— Это не проблема, уважаемая вы моя.

— Надо что-то делать, Николай Николаевич.

— Проведите экскурсию вы.

— Но я плохо говорю по-английски, у меня нет практики. К тому же, я не экскурсовод, а искусствовед.

— Да-с, проблема, — Николай Николаевич вытащил из кармана часы на цепочке, щелкнул крышечкой, часы сыграли первые аккорды гимна «Боже, царя храни» и исчезли в кармане Князева. — Это будет через шесть минут.

— Через пять.

— Нет, через шесть, — уточнил Князев. — Пойдемте, встретим их. Откуда, говорите, делегация?

— Из Франции, из ЮНЕСКО.

— Из Франции. Интересно... Что ж, я им все покажу.

— А кто расскажет?

— Я расскажу и покажу, — бесстрастно бросил Князев и чуть-чуть наморщил лоб. Он сделал жест рукой, изящный и великодушный, указывая немолодой женщине, что она должна идти впереди. Они спустились по мраморной лестнице к входу и увидели, как площадь пересекают люди — шесть мужчин и три женщины. Все мужчины в строгих костюмах, женщины в белых блузках и аккуратных юбках до середины колена — чиновники высшего эшелона. Николай Николаевич открыл дверь, пропустил Екатерину Андреевну и замер на крыльце, ожидая, когда делегация ЮНЕСКО приблизится.

Мужчины и женщины подошли к крыльцу, посмотрели на бронзовую вывеску. Екатерина Андреевна немного испуганно взглянула на Князева. Тот снисходительно улыбнулся. Его лицо, взгляд голубых глаз оставались такими же непроницаемыми, как и прежде, но на губах под усами промелькнула улыбка, может, снисходительная, может, немного высокомерная, но вполне доброжелательная. Он обратился на чистейшем французском языке сразу ко всем. Его голос звучал негромко, но настолько отчетливо, что Екатерина Андреевна даже опешила. Она бывала во Франции не один раз и поняла, что Князев говорит по-французски свободно, легко, без всякого напряжения.

— Если господа желают, я могу говорить по-английски или по-немецки.

— У вас чудесный французский. Но если вам не трудно, коротко поясняйте для меня по-английски, — произнес японец в роговых очках, маленький, лысый.

— А как желают дамы? — осведомился Николай Николаевич Князев.

В ответ он услышал, что женщинам будет проще, если Николай Николаевич продолжит говорить по-французски. Он представился, не называя своей должности, и пригласил войти.

Сникшая, испуганная, обескураженная Екатерина Андреевна смотрела на заместителя начальника отдела кадров, как на божество. Ей и в голову не могло прийти, что Николай Николаевич Князев в совершенстве владеет французским, английским и немецким. Стоило гостям переступить порог музея, как тотчас зазвучал голос Князева. Он начал с того, что рассказал, в каком году, кем и при каких обстоятельствах было построено здание. Называя имена архитекторов, он тут же сообщал, кто их пригласил для строительства. Он говорил сразу обо всем, упоминая другие здания в ансамбле Московского Кремля, рассказывая о коллекциях, о царях, министрах, боярах, причем все даты были точными, в этом Екатерина Андреевна была уверена, она хорошо знала историю. Князев потрясающе вел экскурсию.

Иногда кто-нибудь из присутствующих задавал Николаю Николаевичу вопрос, он, подумав несколько секунд, тут же исчерпывающе отвечал.

«Господи, боже мой, это какое-то наваждение! — думала Екатерина Андреевна, отойдя в сторонку. — Таких чудес я в своей жизни не видела никогда. Обыкновенный человек, я всегда его считала самым заурядным отставником, а тут такое... Какие глубокие познания!»

Николай Николаевич Князев спокойно вел экскурсию, переходя от экспоната к экспонату, из одного зала в другой. Он словно загипнотизировал девять человек, приехавших познакомиться с Москвой. Они смотрели на него очарованно, а он легко переходил с языка на язык. Его речь пестрила старомодными словечками французского лексикона, английского, немецкого. Он употреблял те слова, которые употребляли Гюго и Верлен, Шекспир, Блейк, Уайльд, Гете, Шиллер. Его речь изобиловала изящными словесными оборотами прошлого века. Естественно, иностранцы не могли этого не почувствовать и не оценить.

