1

В старом здании, несомненно, обитали призраки. Оскорбленный дух убитого хозяина все еще охранял свои владения. Юрун Бледный, колдун и еретик, безусловно, заслуживал гибели, постигшей его от рук разъяренной толпы. По справедливости, удар топора, отделивший голову от тела, должен был отправить его грязную душу прямиком в ад. Но справедливость, по обыкновению, проявила свой капризный нрав, и дух Юруна остался сторожить дом со всеми его тайнами от непочтительных потомков. Так, во всяком случае, говорилось в предании.

А может, это просто сказки? Тредэйн ЛиМарчборг твердо решил выяснить правду.

На этот раз он не струсит и не сбежит. Хватит. Сколько раз за последние годы он подбирался к заброшенному дому и отступал, напуганный дрожащими тенями и шорохами… или просто тишиной и пустотой? Сколько раз он позорно поворачивал назад с комком в горле и бешено колотящимся сердцем? Но на этот раз он не сбежит. Ему уже тринадцать, он давно перерос детские страхи. Сегодня он проберется внутрь.

Он лежал, затаившись в зарослях высокой сухой травы на гребне холма, нависающего над домом. Прятаться, в сущности, было не от кого — здесь всегда было пустынно. Разумные люди старались держаться подальше от жилища Юруна как при жизни колдуна, так и после его смерти. Однако Тредэйн кожей чувствовал на себе взгляд невидимых глаз, и все в нем кричало об опасности. Руки покрылись гусиной кожей, тонкая мальчишеская фигурка напряженно застыла. Тредэйн невольно оглянулся через плечо.

Ясное дело — никого. Прижавшись к земле, мальчик затаил дыхание и прислушался. Ни голосов, ни звука шагов. Ничего, кроме шороха ветра в жухлой траве. Ничто не говорит об опасности. Откуда же тогда эта дрожь во всем теле?

Тредэйн перевел дыхание и поднял голову, глядя поверх мертвой осоки. Внизу виднелась громада старинного особняка, знакомого, и в то же время невыразимо чуждого, таинственного и зловещего даже под ярким осенним солнцем. Покрытые копотью ветхие стены пока еще целы; скрипящие ставни по-прежнему закрывают оконные проемы. Здание устояло перед натиском времени. Четыре причудливые витые башенки по углам дома будто бы отражают извращенную натуру хозяина-архитектора. Вокруг особняка раскинулся старинный сад, ветви столетних деревьев, темные и изогнутые, как прутья кованой решетки, аркой сходятся над нелепыми башенками. Ветви голы, если не считать нескольких жалких листков, обрывками желтой бумаги дрожащих на ветру, но на берлоге мертвого колдуна лежит тень. Свету здесь не место.

За домом, за железными деревьями, ртутью поблескивают воды озера Забвения — безымянной могилы, принявшей тела бесчисленных жертв Колдовских Войн прошлого столетия. Посередине озера вздымается над водой огромная скала. Древний замок на вершине скрывается в тумане, и хорошо, что так. Крепость Нул, тюрьма, из которой, как из ада, нет дороги назад. Лучше не видеть ее, лучше не думать о ней. И хорошо бы забыть также о мириадах беспокойных теней погибших, которые, по слухам, скользят над гладью озера и бродят по его берегам. Эти призраки ждут, затаив холодные мечты о мести, и касаются ледяными пальцами сердец дерзких, осмелившихся вторгнуться в их владения…

Тредэйна передернуло. Его рука сама потянулась к висевшему на шее медальону — серебряному диску с чеканным изображением Защитника — бессмертного Автонна.

Но сейчас талисман показался Тредэйну бессильным, и его холодная тяжесть не прибавляла мальчику храбрости. Он выпустил медальон из пальцев, и его взгляд вновь обратился к особняку Юруна.

Закрытые ставни — невидящие глаза на лице дома. Лицо самого мальчика было куда выразительнее — живое лицо искателя приключений с немного резкими чертами и острым взглядом ярких голубых глаз из-под густых ресниц. Таким ресницам позавидовала бы любая девочка. Лицо, еще по-детски неопределившееся, спасали от девичьей миловидности только прямые черные брови, выдающиеся скулы да копна непослушных волос цвета воронова крыла.

Прижимаясь к земле, мальчишка прополз немного вниз по склону и остановился. Глупо так осторожничать. Если призраки или кто другой в самом деле стерегут дом, от них все равно не скроешься. С тем же успехом можно подняться на ноги и, не таясь, шагать вперед. Встав, он на миг застыл в ужасе, словно ожидая удара молнии. Но ничего не случилось. Тусклый свет солнца, шепот ветерка… ничего.

Мальчик двинулся вперед. С каждым шагом ужас в нем нарастал, но он не останавливался. За его спиной оставался пустынный, поросший травой склон. Конечно же, ему просто чудится, никто враждебный не наблюдает за ним, никто не следует по пятам за искателем приключений.

Он спустился к подножию холма, где росли железные деревья, прошел по шуршащему морю палой листвы, и перед ним вырос дом Юруна. Он видел его не раз, но никогда не подбирался так близко, и никогда еще от дома не веяло такой угрозой. Загребая ногами листья, Тредэйн подошел к подножию черной базальтовой лестницы. Юрун презирал столь обыденные материалы, как мрамор и известняк. Быстрый взгляд по сторонам — ни признака жизни — и вверх по ступеням к огромным дверям, разбитым в щепки бушевавшей здесь толпой. Остатки дубовых створок висели на покореженных петлях. Вход был открыт и казался неохраняемым, но ощущение бдительного взгляда из пустоты заставило мальчика в нерешительности застыть на пороге. Лишь на мгновение. Он не собирался отказываться от задуманного из-за разгулявшегося воображения. Глубоко вздохнув, Тредэйн шагнул в темноту.

Тусклого света, проникавшего сквозь щели ставен, было достаточно, чтобы заметить царящее повсюду запустение. Более того, было совершенно ясно, что в доме сломано и сожжено все, что можно было сломать и сжечь. Имущество Юруна — простая тяжелая мебель, скупые украшения, канделябры и светильники — были разбиты или исковерканы огнем. Ковры сорваны со стен, свалены в кучу и подожжены. Они горели неохотно: гора обуглившегося тряпья так и осталась лежать под закопченным потолком. На каменных плитах пола валялись осколки изящных подсвечников. Кое-где в чашах еще оставались оплывшие свечные огарки. По-видимому, дом не был разграблен. Все ровным слоем покрывала пыль. Никто не потревожил ее за прошедшее столетие. Бунтовщики в безрассудном отчаянии набрались отваги восстать на Юруна Бледного, страшнейшего из черных колдунов, и уничтожили его, но не посмели мародерствовать в его доме.

Тредэйн беззвучно прокрался через разгромленную прихожую, не обнаружив ничего стоящего: ни удивительного, ни угрожающего. Оказавшись в лишенном окон коридоре, темным тоннелем уходившем в сердце дома, мальчик остановился, чтобы достать из кармана свечу и огниво. Он зажег свечу, и желтые отблески задрожали на почерневшем камне, осветив пыль, паутину и красные глазки затаившихся крыс. Порыв сквозняка пролетел по коридору. Огонек вздрогнул, свет мигнул, вдалеке прозвучали тихие шаги. Взгляд Тредэйна метнулся по сторонам. Дом пуст и обитаем, спит и бодрствует. Кто знает, что ждет искателя приключений. Он непременно должен был узнать что. Пока нет ничего интересного, но тайны Юруна ожидают разоблачения.

Он тихо прошел по коридору и оказался в камере, свет в которую проникал из единственного отверстия в потолке четырьмя этажами выше. Здесь, по преданию, Юрун встретил свою смерть. Здесь отцы бесчисленных убитых и искалеченных детей изрубили на куски своего страшного господина.

Может, на полу остались пятна крови колдуна. Не заметно. Ноздреватый камень пола казался чистым. Мальчик не стал надолго оставаться в этом, несомненно, знаковом месте, потому что за обрывками ковровой занавеси, которая при жизни Юруна, должно быть, полностью закрывала стену, теперь виднелись очертания двери. Подбежав к ней, Тредэйн откинул в сторону полуистлевшую ткань и открыл дверь, за которой уходила в темноту винтовая лестница.

Он поставил ногу на первую ступень. Дом, казалось, заглядывает ему через плечо и беззвучно дышит в ухо.

Беззвучно?

За его спиной отчетливо послышались шаги и раздался характерный хруст — кто-то наступил на битое стекло. В призрачной тишине этот слабый звук казался громким, как грохот праздничного салюта. Сердце бешено заколотилось. Мальчик стремительно развернулся и успел заметить маленькую темную фигурку, юркнувшую под груду поломанных кресел. Тредэйн был безоружен, и будь у него время на раздумья, мальчик скорее всего отступил бы. Вместо этого он сделал три больших шага к куче обломков, быстро нагнулся, поймал и вытащил за ногу брыкавшуюся добычу. Пригляделся и облегченно перевел дыхание.

— Гленниан, — он не знал, смеяться ему или сердиться.

— Собственной персоной, — по обыкновению заносчиво ответила девочка. Она уселась поудобнее и вызывающе тряхнула гривой каштановых волос.

— Я мог бы догадаться, — Тредэйн сел на пол напротив нее, и вековой холод каменных плит, несмотря на одежду, тут же пробрал его до костей.

— Но не догадался же! Что, напугала я тебя?

— И что ты всюду за мной таскаешься?!

— Ничего подобного!

— Именно что таскаешься. Куда я не пойду, всюду на тебя натыкаюсь.

— Много о себе воображаешь!

— Почему ты не играешь с девочками вроде тебя?

— Девочки вроде меня — просто малявки ! С ними скучно ! Они… просто невежды ! Не понимают ни Пятой Теоремы Ризбо, ни комбинаций Чоркана, ни принципа последовательных прогрессий Фантоллио!

— Так и я не понимаю.

— Им и уравнения не решить, они даже простейшего доказательства не приведут, даже в шахматы не играют. И вообще… — она тихонько вздохнула. — Они не хотят со мной играть.

— Ну, их трудно в этом винить, раз уж ты называешь их скучными невеждами, — серьезно заметил Тредэйн.

— Я не называю! Я никогда вслух так не говорила.

— Иногда вслух можно и не говорить. Люди чувствуют, как ты к ним относишься.

— Они не могут догадаться, о чем я думаю. Они слишком глупые. Им только бы все время хихикать и корчить рожи у меня за спиной и шептаться про свои секреты. Они нарочно шепчутся прямо передо мной, а когда я спрашиваю, о чем, только больше хихикают.

— А ты не пробовала… — Тредэйн не договорил. Девочка смотрела на него, ожидая услышать мудрый совет, но посоветовать было нечего. Мысли и поступки девочек-подростков — да и вообще женщин, если на то пошло — были для него непостижимы. Да и с такой проблемой он никогда не сталкивался. Живой, подвижный и достаточно уверенный в себе мальчишка без труда находил друзей. Он мог только посочувствовать странной одинокой девочке, которую отвергали сверстницы, но понятия не имел, что тут можно сделать.

— Чего не пробовала? — поторопила его Гленниан. Не услышав ответа, она сердито откинула упавшую на лицо прядь. — Ну и пусть. Мне нет дела до этих девчонок. Папа говорит, они ниже моего уровня развития.

— Папа, значит, говорит? И, по-твоему, это я о себе воображаю?

— Говорить правду — не хвастовство. Например правда ведь, что у меня поразительная память!

— Еще бы, весь город знает!

— Папа говорит, мне легче общаться со старшими и более умными людьми.

— Это вроде меня, что ли?

— Ну… — она задумалась. — Ты хоть и старше…

— Потому-то ты за мной и бегаешь. А если не бегаешь… — он не дал ей времени возмутиться, — если не бегаешь, тогда что ты здесь делаешь?

— Я хожу, куда хочу!

— Правда? Интересно, что скажет об этом папа?

— Если наябедничаешь родителям, значит, ты вонючка, хуже дохлой крысы. Ябеды хуже червяков, они скользкие и ползучие!

— Неужто хуже червяков? Ладно, тогда не буду.

— То-то же! У них и без того забот много.

Тредэйн достаточно хорошо знал девочку, чтобы не пропустить это замечание мимо ушей.

— Что-то случилось дома?

— Может быть… — дерзкий тон сменился искренней тревогой.

— Что за беда, гномик? — Тредэйн впервые заметил, что это прозвище больше не подходит девочке. Глен больше не напоминала гномика. Для своих лет она была высокой, а тело под свободным детским платьицем стало изящным и тонким. Серо-зеленые глаза стали еще больше, а лицо полностью потеряло детскую округлость.

— Не хочу уезжать, вот и все. Это наш дом, наша семья всегда тут жила. Здесь наше место. Как ты думаешь, сказать им, что я не поеду?

— Куда не поедешь?

— Отсюда. Мы ведь не просто из города уезжаем, а вообще в другую страну, где даже имени нашего никто не знает и нельзя будет говорить по-нашему. Мне нельзя об этом рассказывать, ну и пусть. Я все равно хотела тебе рассказать!

— Ваша семья отправляется в путешествие? Или вы собираетесь пожить за границей?

— Не «пожить»! Мы уезжаем насовсем . Навсегда. Уезжаем скоро, может даже завтра, если я не придумаю, как их не пустить — родителей то есть. Все говорят, что я необычайно одаренный ребенок…

— Задавака ты необычайная, это точно.

— …так что я должна что-нибудь придумать. Если вдуматься, это просто логическая задача, как в шахматах. Только комбинации другие, но наверняка должно быть решение. Надо только найти правильный подход. Ты мне поможешь, правда?

— Эй, помедленнее! Ты уверена? Не забудь, ваша семья из знатных. Ваши предки жили в Ли Фолезе со времен основания города. У твоего отца титул, его все знают, он как-никак глава дома ЛиТарнграв. Не может же он просто взять и уехать из одной прихоти. Должно быть, ты что-то путаешь.

— Ничего подобного. Я тебе не соплячка какая-нибудь. Мне, знаешь ли, через три месяца одиннадцать!

— Простите, миледи! Ну ладно, если то, что ты говоришь, верно, то должна быть какая-то причина вашего отъезда. О чем думает твой отец? С чего бы благородному ландграфу Джексу ЛиТарнграву покидать Верхнюю Гецию?

— Мне-то он не скажет, сам понимаешь. Да это и не важно. Важно то, что я не собираюсь уезжать. Я вот думаю, что будет, если спрятаться в лесу? Им ни за что меня не найти. Нужно только, чтоб кто-нибудь помог мне выстроить хижину, а я могу добывать пропитание охотой. Тред, у тебя случайно нет топора?

— Боюсь, что нет.

— А лука со стрелами?

— Нет. Послушай, гномик… Почему твой отец собрался уезжать? Ты говоришь, тебе не объясняют, но я-то тебя знаю — ты наверняка что-нибудь высмотрела или подслушала. — Девочка отвела взгляд, и Тредэйн приказал: — Говори.

— Ну… — Глен внимательно разглядывала грязный пол. — Мне ничего не говорят, но уши-то у меня есть я… мне кажется, папа боится Белого Трибунала.

Тредэйн промолчал. При словах «Белый Трибунал» у него по коже пробежал озноб. Наконец, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучало и тени обвинения, он спросил:

— Твой отец ведь не замешан в колдовстве, верно?

— Нет! Не смей такое о нем говорить!

— Прости. Я только спросил.

— Ничего подобного. Мой отец не пачкает рук в колдовских зельях. Он не такой! Только может… я не знаю… может, дело не только в этом. Ты прав, я подслушивала, и слышала, как они разговаривали, когда думали, что никого нет. Он сказал, — девочка зажмурилась, чтобы лучше вспомнить, и повторила: — «Колдовское поветрие, которое, как считается, охватило страну, будет продолжаться, пока состояние приговоренных колдунов будет отходить Белому Трибуналу. Фанатизм этих самозваных целителей общества самым пара… пара…» — Глен споткнулась на незнакомом слове. — «Фанатизм этих самозваных целителей общества самым парадоксальным образом питает воображаемую эп… эпидемию» — она открыла глаза. — Так он сказал. Я была за дверью и не видела его лица… ладно, я подслушивала… но я по голосу поняла, что он улыбается так… знаешь, когда чувствуешь себя вроде мошки…

— Он иронизировал, — помог ей Тред.

— Вот-вот! И, по-моему… Мне кажется, он хотел сказать…

— Что Белый Трибунал охотится за его деньгами. Девочка потрясенно уставилась на него, а потом сложила руки на груди и уверенно заявила:

— Этого не может быть.

— Откуда тебе знать, гномик, — ласково заметил Тредэйн, опираясь на свой обширный жизненный опыт.

— Не называй меня гномиком! Ты сам-то много ли знаешь? Даже не знаешь Пятой Теоремы Ризбо… и про Белый Трибунал ничего не знаешь, хвастун!

— Знаю достаточно, чтобы сказать тебе, что все состояние и имущество осужденного колдуна действительно отходит суду. Так что у этих тринадцати судей есть причина охотиться за богатыми людьми вроде твоего отца. Об этом он и говорил, когда ты подслушала.

— Ну а я в это не верю. И знаешь почему? Потому что дреф бы им не позволил, вот почему! Нашей страной правит дреф Лиссид, а не Белый Трибунал.

— Неужели?

— Да-да, и он — хороший дреф и хороший человек, спроси кого хочешь.

