Отец Михаил наморщил лоб и быстро перекрестился. Он пытался вспомнить, кто такой Ковальчук и как выглядит его супруга.

– Батюшка, вы меня слушаете?

– Слушаю, сын мой.

– Врач говорит, ей совсем мало осталось. Рак у нее.

– Где вы живете?

– В Латыголи, батюшка, дом номер семь.

– Хорошо, я приеду, сын мой.

Отец Михаил опустил трубку и задумался. “Что поделаешь, надо ехать”.

Через четверть часа он стоял во дворе, держа в руках старенький, видавший виды велосипед. До Латыголи ехать было недалеко, каких-то пять километров, если через поле по проселку. По шоссе же – намного больше, да и ездить по шоссе отец Михаил не любил. Ему больше нравилось ездить полевыми да лесными дорогами.

Он закрыл свежевыкрашенные ворота, сел на велосипед и поехал. За домом свернул в переулок, затем в другой и оказался за городом.

Дорога шла вначале вдоль реки, затем поворачивала влево через невысокий густой ельник. Отец Михаил вдыхал осенний вечерний воздух и налегал на педали. Ездить на велосипеде священник любил, он так и не обзавелся автомобилем. Если надо было поехать куда-нибудь далеко, он просил кого-нибудь из прихожан, и те всегда с удовольствием откликались на просьбу протоиерея. Отец Михаил предлагал деньги, но прихожане их не брали. Отца Михаила все любили, относились к нему с нескрываемым почтением. Никогда священник не злоупотреблял хорошим отношением к себе и к матушке. А если дорога была недалекая, отец Михаил пользовался велосипедом. Такие поездки помогали священнику всегда быть в форме, чувствовать себя уверенным и сильным. Да и матушка поощряла своего супруга, говоря, что велосипед – это правильное средство передвижения.

Поначалу местные жители поглядывали на священника с непониманием. Как так, вроде человек небедный, мог бы себе позволить и машину приобрести, ан нет, ездит на велосипеде как самый обыкновенный человек. А у людей пожилых священник на велосипеде вызывал уважение, дескать, не имеет машины, значит, не ворует. А велосипед в Борисове мог себе позволить иметь любой.

Тропинка была твердая, протоптанная; высокая, уже пожелтевшая трава иногда стучала по спицам, шуршала, шелестела. Отец Михаил вдыхал осенний воздух, иногда посматривал на небо и старался не отвлекаться. На такой тропинке надо быть внимательным, под колесо может попасть камень или корень, и тогда, неровен час, окажешься в мокрой траве, распростертый и смешной. Ноздри отца Михаила жадно трепетали, осенние запахи будоражили обоняние. Пахло опавшими сырыми листьями, пожелтевшей подсыхающей травой. От реки пахло рыбой.

Когда отец Михаил подъезжал к густому ельнику, в лицо ударил запах грибов.

Отец Михаил подумал: “Вот вернется супруга, надо будет отправиться вдвоем в лес. Насобирать полную корзину осенних грибов, а затем дома нажарить в сметане”.

Отец Михаил, сглотнул слюну, налег на педали, крепче сжимая руль. “Скрип, скрип”, – отвечали на движения ног педали велосипеда. Прохладный осенний воздух бил в лицо, сумерки опускались быстро. На горизонте золотыми цепочками вспыхивали огоньки, на далекой ферме слышалось мычание коров.

– Надо торопиться, – сам себе сказал отец Михаил, аккуратно съезжая под горку и въезжая в темный густой ельник. – Назад поеду по шоссе. Хоть и дальше, но зато на дороге все видно. Здесь надо быть внимательным.

Отцу Михаилу довольно часто приходилось покидать свой дом. Большинство его прихожан были людьми немолодыми, часто болели и умирали. А священник, как и врач, отказать просящему в помощи не вправе.

