Пророк (№2) - Голос ангела

Лукин для надежности еще раз пролистал книгу и окончательно убедился в том, что ход его мыслей правилен. Назавтра при встрече с Пацуком Лукин, конечно же, не стал рассказывать ему о том, до чего дошел своим умом. Но теперь к Кузьме Пацуку он стал относиться более уважительно. Намеками дал понять, что каналы для сбыта антиквариата на Запад у него остались, что в случае чего он мог бы предложить неплохие деньги за хорошие вещи.

"Чем черт не шутит, – думал Лукин, – в моем бизнесе, как на охоте, – поставил двадцать капканов, глядишь, в один из них зверь и угодил. Шансов мало, но надежда есть, а надежда питает человека”.

Еще с полгода продолжались встречи Лукина и Пацука. И чем больше было этих встреч, тем сильнее разгоралось в Пацуке желание отыскать мифический клад.

Пацук вышел на свободу через полгода после своего знакомства с Лукиным. На прощание зашел в библиотеку и долго тряс руку торговцу антиквариатом.

– Где вас можно будет на воле найти?

Лукин коротко усмехнулся и, приставив лесенку к стеллажу, дотянулся до верхней полки. Из небольшой картонной коробки он извлек прямоугольник визитки с адресом и домашним телефоном.

– Вы точно знаете, что будете жить там, когда выйдете на волю?

– Абсолютно точно. – – Когда же вас освободят?

Лунину лишь оставалось пожать плечами:

– Точно не скажу, но пройдет не более двух лет.

– Увидимся, встретимся, – пообещал Па-цук, окинув взглядом стеллажи с книгами. – Эх, страшно подумать, все, что написано в этих книгах, есть в вашей голове, – и Кузьма Пацук постучал заскорузлым ногтем указательного пальца себя по лбу.

– Даже больше, – скромно заметил Лукин.

– Мне бы такие знания, в золоте ходил бы.

– Нужно лишь внимательно читать.

– На разных языках, – вздохнул Пацук. – Стар я для этого. Вернусь в Борисов, жена меня там ждет. Приедете к нам в гости – на Березине порыбачим, я вам места отличные покажу. Медком угощу, своего нет, но мужик недалеко от меня живет, пасеку держит, мед у него замечательный. Все его Пасечником называют. А клад я обязательно найду, – он еще раз сильно сжал ладонь Лукина, у того даже пальцы заболели, и быстро пошел к выходу.

– Дай Бог, свидимся, – прошептал Самсон Ильич, глядя на чуть сгорбленную приземистую фигуру Пацука.

Какого черта он про мед вспомнил? И кличка у мужика идиотская, но почему-то запоминается – Пасечник.

Кузьма уже шагал к зданию администрации зоны.

"Может, зря я у него адресок не спросил? – подумал Лукин, но, поразмыслив, решил, что поступил правильно. – Никогда не стоит возможному продавцу показывать свою заинтересованность. Что будет, то и будет. Дай Бог, клад он найдет, может, и медку поедим вместе… Нельзя тешить себя иллюзиями. Время – странная субстанция. Можно не прилагать никаких усилий, сидеть на месте и ничего не делать. Можно спешить жить, не вылезать из дел, но и спешащий, и ничего не делающий вместе окажутся на одной и той же временной точке”.

Глава 3

Жизнь маленьких городов отличается от жизни столицы так же сильно, как жизнь ребенка отличается от жизни взрослого. События, для столицы ничтожные, малозаметные, маленькие провинциальные города буквально потрясают. И тогда неделю-две на рынке, в магазинах, на перекрестках местные жители только и говорят о том, что случилось, кто виноват и в чем причина несчастья. Смерть пенсионера для мегаполиса – событие, значимость которого приближается к нулю. Дорожно-транспортные происшествия со смертельным исходом в Москве и других столицах случаются каждый день десятками и в лучшем случае соберут дюжину-другую праздных зевак.