У Лиссида добрые намерения, но его держат в неведении, он неопытен и слаб — жалкий наследник и так подорванной власти. В ушах Треда звучали опасные слова, услышанные им от отца, но у мальчика хватало ума не повторять их перед маленькой Гленниан ЛиТарнграв, у которой язычок был длинен не по годам.

— Он хороший человек, — рассеянно согласился Тредэйн.

— Вот именно, а если бы не он, — заторопилась девочка, — то нашлись бы и другие, кто не дал бы Белому Трибуналу обижать людей, которые ни в чем не виноваты. Кто бы навел порядок. Это и есть хорошие люди, которые, если видят какую-то несправедливость, не льют слезы, а берут и делают что надо. Скажешь, не так?

— Угу, — мальчик едва слышал ее. Он думал о своем. Значит, благородный ландграф Джекс ЛиТарнграв, несмотря на все свое богатство, или как раз из-за него, так боится Белого Трибунала, что готов бежать прочь из родной страны. Эта новость и сама по себе была неприятной, но выводы, с его точки зрения, были еще более настораживающими.

— Потому я и не верю, что нам нужно уезжать, — продолжала Глен, не замечая его рассеянности. — Честно говоря, по-моему, папа просто боится. Только ты никому не говори, что я тебе все рассказала, ладно, Тред?

Он отозвался не сразу, и его ответ не понравился девочке.

— Иди домой, Глен. Сейчас же иди домой.

— Не пойду! — Она обиженно фыркнула. — Я не дам увезти меня в какой-то чужой город просто потому, что они, перетрусили. Я остаюсь здесь. Спрячусь в лесу, выстрою убежище и буду жить как таинственный отшельник, стану есть ягоды и пить дождевую воду…

— Ты сама знаешь, что это глупо! Девочка сердито сверкнула на него глазами.

— Если родители уезжают, ты едешь с ними. Конец разговорам. Тебе и сейчас следовало быть с ними, а не шататься неизвестно где. Они, наверное, ищут тебя, и ты только добавляешь им беспокойства, в такое-то время.

— Никто не знает, что я ушла. Даже сопляк Пфиссиг.

— Кто-кто?

— Пфиссиг. Ну, знаешь, сын Квисельда, мерзкий такой мальчишка.

— А, да, — Тред помнил Квисельда, управляющего дома ЛиТарнгравов. Тошнотворный парнишка, упомянутый девочкой, был его сыном и чем-то заслужил особое отвращение Глен.

— Этот Пфиссиг всегда шныряет повсюду, подсматривает и шпионит, — продолжала девочка. — Вечно сует свой длинный сопливый нос в чужие дела. А потом доносит своему папочке. Думает, он очень умный, но сегодня я его надула.

— Поздравляю. Не хочу тебя разочаровывать, но только теперь уж точно кто-нибудь заметил, что тебя нет. А если узнают, куда ты отправилась…

— Ну и что такого в этих старых руинах? На мой взгляд , это все сказки. Но ты должен обещать, что никому не проговоришься, что я сюда ходила.

— Слово чести!

— И обещай, что никому не скажешь о том, что я тебе рассказала!

— А вот это другое дело. Я собираюсь рассказать кое-что своему отцу.

— Только попробуй! Хоть бы у тебя язык отвалился!

— Послушай, это очень серьезно. Твой отец дружит с моим всю жизнь. Они близки как братья, и в делах, и в политике держатся вместе, они даже породнились через женитьбу родственников. Всем известно, что они всегда заодно. Если заподозрят одного, значит, и другой в беде. Если это все правда, моему отцу нужно знать о том, что происходит.

— Думаешь, он и так не знает? Если они такие друзья, мой папа должен был все рассказать твоему давным-давно.

— Возможно, но я должен знать наверняка. Ты ведь понимаешь, да?

Девочка неохотно кивнула.

— Тогда пошли со мной в город, — он увидел, что она упрямо вздернула подбородок, и торопливо добавил: — Сама просила, чтоб я не обращался с тобой, как с маленькой. Вот и докажи, что ты взрослая.

— Ладно, — она встала и отряхнула подол от пыли. — Можно подумать, ты мой дядюшка.

Тредэйн, поднимаясь, с сожалением оглянулся на темную дверь. Ощущение чьего-то присутствия ослабло, рассеянное, быть может, болтовней Глен, но не исчезло полностью. Он чувствовал на себе далекий, но пристальный взгляд.

Глен это заметила.

— А ты не хочешь сперва посмотреть? — спросила она. — Ты ведь хотел увидеть дух Юруна? Если старикан еще болтается здесь, я бы не отказалась с ним поздороваться.

— В другой раз. Идем, — он протянул руку, и девочка крепко сжала ее. Когда они шли через камеру Юруна и по длинному темному коридору, Тред почувствовал, что она изо всех сил цепляется за его ладонь. Здесь было холодно и сыро, но ее маленькая ладошка вспотела. Девочка часто дышала и бросала испуганные взгляды по сторонам. А храбрилась-то как!

Они миновали полный сквозняков коридор самым быстрым шагом, какой только позволяло их достоинство, и оказались в тихой, заваленной бесполезными вещами прихожей. Теперь, когда рядом была Глен, угроза отступила, да и дом — или его страж — был, вероятно, удовлетворен их уходом, но невидимый взгляд словно подталкивал их в спины. Назад, по тропинке собственных следов, протоптанной, в пыли, мимо огромного разбитого канделябра, сквозь выбитую дверь, вниз по базальтовым ступеням в вечную тень под деревьями.

Тредэйн колебался между облегчением и досадой.

— Я еще вернусь, — пообещал он дому.

— Я тоже. Дважды сплюну! — заверила Глен и немедленно выполнила обещание.

Умела же она нарушить торжественность момента!

Повернувшись спиной к дому Юруна, они пошли к городу через холмы, поросшие лесом и утопавшие в густом тумане. Гнетущая темная аура дома осталась позади, ощущение неведомой опасности исчезло, и лес сиял обыденной чистой красотой. На деревьях кое-где еще оставались обрывки красных и золотых нарядов, на ветвях блестели пышные кисти оранжевых ягод, пушистые пучки янтарного веллиса выглядывали из-под почерневших стволов, а запоздалые цветы жистерикса блестели крошечными звездами. Палая листва весело шуршала под ногами, а в воздухе пахло влажной землей и осенью. Трудно было поверить сейчас в существование призрака колдуна или беспокойных теней у озера. Быть может, что-то недоброе, обитавшее в доме Юруна — просто игра воображения? Когда-нибудь, мысленно поклялся Тредэйн, он обязательно это узнает, но сейчас есть более важные дела — рассказ Глен встревожил его, и мальчик торопился поговорить с отцом.

До города было неблизко, и Тред бессознательно шагал все шире, так что его спутнице приходилось бежать, чтобы не отстать от него. Заметив это, он замедлил шаг, отлично зная, что девчонка скорей умрет, чем попросит передохнуть. Дальше они пошли ровным шагом и остановились только раз, на вершине Цинова Зуба. Отсюда были видны поросшие лесом долины, укутанные, вечным туманом. Сегодня дымка была прозрачнее, чем обычно, и с высоты открывался вид на трехгранные купола и шпили Ли Фолеза. По городу вилась серебристая река Фолез со множеством перекинутых через нее мостов из красного камня. Самый высокий и острый шпиль возвышался над Сердцем Света — темной громадой камня, находившейся на небольшом островке в центре реки, местом, где заседал Белый Трибунал. Чуть севернее на фоне неба выделялся величественный купол дворца дрефа. Дальше туман сгущался, и только слабое мерцание выдавало участок города, занятый Горнилом — огромной бесформенной грудой светящихся обломков, оставшихся от уничтоженных колдунами складов и казарм. Это впечатляющее зрелище не давало горожанам забыть об ужасах Колдовских Войн.

Спустившись с Цинова Зуба, Тред и Гленниан еще больше часа карабкались с холма на холм. На ходу девочка что-то тихонько напевала. Голос ее был еще по-детски писклявым, но мелодия понравилась Тредэйну, и, послушав немного, он спросил:

— Это что?

— Что — что?

— Что за музыка?

— Просто так. Это из моих.

— Ты что, сама сочинила?

Она кивнула.

— Как это ты делаешь?

— Да я вообще-то ничего не делаю . Просто иногда само приходит в голову. А если уж придет, то не уходит, пока я не пропою, или не запишу, или еще что.

— Только и всего?

— Нет, конечно. Если получается что-то стоящее, то я вроде как вожусь с ней, меняю и пробую, пока не получится совсем хорошо. А ты?

— Мне не приходит в голову мелодий, с которыми можно возиться.

— Что, совсем? Никогда-никогда?

— Ну, понятно, я иногда вспоминаю или насвистываю что-нибудь, но только то, что слышал где-то — сам я ничего не придумываю.

— Это же скучно!

— Да не то чтобы…

— Но это же не твое. Все равно как говорить, только повторяя чужие слова.

— Вовсе нет. Просто не все такие, как ты. Не все могут сочинять музыку.

— А ведь это грустно…

— Ты бы так не думала, — ощетинился из-за почудившегося ему упрека Тред, — не будь ты такой зеленой.

— Никакая я не зеленая!

— Ты хоть поняла, что я сказал?

— Не поняла и понимать не хочу!

К тому времени, как они выбрались на широкий дрефский тракт, тени от деревьев заметно удлинились. Дорога, прямая как стрела, тянулась среди полей и ферм. Сельские домики скоро уступили место городским, кирпичным и каменным зданиям. Холмы кончились. Дома становились все выше и величественнее и стояли все теснее. Почти все были выкрашены в белый цвет с ярким черным геометрическим узором, различимым даже в густом тумане.

Они миновали гостиницу «Поверженные Злотворные», с жутковатой вывеской над входом и доброй сотней причудливых фонариков, подвешенных под каждым карнизом. Дальше находилась «Гавань Ауслиба», прославившаяся чудовищными блохами, а за ней — кучка лавок, где торговали защитными амулетами, оберегами и изображениями Защитника Автонна. Среди лавчонок притулилась красная палатка профессионального молельщика, который готов был читать защитные заговоры, и заклинания хоть целый день, если клиент заплатит. Сегодня у него было вдоволь работы, и из палатки доносились напевные моления.

Дальше дорога перешла в узкую улицу, толпа стала гуще и шумнее, и вскоре перед ними выросла древняя городская стена. Она уже не защищала город, и огромные ворота всегда стояли открытыми, не было при них и стражников. Над аркой несколько лет назад укрепили защитный амулет — пучок копий, топорщившиеся во все стороны острия которых теоретически, должны были отгонять от города колдовские чары. Пройдя под аркой с талисманом, дети зашагали по знакомым мостовым, привычно забитым вязкой массой повозок, карет и пешеходов.

Было уже поздно. Туман сгустился, и на работу вышли фонарщики. Купцы запирали лавки на ночь. Рядом с ними торговец коврами посыпал порог Особым Порошком Грефа, отгоняющим призраков и Злотворных. Его сосед, портной, проводил ритуал ограждающих жестов, а воздух вокруг гудел голосами вездесущих молельщиков.

Тредэйн и Глен почти не обращали внимания на привычные с раннего детства картины. Они вместе дошли до Изваяний — гранитных статуй, временами требующих окропления кровью — еще одного памятника Колдовских Войн. Здесь их дороги расходились.

— Я не прощаюсь, — обернулась к мальчику Гленниан, — потому что не собираюсь уезжать. Если родители уедут, то без меня.

— Ну что ты как маленькая! Ты же…

— Так как насчет снова сходить к дому Юруна завтра? — перебила его наставительную речь Глен. — Мне хочется заглянуть во все комнаты и спуститься по той лестнице, куда ты не полез.

— Беги домой, гномик.

— Ты что, испугался ?

— Завтра у меня не будет времени возиться с малышами, — важно сообщил ей Тредэйн.

— Ну так закуси коровью лепешку вареной морковкой!

— Это ты на уроках математики выучила?

— Тогда я сама пойду в его дом.

— Нет, не пойдешь.

— А вот и пойду, раз ты не хочешь! Ну, Тред, пожалуйста !

— Ладно, давай так, — уступил мальчик. — Если через несколько дней ты еще будешь в городе…

— Буду, буду!

— Тогда мы сходим и вместе посмотрим, что там под этой лестницей.

— Обещаешь?

— Слово чести!

— Сплюнь два раза! — Он послушно сплюнул.

— А теперь давай домой.

— Как скажешь, дядюшка! Ну, скоро увидимся. Не забудь, ты обещал!

Она повернулась и пошла к северной, части города, туда, где вокруг дворца дрефа стояли особняки знати, среди которых был и огромный дом ЛиТарнгравов.

Тред повернул на восток, и всего разок оглянулся ей вслед. Память об этой шагавшей вприпрыжку легкой голенастой фигурке с растрепанными волосами осталась с ним на долгие годы. Девочка исчезла в толпе и тумане, и он пошел дальше один, направляясь к богатому кварталу у Бриллиантового моста, названного так за удивительные зеркальные фонари, отражавшие и усиливавшие свет. Дома здесь не красили и не облицовывали плиткой. Они были выстроены из цельных плит белого мрамора, а черный узор выкладывался из квадратиков знаменитого гецианского фарфора. Тред быстро добрался до отцовского дома, не настолько большого и роскошного, как, к примеру, особняк ЛиТарнгравов, зато удивительно красивого. Белые колонны, сдержанные украшения и совершенные пропорции производили впечатление изысканности и гармонии. Над входом в дом Равнара ЛиМарчборга не было защитного амулета, и это было не единственным знаком несогласия с общественным мнением.

В последние годы Тредэйн начал задумываться, оставались ли эти знаки незамеченными.

Он вошел через парадную дверь и, отмахнувшись от расспросов слуг, сразу отправился на поиски отца. Проскочив через парадные покои первого этажа, он поднялся в комнаты наверху в надежде найти лорда Равнара одного, в кои-то веки отдыхающим от назойливого общества…

Ему не повезло. Еще не дойдя до дверей отцовской комнаты, Тред услышал пронзительный голос мачехи. Леди Эстина всегда производила много шума. Ее звонкое сопрано, в особенности, когда леди нервничала, прямо-таки ввинчивалось в несчастные уши оказавшихся поблизости. А спокойной, надо заметить, она бывала редко. Ее одолевали вечные страсти и терзали полчища подозрений. Знатная и нервная вторая жена Равнара ЛиМарчборга была подвержена депрессиям, сменявшимся приступами истеричной обиды. В тоске она была скучной и жалкой, в гневе — несносной и неуправляемой. Она заражала своими капризами весь дом, и Тредэйн терпеть не мог мачеху. Старшие братья полностью разделяли его чувства. Услышав сыпавший упреками визгливый голос, он остановился перед дверью.

— Для меня у тебя никогда нет времени! Ты не хочешь меня видеть!

Обычный скандал. Что за невозможная женщина!

— Тебе нет до меня дела… ты не замечаешь, как я несчастна…

Отец ответил ей что-то тихим, успокаивающим голосом. Что именно, Тредэйн разобрать не смог.

— Ты женился на мне, чтоб меня не замечать? Жалеешь, что женился? Жалеешь, да?

Снова терпеливые увещевания.

— Без меня тебе было бы лучше, да? Твои мальчишки, твоя троица драгоценных любимчиков, даже не скрывают своих чувств. И ты, конечно, с ними согласен — ты всегда за них, так что я окажу тебе услугу, скроюсь с твоих глаз! Ты ведь этого хочешь, верно? Я нарушила твое драгоценное уединение только потому, что хотела тебе кое-что сказать, но вижу, тебе это не интересно!

Вежливое возражение, вопрос.

— Нет, я передумала! Теперь я доставлю тебе удовольствие, оставлю в покое. Не стану отнимать ни минуты твоего драгоценного времени. Ни единого бесценного мгновенья!

Громкий звон разбитого стекла поставил точку в их разговоре. Дверь с грохотом распахнулась, и Эстина вылетела в коридор: плоская грудь вздымается, узкое лицо пылает некрасивым румянцем. Из глаз и носа у нее текло, губы были крепко сжаты, от ноздрей к углам рта пролегли глубокие морщины. Жуткий вид — жалкий и злобный одновременно. Тредэйн смотрел на нее с холодным отвращением.

Мачеха заметила его изучающий взгляд, и выражение ее лица почти испугало мальчика. Взаимная неприязнь между леди Эстиной и тремя ее пасынками обычно тщательно скрывалась, но сейчас глаза мачехи горели неподдельной ненавистью.

— Входите, ваше драгоценное высочество, — прошипела она, задыхаясь от слез и ярости. — Для вас у него, конечно же, найдется время. Для вас оно всегда находится, всегда. Ну, что уставился? Иди! — не дожидаясь ответа, она помчалась дальше по коридору.

Тред постоял немного, передернул плечами и вошел в комнату отца. Равнар ЛиМарчборг рассматривал разбитый стеклянный шкафчик. Среди осколков стекла и разбросанных сувениров лежал серебряный подсвечник, которым, по-видимому, хозяйка дома в гневе запустила в ни в чем не повинную деталь интерьера.

Равнар поднял взгляд на вошедшего сына, и Тредэйн увидел его глаза, такие же живые голубые глаза, как у него самого. По характеру отец и сын были так же похожи, как и внешне. Отец, к примеру, разделял склонность мальчика к опасным приключениям.