Тропинка делала поворот, еловые лапки ударили по правому плечу, прошуршали по одежде, шлепнули по портфелю, укрепленному на багажнике. В ельнике было совсем темно, тропинка едва различимо виляла между деревьями. Отец Михаил подумал, что надо бы остановиться и пойти пешком, катя велосипед в руках. Но какое-то прямо-таки детское упрямство не позволило остановиться, спрыгнуть с велосипеда.

– Отец Михаил втянул голову в плечи, пригнулся к рулю и посильнее налег на педали. Тропинка делала поворот, выскакивая к полянке. Вот и поворот. Отец Михаил вздохнул с облегчением. Велосипед продолжал катиться по инерции.

Темная фигура возникла на тропинке неожиданно. Человек в телогрейке и кепке стоял, опустив руки, глядя на священника. “Грибник, что ли? – подумал отец Михаил. – Как в таких потемках грибы собирать, если я тропинку едва вижу? А он грибы собирает…” Но священник ошибался. Перед ним стоял не грибник, а убийца. Грибник с тропинки не сходил, упрямо глядя на священника. Его лицо в осенних сумерках было едва различимо, кепка была надвинута на глаза.

Отец Михаил притормозил, велосипед дернулся, заднее колесо прошуршало по траве. Велосипедист остановился в шаге от мужчины в телогрейке.

– Добрый вечер, – произнес священник, пытаясь рассмотреть лицо мужчины, стоявшего на широко расставленных ногах.

– Может, и добрый, – услышал отец Михаил в ответ и тут же узнал голос. Именно этот голос он слышал в телефонной трубке.

– Это вы меня звали?

– Я, – сказал Кузьма Пацук.

– А чего вы здесь.., не в деревне?

– Чего я здесь, ты сейчас узнаешь. Правая рука, которую мужчина прятал за спиной, взлетела в воздух. Кузьма Пацук сделал шаг к священнику. В руке убийцы был топор, самый обыкновенный топор, каким колют дрова, рубят ветки. Топор взлетел над головой. Силуэт Кузьмы Пацука был четкий, словно вырезанный из картона на фоне розовато-пепельного осеннего неба.

– Остановись, сын… – отец Михаил прикрылся правой рукой.

Удар топора был сильным и пришелся в основание шеи. Священник рухнул вместе с велосипедом. Кузьма Пацук хрюкнул, зарычал и еще дважды рубанул священника по голове, раскроив череп. Затем схватил священника за ноги и поволок в густой ельник. Бросил в неглубокую яму, туда же притащил велосипед. Из кармана плаща отца Михаила Кузьма Пацук вытащил связку ключей.

– Ну вот, теперь ты никому ничего не скажешь. И Гришка будет молчать, – глаза Кузьмы Пацука были налиты кровью.

Он срубил несколько тонких берез и бросил их сверху на безжизненное тело священника, на велосипед. Вытер лезвие топора прямо о пожелтевшую траву и, пошатываясь, словно был пьян, побрел сквозь густые заросли ельника к реке.

Убийца пропал в осенней темноте, как пропадает камень, брошенный в глубокую воду. Он стал невидим и неслышим.

Дом священника был таким же, как и десятки других на близлежащих улицах и переулках. Кузьма Пацук огородами пробрался к дому священника, перелез через забор, по тропинке, выложенной кирпичом, быстрой походкой, пригибаясь, двинулся к крыльцу. Собаки во дворе не было, это Кузьма Пацук знал, поэтому не опасался неожиданного лая или рычания. Он был уверен, что никто не услышит, как он подберется к дому, да и супругу священника Кузьма видел, та садилась в автобус.

Ключ вошел в замок, с хрустом провернулся, и дверь открылась. В доме священника пахло воском. В правой руке Кузьма сжимал топор, тяжелое и надежное оружие. Мяукнула кошка, спрыгивая с дивана на пол.

– Брысь! – выдохнул Кузьма.