В маленьком же городке иначе. Умер какой-нибудь Иван Иванович, когда-то работавший заведующим баней, и заговорят в провинциальном городке об Иване Ивановиче, о его супруге, детях, братьях, сестрах, родителях и даже о предках в третьем колене. Ведь в небольших городках все друг о друге знают, и любой беде находится объяснение, более или менее устраивающее людей.

Мол, погиб Иван Иванович нелепо в первую очередь потому, что его дед в тысяча девятьсот двадцать пятом году, вернувшись в родные края из Красной армии, полез на колокольню и сбросил крест, а потом глумился над ним. А во вторую очередь потому, что будущая бабушка Ивана Ивановича первой пошла плясать в церкви, когда ее переделали в клуб. Вот на тех танцах предки покойного и познакомились. Из такого брака ничего хорошего получиться, ясное дело, не может.

Подобные объяснения, как правило, удовлетворяют любопытство, разговоры понемногу стихают, городок замирает в ожидании чего-нибудь новенького. И это новенькое, пройдет неделя, две или месяц, обязательно случится. Тогда все враз забудут об Иване Ивановиче – семидесятилетнем пенсионере, погибшем от удара током, и станут говорить о новой беде.

* * *

Последние три дня в провинциальном белорусском городе Борисове, стоящем на берегу Березины, все судачили об одном и том же. Но объяснить толком, что произошло, а самое главное, почему и зачем, никто не мог. Никто не мог указать и виновников, а Борисов тем временем гудел. О случившемся вели споры не только в парикмахерских, но и в ветеринарной лечебнице, на базарах и в школах.

Борисовскую церковь и кладбище осквернили. Какие-то мерзавцы разрисовали церковные стены пентаграммами и прочей дрянью. Досталось и воротам дома настоятеля храма, протоиерея Михаила Летуна. Железные ворота, выкрашенные зеленой краской, разукрасили сатанинскими знаками, а на кладбище вывернули из земли кресты и памятники. На могилах евреев нарисовали шестиконечные звезды и свастики, разбили медальоны с черно-белыми фотографиями, погнули, уложили на землю ограды. В общем, мерзавцы старались вовсю, оскверняя кладбище.

Борисов – город небольшой, почти все друг друга знают. Но кто учинил подобные бесчинства? Как ни судили и рядили местные пинкертоны и доморощенные аналитики, вычислить негодяев не удавалось. В двух городских газетах появились статейки, и, естественно, как водится в таких случаях, когда нет на руках конкретных фактов, журналисты кивали на школу, а та – на родителей. Рассерженные родители, оскорбленные в лучших чувствах, указывали в гневных письмах на учителей, на власти. А все вместе, хором, сетовали на общее падение нравов.

И раньше случалось, что на местных кладбищах выворачивали памятники, оскверняли могилы, но это были единичные случаи. Теперь же осквернили тридцать три могилы, церковь и дом православного священника.

Протоиерей Михаил, стараниями которого местная церковь была отреставрирована, восстановлена и приобрела божеский вид, тяжело вздыхал, обходя храм, и делал один снимок за другим маленьким черным “Кодаком”. С фотоаппаратом в руках сорокалетний священник выглядел несколько комично, он сам чувствовал это, фотоаппарат – не тот предмет, который прихожане привыкли видеть в руках духовного пастыря.

Губы священника кривились, когда он всматривался в нарисованные аэрозолью сатанинские знаки.

– Гореть вам в геенне огненной! – бормотал священник. – Не прошло и двух месяцев, как покрасили стены храма. Придется перекрашивать вновь. Не могу же я позволить, чтобы эта мерзость оставалась на стенах. Бог все видит, – бормотал священник и дрожащим пальцем нажимал красную кнопку.

Раздавался тихий щелчок.

– Остатков краски не хватит даже на то, чтобы замазать надписи. Докупать придется, а денег уже почти и не осталось.

Осмотрев храм, сделав снимки, настоятель поговорил с церковным старостой, дал ему указания. Надев длинный плащ, направился в сторону кладбища. Оттуда он вернулся домой совсем удрученным, хотя зеленые ворота под руководством матушки успели перекрасить и все сатанинские знаки уже исчезли под слоем свежей масляной краски, приятно пахнущей олифой.