Как ты можешь ее терпеть? Слова едва не сорвались с языка, но Тред вовремя спохватился. Равнар с его преувеличенным чувством долга не допускал ни малейшего осуждения своей второй жены. Жаловаться было бесполезно. Эстина раз и навсегда стала членом семьи, и как бы ни сожалел Равнар о своем поспешном решении, ничего нельзя было изменить. Узы брака нерасторжимы.

Тред заменил бесполезный и болезненный вопрос невинным:

— Что это у тебя, отец?

— Память о прошлом. Я много лет не смотрел на него. Только сейчас вспомнил. — Лицо Равнара выражало задумчивое спокойствие. Какие бы чувства он не испытывал — а чувства наверняка были сильными — благородный ландграф ЛиМарчборг держал их в узде. Он протянул сыну открытую ладонь, на которой лежал миниатюрный портрет в рамке из слоновой кости.

Тред увидел тонко исполненное изображение трех молодых людей, скорее даже мальчиков на пороге юности, одетых по моде тридцатилетней давности. Двоих он узнал сразу. Голубые глаза и черные брови — его собственного отца, Равнара ЛиМарчборга, ни с кем не спутаешь. Рядом с ним стоял рыжий, широкоплечий коренастый подросток, Джекс ЛиТарнграв, друг Равнара и отец Глен. Узнать третьего оказалось труднее, хотя и в этом бледном, задумчивом лице, обрамленном прямыми тонкими волосами, мерещилось что-то знакомое: что-то в линии тонкого носа с высокой переносицей, или, может быть, в длинной, узкой челюсти с глубокой впадинкой на подбородке. Мальчик нахмурился, припоминая.

— Не догадываешься, кто это? — улыбнулся Равнар ЛиМарчборг. — Представь его взрослым. Это Гнас ЛиГарвол.

Тред в изумлении глянул на отца, потом снова перевел взгляд на портрет, пытаясь совместить черты нарисованного юноши с лицом человека, знакомого горожанам Ли Фолеза как ЛиГарвол Неподкупный, верховный судья Белого Трибунала. Тот же высокий лоб, те же скулы… а вот рот… Трудно сказать. Юноша на картине чуть улыбался, между тем едва ли кто видел, чтобы надменные тонкие губы верховного судьи принимали столь непринужденный изгиб. И глаза… Непонятно. Светлые, цвета дождевой воды глаза Гнаса ЛиГарвола были почти неразличимы в тени глубокого капюшона. Юноша на портрете смотрел совсем по-другому… и все-таки да, то же лицо.

— Как ты оказался на портрете со старым палачом? — удивился Тредэйн. — Я думал, вы ненавидите друг друга.

— Так было не всегда. Когда-то мы были друзьями.

— Ты и этот кровавый повар?

— Это было очень давно, и Гнас был другим. Тогда нас было трое: Джекс ЛиТарнграв, Гнас ЛиГарвол и я. Мы вместе росли, были лучшими друзьями… знаешь, как бывает. С Джексом мы до сих пор друзья.

— Об этом я и хотел поговорить, отец. Я…

— А Гнас выбрал другую дорогу. Заразился лихорадкой охоты за Злотворными, сделал карьеру, охотясь за так называемыми колдунами. Думаю, это давало ему чувство собственной значимости.

— Значимости?

— Мы с Джексом унаследовали собственность и положение в обществе, а Гнас был младшим сыном. Его не ждало ни богатство, ни титул. Что ему еще оставалось? — Равнар ушел в воспоминания и говорил, казалось, сам с собой. — Вот он и принялся охотиться за чародеями. Выслеживал и уничтожал их. Добился славы, стал главой Белого Трибунала, которому теперь требуются все новые колдуны, чтобы оправдать свое существование.

— Ты хочешь сказать, что ЛиГарвол — мошенник? — Тредэйн с трудом выговорил эти слова, голос у него срывался. — Что он Очищает невиновных людей, просто чтобы удержаться на своем месте?

— О, не сознательно, не нарочно. Ручаюсь, он полностью убедил себя, что угроза — реальна.

— А ты в это не веришь, отец? Не веришь в волшебство, Злотворных, колдунов?

— Я признаю существование сил и явлений, превосходящих современный уровень человеческого понимания. Эти силы называют волшебством, относя их к сверхъестественным, и, следовательно, зловредным. Но я не уверен, что термин «сверхъестественный» вообще имеет смысл. Понятие естества, природы, по определению включает все существующее в мире. Что может лежать вне его? — отец снова беседовал сам с собой.

— А Злотворные, отец? Разве они не вне природы, не противостоят законам естества? Или ты в них тоже не веришь?

— Не знаю, сын. Я не совсем уверен, что Злотворные существуют. А если и так, мы не знаем о них ничего, кроме легенд, порожденных нашими же страхами. Но если они реальны и враждебны людям, это еще не значит, что они сверхъестественны.

— Ну, пусть будет «Злые».

— Еще одно красочное, но лишенное смысла слово. Давай назовем это «Потенциально опасные».

— Потенциально опасные… — Тред задумчиво кивнул. Он очень любил такие философские беседы с отцом и всегда старался затянуть их на как можно большее время. — Говорят, что колдуны получают магические способности в обмен на жизненную силу людей, которых они продают Злотворным. В это ты веришь?

— Что такое эта «жизненная сила», о которой ты говоришь? Где она находится, зачем она нужна, как она передается покупателю? И, кстати говоря, к чему существам, настолько могущественным, как Злотворные, брать на себя лишние хлопоты и покупать у людей то, что им нужно? Почему бы просто не взять?

— Потому что Автонн не дозволяет воровать?..

— Воровать не дозволяет, а покупать разрешает? Как это понимать? И какое до этого дело Автонну, кем бы он ни был?

— Ты что, и в Автонна не веришь? — заинтересовался Тредэйн. Разговор заходил в увлекательно опасную область.

— Я только задал вопрос.

— Тогда вот еще вопрос. Если правда, что Злотворные существуют, если правда, что они враги людей, и если правда, что волшебная сила исходит от этих врагов, не значит ли это, что магия должна быть разрушительной? А если она разрушительна, тогда разве Белый Трибунал не вправе Очищать колдунов?

— Слишком много «если», слишком много вопросов. Пока ни одно из этих предположений не подтвердилось, а я не люблю строить гипотезы в отсутствие фактов. И даже если наличие исходящей от магии опасности будет доказано, я все же не могу оправдать методов Трибунала. Террор порождает только террор, и ничего больше. Возможно, Гнас ЛиГарвол еще поймет это… но я сомневаюсь. — Отец еще раз с суровым сожалением взглянул на портрет и вернулся в окружающую действительность. Он пристально посмотрел на сына и заметил: — Ты понимаешь, что наш разговор не предназначен для чужих ушей.

— Ты можешь на меня положиться, — пообещал Тредэйн, невероятно польщенный доверием отца.

— Я это знаю. Но у тебя озабоченный вид, сын. Думаю, ты пришел сюда не для разговоров о колдовстве.

— Я пришел потому, что сегодня мне рассказали кое-что, о чем, мне кажется, тебе нужно знать. Маленькая Гленниан ЛиТарнграв говорит, что вся их семья собирается навсегда уехать из Верхней Геции. Ее отец боится Белого Трибунала, так что они уезжают чуть ли не завтра. Глен даже не знает куда.

— В Ланти Уму, я полагаю. Приятный климат, чудесная архитектура…

— Ты уже знаешь?

— Милый мальчик, Джекс ЛиТарнграв разделяет твою тревогу. Он предупредил меня несколько недель назад и уговаривал ехать с ними.

— Ты отказался?

— Я скажу тебе то, что ответил ему. Ли Фолез — мой дом, и я не хочу его покидать. В отличие от Джекса, я не так богат, чтобы вызывать зависть. Кроме того, я не сделал ничего дурного. Я ни в коей мере не замешан в колдовстве, против меня нет ни улик, ни свидетельских показаний. Обвинение без доказательств невозможно, так что мне нечего бояться Белого Трибунала.

— Но отец… — Тред с трудом подбирал слова. — Можно ли полагаться на это?

— На что же мне еще полагаться?

— Но Белый Трибунал делает что хочет, и никто не смеет жаловаться, даже дреф.

— Я посмею, — холодно заметил Равнар, — если они посмеют нарушить мои законные права. Но не думаю, чтобы они зашли так далеко. Род ЛиМарчборгов — благородный род, древний и уважаемый. В этом городе у меня есть друзья и немалое влияние.

— А если друзья побоятся заступиться за тебя? Что, если тебя обвинят и не дадут даже возможности оправдаться? Тебя могут без суда похоронить заживо в каком-нибудь застенке. Я слышал, такое случается даже со знатными.

— Ты говоришь точь-в-точь как Джекс, но вы оба ошибаетесь. Тредэйн, ты не должен забывать, что мы живем в цивилизованной стране, которая управляется продуманными и надежными законами. Они далеки от совершенства, и все же это самое ценное наше достояние, наша надежная защита против хаоса. Мы должны верить в силу закона и в обещанное им торжество справедливости. Для меня покинуть город сейчас — значит обмануть это доверие, предать все, во что я верил. Я не пойду на это. Ты меня понимаешь?

— Да, отец, — ответил Тред. Все его сомнения не пережили встречи с отцовской верой. Человек такого благородства, таких возвышенных мыслей, такой хороший человек, как его отец, просто не может ошибаться.

— Вот увидишь. Когда со всей этой нелепицей насчет колдовства будет покончено, а Белый Трибунал станет всего-навсего неприятным воспоминанием, мы будем по-прежнему жить в Ли Фолезе. Городу понадобится много здравомыслящих людей, чтобы навести порядок. Запомни мои слова.

Тредэйн улыбнулся, захваченный этим видением будущего. Сейчас ему казалось, что они могли бы навести порядок даже вдвоем с отцом, без помощи других здравомыслящих людей. Они справятся, нет такого дела, которое оказалось бы не по силам им двоим. Ему вдруг захотелось обнять отца, но мальчик благоразумно сдержал этот порыв. С тех пор многие годы, вспоминая ту минуту, он не мог простить себе этого.

Однако, несмотря на его мужественную сдержанность, вся гамма чувств, как видно, отразилась у него на лице, и лорд Равнар улыбнулся в ответ. В последнее время он редко улыбался.

Выйдя из отцовской комнаты, Тредэйн отправился разыскивать братьев. Старший, Равнар, названный так в честь отца, или попросту — Рав, был тощим ученым молодым человеком, всегда готовым на дружеские разумные наставления. Средний, Зендин, озорной юноша, подвижный как ртуть и наделенный необыкновенным обаянием, всегда кипел новыми идеями. Этого легкомысленного сорванца было интересно послушать, а иногда можно было получить у него полезный совет.

Но оказалось, что обоих братьев нет дома, и к ужину их не ждали. Когда-нибудь и он тоже получит такую свободу. Тредэйн ушел к себе в комнату и уткнулся в «Историю падения — Стреля». Через два часа он нехотя оторвался от чтения, чтобы занять свое место за столом: подошло время ужина.

Мальчик надеялся, что леди Эстина выкажет свою обиду многозначительным отказом от еды, но она разочаровала пасынка. Сидела с видом оскорбленного достоинства и молчала: спина прямая, глаза припухли от слез. Она нарочно пила слишком много вина. Намек был ясен: Смотри, до чего меня довела твоя жестокость . Каждый глоток давался ей с трудом, а мрачный взгляд исподлобья сверлил обидчика-мужа.

Равнар словно ничего не замечал. Когда его любезные попытки вести беседу с женой остались без ответа, он обратился к младшему сыну. Однако теперь горящий взгляд Эстины уткнулся в мальчика. Тред мечтал поскорее вернуться к себе. При первой же возможности он пожелал отцу и мачехе приятного аппетита, вышел из-за стола, вновь запёрся в комнате и провел остаток скучного вечера наедине с «Историей…».

К полуночи ни Рав, ни Зендин не вернулись. Они нарушали ими же установленный срок, и если отец об этом узнает, им хорошо достанется. Тредэйн, привыкший ложиться рано, почувствовал, что глаза слипаются, и решил не дожидаться братьев. Ему много о чем хотелось рассказать и спросить, но все это могло подождать и до завтра. Он не стал звать слугу, разделся сам, погасил лампу и забрался в постель. Воспоминания о событиях сегодняшнего дня не дали ему уснуть сразу, но, в конце концов, усталость взяла свое, и он погрузился в сон.

Ничто не предупредило его об опасности. Он крепко спал, когда дверь комнаты с треском распахнулась. Шум разбудил мальчика, и он рывком сел на постели. В тот же миг чья-то рука сорвала занавес над кроватью, и в лицо Тредэйну ударил яркий свет. Прежде чем отвернуться, он успел заметить склонившиеся над ним фигуры людей. Ослепленный, Тредэйн не разглядел подробностей, заметив только, что все четверо прятали лица под капюшонами и были вооружены.

В одинаково безликих пришельцах было что-то фантастическое. Но они были вполне реальны, как убедился Тредэйн, когда его грубо швырнули на пол. Удар разогнал сонный туман в голове, но мальчик по-прежнему ничего не понимал, и по телу стал растекаться страх.

Воры?

Он вскочил на ноги и кинул быстрый взгляд на дверь, где еще двое пришельцев загораживали путь к спасению. Окно справа было открыто, но с третьего этажа так просто не выпрыгнешь.

А если позвать слуг?.. Он увидел холодный блеск стали, и крик застрял в горле.

Бегство и сопротивление невозможны.

Попробовать заговорить с ними?

— Здесь нет денег, — сказал Тред. Каким-то чудом голос его прозвучал уверенно и твердо.

Никто не потрудился ответить. Одежда, которую он снял вечером, лежала на кресле у кровати. Один из пришельцев собрал ее и бросил на пол к ногам мальчика. Приказ был ясен без слов.

— Чего вы хотите? — внешне он был спокоен. Ответа не последовало. Четыре безмолвных фигуры в колеблющемся свете лампы.

Похитители, задумавшие выкрасть его прямо из родительского дома? Такая неимоверная дерзость могла бы принести им успех, если не остановить их сейчас же, пока его не утащили туда, где ни отец, ни друзья не смогут ему помочь. Натягивая одежду поверх ночной рубахи, Тред лихорадочно соображал. За несколько секунд в голове промелькнули и были отвергнуты как неосуществимые с полдюжины планов. И вот он уже одет, и ни одной мысли в голове, только страх и бессильная злость. Ночные гости схватили мальчика за плечи и поволокли к двери.

Звук шагов разносился по всему дому. Они даже не пытаются скрыть свое присутствие! Еще удивляясь такой наглости, мальчик заметил, наконец, одинаковые белые кокарды на капюшонах и узнал эмблему Белого Трибунала.

2

О подобных ночных визитах Солдат Света ходило много слухов, и Тредэйн знал, что даже самые знатные люди не застрахованы от них, но все же появление вооруженных людей, ворвавшихся, словно вражеские захватчики, в дом Равнара ЛиМарчборга, казалось невероятным.

— Тут какая-то ошибка, — попытался объяснить им Тред.

Не отвечают. Провели его по коридору к лестнице, вниз в полную чужаков мраморную прихожую. Какой-то неизвестный чиновник направил в дом ЛиМарчборга добрую дюжину Солдат Света, словно ожидал встретить отпор. Но никто и не пытался сопротивляться. Слуг видно не было: по-видимому, все они попрятались или разбежались. Хозяин дома был здесь, но под стражей, с руками, закованными в кандалы. Двое старших сыновей находились рядом с ним.

Равнар ЛиМарчборг — в цепях! Это казалось едва ли не кощунством, и Тредэйна передернуло от возмущения. Мальчик не раздумывая бросился к отцу, но его грубо остановили. Он попытался вырваться, но почти сразу был вынужден сдаться. Мальчик кинул отчаянный взгляд на отца, и то, что он увидел, вернуло ему уверенность.

Отец ничуть не казался напуганным. Когда он заговорил, вежливый голос звучал сухо, словно он обращался к ремесленнику, плохо выполнившему свою работу.

— Я полагаю, вы получили законный ордер на мой арест?

Ответа не последовало.

— Кто здесь старший? — поинтересовался Равнар ЛиМарчборг.

Чуть промедлив, один из солдат склонил закрытую капюшоном голову.

— Будьте любезны сообщить, какие мне предъявлены обвинения. — Не дождавшись ответа, Равнар добавил: — По закону я имею право немедленно узнать, в чем меня обвиняют. Без предъявления обвинений насильственное вторжение в мои владения и задержание является ущемлением моих прав — нарушение, за которое вам придется нести ответственность. Вам следует иметь в виду, что я — благородный ландграф Верхней Геции, и вести себя соответственно. Итак, повторяю вопрос: какие мне предъявлены обвинения?

Тредэйн вздохнул от гордости за отца. Даже в цепях лорд Равнар сохранял неизменное достоинство, более того, его не покинуло ни присутствие духа, ни смелость. Конечно, эти наемники, эти грабители, трусливо прячущие свои лица, проникнутся уважением к его врожденному благородству.

Возможно, они и прониклись, потому что старший офицер наконец подал голос из тени капюшона:

— Колдовство. Сделка со Злотворными. Сношение со сверхъестественным различной степени. Преступления против человечества. Преступления против государственной власти. Магические извращения, использование оккультных сил, искажение нормы и значительный подрыв веры. Вот в чем вы обвиняетесь.