Ноги Екатерины Андреевны стали непослушными. Она не шла, как прежде, по навощенному блестящему паркету, а едва плелась за экскурсией в хвосте, жадно ловя слова, пытаясь вникнуть в их смысл. Себя она чувствовала никчемной и ненужной музею.

Два с половиной часа Николай Николаевич Князев водил делегацию по залам. Он рассказывал о картинах, скульптурах, оружии, часах, самых разнообразных предметах так, словно знал их с раннего детства, словно они были частью его жизни. Мимо портрета князя Юсупова он прошествовал, бросив на него чуть презрительный взгляд. Кивком головы обозначил, кто это, затем будничным тоном произнес:

— Князь Юсупов.

Ни о биографии, ни о заслугах князя, ни его регалиях Николай Николаевич говорить не стал, словно они не представляли никакого интереса.

Екатерина Андреевна поймала себя на том, что опять увидела профиль Князева, отраженный в стекле портрета, и сходство Николая Николаевича с российским императором потрясло ее. «Господи, да он ходит здесь так, как человек ходит по своему дому, дому, в котором он родился, вырос, где все ему известно — каждый чулан, каждый потайной ход, каждая полочка в кладовке, каждый плинтус и каждый ковер!»

Иностранцы были потрясены. Подобной экскурсии они даже не могли себе представить. Человек, рассказывающий им об истории Государства Российского, говорил с таким знанием дела, с такой убежденностью, что это изумляло. Они смотрели на своего экскурсовода широко раскрытыми глазами.

«Нет, он не обыкновенный, — твердила про себя Екатерина Андреевна, — он замечательный, ни на кого не похож. Впрочем, как это ни на кого? Он вылитый царь! Это наваждение. Он как две капли воды похож на Николая Второго. Поразительное сходство!»

Только сейчас Екатерина Андреевна заметила, что она не одна сопровождает экскурсию, а еще пять сотрудников музея перемещаются по залам на определенном расстоянии, жадно ловя слова Николая Николаевича и восторженно на него посматривая. Все, что здесь находилось — флаги, оружие, предметы утвари, книги — предстало перед Екатериной Андреевной, видевшей и перевидавшей все это десятки, а может, даже тысячи раз, совершенно в ином свете. Каждый предмет обретал биографию, становился живым, понятным, близким. К нему хотелось прикоснуться руками, а флаг с двуглавым орлом хотелось поцеловать, упасть перед ним на колени. Оружию хотелось поклониться. Чашки и тарелки из белого фарфора умиляли.

В конце экскурсии иностранцы попросили разрешения у Николая Николаевича сфотографироваться с ним. Он согласился. Встал в центре зала, а мужчины и женщины обступили его по обе стороны. Японец в роговых очах принялся щелкать дорогим фотоаппаратом. Затем немец взял у него фотоаппарат, а японец встал на место немца.

Николай Николаевич сделал жест рукой, подзывая к себе одного из сотрудников музея, только сейчас, впервые за время экскурсии, заговорил по-русски:

— Почтенный Илья Петрович, — обратился он к смотрителю музея, — не будете ли вы так любезны оказать услугу этим милым людям, нашим гостям?

Пожилой смотритель музея испуганно заморгал глазами и, быстро семеня короткими ножками, подбежал к Николаю Николаевичу.

— Что я должен сделать?

— Два снимка.

И немец, и японец стали по обе стороны Князева. Они стояли, как подданные рядом с императором. Лицо Князева оставалось непроницаемым и спокойным, он смотрел сквозь фотографа, словно тот для него не существовал.

Дважды щелкнул фотоаппарат, сверкнула вспышка, запечатлевая Николая Николаевича в окружении делегации ЮНЕСКО. Он проводил гостей, но не до крыльца, а лишь вывел их из зала. Оживленно переговариваясь, немного ошарашенные, но в то же время восторженные и благодарные, представители делегации ЮНЕСКО покинули стены музея.

Николай Николаевич Князев извлек из кармана часы, щелкнул крышечкой и в тишине музейного зала отчетливо прозвучали первые такты «Боже, царя храни».

— Обед, — сказал Князев, развернулся через левое плечо и все так же, с прямой спиной и гордо вскинутой головой, двинулся в направлении столовой. Он шел так, словно там, в столовой, был накрыт стол на всю семью, а дети, и супруга лишь ждали, когда появится государь-император. Муж и отец произнесет слова молитвы и после этого все приступят к трапезе, чинной, неторопливой.