Протоиерей Михаил подошел к воротам, большим указательным пальцем правой руки оторвал прилипший к воротам желтый липовый листок, бросил его под ноги. Запах краски щекотал ноздри. Этот запах смешивался с горьковатым дымом. На огородах жгли мусор, и по тихой улице, пролегающей недалеко от храма, плыл голубоватый терпкий дым.

"Благодать какая!” – подумал священник, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь серые тучи.

Кресты на церкви ярко поблескивали. Протоиерей не удержался, взглянул на купола, быстро перекрестился и вошел в дом.

– Воскресную проповедь протоиерей Михаил Летун посвятил безнравственному и кощунственному поступку тех, кто осквернил кладбище и храм. О воротах своего дома священник не вспоминал. Церковь была полна прихожан, все внимательно слушали священника, сокрушенно кивая и время от времени осеняя себя крестным знамением.

Мужчина в длинном черном пальто отстоял всю службу, прижимаясь плечом к колонне в правом нефе. Он слышал то, что говорил священник, слышал шепот женщин и старух. Он время от времени поднимал глаза и смотрел на темную икону в аляповатом окладе. И ему казалось, что иногда Божья матерь с черными скорбными глазами согласно кивает головой в такт его неторопливым мыслям: “Правильное дело ты задумал, Григорий, богоугодное дело. А если задумал, то не сомневайся, совершай. И тогда тебе воздается”.

В левой руке мужчина держал черную сумку, небольшую, размером с портфель. Иногда Григорий Стрельцов невнятно бормотал короткие обрывистые фразы, из которых ясно звучали лишь отдельные слова:

– Господи, спаси и помилуй мя… – Больше молитв мужчина не знал.

Служба закончилась. В храме еще толпились женщины, одна за другой подходили к настоятелю. Григорий молча наблюдал, как священник протягивает для поцелуев руку, как женщины склоняют головы, прикладываясь губами к крепкой мужской кисти, видел восторженные глаза детей.

Он продолжал бормотать:

– Господи, помилуй мя, помоги моей жене… – Жена Григория Стрельцова лежала в онкологии уже третий месяц. Она перенесла две операции и сейчас проходила химиотерапию.

Последняя прихожанка приложилась к руке настоятеля и семенящей походкой покинула храм. Григорий Стрельцов вздрогнул. Он поскреб небритую щеку и нерешительно направился к священнику, который стоял справа от алтаря, уставший, опустошенный долгой службой.

– Отец Михаил… – выдавил из себя непривычные слова Григорий Стрельцов.

– Слушаю тебя, сын мой, – священник спокойно, без спешки обернулся. Он уже давно заприметил широкоплечего мужчину, простоявшего всю службу у колонны.

– Отец Михаил, я тут вам принес…

– Слушаю тебя, сын мой, говори, – священник взял Григория за руку и отвел в сторону. – Присядь, расскажи, что у тебя на душе. Вижу, ты чем-то озабочен.

Вместо того чтобы говорить, Григорий Стрельцов часто закивал. Слова “отец” или “батюшка” не произносились, они застревали в пересохшем горле. Ведь священник был моложе Стрельцова лет на десять, и пересилить себя мужчине было тяжело.

– Говори, я тебя слушаю.

– Тут у меня оклад.., старинный оклад. Я хочу отдать его вам.., хочу пожертвовать церкви.

– Хорошее дело ты задумал. Имя-то твое как?

– Григорий я, Григорий Стрельцов. – Григорий Стрельцов? – едва слышно прошептал священник. – Второй раз вижу тебя в храме, нечастый ты здесь гость.

– Так оно и есть, – признался Стрельцов. Руки мужчины дрожали, и он с трудом расстегнул молнию сумки. Вытащил из нее завернутый в чистую белую ткань предмет и протянул священнику. Тот положил сверток на колени и принялся бережно разворачивать. Тускло заблестело серебро. Оклад был небольшой, но массивный. По углам цветы и виноградные грозди были немного смяты.

