллейка вывела Холмогорова к разрушенной часовне, сложенной из такого же красного кирпича, как и ворота. И тут советник патриарха ощутил: он на кладбище не один, рядом есть еще кто-то и тот наблюдает за ним.

Холмогоров услышал шаркающие торопливые шаги, обернулся. К нему спешил странный мужчина под пестрым женским зонтиком. Одет он был в непомерно длинный плащ, из-под которого выныривали черные блестящие галоши, надетые поверх ботинок. Рукава плаща закатаны высоко – до локтя.

Такие галоши Холмогоров видел лишь в детстве, он помнил их, стоявшие в прихожей, помнил их красное мягкое нутро. Возраст мужчины определить было сложно, ему могло быть как шестьдесят пять лет, так и пятьдесят. Роговые очки на тонком носу, гладко выбритые запавшие щеки. Огромные глаза, увеличенные линзами очков, смотрели на Холмогорова вполне дружелюбно.

– Здравствуйте, – сказал мужчина.

– Здравствуйте, – спокойно ответил Андрей, словно ждал этой встречи.

Незнакомец располагал к себе с первого взгляда. Такие лица встречаются у тех, кто проводит большую часть жизни не с людьми, а с книгами, – у архивистов, библиотекарей, музейных работников. “Он умен, образован”, – подумал Холмогоров.

– Вы что-то ищете? – мужчина поднял палец. – Я давно за вами наблюдаю. Видел, как вы вошли на кладбище, видел, как перекрестились, как разглядывали ворота и памятник. Редко кто посещает старое кладбище, к тому же вы человек приезжий, а всех местных я знаю.

– Андрей Холмогоров, – советник патриарха протянул руку.

Мужчина засуетился, зачем-то сложил зонтик, сунул его под мышку и мокрой ладонью пожал руку Холмогорова, представившись:

– Казимир Петрович Могилин.

– Очень приятно, Казимир Петрович, – сказал Андрей.

– Никак не могу понять, из какого вы города.

– Из Москвы.

– Странно.., говор у вас не московский, скорее питерский. Но даже для Питера вы говорите слишком правильно.

– Стараюсь пользоваться литературным языком, – усмехнулся Холмогоров.

– Вы, наверное, священник. Хотя нет, но с религией связаны… Вы не чиновник, наверное, регент хора, но говорите вы не нараспев… Скорее всего, я снова ошибся, – смутился Могилин, не сумев сходу отгадать род занятий Холмогорова.

– Вряд ли вам удастся угадать, хотя вы двигаетесь в правильном направлении.

– Я кружусь на месте, – пробормотал Казимир Петрович, глядя на начищенные ботинки Холмогорова. – И как вы умудрились их не испачкать в нашем городишке?

– Стараюсь, – произнес Холмогоров.

– Так кто же вы? – глаза мужчины весело блестели.

– Человек.

– Человек в черном, – уточнил Казимир Петрович и отступил на шаг от советника патриарха.

– Вы близки к разгадке, Казимир Петрович, я советник патриарха.

Мужчина отступил еще на шаг, смерил Холмогорова критическим взглядом от ботинок до купола зонтика и присвистнул:

– Такие птицы в наши края не залетали. Я даже не знаю, что сказать, я растерян. И что же вы искали? Наверное, могилы предков, знакомых? Холмогоровых на этом кладбище нет, это я могу сказать точно. Я с молодых ногтей занимаюсь краеведением, про город и окрестности знаю абсолютно все, во всяком случае, больше, чем кто-либо, потому как все знать невозможно.

– Согласен, – сказал Андрей, – что вы знаете много. Но поверьте, есть тот, кому известно все.

– Конечно, – согласился краевед и посмотрел в небо. – Тут я с вами даже спорить не стану, хотя спорить люблю.