Князев пришел в столовую не прямым путем, зашел по дороге в свой кабинет, где на подоконнике стояла литровая банка с дистиллированной водой. Банка была плотно закрыта полиэтиленовой крышкой. Князев взял банку. Последние пару месяцев он постоянно носил её с собой. Охрана Кремля уже привыкла к этому и перестала обращать внимание на чудачество Николая Николаевича.

Князев откупорил крышку, налил две трети стакана и спокойно, глядя в окно на купола, увенчанные золочеными крестами, медленно, маленькими глотками осушил стакан до дна. Естественно, у него спрашивали, что за банку носит с собой отставной подполковник. Николай Николаевич вежливо, глядя в глаза собеседнику, отвечал:

— Это чистая вода, абсолютно чистая. У меня проблемы с кровью, — затем он называл диагноз — гемофилия, и охранники согласно кивали головами. — А еще, — продолжал Николай Николаевич, все так же спокойно глядя в глаза охраннику, — это вода не просто дистиллированная, она освящена пустынником, живущим на острове Валаам в скиту. И если я каждый день от восхода и до заката солнца буду выпивать литр этой воды, состояние моего здоровья значительно улучшится. Так что извините за то, что я вынужден доставлять нашей охране такие неудобства, — и он, поглаживая банку, бережно прятал ее в портфель, защелкивал замочки и, взяв портфель в левую руку проходил через металлические ворота.

Сотрудники, естественно, поговорили, посплетничали о загадочной банке с освященной водой, но продолжалось это недолго. Мало ли какие бывают у людей чудачества! Кто-то носит в кармане старый ржавый ключ, кто-то гвозди, кто-то детскую куклу, кто-то пьет отвары из трав, глотает таблетки горстями, а кто-то пьет воду и надеется на чудесное исцеление и счастье, которое ему должно улыбнуться.

Сделав последний глоток, Николай Николаевич Князев поставил банку на подоконник, а стакан — дном вверх на коричневый поднос рядом с графином. Его кабинет, в отличие от кабинетов многочисленных сотрудников, не украшали ни плакаты, ни календари, ни репродукции картин. Стены, стол, шкафы были в идеальном состоянии. На письменном столе рядом с компьютером лежали шариковая авторучка и стопка чистой бумаги. Все дверцы в шкафах были закрыты, и никогда никто не видел, чтобы ящик письменного стола хоть на пару сантиметров оставался выдвинутым. Полный порядок. Всегда открыта форточка, а летом — окно. На широком карнизе ходили кремлевские голуби, сытые и холеные.

Иногда хозяин кабинета брал из книжного шкафа с зашторенными стеклянными дверцами холщовый мешочек с пшеницей и, высунув руку в форточку, высыпал горсть зерна на подоконник. Голуби ворковали, стучали клювами о жесть карниза. Этот звук Николаю Николаевичу невероятно нравился. Он весь вытягивался, подбирался, прикладывал к левому уху руку и несколько минут слушал. То, что его считают чудаком, для Николая Николаевича никогда не было новостью.

«И пусть считают. Они-то ведь не знают, кто я на самом деле, под какой звездой рожден и для чего послан в этот мир», — произнеся эти слова про себя, Князев подбоченивался, вскидывал голову, а затем указательным пальцем правой руки приглаживал усы. Его глаза сверкали. Такие глаза бывают у женщин, одержимых желанием или решившихся на отчаянный поступок.

Он покинул свой кабинет и направился в столовую, омерзительно пахнущую жареной рыбой и щами.

«Пахнет, как в людской», — вздохнув, подумал Николай Николаевич, спускаясь в полуподвальное помещение, где располагалась столовая.

Всякое величие, на взгляд Николая Николаевича, заключалось в простоте.