– Вот…

– Вижу.

Священник кончиками пальцев прикасался к прохладному металлу, любовался искусной работой.

– И что тебя толкнуло, сын мой, сделать церкви столь щедрый подарок?

– У меня жена больная, очень больная. Может быть, это ей поможет.

Священник ничего не говорил, он запахнул оклад, положил руки на белую ткань:

– Твоя жена в храм ходила?

– Редко, но ходила.

– Хорошо, я помолюсь за ее здравие, помолюсь сегодня, завтра. Как ее имя?

– Мария…

– Мы все будем молиться за ее здоровье, Григорий, будем молиться ежечасно. Будем просить Господа позаботиться о ее здравии.

– Да, помолитесь, – выдавил из себя Григорий и судорожно дернулся.

– Откуда у тебя, сын мой, этот оклад? Григорий замялся. По небритым щекам пробежала судорога, на лбу выступили крупные капли пота, губы сжались, зубы проскрежетали.

– Ладно, можешь не рассказывать, если не хочешь. Тебе исповедоваться надо, сын мой, в среду, с утра. Я выслушаю твою исповедь, тебе станет легче.

– Спасибо, батюшка, – через силу прошептал Григорий и резко встал.

Болоньевая сумка соскользнула с его колен, упала на пол. Григорий поднял ее и, не оборачиваясь, резко зашагал к выходу. – “Вот так всегда, – подумал протоиерей Михаил Летун, – когда человеку хорошо, он о Боге не вспоминает, а как случится беда – сразу в храм. А ведь Бога надо поминать ежечасно, ежеминутно, благодарить его за каждую минуту жизни, за каждый прожитый день, за солнечный луч и за глоток воздуха, за крошку хлеба и за глоток воды. Эх, люди, люди! Эх, человеки, какая тьма у вас в душе! Отвернулись от Бога”.

Правая рука скользила по старинному окладу, бережно ощупывая выпуклости, прикасаясь к серебряным уголкам, на лице священника блуждала, загадочная улыбка, трогательная, как на лице ребенка. Прижимая белый сверток к груди, протоиерей покинул храм.

* * *

Уже третий день, срывая с деревьев последние листья, Москву мучил холодный осенний дождь с резкими порывами ветра. Влажные, липкие однообразные дни сменялись студеной мглой ночи. Уже третий день советник патриарха Андрей Холмогоров не покидал свою квартиру. Каждый год осенью, когда начинались затяжные дожди и холод, нестерпимо болела спина.

Чтобы хоть как-то отвлечься от постоянной ноющей боли, Холмогоров читал. Он сидел за письменным столом, включив настольную лампу, накинув на плечи старый плед, и пробегал глазами строчки, пытаясь в мыслях нарисовать картину прочитанного. Время от времени он отодвигал книгу в сторону, включал компьютер и, быстро работая пальцами обеих рук, словно пианист, проигрывающий новую, еще незнакомую пьесу, делал записи, отправляя интересующую его информацию в недра компьютера. Пил травяной чай из большой кружки, прислушивался к свисту ветра за высоким окном.

Осенними дождливыми вечерами он никогда не включал ни радио, ни телевизор, лишь изредка ставил любимую музыку и замирал в глубоком кожаном кресле, вслушиваясь в знакомые звуки. Музыка приносила душевное успокоение, и нестерпимая боль на некоторое время отпускала Холмогорова. Он уносился мыслями в детство и, словно давным-давно знакомую книгу, перелистывал страницу за страницей события прошлого. Воспоминания были беспорядочными. То вдруг мелькал отрывок раннего детства – родители, родственники, то его сразу сменяло что-нибудь из менее далекого прошлого.

Когда тихо звучала музыка, когда на столе лежала раскрытая книга, когда светился экран монитора, Холмогоров не мог заставить себя подойти к настойчиво звенящему телефону.