В доме было темно. Кузьма зажег фонарь, и луч заскользил по стенам мебели. Иногда останавливаясь на несколько секунд, Кузьма переходил из комнаты в комнату. В шкафу в спальне Кузьма нашел то, что искал. Он развернул белую ткань, серебро тускло засверкало в луче фонарика. “Ага, вот ты где. Гад, попу отдал! За этот оклад мне в Москве большие деньги дадут, а ты вот так, сволочь, взял и сунул в руки, будто бы священник и все его молитвы помогут твоей жене! Не помогут молитвы, свечи ей пригодятся. Ненавижу я вас всех, ох, ненавижу!"

Оклад в белой ткани Кузьма спрятал под телогрейку и покинул дом, презрительно скривившись на иконы и лампадку, тускло мерцающую в углу поя образами.

"Это у вас все просто, а на самом деле все не так. Нельзя разбазаривать деньги, особенно чужие. Сволочь, хотел все дело погубить. Но не бывать этому”.

Кузьма действовал осторожно, как настоящий многоопытный грабитель. Он запер дом, ключи бросил в колодец во дворе дома. Тем же путем, через сад, он выбрался за забор, оказавшись в соседнем переулке. Прошел к реке и тропинкой вдоль берега добрался до своего дома. Оклад спрятал в гараже, топор помыл в бочке, тщательно насухо вытер. Лишь после этого вошел в дом.

– Где ты ходил, Кузьма? – спросила супруга.

– В сарае возился, – ответил муж. Жена Кузьмы Пацука передернула плечами. Она сидела, глядя на экран телевизора. Спорить с мужем не решилась. Она по интонации голоса определяла настроение супруга. Интонации не предвещали ничего хорошего, в голосе слышались громовые раскаты.

Кузьма переоделся и плюхнулся в кресло. Обхватил голову руками, крепко сжал виски.

– Что, голова болит? – спросила жена.

– Нет, не болит, – буркнул в ответ мужчина.

– Может, таблетку дать?

– Сама свои таблетки ешь.

– Да что с тобой, Кузьма, случилось чего? Может, печень болит?

– Ничего не болит, отвяжись.

– Ужинать будешь?

– Буду.

– Я сейчас соберу на стол.

Кузьма ел жадно, с хищным аппетитом. Нижняя челюсть ходила, перемалывая пищу. Утолив первый голод, Кузьма взял из холодильника бутылку водки, налил почти полный стакан. Залпом выпил и принялся закусывать хрустящим огурцом.

– Сегодня на кладбище, – заглянув в кухню, сказала жена, – люди могилы восстанавливают.

– А тебе что с того?

– Ничего, просто говорю. Моих родителей могилы не тронули.

. – Ну и радуйся, – буркнул Кузьма, глядя на экран телевизора. – Я спать пойду, – сказал он и, не дожидаясь ответа, исчез в спальне.

"Что с ним? Сам не свой какой-то… Глаза блестят, как у бешеного, рычит в ответ на каждое слово. Может, у него женщина завелась? Мужик он еще крепкий, хоть куда”.

Женщина убралась в доме, грустно размышляя о том, что происходит с ее мужем. Вымыла руки, выключила телевизор и вошла в спальню. Не успела она улечься, как муж вскочил, размахивая перед собой руками, словно отбивался от кого-то невидимого.

– Ты чего вскочил?

– Черти проклятые! – сказал муж.

– Кузьма, какие черти? Я тебе сейчас водички холодной принесу. Ложись, спи.

По лицу Кузьмы Пацука катились крупные капли пота, подушка была мокрая, словно на нее опрокинули стакан воды. Когда жена вернулась с кружкой холодной воды, Кузьма сидел, свесив ноги и положив тяжелые кулаки на колени. Он пристально смотрел в темный угол. Жена, сама того не желая, посмотрела туда же. “Угол как угол…"

– Свет зажги, – сказал муж, не отводя глаз.

Щелкнул выключатель ночника, комнату залил призрачный зеленоватый свет. Кузьма Пацук был похож на покойника. Голова с высокими залысинами была мертвенно бледна, пот уже высох.

– Да что с тобой такое?

Чашка стучала о зубы, вода текла по подбородку, капала на майку.