Слова падали, как комья земли в разверстую могилу. Ошеломленный Тредэйн переводил взгляд с отца на братьев. Равнар оставался невозмутим. Такими же спокойными выглядели оба старших брата, Рав и Зендин. Сам он владел собой гораздо хуже. Краска бросилась ему в лицо, и Тред услышал свой срывающийся голос:

— Это все ложь! — Солдаты безмолвствовали, и он добавил: — Нелепая ложь! — Они по-прежнему не замечали его, словно он стал невидимкой и потерял голос, так что Тред выкрикнул громче: — Равнар ЛиМарчборг ни в чем не виновен, и это ясно каждому дураку! Скажи им, отец! — по-прежнему никакой реакции, и он стряхнул с себя руки стражников, рванувшись к отцу. — Скажи им, что они дураки!

Его снова схватили за локти. Мальчик не выдержал и принялся отбиваться, целя кулаком в середину остроконечного капюшона.

Удар без труда отбили, руку перехватили, и он с изумлением почувствовал на запястье сталь возникших из ниоткуда наручников. Опытные солдаты легко подавили неумелое сопротивление, притянули другую кисть и защелкнули браслет.

Он не мог в это поверить. Так не бывает! Прямо в собственном доме! Наручники не причиняли боли, но унижение жгло хуже огня. Он отыскал взглядом глаза отца. В них впервые мелькнула тревога.

— Освободите мальчика, — приказал Равнар ЛиМарчборг. — Он несовершеннолетний.

Пришельцы снова стали глухи и немы.

— Ваш ордер не может относиться к лицам, не достигшим возраста юридической ответственности, — уверенно заявил пленник. — Если предположить, что такой ордер вообще существует — незначительная подробность, которую вы, в своем правоохранительном рвении, как-то упустили из виду. Или Белый Трибунал уже начал поиски колдунов в школах и колыбелях?

Молчание. По знаку офицера Солдаты Света подтолкнули пленников к дверям. Тредэйн машинально повиновался.

Ошибка, чудовищное недоразумение. Но Равнар ЛиМарчборг скоро наведет порядок.

Бояться нечего.

— Подождите. Остановитесь! — Тонкий, срывающийся голос прозвучал над их головами.

Тред оглянулся и увидел мачеху в ночной рубашке, замершую посредине лестницы. Эстина, бледная и дрожащая, судорожно цеплялась за перила, чтобы не упасть. На ее лице застыла гримаса ужаса, а глаза смотрели стеклянным взглядом, наводившем на мысль об исключительном мастерстве таксидермиста, создавшего столь точное подобие настоящей женщины. Впервые мальчик почувствовал к ней искреннюю жалость.

— Остановитесь. Отпустите его, это ошибка… — слабый голосок Эстины сорвался. Оно и к лучшему. Будь у нее силы, она бы уже вопила.

— Не беспокойтесь, миледи, — посоветовал ей Равнар. — Обвинения, предъявленные мне, смехотворны, арест незаконен, положенные формальности не соблюдены… к тому же — возмутительное обращение с Тредэйном… я предвижу немедленное освобождение. Вы можете уведомить кого-либо или обратиться за советом, но я не вижу в том особой необходимости. Я вместе с сыновьями рассчитываю вернуться домой к утру, если не раньше. Держите себя в руках, бояться нечего.

В эту минуту Тред безоговорочно верил отцу. Однако неизвестно, удалось ли ему так же убедить Эстину. Женщина с трудом сглотнула и кивнула. Ее лицо, даже в теплом свете ламп, казалось пепельно-серым.

Потом Тредэйн отвернулся и больше не видел ее. Солдаты Света вывели арестованных из дома, в сырой холод осенней ночи. Как всегда в это время, густой туман спрятал от них спящий город. Свет ламп и фонарей освещал бледные клубы, не в силах проникнуть сквозь них. Особняк благородного ландграфа ЛиМарчборга казался жилищем призраков, плывущим в пустоте. Родной дом вдруг показался Тредэйну страшно далеким, почти нереальным. Их провели по короткой дорожке к улице, где ждал экипаж: уродливая помесь кареты с фургоном, высокий, прочный ящик, поставленный на колеса, с сиденьем для возницы и парой лошадей. В этот ящик солдаты и погрузили четверых пленников. Дверь за ними закрылась, и тяжелый засов со скрежетом лег в гнездо. Солдаты Света окружили экипаж, щелкнул кнут, и повозка со скрипом двинулась в туман.

Внутри было поразительно темно. Воздух казался тяжелым и душным. Если здесь и были отверстия для воздуха, их явно не хватало. Но едва ли им грозила опасность задохнуться. Ехать было недалеко.

В Сердце Света, наверняка. Говорят, камеры пыток расположены в подвалах…

Но он этих подвалов не увидит, никто из носящих имя ЛиМарчборгов не увидит их, потому что разумные доводы отца наверняка убедят судей… Я вместе с сыновьями рассчитываю вернуться домой к утру, если не раньше… так сказал отец, а он никогда не нарушает слова.

Беспокоиться совершенно не о чем. Вполне себе интересное приключение, если разобраться. Будет о чем потом вспомнить. Друзья рот разинут, когда он им расскажет. Прямо завтра и расскажет.

Но пока что он сидел, втиснутый в угол ящика на колесах. В повозке не было рессор, ее трясло и подкидывало на мостовой. Тредэйн изо всех сил упирался ногами в пол, чтобы удержаться на месте. Глаза должны были уже привыкнуть к темноте, но мрак оставался непроницаемым. Он все равно что ослеп, но зато слух обострился. Правда, слушать было особенно нечего, никто не произнес ни слова. Мальчик был бы рад услышать голос отца, но Равнар ЛиМарчборг хранил молчание, и, конечно, не без причины. Лучше последовать его примеру. Справа часто, неровно дышал Зендин, и Тред на мгновенье задумался, почему брат не разделяет отцовской уверенности? Было ясно, что Зендин насмерть перепуган. Но ведь средний сын Равнара всегда отличался неуравновешенным характером, и его тревога не означает ровным счетом ничего особенного.

Однако паника заразительна. Он сам мог бы сорваться, если бы долго прислушивался к задыхающимся всхлипам брата, поэтому Тредэйн сосредоточился на другом, пытаясь на слух определить, куда их везут, но дребезжание повозки, стук подков о камни и топот сапог конвоя заглушали все звуки внешнего мира.

Дорога казалась бесконечной. Мальчик потерял представление, долго ли он сидит в темной коробке, жадно глотая воздух. Духота усиливалась, и он начал задыхаться, потерял ощущение времени и направления. Наконец изменение в движении повозки и скрип досок под колесами подсказали ему, что экипаж съехал с мостовой. Тред догадался, что они пересекают мост Пропащих Душ, связывавший западный берег реки с островом Лисе.

Повозка снова задребезжала по булыжнику дороги — они переехали через мост. Снова потянулись бесконечные минуты, и, наконец, повозка дернулась, останавливаясь. Заскрежетал отодвигаемый засов, и дверь распахнулась в туман. Перед ней маячили фигуры солдат. Четверо пленников выбралось на гранитный дворик, освещенный рассеянным светом фонарей. Тредэйн моргнул. Перед ним высилась твердыня Сердца Света, ее овеянные славой — или позором — шпили терялись во тьме. Он никогда не думал, что ему так близко придется увидеть святую святых Белого Трибунала. На беспристрастный взгляд старинная крепость-тюрьма была довольно красива; ее стены красного камня, темные кровли и глубокие сводчатые проемы окон производили впечатление сурового величия. Однако же Треду она показалась угрожающе мрачной. Впрочем, ему не дали как следует осмотреться. Плечи Солдат Света заслонили вид, и арестованных протолкнули в маленькую дверцу, внезапно открывшуюся в ближайшей стене.

Мальчик скосил глаза. Отец излучал спокойную уверенность. Не о чем беспокоиться. Лицо Зендина застыло в маске тщательно скрываемого отчаяния. Старший брат, Рав, держался собранно, его задумчивое бледное лицо было по обыкновению серьезно. Может, Рав чудак и книжный червь, но в храбрости ему не откажешь.

Сквозь неприметную дверь они попали в мрачный каменный зал с голыми каменными стенами, таким же голым каменным полом и почти без мебели, если не считать простого дубового стола и стула. За столом сидел скучающий чиновник, одетый в форму с эмблемой Белого Трибунала. Старший конвоя обменялся с ним несколькими тихими фразами, и чиновник открыл книгу записей. В это время прозвучал негромкий, но отчетливый голос Равнара ЛиМарчборга:

— Я вторично требую предъявления ордера, дающего право на мой арест и арест моих сыновей, один из которых несовершеннолетний. В случае если таковой ордер существует, я ссылаюсь на свое право ландграфа встретиться с лицом, подписавшим приказ. Я желаю увидеть его немедленно в присутствии вызванного мной законного защитника.

Чиновник скучающе посмотрел на него, слабо махнул рукой, и тут случилось самое ужасное. Солдаты Света увели Равнара ЛиМарчборга и двух его старших сыновей в одну сторону, а младшего двое стражников поволокли в другую.

Тредэйн заставил себя не сопротивляться и сжал зубы, чтобы не завопить. Отец вряд ли бы одобрил такое ребячество. Поэтому он, гордо выпрямившись, зашагал между двумя конвоирами, словно шел по собственной воле. Он позволил себе всего один взгляд через плечо и в последний раз увидел отца, Зендина и Рава, которые так же гордо, не позволив страже и прикоснуться к себе, уходили, скрываясь за сводчатой аркой. Они исчезли из виду, а Треда быстро провели через зал, затем по темному коридору и вверх по винтовой лестнице: вверх, бесконечно вверх…

Он догадывался, что его ведут в высокую центральную башню, к ее трехгранному шпилю. Но они остановились, не дойдя до самого верха, на круглой, скудно освещенной площадке, на которую выходило пять одинаковых дверей. Открыв одну из них, солдаты ловко освободили мальчика от наручников и втолкнули в темноту. Дверь за спиной захлопнулась, засов лег на место, и на мальчика обрушился мрак.

Тредэйн стоял, словно вмерз в глыбу черного льда. В ушах что-то странно стучало, и он не сразу догадался, что слышит ток собственной крови. Кроме этого — ни звука. Чутье подсказывало Треду, что он один в камере, но ему нужно было удостовериться.

— Есть здесь кто-нибудь? — Он не знал, долго ли простоял, прежде чем решился подать голос. Заговорить оказалось невыразимо трудно, и голос мальчика прозвучал по-детски тонко и слабо. Тредэйн выждал немного и повторил вопрос недавно прорезавшимся юношеским баском.

Как он и ожидал, ответа не последовало. Один. В темноте. Вытянув руки, мальчик пошарил перед собой.

Ничего. Никого. Ни звука не прозвучало в недрах темной камеры.

Кожей он ощутил легкий ветерок. Нос и легкие подсказывали ему, что воздух свежий. К мальчику постепенно возвращалось зрение, и вскоре он различил наверху перед собой чуть более светлое квадратное отверстие. Мальчик бросился к нему, потянулся вверх, и его пальцы сомкнулись на прутьях железной решетки. Он подтянулся и подставил лицо холодному ветру, силясь разглядеть хоть что-нибудь.

Один туман, подсвеченный кое-где жемчужно-желтым светом фонарей. Он не знал, на какую часть города выходит окно, да это было и неважно. Под веками стало горячо. Только не хватало расплакаться! Отец и братья не стали бы плакать.

Камеры пыток в подвалах…

Это было нелегко, но Тредэйн сумел сдержать слезы. Помогло воспоминание о спокойном лице отца. В конце концов, разве он не ЛиМарчборг? Отвернувшись от окна, мальчик широко развел руки в стороны и кончиками пальцев нащупал стены справа и слева. Он опустил руки и пошел вперед, считая шаги. Всего полдюжины по засыпанному соломой полу, и он наткнулся на дверь, зажатую тесно сошедшимися стенами. Его заперли в клиновидной камере немногим просторнее гроба. Непривычное чувство тесноты. Тред ощущал себя пойманным в капкан.

Его привела в себя боль в правой руке. Оказывается, он лупил кулаком в запертую дверь. Бесполезно. Мальчик с усилием разжал руку, и боль отступила.

Ничего не видно и не слышно, заняться тоже было нечем.

Спать.

Забыться. В первый раз за свою мальчишескую жизнь Тред почувствовал притягательность полного забытья. Только закрыть глаза, а когда он откроет их снова, отец и братья будут с ним и отведут его домой.

…вместе с сыновьями, дома, к утру, если не раньше.

Скоро. Совсем скоро. А пока спать.

Он лег на солому. Тонкая колючая подстилка не защищала от холода каменного пола. Кроме того, солома была сырой. И кишела паразитами, как он вскоре убедился. В гнилой соломе было полным-полно мелких кусачих тварей. Напрасно он отряхивался и пытался их изловить. Они были повсюду.

Правда, невидимые и неуловимые враги помогли хоть ненадолго отвлечься от куда более страшных мыслей. Ненадолго. Разум пересилил страдания тела, и мысли снова, упрямо, как стремящийся к дому голубь, обратились к недавнему кошмару. Вооруженные негодяи в доме ландграфа ЛиМарчборга. Их руки, крепко держащие Тредэйна. Оковы. И слова, невозможные слова:

…Колдовство… сношение со сверхъестественным… преступления против человечества… магические извращения…

Невероятно. Бред, кошмар, а потому, конечно, растает, как сон…

Конечно.

Мысли метались. Нет, убедился он, здесь ему не заснуть.

Но сознание, наконец, сдалось, потому что следующим, что он увидел, был слабый рассветный луч, проникший в окно и осветивший каменный чулан камеры и единственный предмет в ней — железное ведро в углу.

…Дома, с сыновьями, к утру…

Кожа мучительно зудела. Блохи устроили себе настоящий пир. Окатиться бы холодной водой, но воды нет. Неужели и отец с братьями в такой же камере? Может, их хоть не разлучили? Тред надеялся, что это так, надеялся, что никто из них не остался в одиночестве.

Мальчик осмотрелся. Впрочем, смотреть было не на что. Он подошел к окну, ухватился за решетку, подтянулся и разглядел сквозь утренний туман очень большой, очень белый двор у основания башни. Безупречно чистый квадрат.

К стене башни примыкала высокая платформа из белого же камня, украшенного черными геометрическими узорами. Как сцена. И на этой сцене — огромный чугунный котел на треножнике. Подпорки толщиной со стволы молодых деревьев. Мальчик сразу узнал этот двор, хотя никогда его не видел. Вот она, знаменитая площадь Сияния, обычно закрытая для публики. Вход на нее открывался только по случаю публичных Очищений, которые происходили, на его взгляд, слишком часто. Сейчас пустынный двор выглядел почти безобидным, если бы не этот гигантский котел.

Отведя глаза от этой зловещей детали, мальчик взглянул на город, просыпающийся под переливчатым шелковым покрывалом, тумана. То здесь, то там сквозь дымку пробивался тусклый свет фонарей. Маленькие светлячки, ползавшие по улицам — фонарщики. Скользящие по реке темные пятна — лодки и баржи. Дома и склады на ближнем берегу вырисовывались неровной, призрачной линией, дальний берег терялся в тумане. Далекий звон колокола разбил тишину, и отзвук человеческих голосов смутно разнесся в полупрозрачном сыром воздухе.

Все как обычно. Вокруг него, под ним — город Ли Фолез, оживающий с наступлением утра. Горожане берутся за привычные дела, занимаются будничными заботами и даже не догадываются о том, что случилось.

Тупое дурачье.

Как он ненавидел сейчас их всех за их неведение, спокойствие, беззаботную уверенность, за их спокойную жизнь, за их удачу.

Они не знают, что происходит у них прямо под носом, в этом Сердце Света. Не замечают преступления, не понимают опасности, или, подумать только, не хотят даже знать о происходящем до тех пор, пока к ним ночью не придут безмолвные Солдаты Света.

Бараны!

Окоченевшие руки до боли стиснули оконную решетку. Все равно там, внизу, смотреть не на что. Тред разжал пальцы и опустился на засыпанный грязной соломой пол.

Минуты ползли медленно. Он старался не думать об отце и братьях, но перед глазами стояли их лица, в ушах звучали их голоса. Он ничем не мог им помочь и не мог избавиться от чувства, что должен хоть что-то сделать…

Может, они так же беспокоятся о нем.

Думай о чем-нибудь другом.

О чем-нибудь, требующем сосредоточенности. Например, о комбинациях Чоркана. Но мысль о комбинациях Чоркана вызвала в памяти маленькую Гленниан ЛиТарнграв. Она говорила о них… неужели только вчера? Гленниан. Ее семья собиралась бежать из страха перед Белым Трибуналом. Интересно, успели они уехать? Выбрались ли из Ли Фолеза и сейчас в безопасности, или Джекс ЛиТарнграв как близкий друг Равнара ЛиМарчборга, тоже где-нибудь здесь, в Сердце Света?

Не хочется об этом думать.

Комбинации Чоркана. Тред сосредоточился, и на время все вопросы и страхи отступили.

Но его умственная самодисциплина была далека от совершенства. Сосредоточенность то и дело нарушалась и к полудню исчезла без следа, разрушенная скрежетом и звоном, доносящимся от двери камеры. Кто-то пришел!

Отец?