– Потом, потом, – говорил он, вздрагивая, – потом, когда закончится музыка.

Уже два дня Холмогоров читал толстую книгу – дореволюционное издание о войне 1812 года. Это был сборник воспоминаний французских генералов, участвовавших в российской кампании.

"В жизни все связано самым необычным образом. Сейчас я прочел название реки – Березина, а там, в Борисове, живет и служит Михаил Летун. Интересно, как он? Я уж давно не получал от него вестей”.

Пожелтевшие страницы старой книги медленно переворачивались. Вновь зазвенел телефон. По зуммеру Андрей определил – звонок междугородный. “Нет, не буду брать трубку, уже слишком поздно, одиннадцать вечера”.

Вновь прошелестела страница. Взгляд советника патриарха упал на карту: река Березина и рядом – Борисов.

"Но если звонят так поздно, значит, что-то срочное. Никто не станет беспокоить по пустякам в такое позднее время”.

Превозмогая боль в спине, Холмогоров поднялся, взял в руку тяжелую черную трубку старого верного телефона.

– Слушаю вас, – выдохнул он.

– Алло! Алло! Это Москва?

Андрей вздрогнул, услышав голос. Буквально мгновение тому назад он думал о своем однокурснике, о своем приятеле Михаиле Летуне, и вот сейчас он слышит его голос, слышит наяву.

– Михаил, ты? – воскликнул Холмогоров.

– Алло! Алло! Тебя плохо слышно, какой-то шум!

Через несколько мгновений шум исчез, и Андрей Холмогоров расслышал дыхание своего доброго знакомого.

– Какими судьбами, Михаил?

– Как твое здоровье, Андрей? – протоиерей Михаил Летун, обращаясь к Холмогорову, говорил с нескрываемым почтением, словно тот являлся небожителем.

– Твоими молитвами жив пока и здоров, – жаловаться на здоровье Холмогоров не любил. – У тебя как дела?

– Ты извини, что звоню так поздно.

– Извиняю. Что-то давно не видел тебя в Москве, Михаил.

– Дел много, – вздохнул протоиерей, настоятель борисовской церкви. – Ты все знаешь, Андрей…

– Ты сильно преувеличиваешь, Михаил. Как твоя супруга, как твое здоровье?

– Со здоровьем все в порядке и у меня, и у супруги.

– Тогда говори.

– У меня неприятность. Может, ты уже слышал, в городе кладбище осквернили хулиганы, церковь нашу испоганили?

– Сатанисты?

– Еще неизвестно.

– Нет, не слыхал, – произнес Холмогоров.

– Конечно.., откуда… Но я бы не стал тебя так поздно беспокоить. Сегодня после службы случилось вот что: один из прихожан принес серебряный оклад. Я не специалист, в отличие от тебя, но предполагаю, что оклад старинный, уникальный. Я похожие видел в Загорске, когда мы там учились. Ты в этом лучше меня разбираешься, ты знаток.

– Ты преувеличиваешь, Михаил, мои возможности. Я же не могу по телефону датировать вещь, даже если ты опишешь ее во всех деталях.

– Серебряный оклад с виноградом, с листьями.

– Это довольно распространенный узор, – тут же произнес в трубку Холмогоров. – Что-нибудь характерное есть?

– Четыре креста по углам, покрытые эмалью.

– Голубая с белым?

– Да! – обрадовался протоиерей Михаил, учащенно задышав в трубку.

– Это может быть и шестнадцатый век, и начало двадцатого.

Вздох разочарования прозвучал в наушнике.

– Но я чувствую старину, Андрей, оклад прямо-таки светится, хоть и темный от времени. От него тепло исходит. Намеленный. Надписи на нем греческие.

Упоминание о греческих надписях заинтересовало Холмогорова, но он не хотел зря обнадеживать друга.

– Знаешь что, – после секундной паузы сказал Холмогоров, в интуицию однокурсника он верил, – надеюсь, фотоаппарат у тебя есть?