– Давай-ка, я тебя попою. Привиделось что-то?

– Ой, привиделось. Такой ужас!

– Расскажи, легче станет.

– Не могу, – упрямо сказал Кузьма, хватая жену за руку. Остатки воды пролились на постель. – Запомни, никому ни слова!

– О чем это ты?

– Запомни, никому ни слова! – упрямо повторил мужчина, скрипя зубами.

Женщина передернула плечами и подумала: “Раньше такого с ним не бывало. Может, “Скорую” вызвать?"

Потрогала лоб. Он был холодный, как качан капусты, принесенный с улицы в дом".

– Ложись. Я тебя укрою, сейчас принесу еще одно одеяло, согреешься.

Женщина перевернула подушку, уложила мужа, поплотнее укутала его двумя одеялами и села рядом.

– Ложись, не сиди. Свет не гаси, не надо выключать лампочку. Мне страшно, – и Кузьма виновато отвел глаза в сторону.

– Натворил чего? – спросила жена.

– Нет, нет, ничего, просто страшно, – поторопился с ответом Кузьма. Чтобы прекратить расспросы, он натянул одеяло на голову.

– Задохнешься, дурачок.

– Отстань, дура!

Слово “дура” принесло женщине облегчение: “Если ругается, значит, здоров”.

Голос из-под двух одеял прозвучал глухо, как из могилы. Женщина аккуратно легла и замерла, боялась даже дышать, чтобы не потревожить сон мужа.

Кузьма на мгновение уснул, провалившись в душную, влажную темноту. Ему показалось, что он действительно оказался в могиле, почувствовал даже запах сырой земли – так пахнет картошка в погребе. Он боялся поднять руки, боялся ощутить над собой доски крышки гроба. Сердце заколотилось так сильно, что Кузьму бросило в дрожь и он вновь покрылся холодным потом, вскочил, замахал руками.

– Прочь! Прочь! – завопил он. – Отстаньте от меня, я живой пока!

– Конечно, живой, – на ухо зашептала супруга.

Кузьма дернулся так сильно, что кровать зашаталась, а жена чуть не свалилась на пол.

– Да что с тобой? – в сердцах воскликнула женщина, глядя на бледное, перекошенное ужасом лицо мужа. – Может, тебе водки налить?

– Налей, – сглотнув слюну, без энтузиазма произнес Кузьма. Он понимал, что и водка ему не поможет.

Жена принесла рюмку водки, и Кузьма одним глотком опорожнил ее.

– Еще, – прохрипел он. – Стакан неси! Жена, обычно не позволявшая мужу пить, не стала возражать, принесла полный стакан. Рука Кузьмы дрожала. Он осушил стакан до последней капли, поставил его на тумбочку и с облегчением выдохнул.

– Закусить? – спросила супруга.

– Нет.

Кузьма медленно опустился на подушку, уткнулся в нее лицом и всхлипнул.

– Да что с тобой такое? Мне-то рассказать можешь? Я же никому не скажу, ты же это знаешь.

– Не могу. Страшно мне, Аня.

Обычно муж называл жену “жена” или “дура”, по имени обращался раза два в год в особо торжественных случаях.

"Действительно, с ним что-то происходит. Надо в церковь сходить, свечку поставить, помолиться, – и тут она вспомнила, что в холодильнике стоит пластиковая бутылка со святой водой. – Вот чего ему надо было дать, а не водку”.

– Я тебе сейчас водички принесу, все вмиг снимет.

– Приносила уже, – пробурчал муж.

– Еще попей, полегчает, – она отправилась на кухню, вернулась со стаканом воды. – На вот, выпей.

Она чуть ли не силой заставила мужа приложиться к стакану. Сделав глоток, Кузьма судорожно закашлялся. Жена принялась стучать по спине.

– Пей до дна, пей.

– Не могу я ее пить.

– А ты силой, заставь себя, поможет. Это вода из церкви, отец Михаил сам бутылку на Крещение наполнил, – и жена толкнула мужа под локоть, дескать, пей, не тяни.