Вскочив на ноги, Тредэйн обернулся на звук. Внизу двери отворилось маленькое окошко. В камеру протолкнули поднос с кувшином, миской и ломтем черного хлеба. На мгновение появилась человеческая рука с грязными ногтями. Потом рука исчезла, и оконце закрылось.

В тот же миг Тред оказался на коленях перед дверью, колотя кулаком в закрывшийся ставень и зовя невидимого тюремщика.

Ответа не было. Тюремщик то ли был глух, то ли не желал его слышать, а быть может, и то и другое вместе. Поняв, что кричать бесполезно, мальчик обратил внимание на поднос. В кувшине оказалась вода, в миске — сероватая овсянка, а кусок хоть и черствого хлеба был солидного размера. Пленнику Сердца Света приходилось опасаться многого, но голодная смерть ему определенно не грозила.

Ничто на свете не способно отбить аппетит у тринадцатилетнего мальчишки. Тред в несколько секунд опустошил миску, глотнул воды и вгрызся в краюху, оставив от нее только пару корок. Корки он решил оставить на случай, если проголодается до обеда.

А может, к тому времени он уже будет на свободе, дома. Освобождение необъяснимо затягивалось, но наверняка уже скоро. А тем временем… чем бы заняться? Опять комбинациями Чоркана?

Ему не удалось сосредоточиться. Варианты комбинаций бессмысленно прыгали в голове. Несмотря на все усилия, сомнения и страхи возвращались. Одна за другой тянулись унылые минуты.

Где он?

Как видно, что-то усложнилось. Но это не надолго.

Комбинации Чоркана не помогали. Мысленно пожав плечами, мальчик встал и принялся мерить камеру шагами. Взад-вперед, всего несколько коротких шагов в каждую сторону. Каменные стены смыкаются со всех сторон. Он подошел к окну, подтянулся, выглянул сквозь решетку.

Туман немного рассеялся. Стали видны лодочки, скользившие по серебристой реке Фолез, дома на дальнем берегу, купол дворца дрефа и острый шпиль Дылды — самой высокой городской башни с часами. По улицам спешили прохожие, некоторые из них были совсем близко. Если закричать, его наверняка услышат.

Мальчик заставил себя оторваться от окна. Снова хотелось есть. Он жадно сжевал оставшиеся корки и сел, прижавшись спиной к влажной стене и приготовившись ждать.

Хромая, проходили часы. К тому времени, когда колокол Дылды объявил второй час дня, в животе у мальчика снова бурчало. Ему в первый раз пришло в голову, что утренний паек рассчитан на весь день до ужина.

Но к ужину его давно здесь не будет.

Тредэйн, как умел, развлекался умственными и физическими упражнениями, головоломками и шарадами, даже от скуки попробовал сплетать и завязывать в узелки грязную солому и мучительно пытался постигнуть искусство Гленниан ЛиТарнграв создавать мелодию из ничего. Но в нем не было музыки.

В окно доносился шум города, но звуки казались непривычно тихими. Тред не привык к одиночеству. Его всегда окружали люди: родные, друзья, слуги. Разговоры — разные, серьезные или легкомысленные, дружеские или сердитые, но всегда вокруг него звучали человеческие голоса. А теперь…

За окном стало темнеть, живот сводило судорогой, и незнакомый прежде страх тяжело давил, угрожая пробить выстроенную Тредом ненадежную защиту. И тут дверь наконец отворилась: тюремщик. Тяжеловесный громила с рябым лицом вырос на пороге.

— Пыдносыдро, — невнятно буркнул он. Тред недоумевающе уставился на него.

— Пыдносыдро — Не встретив понимания, тюремщик повторил с преувеличенной отчетливостью, выговаривая слова по слогам для то ли глухого, то ли тупоумного заключенного: — Под-нос и вед-ро. Давай ВЕДРО И ПОДНОС. Живо, не то получишь. Ты что, по-гециански не понимаешь?

Тред понимал по-гециански. Он быстро передал тюремщику указанные предметы. Только покончив с этим делом, он догадался спросить:

— Мой отец, ландграф ЛиМарчборг… где он? Что с ним? И что с моими братьями?

Поздно. Дверь с треском захлопнулась, и Тред сел, уставившись на нее и перебирая в голове все, что ему следовало сказать. Кто знает, когда теперь снова появится тюремщик… или хоть кто-нибудь. Он ничего не узнал, и еды не получил. Кажется, заключенных здесь кормили только раз в день. А все потому, что не хватило присутствия Духа воспользоваться представившейся возможностью.

Пока он сидел так, упрекая себя, дверь снова приоткрылась, и тюремщик вернул пустое ведро, содержимое которого, по-видимому, выплеснул в сточное отверстие, откуда оно стекло в отстойник, вонявший, как тайные злодеяния в глубинах Сердца Света.

Тред, решившийся не повторять ошибки, вскочил на ноги.

— Скажи, что сделали с моим отцом, — потребовал он.

Ответа не последовало, и тогда в нем загорелся гнев, подогретый страхом и голодом. Тюремщик привычно делал свое дело, не обращая внимания на шум, поднятый маленьким пленником, и не ожидал нападения. Тред, припомнив советы бесшабашного Зендина, с размаху ударил мужчину кулаком в челюсть и, когда голова мотнулась назад, резанул ребром ладони по открывшейся гортани.

Такой удар, нанесенный взрослым человеком, мог бы убить противника. Но Тред был еще мальчишкой, и тюремщик только сел на пол, ударившись копчиком о камень, и захрипел поврежденной глоткой. Тредэйн метнулся к двери, опрометью бросившись из камеры на площадку. Перед ним уже была винтовая лестница, уводящая из этого царства кошмара к живому миру, где была семья, друзья, свет, свобода…

Жизнь.

Совсем рядом. Но едва он поставил ногу на первую ступень, как его настиг оказавшийся на редкость живучим тюремщик. Здоровенная лапа обхватила Тредэйна за шею и втащила задыхавшегося мальчика в тесную камеру, откуда он тщетно пытался бежать.

Попытки отбиваться оказались смехотворно бессильны и только причиняли боль. Мальчишка не ровня крепкому мужчине.

Его швырнули на солому, от удара перехватило дыхание, и дверь снова захлопнулась.

Убить бы этого тюремщика, убить бы хоть кого-нибудь! Если бы он был старше, выше ростом, сильнее…

Слезы снова навернулись на глаза, и на этот раз он не сумел остановить их.

Солнце закатилось, и в камере стало холодно. Снова спустилась ночь, а он все еще был один.

…вернусь домой, вместе с сыновьями, к утру…

Равнар ЛиМарчборг ошибся, ошибся в первый раз на памяти Треда. Значит, отец тоже может ошибаться!

Мальчик дрожал. Осенний вечер был холоден, но ни страх, ни мучения тела не могли отогнать сон. Несмотря на отчаяние, голод и укусы насекомых, или наоборот — слишком измученный всем этим, Тредэйн мгновенно заснул.

Рано утром его разбудил лязг открывавшейся двери. В окошко протолкнули поднос, и ставень скользнул на место. С тюремщиком не поговоришь, да и что толку пытаться? На этот раз он распределил скудный паек так, чтобы хватило на весь день.

Он выберется отсюда еще до вечера, заверил себя Тредэйн.

В сумерках тюремщик вернулся, чтобы забрать поднос и ведро. Вопросов мальчика он не замечал. Может, и не слышал вовсе.

Третий день не принес перемен. И четвертый. И пятый, казалось, пройдет так же.

Вечером в мрачный склеп его камеры почти не пробивался свет, и Тред слушал, как дождь хлещет по крышам Сердца Света. Косые струи заносило в окно, и сырой ветер пробирал до костей. Мальчик сидел, обхватив руками колени и уронив голову.

За дверью послышался слабый шум, и он поднял взгляд. Тюремщик уже забрал «пыдносыдро», и не должен был возвращаться до самого утра.

Отец . Ждать пришлось долго, очень долго, но он наконец-то пришел.

Сердце заколотилось, Тред с трудом выпрямился.

Дверь отворилась, и крошечную камеру залил свет фонаря. Тредэйн зажмурился. Он успел разглядеть только неясные очертания трех человеческих фигур, но чутьем понял, что отца среди них нет. Один из них шагнул в камеру и прикрыл за собой дверь. Двое остальных остались на площадке.

Тщательно установив фонарь на чистом клочке пола, вошедший выпрямился и неторопливо повернулся, разглядывая пленника. Тред ответил ему таким же внимательным взглядом. Перед ним был высокий, очень худой человек, одетый в простой угольно-черный шерстяной костюм. Глаза мальчика остановились на лице вошедшего — узком, мертвенно-бледном, с длинным подбородком лице, обрамленном прямыми редкими седыми волосами. В тусклом свете его глубоко посаженные глаза казались прозрачными, как дождевые капли. Странное лицо, красивое и холодное, как айсберг. Красивое? Следовало бы сказать: уродливое, ну конечно, уродливое. Черные круги под глазами, слишком резкие черты, ввалившиеся щеки. Измученный старик. Но губы под тонким носом с высокой переносицей были красиво изогнуты, а голос, раздавшийся, когда разомкнулись эти губы, производил неизгладимое впечатление: звучный и глубокий, как колокольный звон, и обжигающий силой абсолютной веры.

— Ты очень похож на отца.

Звук этого голоса утвердил первое впечатление, и Тредэйн понял, кто стоит перед ним. Склонив голову, он вежливо и сдержанно ответил:

— Верховный судья ЛиГарвол.

Он надеялся, что приветствие прозвучит как надо и не выдаст его страха и трепета перед этим человеком. Только трудно сохранять нужный тон, когда во рту так сухо, когда стоишь перед главой Белого Трибунала, чья воля определяет судьбу обреченных. Трудно представить, что такой человек пришел для разговора с мальчишкой.

Словно отвечая на невысказанный вопрос, ЛиГарвол объявил:

— Я пришел предоставить тебе возможность помочь, если ты пожелаешь, своему городу, семье и себе самому.

— Где мой отец? — жадно спросил Тредэйн. — И братья? Что с ними?

— Они здесь, рядом.

— Невредимы?

— Не ты задаешь здесь вопросы.

— Когда я смогу их увидеть?

— Ты забываешься.

— Почему нас притащили сюда?

— Ты дурно воспитан. Следует заняться твоим обучением.

— Мы не сделали ничего дурного.

— Я готов допустить возможность, что лично ты невиновен. — Взгляд бесцветных глаз Гнаса ЛиГарвола словно проникал в мысли пленника. — И я дам тебе возможность убедить меня в этом.

— Как я могу вас убедить?

— Докажи, что ты — друг Белого Трибунала, и я готов, учитывая твою крайнюю молодость, счесть тебя чистым от заразы колдовства, осквернившей дом ЛиМарчборга.

— Просто смешно. Никакая зараза не оскверняла наш дом.

— Запомни, что я не терплю дерзости, и следи за своим языком.

— Вовсе не дерзость — отрицать клевету.

— Это более чем дерзость — это оскорбление моих суждений, оскорбление самого Белого Трибунала — отрицать очевидную истину. Послушай. Вина твоего отца полностью доказана. Благородный ландграф ЛиМарчборг вместе со своими старшими сыновьями и при потворстве своего друга, благородного ландграфа Джекса ЛиТарнграва, повинен в колдовстве, отвратительном в глазах Автонна.

— Это ложь!

— Я уже обладаю доказательствами более чем достаточными, чтобы оправдать Великое Испытание.

— Где эти доказательства? — Тред судорожно пытался сохранить самообладание или хотя бы его видимость. Слова «Великое Испытание» были понятны без объяснений и заставили его сердце забиться чаще, но он должен был показать себя достойным сыном своего отца. — Предоставлена ли отцу возможность ознакомиться с ними? Получил ли он очную ставку с обвинителями? Что говорит на это его защитник, ведь таковой имеется, не правда ли? Все это — его законные права, разве нет?

— А, — губы ЛиГарвола изогнулись в почти доброжелательной усмешке. — Ты истинный сын ЛиМарчборга. Я вижу это все яснее с каждой минутой. Ты унаследовал от него внешность, разум и гордый, несгибаемый нрав. И все же, быть может — я надеюсь на это — ты свободен от его нравственных уродств.

— У отца их нет!

— Он повинен в чудовищных преступлениях. Он и его сообщники вступили в сделку со Злотворными, заключив союз с врагами Автонна. Способен ли ты хоть отчасти постичь чудовищность этой измены?

— Он…

— Ты не понимаешь. Ты не умеешь распознавать колдунов, ты не способен уловить зловоние преждевременного распада, отравлявшее воздух вокруг тебя, почувствовать жар тайной ненависти, скрытой в сердцах преступников. Тебе это недоступно, и в твоем невежестве кроется опасность для всего нашего народа. — Пристальный взгляд верховного судьи на минуту обратился вовнутрь. — Эти люди нуждаются в поучении, — пробормотал он.

— Я знаю историю Колдовских Войн, — Тред заставил себя встретить взгляд прозрачных глаз. — Я знаю, какую разруху и опустошение они принесли, я знаю историю Юруна и других, и сколько несчастья они причинили, тоже. Я понимаю, почему колдовство — худшее из преступлений. Я узнал все это от своего отца, и потому я знаю, что он не может быть виновен.

— Твоя верность нашла дурное применение. Нам осталось только получить собственное признание ландграфа, прежде чем он предстанет перед судом.

— Мой отец не совершал преступлений, и он никогда не подпишет ложного признания.

— Никто не должен подписывать ложных признаний. Однако здесь, в Сердце Света, правда не может быть скрыта тьмой. — Глаза Гнаса ЛиГарвола светились, как камни Горнила. — Наши Вопрошающие одарены силой извлекать истину из самых темных и закоренелых сердец, из любых уст, какая бы печать ни лежала на них.

Тредэйн молчал.

— Это испытание, — продолжал ЛиГарвол, придавая своему голосу все большую глубину и теплоту, — в котором истина постепенно выходит на свет, часто оказывается долгим, часто мучительным, назидательным и неизменно успешным. В конце концов, твой отец откроет все, что пытался скрыть, — он сделает это с радостью и ничего не утаит.

Что они собираются с ним сделать?

— Этого потребуют от него мудрость и искусство Вопрошающих. Однако в твоих силах избавить отца от всего этого.

— О чем вы?..

— Показание, данное тобой, отпрыском мужского пола из рода ЛиМарчборгов, подтверждающее, что ты был свидетелем колдовских ритуалов, будет достаточным основанием для приговора. Без признания самого благородного ландграфа в этом случае можно будет обойтись.

Смысл этих слов не сразу дошел до Тредэйна. Наконец он медленно и отчетливо проговорил:

— Вы предлагаете мне помочь вам приговорить отца к казни за колдовство?

— Приговор, ожидающий твоего отца, уже ясен. Свидетельства против него, как я упомянул, очень сильны. В твоей помощи нет необходимости, но ты можешь спасти своего отца от значительных неудобств. Учитывая твою молодость и благородное происхождение, я дарую тебе возможность доказать свою веру и добропорядочность.

— Лживыми клятвами?

— Не испытывай моего терпения. Мы здесь взыскуем только истины. Подумай же. Напряги память. Несомненно, были случаи, когда ты был свидетелем сомнительных происшествий в отцовском доме. Ты что-то видел, слышал… чувствовал странные запахи… пугающие явления… причины которых в своей детской наивности не мог понять. Вспомни о них теперь, и все прояснится. Подумай. Довольно припомнить хоть один такой случай для спасения отца и собственной жизни.

Тред взглянул в глаза верховного судьи, ожидая увидеть в них коварство, злобу, что угодно в том же духе, но они горели искренностью, усомниться в которой было невозможно.

— Ничего подобного никогда не происходило, — сказал он в эти горящие бесцветные глаза и увидел, как изменилось лицо судьи.

— Я опоздал, — Гнас ЛиГарвол склонил голову. — Этот тоже потерян. Змееныш так же ядовит, как взрослая гадина.

— Верховный судья ЛиГарвол, пожалуйста, поверьте мне, отец невиновен, и братья тоже. Они…

— Довольно. Твой голос, отравленный ложью, оскорбляет мой слух.

— У отца есть друзья, они докажут его невиновность. Вы же сами когда-то были его другом…

— Молчи! Ни слова больше.

ЛиГарвол не повысил голос, но пленника вдруг поразил ужас и мальчик онемел. Верховный судья поднял иссохшую, как у скелета, но странно изящную руку, чтобы ударить в дверь, которая тут же открылась. Двое солдат в форме ожидали на площадке.

— Возьмите его, — приказал ЛиГарвол и, не оглядываясь, вышел из камеры.

Тредэйна вывели на площадку и провели вниз по лестнице, затем по зловонному коридору и снова вниз. Эта лестница уходила все ниже, опускаясь под землю. Наконец они оказались в извилистом коридоре, настолько сыром и душном, что лужи грязи собирались в щербинах древних каменных плит под ногами. Коридор упирался в черную железную дверь, а за этой дверью…

Это было хуже, чем все воображаемые ужасы.