– Да, есть, но это обычная “мыльница”. Слово “мыльница”, произнесенное протоиереем, Холмогорова позабавило. Так говорят подростки, туристы, праздно шатающиеся вокруг Кремлевских соборов, но не лица духовного звания.

– Профессиональный аппарат в руках любителя – хуже мыльницы. Так что ты сними, – поспешил успокоить Андрей провинциального священника. – Сфотографируй оклад с обеих сторон и не забудь положить что-нибудь для масштаба – спичечный коробок или линейку.

– Понял! – воскликнул Михаил Летун.

– Сфотографируй и вышли мне.

– А почему бы тебе, Андрей, не наведаться ко мне? Небось, редко из Москвы выбираешься?

– Наоборот, – сказал Холмогоров, – редко в Москве бываю. Тебе повезло, что застал меня. Три дня как приехал и, наверное, через неделю уеду на север.

– Жаль, – вздохнул протоиерей, – давно не виделись. Моя супруга тебе поклоны шлет.

– И ты ей кланяйся, – у Холмогорова дернулись в улыбке губы.

Холмогорова всегда забавляла манера функционеров и провинциальных священников изъясняться. И те и другие пользовались в своей речи абсолютно неживыми выражениями и образами. Было понятно, матушка не стоит рядом с протоиереем и не бьет челом в пол, а просто говорит: “Передай привет”.

– Места у нас здесь красивые.

– Некрасивых мест не бывает, – вставил Холмогоров.

– Конечно, все Божье творение, все по его умыслу и велению создано.

Холмогоров опять улыбнулся. Эту прописную истину он знал с детства и никогда в ней не сомневался в отличие от протоиерея, который был в свое время и пионером, и комсомольцем, а в армии даже пытался вступить в партию. Но тем не менее протоиерей был человеком честным и добродушным.

– У нас здесь река красивая.

– Березина, – сказал Холмогоров, глядя на книгу, лежащую на его письменном столе. – Кто ж Березину не знает? Она хоть и небольшая, но знаменитая.

– Так ты приедешь? – осведомился протоиерей.

– Бог даст, будет время – обязательно наведаюсь.

– Я передам супруге, что ты обещаешь быть у нас.

– Передай, – сказал Холмогоров. Поговорив еще немного об общих знакомых, погоде и здоровье, пожелав друг другу всех благ, протоиерей и Холмогоров распрощались. И странное дело, усевшись в кожаное кресло, Андрей абсолютно ясно представил себе протоиерея Михаила, маленького, щуплого, с серебряным окладом в руках, и его супругу, пышногрудую женщину с постоянным румянцем на щеках. “Наверное, сейчас бегает по дому и размышляет, как сфотографировать ночью этот оклад. Яркого света, наверное, у него нет, а того, что в фотоаппарат вмонтирована вспышка, он, скорее всего, не подозревает”.

И, надо сказать, размышления Андрея Холмогорова были недалеки от истины. Михаил с матушкой принесли в большую комнату две настольные лампы, зажгли люстру, расстелили на журнальном столике белую ткань. Матушка смахнула пылинки с почерневшего оклада, а отец Михаил, далеко отставив фотоаппарат, пристально вглядывался в маленькие циферки, мелкие, как муравьи.

– Матушка, глянь, что там написано – тридцать шесть или тридцать четыре?

Матушка поднесла черный фотоаппарат прямо к глазам:

– Тридцать шесть, – убежденно сказала она.

– Значит, ничего не получится, – скорбно заключил священник, – на сатанистов, будь они неладны, всю пленку извел, а на святую вещь не хватило.

– А может, хватит? – произнесла матушка. – Помнишь, дочка внука привозила, так тогда тоже тридцать шесть было? А фотографий получилось тридцать восемь.

– Все в руках Божьих, – произнес священник, нажимая на кнопку.

Полыхнула вспышка, которая на мгновение ослепила и испугала священника и матушку.

– Как думаешь, получилось?

– Все в руках Божьих, – протокольно произнесла женщина.

– Еще разок попробую.

– Ты забыл положить коробок.