Стакан выпал, покатился. Кузьму переломило надвое, он прижал руки к животу, упал на четвереньки и пополз из спальни.

Жена какое-то время сидела в растерянности, глядя в темный дверной проем, где исчез Кузьма. Она обнаружила его на крыльце. Кузьма навалился животом на перила, его нещадно рвало.

– Может, ты отравился, Кузьма?

– Пошла вон! Не видишь, плохо мне?

После приступа рвоты Кузьме стало легче. –Он сидел в трусах и майке на мокрой скамейке крыльца и мелкими глотками пил водку из горлышка. Жена принесла полушубок, набросила ему на плечи и без слов исчезла, понимая, что сейчас разговаривать с ним бесполезно. Ни в чем не убедишь, да и выведать ничего не выведаешь.

Глядя на ущербный диск луны, словно оспой изъеденный темными пятнами, Кузьма внезапно вспомнил то, что не всплывало в памяти уже лет сорок. Он вспомнил разрушенный войной Борисов, разбитые мосты, разваленную школу. Целой в городе оставалась только церковь, но ее закрыли. Окна заколотили досками, а на двери висел огромный амбарный замок. С мальчишками с улицы такой же лунной ночью Кузьма залез в церковь через окно в апсиде, оторвав доски. Церковь поразила гулкой тишиной: задержишь дыхание, а воздух гудит. Мерцающий огонек спички не мог рассеять густую темноту, не доставал до стен, до купола, лишь в барабане тускло светились окна с серебряной луной.

Тогда Кузьма сделал несколько шагов в сторону, и вдруг ему показалось, что он остался совершенно один.

– Эй! – негромко крикнул он. Никто ему не ответил. – Эй, хватит дурить, где вы?

Внезапно захлопали крылья невидимых в потемках птиц. Птицы ударялись в Кузьму. Он упал на пыльный пол, закрылся руками. А над головой продолжали летать ничего не видящие в темноте птицы. Кузьма просидел в церкви до рассвета. Напуганные его криком друзья убежали. Он сидел и плакал уже без слез. Продрог до костей.

Когда же рассвет развеял темноту и Кузьма увидел роспись на сводах, страх отступил. Он увидел голубей, сидящих на карнизах, на хорах, и они не казались ему страшными. Это были обычные птицы, нахохлившиеся от холода, такие же несчастные, как и он.

Кузьма выбрался через окно на улицу и, не озираясь, бросился со всех ног домой. Тогда ему крепко досталось от родителей. Сколько они ни выпытывали, где он был ночью, почему весь перепачкан в побелку и помет, он так и не сознался, сам не понимая почему. С тех пор он долго обходил церковь стороной, пока не стал совсем взрослым и не забылся детский холодный страх ночного одиночества в пустом храме.

"Это же сколько лет прошло?” – подумал Кузьма, глядя, как облако медленно наползает на луну.

Уже спокойный, почти умиротворенный, он вернулся в дом. Содеянное сегодня стало для него таким же далеким, как и те детские воспоминания, словно он стал другим человеком, переступив запретную грань, за которую вернуться уже невозможно. Утром, глядя в зеркало на свое небритое лицо, Кузьма ужаснулся. За ночь он постарел лет на десять. Остатки волос над ушами стали белыми, как лунный свет, глубже прорезались морщины, а взгляд стал безразличным и абсолютно стеклянным.

"Ничего, это ничего… Сейчас умоюсь, побреюсь и стану прежним”, – подумал мужчина.

Он ополаскивал лицо холодной водой, тер, мял, пытаясь разогнать кровь, и вновь смотрел в зеркало. Ничего не менялось: и волосы белые, и взгляд такой же холодный – взгляд чужих глаз.

"Сейчас пойду в парикмахерскую и остригусь. И надо скорее избавиться от всего, что у меня есть, все надо превратить в деньги. А на деньгах не написано, за что они получены, они у всех одинаковые”.