В подземном помещении, что вполне естественно, не было окон. Несколько светильников на стенах отбрасывали красноватые блики на оказавшийся неожиданно высоким свод, каменный пол и стены просторного зала, наполненного предметами, которых мальчик желал бы никогда в жизни не видеть. Не видеть жаровен, железных клещей, лезвий и веревок, множества инструментов, назначения которых он не понимал и не хотел понимать. Не разглядывать разнообразные машины и устройства, как бы ни были они совершенны и изобретательно устроены. Не хотел видеть, слышать, чуять запах животных, обитающих в клетках и баках. (Значит, правда… слухи о жутком зверинце в подвалах Сердца Света — правда). И ни за что на свете он не хотел видеть отца и братьев, обнаженных, связанных, мучительно беззащитных, но он видел их.

Равнар ЛиМарчборг занимал большое дубовое кресло. Кожаные ремни удерживали его лодыжки и запястья. Еще один охватывал горло. Он был без одежды, но на теле виднелись тугие повязки. Бинты? Кое-где голая кожа была сорвана до мяса. Когда ввели младшего сына, его голова повернулась к двери. Бескровные губы шевельнулись, но из них не вырвалось ни звука.

Старший сын, Рав, был подвешен за кисти рук над огромным стеклянным аквариумом, в мутной глубине которого метались бурые рыбы с ладонь величиной. Если юноша расслабится, то погрузится в воду до середины бедер. Но Рав скорчился, подтянув ноги к животу, чтобы не касаться воды. Голые икры и бедра сочились кровью из десятков укусов. Мясо на правой лодыжке было содрано до кости. Плеск рыб, жадно хватающих падающие в воду капли крови, все объяснял. Напряженная дрожь выдавала усилие, которое требовалась от Рава, чтобы держаться в таком положении.

Средний сын, Зендин, скорчился в проволочной клетке, которую делил с двумя большими удавами. Змеи, подвижные и агрессивные, были достаточно велики, чтобы задушить человека, если бы им удалось обвиться вокруг его горла. Чтобы защититься от них, приходилось постоянно быть начеку, а в движениях Зендина уже чувствовалась усталость.

Эта картина открылась перед Тредэйном целиком и сразу. Он невольно поймал взгляд отца и заметил в нем невыразимый ужас. Это потому что он увидел здесь меня. Потом у мальчика потемнело в глазах, потому что один из живых автоматов, служащих Сердцу Света, шагнул к пленнику и наклонился, срывая с груди Равнара одну из повязок. Ткань отделялась с трудом, и вместе с ней сходила кожа, по-видимому, намертво прилипшая к ленте.

Равнар тихо ахнул от боли, но этот звук потерялся в болезненном вскрике сына. Тредэйн бросился к отцу, но один из стражников перехватил его. Мальчик бессильно бился у него в руках.

Верховный судья Гнас ЛиГарвол подошел к сидящему пленнику.

— Не хотите ли очистить себя? — спросил он тоном врача, предлагающего больному лекарство.

Равнар словно не слышал вопроса. Как видно, его повторяли уже не один раз. Автомат сорвал еще одну повязку вместе с полосой кожи, и дыхание пленника со свистом вырвалось сквозь зубы.

— Не пора ли положить конец этим мукам? Не пора ли примириться? — спросил ЛиГарвол с невыразимой печалью в голосе. Ответом ему было только хриплое дыхание, и тогда судья повернулся к Тредэйну. — Ну, — поторопил он. — Одно твое слово, и это закончится. Покажи, чего ты стоишь. Помоги ему.

Помоги ему. Тредэйн дрожал. Все равно все закончится одинаково. Так объяснил ЛиГарвол, но это не могло быть правдой, слишком чудовищная несправедливость, такого злодейства попросту не бывает. Сейчас он проснется и окажется дома, в мягкой постели…

Подписать лживое свидетельство или стоять и смотреть, как с отца заживо сдирают кожу.

Тред не сомневался, что выбрал бы его отец. Благородный ландграф ЛиМарчборг никогда не запятнал бы свою честь ложью, и он не вынесет, если это сделает его сын. Он предпочтет умереть под пыткой.

Но тут с Равнара сорвали еще одну полосу кожи, и он не сдержал крика. Твердое решение, которое казалось единственно возможным секунду назад, уже не казалось верным. Ужасающе беспомощный, мальчик стоял, глядя, как широкая кровавая лента растекается по телу отца.

— Пожалей его, — тихо уговаривал мальчика ЛиГарвол. Согласие криком рвалось из груди. Тред отвернулся. Один из стражников протянул руку, чтобы заставить его смотреть, но ЛиГарвол жестом остановил его.

Тихий стон ворвался в сумятицу его мыслей, и мальчик поднял взгляд. Рав, обессилев, повисла веревках. Ноги с плеском упали в воду, и вода забурлила, когда вся стая в аквариуме набросилась на добычу. Сквозь стекло Тред видел, как сотни бурых теней мечутся вокруг ног брата. Рав корчился, тщетно пытаясь подтянуть ноги, и кричал. Тредэйн кричал вместе с ним, умолял перестать, обещал все, что угодно, лишь бы они перестали.

По знаку судьи помощник повернул рукоять лебедки, и Рав, подтянутый вверх, беспомощно обвис над чаном. Вода и кровь стекали с его изодранных ног.

— Ты правильно поступил, избавив их от дальнейших мучений. Ты — их благодетель, — ЛиГарвол поманил мальчика пальцем, и стражник подвел Треда к столику, на котором лежали перья, чернильница и лист густо исписанной бумаги.

— Подпиши, — сказал судья. — Ну же, покончим с этим. Смысл документа был необыкновенно ясен. Тред без труда читал бумагу даже при таком тусклом освещении. Как он и ожидал, это было заявление, описывающее различные колдовские деяния, которым он, предположительно, был свидетелем в отцовском доме. Благородный ландграф ЛиМарчборг представал главой заговора, окруженным сообщниками, среди которых числились его старшие сыновья, благородный ландграф ЛиТарнграв и несколько слуг.

Сказки, Настоящий бред. При других обстоятельствах это было бы смешно.

Ну конечно, сейчас он проснется.

Тред изучал чудовищный документ. Ему было всего тринадцать, и он не знал, что делать. Он обратил растерянный взгляд на отца, и увидел, как Равнар, весь в багровых потеках, но в совершенстве владеющий собой, качнул головой.

Старший брат Рав? Висит без движения, жалкий, тощий и белый. Кажется, потерял сознание.

Зендин? Одной ногой отталкивает удава. Обе руки стиснуты на шее второго. Еще держится.

«Будь храбр и говори правду» , — прозвучал в памяти голос отца.

Тредэйн поднял голову и взглянул в глаза ЛиГарволу. Бросил бумагу на стол и объявил:

— Это все ложь.

— Это факты. Действительность. Детскому уму трудно постичь их, но отрицать невозможно. — Лицо судьи выражало суровую жалость.

— А я отрицаю. — Тредэйну хотелось кричать, он готов был расплакаться, как девчонка, но заставил себя хранить спокойствие. Он давно заметил, что сдержанность, как бы трудно она ни давалась, обычно убеждает лучше, чем крик, в особенности взрослых. Быстро просмотрев бумагу беглым взглядом, он повторил: — Все это выдумано. Этого никогда не было.

— Это было, — уверял его ЛиГарвол. — Быть может, ты пока в самом деле не можешь вспомнить. Человеческая память прискорбно несовершенна.

Тредэйн с изумлением понял, что этот человек полностью, непоколебимо убежден в своей правоте. Верховный судья верил в справедливость выдвинутых обвинений!

— Твоя память замутнена колдовством или ядовитыми зельями, — продолжал ЛиГарвол. — Ради твоего же блага призываю тебя побороть их разрушительное действие и вспомнить правду. Только в правде твое спасение, молодой ЛиМарчборг. Только истина дает нам надежду. Пойми, я хочу помочь тебе. Прими помощь, пока это еще возможно, воспользуйся ей, потому что хоть ты еще очень молод, это твой последний шанс. Поройся в памяти, припомни свои сны и видения. Просей воспоминания, собери всю волю и, поверь мне, ты найдешь то, что ищешь. Рано или поздно в твоем сознании проявятся слова или образы, похороненные ныне на его дне. Обрети истину, познай ее, и с чистой совестью подпиши это свидетельство.

Тред, на миг лишившись дара речи, обвел глазами зал, миновав взглядом невыносимое зрелище и уткнувшись глазами в безобидную голую стену. Потом он снова встретил горящий ожиданием взгляд верховного судьи и сказал в эти светлые, как у нечисти, глаза:

— Вы не увидели бы истины, даже если бы стали тонуть в ней.

Никто еще не говорил так с верховным судьей Белого Трибунала. Тред сжался, ожидая удара молнии, но молнии не последовало. Ужасное молчание казалось бесконечным.

— Тонуть… — в голосе верховного судьи, когда он, наконец, прозвучал, слышалось лишь суровое сожаление. — Не простая случайность заставила тебя выбрать именно это слово. Я пытался спасти тебя, но тщетно. Для тебя нет спасения. Да будет так. Младшего и любимого сына Равнара ЛиМарчборга ждет другая судьба.

Верховный судья чуть заметно склонил голову, и его подручные зашевелились. Тредэйна схватили и потащили к подножию грубо сколоченной деревянной лестницы. Подталкивая и волоча пленника, словно мешок с картошкой, его заставили подняться по ступеням на некрашеный дощатый настил, обрамляющий вершину огромного стеклянного цилиндра.

Еще один аквариум? Нет, внутри пусто, и по форме не догадаться о его назначении. Мальчика грубо столкнули с края настила. Он успел испугаться, пока летел, но тут же, невредимый, оказался на дне цилиндра. Ошеломленный и испуганный, он стал оглядываться. Сквозь прозрачную стенку ему был виден отец, сидевший всего в нескольких шагах и смотревший прямо на него. Какой ужас был в его глазах, так похожих на глаза Тредэйна…

Стражники и подручные столпились вокруг лорда Равнара. Верховный судья был тут же, его лицо выражало всепоглощающее внимание, губы зашевелились, но слов не было слышно. Равнар покачал головой, очень отчетливо, словно не замечая, что при каждом движении кожаный ремень все глубже врезается ему в горло.

Настойчивость палачей, сопротивление жертвы — немая сцена. Как Тред не напрягал слух, он не мог уловить ничего, кроме невнятного гула.

Что с ним сделают, если отец не поддастся? Недостойная мысль, презренная забота. Что бы ни случилось, думать нужно только о сохранении чести ЛиМарчборгов. Но мучительный вопрос неотступно вертелся в голове Тредэйна. Ему не пришлось долго ждать.

Ледяные капли полились на голову Тредэйну. Он взглянул вверх. Над краем цилиндра выступала тонкая трубка, и из нее вытекала струйка ледяной воды. На его глазах струя стала сильнее.

Вода. Простая вода. Она поступала из большого бака, укрепленного на каменном уступе под самым сводом. Вода, совершенно чистая, без хищных рыб, но ужасно холодная. Наверняка ее охлаждают льдом или снегом с гор. Тред шагнул в сторону, уклоняясь от струи, которая теперь с плеском лилась к его ногам. Пока ничего страшного, но, конечно, дальше будет хуже.

На дне уже собралась глубокая лужа. Холод проникал сквозь промокшие подошвы башмаков. В отличие от отца и братьев, его не раздели, и обувь становилась тяжелее с каждой минутой.

Мальчик снова посмотрел наверх. Вода лилась мощной струей. Она уже стояла на пару дюймов над стеклянным полом, и уровень медленно, но неуклонно повышался.

Тонуть… Слова ЛиГарвола звучали в ушах, их смысл становился ужасающе ясен.

Утонуть… Но это же нелепо, рассудил Тред. Тут невозможно утонуть. Если уровень воды поднимется выше его роста, он просто поплывет, и вода, поднимаясь, сама вынесет его наверх, так что можно будет схватиться за край бочки и благополучно выбраться наружу. Они же не связали ему руки. Уж это-то сын Равнара ЛиМарчборга выдержит.

Вот только вода страшно холодная. Она доходила уже до середины икр, и ступни совсем онемели. Тред переступил с ноги на ногу, стараясь не попасть под струю, но чувствительность не вернулась. Он не ощутил ног, словно стоял на деревянных колодах.

Сквозь стекло он видел лицо отца, на котором застыло пугающее выражение ужаса и боли. Тред не мог смотреть на него, он закрыл глаза и еще сильнее ощутил, как холод высасывает силы.

Вода плескалась вокруг колен, а ниже он уже ничего не чувствовал, И это пугало его больше, чем боль. Мальчика трясло, зубы стучали. Он надеялся, что отец не сочтет эту дрожь признаком трусости.

Холод поднимался все выше, и спасения от него не было. Не на что встать, за гладкие стены не зацепиться.

Да и не надо цепляться, вдруг сообразил Тред. Цилиндр довольно узкий, можно упереться плечами и лопатками в одну стенку, а ступнями в другую, подтянуться над водой и понемногу добраться до края. Как это он сразу не додумался?

Выбраться из воды оказалось легче, чем он ожидал, настолько легко, что Тред с тревогой покосился на стражников, ожидая, что его столкнут обратно. Но нет. Подручные Белого Трибунала пристально наблюдали за мальчиком, однако никто и не подумал ему мешать.

Ноги были словно не свои, но, упираясь ступнями в стенку, мальчик понял, что мышцы снова подчиняются ему. На несколько мгновений он застыл, наблюдая за журчащей струей, потом взглянул вниз, увидел, что одежда уже начала промокать, и с натугой подтянулся на несколько дюймов вверх.

Трудновато, но он справится.

Сквозь стекло он видел непристойно жадный интерес в глазах стражников и бесстрастное красивое лицо верховного судьи. Лицо же Равнара ЛиМарчборга… нет, на него лучше не смотреть. Он только даром теряет время. Вода снова подступила вплотную. Надо подтянуться еще выше.

Он оказался почти у самого края своей тюрьмы. Вода лилась на грудь и лицо, промораживая до костей.

Еще несколько дюймов… он успел заметить слабое изменение в блеске стеклянных стенок, но догадался, что оно означало, только когда соскользнул вниз, внезапно потеряв опору. Стенки смазаны маслом! Мальчик плюхнулся в воду. Холод мгновенно парализовал его, и он почти без сопротивления погрузился с головой, коснувшись ногами дна. Тут сознание вернулось, и он оттолкнулся, пробивая дорогу к воздуху.

Его голова показалась над водой. Снова можно было дышать. Тред глубоко вздохнул и машинально начал двигать руками и ногами, удерживаясь на плаву. Так он мог продержаться сколь угодно долго.

Раньше. Только сейчас руки и ноги словно свинцом налились. Холод сделал его неуклюжим. Но холод можно перетерпеть, более того, от него можно убежать. Выбраться из воды. Сумел раз, сумеет и снова.

А из трубки над головой все лился и лился ледяной водопад, и уровень воды постепенно поднимался. Теперь над ним были стенки, жирно блестевшие маслом, на них ему не удержаться. Трижды он пытался, каждый раз соскальзывая вниз, но потом бросил. Он только зря тратил силы. Неважно. Главное, он может держаться на плаву.

Сколько-то времени Тредэйн и вправду держался, колотя по воде руками и двигая ногами с мрачным упорством, стараясь не замечать зрителей, ожидавших, когда он, наконец, сдастся и уйдет под воду, ожидавших увидеть, как он утонет…

Не выйдет. Он может держаться на воде сколько угодно, если надо.

Но руки и ноги отказывались повиноваться, они больше не подчинялись ему. Мысленные приказы оставались без ответа, движения замедлялись, и мальчик, захлебываясь, ушел под воду.

Выплыл. В панике задыхаясь, заставил себя двигаться.

Еще три-четыре минуты, не больше.

Еще немного, и поднимающаяся вода вынесет его туда, где можно будет ухватиться за край цилиндра. Уже совсем близко.

Тредэйн поднял взгляд. У него на глазах ледяная струйка стала тоньше, а потом и вовсе иссякла. До края ему не дотянуться.

Он утонет. Уже тонет, с ужасом понял мальчик, снова уходя под воду. Треду удалось задержать дыхание, но это не надолго. Надо всплыть, снова набрать воздуха, пока не разорвались горящие легкие, но окоченевшее тело было тяжелым и безразличным, как камень, сил на борьбу не осталось.

Он сам не знал, каким образом его голова снова показалась над водой, всего на мгновение, и не заметил, что в этот миг он успел крикнуть, позвать на помощь отца.

Больше он ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Только ощущал, что с ним происходит что-то непонятное, что-то, милосердно избавившее его от боли и страха, и, несмотря на это, ненужное. Он не хотел ничего понимать. Не хотел ничего знать и больше ничего не помнил.

3

Холодно. Невыносимо холодно и тошнит, а значит, он жив. Тредэйн лежал ничком на твердой поверхности, под ним и вокруг него была вода, порядочных размеров лужа, но он больше не тонул. Что-то надавило на спину, едва не сломав ребра. Мальчик закашлялся и инстинктивно втянул воздух в легкие.

Он не сразу вспомнил, где находится и что с ним случилось. Угли ужаса и отчаяния еще тлели в его душе, но он не желал ничего замечать. Хотелось только лежать и ни о чем не думать.

Но беспамятство уходило. Кто-то схватил его за плечо и за волосы, грубо вздернул на ноги…

Бесполезно. Он не мог удержаться на ногах. Мелькали какие-то лица, еще что-то, слишком быстро, чтобы уловить, что именно, и снова все поплыло и подернулось туманом. Колени подогнулись, и он снова упал бы, если бы его не подхватили чьи-то руки.