Отец Михаил долго вертел в пальцах коробок, предупреждавший, что спички в руках детей – источник повышенной опасности и причина пожара. Затем хотел положить коробок в середину оклада, но матушка запричитала.

– Понял, понял, – сказал священник и положил коробок рядом с окладом.

Изготовился, привстал на цыпочки и вдавил кнопку. Фотоаппарат судорожно щелкнул, и внутри зашелестела, сматываясь, пленка. Вспышки не было.

– Ладно, завтра куплю другую и пересниму.

Супруга священника матушка Ольга принялась расспрашивать мужа о том, какими путями серебряный оклад оказался в их доме. Отец Михаил никогда не имел тайн от жены. Он рассказал все, как было, о Григории Стрельцове, лишь не назвал его имени, а та, зная городские новости, рассказала мужу все, что ей было известно.

Глава 4

Тюремный срок Самсона Ильича Лукина закончился. Он мечтал об этом моменте, и в мечтах каждый раз он рисовался ему по-новому. Казалось, будет ярко светить солнце, будут петь птицы, когда он наконец перешагнет линию, отделяющую неволю от свободы. Но все произошло куда проще. Время заключения вышло, истекло, и Самсон Ильич даже почувствовал легкую грусть, поняв, что завтра ему выходить на свободу. Он весь вечер просидел в библиотеке, листая книги, прощаясь с ними, зная, что на этот раз будет куда осторожнее и уже ни за что не попадет за колючую проволоку.

– Этих лет не было, – шептал себе Самсон Ильич, – я вычеркну их из своей жизни. Ни радости, ни горя они мне не принесли.

Дольше всех он рассматривал американскую книгу “Древнерусское ювелирное искусство”. Лукин знал, что не пропадет на воле. В отличие от других заключенных, он никогда не связывал себя в мыслях с тем местом, какое занимал в жизни. Встречал он и тех, кто только, в тюрьме начинал ощущать себя человеком, почувствовав власть над людьми. Лукин же надежно обеспечил себе тылы, уходя в тюрьму.

Его освободили до обеда. Моросил мелкий неприятный дождь, небо заволокли хмурые тучи. Прощаться с Лукиным пришло все начальство. Жали руки, шутили, желали больше никогда не свидеться. Самсон Ильич чувствовал, что никто не желает ему зла, никто не таит на него обиду. Помог он многим и никому не сделал плохого.

Заурчал электродвигатель, и металлические ворота медленно отворились. Самсон Ильич глубоко вздохнул и вышел на дорогу, ведущую к шоссе. Адвокат Юрий Прошкин уже ждал его на собственной машине. Мужчины обнялись.

– Ты почему меня не предупредил, что приедешь? – спросил Лукин.

– Я думаю, ты в этом не сомневался.

– Жаль, библиотеку с собой взять нельзя. Собирал ее, книгу к книге, кому-то теперь она достанется?

– Не расстраивайся, найдется смышленый зек, который освоит твою науку. Нужно же смену себе готовить, мы уже немолодые.

– Об этом и не заикайся, – рассмеялся Лукин, – я теперь твой ровесник, пять лет из жизни вычеркнуто.

– Все же ты зря отсидел такой длинный срок, я бы мог его тебе скостить.

– И так мне год скостили. Зато теперь и квартира при мне, и книги.

– Тоже правильно.

Лукин сидел на переднем сиденье машины, мчавшейся к Москве. Он часто дышал, всматриваясь в изменившийся пейзаж. До этого ему лишь по телевизору приходилось наблюдать за тем, как меняется жизнь, теперь же Самсон Ильич убеждался в изменениях воочию.

– Ты смотри, по ящику не врали.

– Что такое? – не понял Юрий Прошкин.

– Люди деньги прятать перестали, дома строят, машины покупают. Живи себе – не хочу!

– И ты, Самсон Ильич, с талантом не пропадешь.

– Я нигде не пропадал.