«Простоте невозможно подражать, ее невозможно скопировать», — к этой мысли Князев пришел своим путем. Он давно знал это, может быть, с этой мыслью и родился, и она жила в нем все его долгие сорок шесть лет. Он прекрасно знал, что появился на свет не случайно, на то была воля Бога: планеты выстроились в нужном порядке, и произошло его зачатие, а затем, проведя девять месяце в утробе матери, он появился на свет. Появился не просто так, для бессмысленного существования, не для того, чтобы прожить как придется отведенные Богом годы, а для выполнения определенной миссии. В чем эта миссия, долгие годы Князев не знал. Но мысль о собственной исключительности не покидала его никогда. Он знал, что все остальные люди, окружающие его, те, с которыми он общается, которые пишут письма, устраиваются к нему на работу, принося заявления, — обыкновенные люди. А вот он, Николай Князев, человек необычайный, наделенный судьбой невероятным даром. Он если и не равен Богу, то избранник Божий и стоит к нему намного ближе других.

«Помазанник Божий! Я помазанник Божий», — по утрам и вечерам, а иногда даже во сне повторял себе Николай Николаевич.

Он холил эту мысль в своей душе, укреплял ее, и она, в конце концов, стала стержнем его существа. Но он никогда ее не выпячивал, никому о ней не рассказывал, никого в свою тайну не посвящал. Он долго, слишком долго ждал своего часа — того момента, когда сможет выполнить предначертанное ему судьбой. И это время пришло.

О каждой выставке сотрудники управления кремлевских музеев узнавали намного раньше. Ведь именно он, Князев, готовил командировочные документы для сотрудников музея, которые отправлялись за границу вести переговоры с владельцами той или иной выставки. Естественно, он знал, что выставка под звучным названием «Сокровища дома Романовых» приехала в Москву восемь дней назад. Казалось бы, что из того? Мало ли проводится выставок? Каждый год десятки разнообразных экспозиций разворачивались в залах кремлевских музеев, выставлялись экспонаты, приходили посетители, экскурсии. Через месяц или два выставки закрывались и, как правило, возвращались за границу — на свою родину.

Выставку сокровищ царской семьи — династии Романовых привез английский королевский дом. В тот день в душе Николая Князева произошел взрыв. Его потрясли не перстни, не колье и шкатулки из нефрита, украшенные бриллиантами, не табакерки, портсигары, кубки и чаши, его потряс бриллиант, величиной с небольшую сливу. Он сверкнул, и Николай Князев был ослеплен, сражен наповал.

Он оказался в зале музея как раз в тот момент, когда сотрудники вынимали из сейфа шкатулку с бриллиантом, вернее, даже не шкатулку, а металлический пенал, что-то похожее на маленький бокс для медицинских инструментов. Камень сиял так, что Князеву стало не по себе. Закружилась голова, задрожали руки, начали подгибаться ноги. И если бы Князев не оперся спиной о колонну, то наверняка рухнул бы на пол.

Каждый день утром и вечером Николай Князев ходил в зал. Охранники, привыкшие к его чудачествам, так же, как и сотрудники музея, не обращали на него внимания. Он приходил и четверть часа восхищенно смотрел на камень. Вопросов Князеву никто не задавал. Ну стоит человек у толстого бронированного стекла и любуется алмазом. Ну и пусть себе стоит, он ведь никому не мешает, не кричит, не тянется к нему руками, а лишь смотрит на него честными голубыми глазами. Но если бы кто-нибудь в этот момент смог заглянуть Николаю Николаевичу в глаза, он был бы поражен: глаза Князева лихорадочно горели, светились изнутри.

Постояв четверть часа, Князев разворачивался через левое плечо и с просветленным лицом покидал зал. Камень оставался неподвижно лежать на бархатном ложе.

С появлением камня жизнь Николая наполнилась смыслом, хотя для постороннего глаза в поведении Николая Николаевича ничего не изменилось. Он так же добросовестно, за полчаса до начала работы, появлялся в своем кабинете и так же в положенное время покидал рабочее место. В портфеле как утром, так и вечером булькала банка с освященной и заговоренной дистиллированной водой. Князев знал, что когда в музее нет важных гостей и их не ждут в ближайшее время, под стеклом лежит не бриллиант семьи Романовых, а подделка — кусок горного хрусталя такой же формы и такой же огранки. Лежит и сверкает, но это совсем не тот блеск. Блеск горного хрусталя холоден, он не греет душу, не потрясает естество, не разрушает, он блестит так же, как кусок льда, замерзший в холодильнике, ни больше ни меньше. Настоящий бриллиант, если на него смотреть долго, дарит человеку радость и позволяет прикоснуться к вечности.