Он висел на чьем-то широком плече. На миг Тред увидел перед собой каменный пол, потом последовал рывок, от которого застывшее лицо как огнем обожгло, живот скрутило и тонкая струйка теплой горькой воды вытекла изо рта. Человек, несущий его, выругался, и тяжелый удар по голове принес мальчику долгожданное забытье. Слишком краткое.

Он снова был в своей камере. В той же самой — мальчик узнал сходившиеся клином стены, вмятину в куче соломы, оставленную его телом и, главное, вид из окна, к которому добрался, как только пришел в себя.

Он обессилел, промок насквозь, замерз, но жил…

А отец и братья?

Багровые отметины на теле Равнара. Белая кость на лодыжке Рава. Удавы, подбирающиеся к горлу Зендина.

Холодно, невыносимо холодно. Тредэйн дрожал и стучал зубами. Он попробовал было зарыться в солому, но ее было слишком мало.

Туман за окном окрасился в цвета рассвета. Скоро появится тюремщик с подносом, и, так или иначе, он вытянет из него хоть какие-то вести.

Тусклый свет коснулся кишащей блохами подстилки. Тред, бесчувственный к восторгу насекомых, застыл в ожидании.

Свет стал ярче, ставень отверстия скользнул в сторону, и в камеру протолкнули знакомый поднос.

Мальчик кинулся к окошечку, не обращая внимания на овсянку и твердокаменный хлеб, опустился на колени и спросил у открывшегося перед ним кусочка темной площадки:

— Расскажи, что там?

Ставень закрылся, шаги за дверью удалились и наступило молчание. Мерзкий паразит! Не сдержавшись, Тред запустил миской в стену. Глиняная посудина раскололась, и серые ручейки поползли по серым камням. На мгновение полегчало, но за это придется расплачиваться голодом.

А, все равно не до еды.

Медленно ползли часы. К вечеру внимание мальчика привлекло какое-то движение на площади Сияния у подножия башни. В окно Треду была видна команда водоносов, которые ведрами наполняли стоявший на черно-белой сцене котел. Цепочка рабочих протянулась от лесенки, приставленной к стенке котла, через площадь за угол, по-видимому, к ближайшему насосу. Они работали старательно, ведра так и перелетали из рук в руки, но работе не было видно ни конца, ни края.

Пока водоносы наполняли котел, другие рабочие укладывали под его днищем дрова и уголь.

Тредэйн разжал руки и соскользнул на пол. Голова опять кружилась, должно быть, начинался жар, и мальчик не держался на ногах. Все равно дальше смотреть не хотелось, и тем более не хотелось думать о том, что предвещают все эти приготовления. Он неизбежно расплачется, если только даст волю фантазии.

Равнар ЛиМарчборг, благородный ландграф Верхней Геции. У него много друзей, он богат и влиятелен. Он не совершил никакого преступления. Если есть на свете справедливость, его должны оправдать и освободить…

…вернусь домой с сыновьями, к утру, если не раньше…

К сумеркам котел был полон. На закате подожгли дрова, и жадное рыжее пламя лизало днище, наполнив площадь невнятным гулом. Огонь будет гореть всю ночь, нагревая воду, пока она не закипит ключом…

…к утру, если не раньше…

Его отвлек скрежет засова. Вошел тюремщик, потребовал «пыдносыдро». Тредэйн молча повиновался, подавив желание выплеснуть содержимое ведра прямо в лицо громиле. Он уже понял, что расспрашивать тюремщика бесполезно. Нечего и пытаться.

К его удивлению, тот заговорил сам, заметив едва ли не с завистью:

— А у тебя отсюда отличный вид. — Не получив ответа, он пояснил: — Будет Очищение, парень… церемония.

Тредэйн молчал, и тюремщик, обиженный его равнодушием, добавил:

— Многие, знашь, заплатили бы хорошие денежки за такой вид. Уж мне ли не знать, — и продолжал, не дожидаясь ответа от неблагодарного узника, — Приходят, клянчат, звенят монетами перед носом, пусти да пусти на хорошее местечко — прям-таки клянчат, говорю, а какие люди, ты не поверишь, сплошная знать — а я им: «Нет, извиняйте, не могу». Тут они — еще деньги суют, а я-то что могу? У меня, знаешь ли, руки связаны. Страшно подумать, кому приходится отказывать. А тут какой-то щенок, и нате — лучший вид во всем городе, бесплатно. Ничего себе, а?

— Что-то ты седня не разговорчивый, — отметил тюремщик. — Прям смешно, вечно ведь с вопросами пристаешь. Чего это, испугался, что ль? Ты чего, не знаешь? С тобой полный порядок будет. Верно говорю, парень, полный порядок. Твой папка признался и все подписал, а значит, тебе бояться нечего. Старик ЛиГарвол в жизни слова не нарушал. Раз обещал твоему папке, что ты будешь жить — значит, будешь. Так что ты счастливчик. Папочка ЛиМарчборг держался, пока дело шло о твоих старших братцах, а вот на тебе сломался. У всякого есть слабое место, а?

— Признался и подписал? — тупо повторил Тредэйн.

— Верно, как и то, что дело к ночи.

— Нет. Он не мог.

— Мог и сделал, все благодаря тебе, малый. Если бы не ты, он бы не сломался. А все-таки сдался, и суд уже был, так что расслабься и спи спокойно. Для тебя все хорошо.

В порядке.

Тред представил, как сжимает кулак и бьет с размаху в ухмыляющийся рот, почувствовал, как трещат от удара зубы. Наяву же тюремщик спокойно вышел, дверь за ним закрылась, и мальчик остался один.

Интересно, если долго не дышать, можно потерять сознание? Где-то он слышал что-то подобное.

Темнота накрыла город. Внизу, на площади Сияния, трещал костер, нагревая воду в котле.

Должно быть, он все-таки уснул. Уже светало, и тусклый утренний свет просачивался сквозь решетку, разгоняя туман, клубившийся в камере. Одежда так и не высохла, и Тред совсем замерз. Поднявшись на ноги, он почувствовал тошноту и сильное головокружение. Мальчик шагнул к окну. Еще рано. Внизу, на площади Сияния, скучали, дожидаясь утренней смены, двое Солдат Света. Огонь под котлом пылал вовсю, и вода уже начинала бурлить. На высоком помосте, устроенном на краю сцены, выстроился ряд массивных кресел.

Пусть, но все равно происходящее казалось Треду ненастоящим. Невозможным. Глупым вымыслом. Сном.

Туман рассеивался, становилось светлее. Сменился караул. Небо над помостом приняло обычный тускло-серый цвет, и на площади появились первые зрители. Сначала пришло несколько настоящих ценителей, кутавшихся от утреннего холода в толстые шерстяные плащи. Они встали еще до рассвета, чтобы занять лучшие из возможных мест. Остальные не спешили, но постепенно площадь вокруг сцены начала заполняться народом. На фоне белого двора появились цветные пятна — даже самые бедные горожане предпочитали яркую одежду, приметную на туманных улицах. Время шло. Сквозь толпу людей уже перестало быть видно светлую мостовую двора, но ряды кресел оставались пустыми. Эти места отводились для самых знатных зрителей, вплоть до самого правителя, поскольку было известно, что самым значительным церемониям дреф оказывает честь своим присутствием, хотя, как говорили, против собственной воли.

И вот они появились, эти благородные и знатные господа в кричащих, расшитых изысканными узорами одеждах, украшенных золотом и драгоценными камнями, в сопровождении столь же яркой свиты. Кресла заполнились, и только в середине пустовала ложа, укрытая от несуществующего солнца серебряным балдахином.

Тред надеялся, что это место останется пустым. Не станет же дреф появляться на столь сомнительной… Ошибся.

Послышалась музыка, идиотски торжественные звуки духового оркестра больно задели мальчика. Это им что, праздник? Развлечение? Бессильный гнев прогнал оцепенение. Тред крепче вцепился в прутья решетки. Оркестр играл национальный гимн, возвещая приближение дрефа Лиссида. Все присутствующие стоя ожидали, пока правитель в сопровождении свиты усядется наконец под серебряным балдахином.

Гимн, благо, оказался коротким, и вскоре оркестр милосердно замолк. Выжидающая тишина охватила площадь. Тред разглядывал лицо правителя. Лиссид был совсем молод, не старше двадцати, и казался еще моложе из-за невысокого роста, хрупкого телосложения и бледного лица с мелкими правильными чертами. Тоскливый взгляд дрефа выдавал отвращение, которое, как было всем известно, он испытывал к церемониям, на которых вынужден был присутствовать. Поклонники Белого Трибунала надеялись, что с возрастом он избавится от столь неуместной брезгливости. Пока же, пусть и неохотно, дреф исполнял свой долг, поступая весьма благоразумно — его отсутствие при таком важном событии могло навести на мысль о молчаливом неодобрении действий Белого Трибунала, а такое не прощалось никому.

Тредэйн отвел взгляд от Лиссида и стал рассматривать толпу. Лица собравшихся на площади выражали сосредоточенное ожидание, на некоторых читалось любопытство, трепет, а иногда и радостное предвкушение. Но нигде, даже среди толпы простых горожан, не было гомона, шумного веселья или иных нарушений пристойности. Церемония была серьезнейшим событием, ритуалом нравственного очищения, демонстрацией патриотического единства и благодарности Автонну — единственному защитнику человеческого рода, последнему бастиону на пути полчища Злотворных. Короче говоря, Очищение требовало почтения, граничащего с благоговением, и любое нарушение неизбежно привлекло бы пристальное внимание Белого Трибунала. Солдаты Света неспроста выстроились кольцом вокруг сцены.

Так что оживление толпы, пусть и ощутимое, оставалось благоразумно сдержанным.

Двери в центральной стене, примыкавшей к сцене, открылись, и из Сердца Света выступила цепочка главных руководителей зрелища. Двое — в одежде городских чиновников — черной с красным, остальные — в развевающихся одеяниях Белого Трибунала. Взгляд Тредэйна задержался на самой заметной среди них высокой фигуре — на Гнасе ЛиГарволе. Верховный судья казался совершенно бесстрастным. Отстраненно глядя перед собой, он прошел к самому высокому креслу, воздвигнутому на краю сцены и напоминавшему трон. Другие судьи держались столь же величественно, но их лица не внушали Треду такого безотчетного трепета.

Чиновники заняли места позади них. Двери снова отворились, и из них появилась еще одна небольшая процессия. Впереди шел начальник тюрьмы в щегольской форме с белой кокардой Трибунала на шляпе. Следом Солдаты Света вывели кучку заключенных — оборванных, спотыкающихся и щурившихся на тусклый утренний свет. Один не мог или не хотел идти сам, и его волокли двое стражников.

Рав.

Рав, искалеченный, с обмотанными грязным, окровавленным тряпьем ногами, но покрытое синяками лицо брата спокойно и невозмутимо, как всегда. Зендин стиснул зубы, но отчаянные глаза блестят по-прежнему ярко. За ним ковыляют перепуганные слуги ЛиМарчборгов и еще пятеро незнакомых Тредэйну людей в том, что осталось от ливрей дома ЛиТарнграв, лица их распухли и чернеют синяками, а руки…

Размозжены. Бесформенные куски окровавленной плоти.

Отца среди заключенных не было.

Даже теперь нельзя было представить, что Равнара ЛиМарчборга ждет казнь. Наверняка хоть кто-нибудь да вмешается. Взгляд Треда обратился к дрефу Лиссиду, но тот сидел молча, неподвижный и бесстрастный.

Бесполезный.

Вперед выступил начальник тюрьмы и начал зачитывать имена пленников, длинный список их преступлений, и, наконец, приговор к Очищению, долженствующему избавить мир от заразы колдовства. Собравшиеся горожане молча внимали ему. На лицах — ни проблеска нетерпения, разве что кое-кто, далеко не в первый раз слышавший подобные речи, скучающе переминался с ноги на ногу.

Начальник тюрьмы замолчал. Приговоренных заставили подняться по лестнице на дощатый помост, нависающий над краем котла. Одного за другим их столкнули вниз. Всплеск следовал за всплеском почти без перерыва.

Обреченные не были закованы в цепи. Ничто не сдерживало свободу их движений. Смерть каждого в отдельности не входила в план церемонии: искусство палачей требовало отправить в кипящий ад последнего из казнимых прежде, чем умрет первый. В случае успеха на несколько мгновений все приговоренные оказывались в одном котле живыми и в сознании. Их корчи и мучительные попытки выбраться из кипятка, опираясь на тела других, добавляли немало увлекательности этому в высшей степени поучительному зрелищу.

Не менее увлекательными были и попытки пробиться к краю котла, где стояли наготове Солдаты Света с длинными шестами. Как правило, обезумевшие от боли казнимые не могли удержаться за гладкий изогнутый край, но случалось, что обожженная рука намертво прикипала к раскаленному железу. Тогда зрителям представлялась возможность наблюдать, как жертва, корчась, пытается оторвать ладонь. Независимо от того, удавалось ей это или нет, зрелище было впечатляющим.

Далеко не всем собравшимся открывался хороший вид. Стоявшие у самого подножия котла жертвовали частью зрелища ради ощущения сопричастности. Тем, кто стоял дальше, было видно лучше, но вся полнота ощущений, включая звуки и запахи, по праву доставалась счастливым обладателям кресел на помосте.

Тредэйну было видно абсолютно все, даже лучше, чем самому дрефу. Из окна камеры ему открывалась полноценная картина казни: солдаты, главный распорядитель, судьи, котел, кипящая вода и агония жертв.

Впрочем, последняя длилась недолго.

Рав погиб почти мгновенно. Обессилевший от пыток юноша потерял сознание от кипятка, попавшего в открытую рану, и сразу ушел на дно. Зендин, остававшийся до сих пор невредимым, проявил такое упорство, что, вероятно, мог бы спастись, если бы полдюжины солдат не отталкивали упорно цеплявшегося за край котла парня длинными шестами. Наконец точный удар пришелся Зендину в висок, и на этом его муки прекратились. Слуги, к удовлетворению самых требовательных знатоков, еще какое-то время вопили и бились, но скоро и они замолкли. В бурлящей воде мелькало одиннадцать тел.

Руки Тредэйна стискивали прутья решетки. Он не мог разжать их, как ни старался. Странно, ведь смотреть больше не на что. Все закончилось, совсем закончилось…

Зачем же тогда четверо Солдат Света разворачивают посреди сцены эту огромную прямоугольную каменную плиту? Почему пустота под сдвинутым камнем так странно блестит? Почему зрители не расходятся, а замерли в ожидании и зачем верховный судья Гнас ЛиГарвол поднимается с трона, устрашающий и величественный, как сам Трибунал?

— Граждане Ли Фолеза, — красивый голос судьи разнесся над площадью, легко влетев в окно камеры. — Вы были свидетелями торжества людской справедливости, свершившегося над теми, кто избрал служение нашим врагам. Вы видели великое Очищение, и дух ваш возвысился. Одиннадцать оскверненных колдовством преступников уничтожены, их нравственная нечистота смыта кипящей водой, и мир стал лучше. Но это еще не все. Раны, нанесенные нашему великому Защитнику, еще не залечены. В крови Автонна остался смертоносный яд. Сегодня мы собрались здесь, чтобы исправить это ужасное зло. Мы собрались здесь, чтобы исцелить Благодетеля и доказать свою верность Ему. Его враги — наши враги, и сегодня коварные колдуны, тайные пособники Злотворных, предстанут наконец перед истинным светом, проникающим сквозь все покровы тьмы. В величии Его сияния зло, таившееся в тени, будет разоблачено и поглощено Светом, и да исцелится великий Автонн.

ЛиГарвол замолчал, и над площадью Сияния на минуту воцарилась тишина. Затем толпа взволнованно загудела, потому что Искупление, объявленное верховным судьей, назначалось только самым страшным преступникам, осужденным за великое колдовство, и потому случалось нечасто.

Двери снова распахнулись, и шестеро Солдат Света вывели последних, главных осужденных — благородных ландграфов Равнара ЛиМарчборга и Джекса ЛиТарнграва, колдуна и его сообщника. Оба были в тяжелых цепях. Оба, измученные пытками, тем не менее, могли идти без посторонней помощи. На лицах обоих было одинаковое выражение брезгливого равнодушия.

Солдаты подвели их к прямоугольному отверстию, блестевшему, посреди сцены, и приковали к вмонтированным в камень кольцам. Толпа зашевелилась. Равнар сказал что-то другу, и оба улыбнулись. Над толпой пронесся глухой ропот не то возмущения, не то восхищения.

Вперед снова выступил начальник тюрьмы, зачитывая имена и титулы казнимых, список их преступлений и, наконец, приговор — Искупление.

ЛиГарвол, все время зачтения приговора стоявший неподвижно как статуя, поднял руку, и все взгляды обратились на него. Сам он смотрел в пустоту над головами пленников. Снова раздался его необыкновенный голос, выговаривавший старинные слова знаменитого Призыва, дошедшего до нынешних времен из незапамятной древности. Зрители застыли, едва дыша, и даже приговоренные казались очарованными. Размеренные певучие фразы звучали над площадью, и над сценой заклубилось облако тумана. Постепенно оно разгорелось изнутри мерцающим светом.