Дорога, непреодолимая для Лукина целых пять лет, промелькнула за пару часов. Самсон Ильич был благодарен адвокату за то, что тот подвез его на своей машине, сразу дал почувствовать комфорт и удобство. Лукин несколько раз брался за ручку автомобильной дверки, когда они уже остановились во дворе, и каждый раз опускал руку.

– Чего боишься? – смеялся Прошкин. – Выходи.

– Боюсь, – признался Лукин.

– Чего?

– Мне кажется, что все изменилось и мне не за что будет зацепиться.

– В квартире кое-что изменилось, – загадочно улыбнулся адвокат. – Раз, два, три! – скомандовал он.

На счет “три” Лукин, пересилив себя, ступил на асфальт. Он чувствовал себя как моряк, сошедший на землю после долгого плавания. Голова кружилась, хотелось смеяться и плакать одновременно.

– Код запомни – две девятки и пятерка. Адвокат сам нажал кнопки на пульте кодового замка. Цифры высветились на табло, железная дверь подъезда мягко отошла. Лукин уже понимал: все, что он услышит и увидит в этот день, навсегда западет в память. Поэтому даже не стал повторять в мыслях цифры кода.

В прежние годы подъезд не блистал чистотой, поэтому он поразил Лукина светлыми, лишенными надписей стенами, вазонами с цветами на каждой площадке. Он не узнавал двери соседских квартир. Раньше они были большими, двухстворчатыми, теперь же повсюду стояли стандартные металлические двери, похожие на дверцы несгораемых шкафов, со сложными замками.

– Из прежних жильцов мало кто здесь остался, – говорил Прошкин. – Квартиры в центре дорогие, люди небогатые перебираются на окраины. Ты, Самсон Ильич, теперь, наверное, самый бедный в подъезде.

– Пока еще самый бедный, Юра, пока… Лукин вздохнул с облегчением. Дверь его собственной квартиры осталась прежней, на ней лишь поменяли обивку, сохранив при этом стиль: черный глянцевый кожзаменитель и фигурные золотистые шляпки гвоздей. Самсон Ильич прислонился к мягкой двери, прижался к ней щекой.

– Держи, – Прошкин вложил ему в руку колечко с двумя ключами.

Затаив дыхание, Лукин ввел ключ в щель замка и мягко повернул его. Шагнул в квартиру. Та пахнула на него свежестью, все форточки оказались открытыми. На первый взгляд ничего почти не изменилось, лишь вместо старого телевизора стояла стойка для аппаратуры из красного дерева, а на ней огромный с плоским экраном суперсовременный телевизор. Рядом с ним возвышались полутораметровые акустические колонки, весело подмигивали огоньками видеомагнитофон и музыкальный центр. Свежесть и чистота окружали Самсона Ильича.

– Ну, как? – поинтересовался Прошкин, слегка скривив губы в улыбке.

Лукин осмотрелся повнимательнее и понял: квартира хоть и осталась с виду прежней, но изменения в ней произошли огромные. Раньше перегородки между комнатами покрывала вечно трескавшаяся штукатурка, теперь же они были идеально гладкими, словно сделанные из матового стекла. Лепнина на потолке была тщательно отреставрирована, в окнах стояли не простые рамы, а зеркальные стеклопакеты в деревянном обрамлении. Ремонт был сделан искусно, со вкусом, очень дорогой. В ванной ярко вспыхнули галогенные лампочки, лишь только Лукин прикоснулся к выключателю, сияли идеально протертые зеркала. На сантехнике не хватало лишь бумажных ленточек с надписями “Продезинфицировано”.

– Надеюсь, ты не против, Самсон Ильич, что часть твоих денег я вложил в ремонт? Все равно пришлось бы его делать. Ты же человек брезгливый, не стал бы пользоваться старьем?

– Спасибо тебе, – Лукин нежно обнял Прошкина и почувствовал, как к глазам подкатывают слезы. Чтобы скрыть неловкость, он повернул рычаг крана, сполоснул лицо водой и не стал его вытирать.

– Главное твое сокровище – книги – в целости и сохранности.