Чужеземец или невежда мог бы счесть, что ЛиГарвол исполняет один из тех самых запретных ритуалов, которые погубили столько жертв Белого Трибунала. Но жители Ли Фолеза знали правду. Верховный судья обладал исключительным священным правом — он один имел право проводить ритуал Искупления, когда образ Защитника Автонна являлся перед восхищенными людьми во всей своей мощи. Право это ревностно охранялось, и к ритуалу Призыва прибегали только в исключительных случаях. Каждый такой случай горожане запоминали надолго.

ЛиГарвол все говорил, облако над помостом сгущалось, менялось, приобретало плотность и цвет, сияние становилось ярче, и можно было различить силуэт, возникший перед благоговеющими зрителями.

Горожане взирали на сверкающую голову и плечи. Все остальное терялось в облаке тумана. Фигура казалась полупрозрачной и призрачной, но слишком реалистичной, чтобы быть видением.

Человеческий облик, и сверхчеловеческий. Лицо умудренного жизнью мужчины неопределенного возраста; сильное, мудрое и доброе лицо, ожесточенное болью, омраченное печалью веков и невыразимой усталостью. На лице и теле мужчины виднелись бесчисленные раны. Из многих текли ручейки темной как ночь крови.

Над толпой пронесся вздох. Из глаз многих собравшихся покатились слезы. Люди падали на колени, слышались тихие всхлипывания. Члены суда склонили головы в суеверном трепете, но ЛиГарвол держался прямо. Его голос окрасился невольным теплом, в светлых глазах заблестели слезы.

— Автонн, наш Благодетель, Твои слуги приветствуют Тебя. Прими нашу благодарность, искреннее послушание и вечную любовь.

Ничто не указывало, что существо, известное под именем Автонна, слышит или понимает обращенное к нему приветствие. На самом деле никто не знал (хотя многие проявляли твердокаменное упрямство), представляет ли образ, являвшийся при ритуалах Искупления, истинную сущность Автонна, или это только видимость, бесчувственное и лишенное жизни изображение. Данная проблема была предметом горячих споров среди ученых мужей, которые так и не пришли к согласию по этому вопросу, но, тем не менее, все признавали чрезвычайное значение Явления.

Судя по всему, Гнас ЛиГарвол относился к тем, кто твердо верил, что обладатель сияющего лика, возникшего перед ним, слышит и понимает его слова. Если Автонн и не почтил площадь Сияния своим истинным присутствием, то, по крайней мере, пристально наблюдает за происходящим. И разве не естественно было ожидать, что великий защитник человечества желает подтверждения верности тех смертных созданий, ради которых он совершал столь необыкновенные подвиги?

— Вечный наш благодетель, раны Твои глубоки и страдания велики, — судья не дерзнул выразить сочувствие голосом. Он просто утверждал очевидное. — Эти раны нанесены Тебе бессмертными Злотворными, от коих Ты отступился, заплатив тем самым цену нынешней свободе и жизни людей. В тех областях сущего, что недоступны людскому разуму, бушует вечная битва. Тебе мы обязаны своей жизнью, разумом своим и миром. Без Тебя нас ожидает гибель. И все же среди нас находятся неблагодарные, настолько злобные и не желающие видеть истинный Свет, что по собственной воле вступают в союз с Твоими врагами. За мимолетное и иллюзорное могущество, которое люди называют колдовством, они отдают жизненную силу, усиливающую Твоих противников, силу, которая ставит под угрозу само Твое существование. Они презрели долг рода человеческого, они отсекли себя от нас, от нашего мира и от всего сущего, помимо Злотворных, слугами которых стали. И потому мы также отрекаемся от связи с ними. Мы отвергаем их, изгоняем из рода людей и предаем их Тебе. Возьми их для возмещения нанесенного Тебе вреда, Автонн-Благодетель. Прими их в справедливости своей, прими как уплату малой части нашего долга Тебе, и лиши сообщников своих врагов. Прими их, Автонн, и да залечатся раны твои.

ЛиГарвол склонил голову, и несколько мгновений на площади стояла благоговейная тишина. Потом луч света ударил из доселе темного пространства под ногами осужденных, пробил клубящийся туман и коснулся лика Автонна. Ответное сияние вспыхнуло в нем, лучи соединились, пульсируя, свет взорвался, тысячи рук взметнулись, закрывая тысячи лиц, в то время как над сценой бушевало яростное сияние. Ни тепла, ни звука, только свет, небывалой яркости свет.

Когда зрители почувствовали, что буря утихла, и решились открыть глаза, помост предстал перед ними совершенно пустым. Осужденные пропали. Оковы остались лежать на камне, но Равнар ЛиМарчборг и Джекс ЛиТарнграв исчезли без следа.

Толпа зашевелилась. Ритуал Искупления, хотя и неизменный от раза к разу, всегда поражал своей необъяснимой природой.

Но это был еще не конец. Светящийся образ Автонна все еще висел над помостом, и облик его постепенно изменялся. Страшные раны, избороздившие призрачную плоть, закрывались, чудесным образом исцеляясь. По-видимому, жизненная сила принесенных в жертву колдунов обладала воистину волшебным действием. Зияющие порезы закрывались и бледнели, оставляя после себя только пепельно-серые шрамы. Потоки темной крови испарялись, лик Автонна разглаживался, и мучительная боль уступала места запредельному покою.

Толпа безмолвствовала, застыв в потрясенном молчании. Еще мгновение, и лик Автонна стал бледнеть и растаял в воздухе.

— Свершилось. Он обновлен, — благоговейный голос ЛиГарвола гулко прозвучал над площадью. Не добавив пи слова, верховный судья развернулся и исчез в глубинах Сердца Света. Следом за ним потянулись остальные члены суда.

Толпа расходилась молча. Площадь Сияния быстро опустела. Солдаты Света уже опускали каменную плиту, скрывающую черный провал до следующего Искупления, но пламя под котлом продолжало гореть. Вода кипела, и будет кипеть еще много часов, пока мясо не отделится от костей, которые затем будут тщательно очищены и размолоты, чтобы придать прочность и прозрачность знаменитому гецианскому фарфору. Что касается побочных продуктов — наваристого супа из преступников — он тоже не пропадет, а будет использован в качестве пищи для животных из зверинца в подвалах Сердца Света. Известно, что мудрая бережливость премного радует сердце Автонна.

Покончив со своим делом, ушли, чеканя шаг, солдаты. На пустой площади кипел суп. В воздухе разносился аромат вареного мяса. Тредэйн долго, очень долго не отходил от окна, уставившись на котел невидящими глазами.

4

Несколько часов спустя за ним пришли. Дверь отворилась, и двое вошедших Солдат Света оторвали мальчика от окна, на котором он висел. Они молча сковали ему руки за спиной и вытолкнули вон из камеры. Провели вниз по лестнице, через вестибюль и вывели во двор, где ожидал такой же экипаж, на каком Равнара ЛиМарчборга с сыновьями доставили в крепость. Возможно, тот же самый. Тредэйна закинули в ящик на колесах, с треском захлопнули дверь и заперли на засов. Щелкнул кнут, и повозка тронулась. Было около полудня, и несколько слабых лучей пробивалось сквозь отверстия для воздуха, пробитые в низком потолке. Поднявшись, мальчик мог бы даже заглянуть в них, чтобы увидеть пустое серое небо.

Зачем? Он сидел не шелохнувшись, уставившись неподвижным взглядом в пустоту.

Несмотря на оцепенение, он догадывался, что повозка выехала со двора крепости и теперь двигалась по улицам города. Он почувствовал изменение в стуке колес, когда они въехали на мост Пропащих Душ. Глубоко в его сознании еще оставалось что-то живое, что подмечало такие мелочи, хотя внутри у Тредэйна умерло все, что могло умереть. Повозка загрохотала по мостовой, и до его ушей донесся такой близкий шум улиц, отделенный от мальчика тонкими дощатыми стенками. А казалось, что снаружи был совсем другой мир, к которому Тред более не принадлежал. Голоса скоро стихли, стук стал мягче — под колесами была немощеная дорога. Ли Фолез остался позади. Тредэйн не запомнил, сколько времени повозка тряслась по неровной ухабистой колее. Наконец она остановилась. Послышался невнятный разговор. Очень скоро движение возобновилось. Толчок, рывок, копыта гулко простучали по деревянному настилу.

Он уловил тихий плеск воды. Повозка въехала на паром и теперь плыла. Мальчик понял, куда его везут. И без того озябшего Тредэйна бросило в холод. Он старательно отогнал все мысли, и действительность послушно отодвинулась.

Паром причалил. Тред услышал тяжелый удар и почувствовал слабое дрожание настила. Опустили сходни. Повозка скатилась на берег. Ровная дорога, подъем и снова спуск. Под колесами опять булыжники. Резкий скрежет на последних ярдах пути. Мальчик услышал лязг закрывающихся ворот. Снова остановка, теперь уже последняя.

Дверь открылась, и Тредэйн зажмурился от нестерпимого света. Его грубо схватили за плечи и выволокли наружу. Тесный каменный двор, окруженный высокими серыми стенами. Двор огромной крепости темного гранита. Он никогда прежде не видел ее изнутри, но узнал сразу. Вот она, крепость Нул, мрачная тюрьма, возвышающаяся на утесе посреди озера Забвения.

Его провели в здание, по темным коридорам — в такое же темное квадратное помещение, освещенное одинокой настольной лампой. За столом сидел скучающий чиновник в военной форме.

Скука в его взгляде мгновенно исчезла при их появлении. Оглядев пленника, он заметил:

— Забавно. Мы что, в няньки нанимались?

— А что делать, — вздохнул стражник, передавая пару документов, снабженных печатью Белого Трибунала, Городского совета Ли Фолеза и заверенных самим дрефом. Чиновник внимательно прочел бумаги.

— По какому праву меня задержали и доставили сюда? — спросил сын Равнара ЛиМарчборга. Чиновник пристально посмотрел на него. Мальчик облизал пересохшие губы, прежде чем продолжить:

— Я не осужден ни за какое преступление. Суда не было.

— В самом деле? — офицер поднял бровь. — Жалоба принята к сведению.

— Я хочу говорить с… с… — Тредэйн не мог вспомнить нужный термин. — С тем, кто здесь главный.

— С комендантом?

— Да.

— Просьба принята к сведению.

— Когда я смогу увидеть его?

— Вас уведомят.

— Сегодня?

— Маловероятно.

— Завтра?

— Невозможно.

— Долго придется ждать?

— Что такое «долго» по сравнению с вечностью!

— Тогда я хочу отправить письмо.

— Ваше право.

— Мне понадобятся перо, чернило и бумага.

— Разумеется.

— Ну так, можно мне?..

Тредэйн взглянул на стол, заваленный папками, документами и письменными принадлежностями.

— Просьба принята к сведению.

— Но вы можете хотя бы сказать…

— Вас уведомят.

— Но…

— Хватит. — Офицеру, как видно, наскучила забава, и он снова погрузился в уныние. Черкнув короткую запись в лежащей перед ним открытой книге, он коротко взглянул на пленника и уныло поинтересовался:

— Сколько лет?

— Тринадцать. Я…

— Тринадцать. Прекрасно. Это и будет твой номер. Как удачно, что номер тринадцать как раз свободен. Я люблю совпадения. Ты теперь Тринадцатый.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я — Тредэйн ЛиМарчборг, сын благородного ландграфа Равнара ЛиМарчборга. Я…

— Ты еще научишься мириться с тем, чего нельзя изменить, тринадцатый. Самые разумные из наших постояльцев именно так и делают. Я буду рассматривать такой подход как признак зрелости.

— Послушайте, это не шутка и не игра. Это… — Тредэйн вспомнил слова отца. — Насилие над справедливостью.

— Справедливость — весьма расплывчатое понятие, Тринадцатый. Ты еще поймешь это, если проживешь достаточно долго. — Откинувшись на спинку стула, офицер небрежно приказал: — Этого к полам.

— К полам? — Для Тредэйна это слово ничего не значило, но конвоирам все было ясно. Его вывели из комнаты и провели по гранитному лабиринту в дальнюю галерею. Там мальчика освободили от наручников и передали низкорослому надзирателю с лицом хорька, который провел Треда в пустую камеру, втолкнул внутрь, запер дверь и удалился.

Тредэйн осмотрелся, не испытывая при этом особого любопытства. Помещение, хоть и тесное, было вдвое больше его камеры в Сердце Света. Здесь имелись: соломенный тюфяк, ведро, криво сколоченный маленький стол, трехногая табуретка, кувшин для воды и чашка. В крошечное незарешеченное окно был виден унылый, пустой в это время дня двор. Ни очага, ни жаровни. Ни лампы, ни свечи. Вместо двери — стальная решетка, сквозь которую из коридора можно в любое время наблюдать за происходящим в камере. Здесь на него могут смотреть, когда он ест, спит, облегчается… днем и ночью никуда не деться от посторонних взглядов.

Должен быть выход.

Сделать отмычку. Справиться с охраной. Переплыть озеро Забвения.

Из крепости Нул не бывает побегов.

Значит, это будет первый.

Надо было сосредоточиться на этой мысли и, по возможности, отогнать все остальные.

В Сердце Света заключенные проводили дни в одиночестве в крошечных камерах. В крепости Нул были другие порядки.

Через пару часов в коридоре появился похожий на хорька надзиратель, отпер дверь и объявил:

— До конца второй смены еще три часа. Нечего даром терять время. Поднимайся, Тринадцатый.

Тредэйн, растянувшись на тюфяке, молча смотрел в потолок.

— Подъем. За работу, парень. Сегодня моя команда перевыполнит норму.

Тредэйн внимательно изучал беленый камень.

— Я сказал, моя команда перевыполнит норму. В этом месяце я заработаю рекомендации и свидетельство, точно говорю. Ты хоть представляешь, что это значит?

Тредэйн не имел ни малейшего представления ни о каких свидетельствах. Он молчал.

— Это значит — признание, мой мальчик. Это значит — продвижение по службе, это значит — я еще на шаг продвинусь к своей цели. К какой цели, спросишь ты меня?

Тред не знал, но и спрашивать не собирался.

— Начальник блока, — поведал ему Хорек. — Я к этому готов, я это заслужил, и теперь мой черед. Начальство меня заметило, назначение, можно сказать, уже у меня в кармане, если только все пройдет как надо. Все должно быть безупречно, понял?

Тредэйн начинал понимать.

— Я рассчитываю, что мои полы приложат все возможные усилия.

Полы?

— Не забывай, есть и другие блоки. Тебе повезло попасть сюда, но это легко изменить.

Повезло…

— Учти, ты идешь на Костяной Двор!

Костяной Двор?

— Ну, поднимайся!

Тредэйн не шевельнулся, и раздосадованный надзиратель шагнул к нему, чтобы силой стащить с тюфяка.

Тред позволил выволочь себя из камеры, протащить по пустому коридору и вытолкнуть на окруженный стенами двор, где под надзором стражников трудились заключенные. Вооруженная до зубов охрана казалась нелепой и ненужной на фоне унылой покорности узников, но Трейн не обратил на это внимания. Пораженный взгляд мальчика был прикован к стоявшему посреди двора большому железному котлу. На мгновение время обратилось вспять, и он снова смотрел с высоты на площадь Сияния, где пылал огонь и бурлила вода…

Сильный пинок вернул его к реальности.

— Шевелись, — приказал Хорек. Не получив ответа, он покосился на застывшее лицо арестанта, увидел выражение ужаса, проступившее сквозь маску безразличия, и успокоительно хмыкнул: — Не бойся, мы тут живьем заключенных не варим. Если, конечно, они ведут себя как следует, выполняют норму и слушаются своего надзирателя. Это просто Костяной Двор, парень, здесь разрубают трупы, добела очищают кости, сушат их, потом толкут в порошок и отправляют на фарфоровый завод.

Кости животных с боен и свалок используют для изготовления обычной посуды, кувшинов и тазов для умывания. Но для лучшего, тончайшего гецианского фарфора они не годятся. Здесь в глину подмешивают человеческие кости, а в глазурь — человеческую кровь. Другая не годится.

— Сегодня человечины маловато. — Хорек, видно, читал его мысли. — Всего двое из лазарета.

Сегодня…

— Сам видишь — ничего страшного. — Основательный пинок должен был окончательно успокоить мальчика.

Тредэйн проковылял несколько шагов и замер.

— Давай, шевелись, Тринадцатый. Никакой реакции.

— Ты что, тупой? Ладно, я буду снисходителен. Я это умею. Терпение и понимание — основные качества лидера. Я обладаю ими в избытке и докажу это. Твоя работа, — сообщил Хорек своему недалекому подопечному, — сдирать мясо, жир и жилы с костей из вон той кучи. Видишь? — Вопрос был риторическим: огромную гору вонючих отбросов невозможно было не заметить. — Тебе досталось дело полегче, уги уже изрубили туши на куски.

Уги?

— Теперь иди, получишь скребок у сержанта Гульца. Вон он, — Хорек махнул рукой в сторону коренастого мрачного типа. — Берешь из кучи обрубок, садишься где-нибудь — и за работу. Эй, парень, ты что — глухой? Я сказал, за дело!

Пленник не двигался с места, и дружелюбие Хорька изрядно поуменьшилось.

— Вот что, Тринадцатый. Я — самый добрый и справедливый из всех здешних надзирателей, но в недостатке твердости меня упрекнуть нельзя. Ты можешь рассчитывать на справедливое и беспристрастное отношение, но попустительства не жди. Понял? Можешь просто кивнуть.

Пленник молчал.

— Боюсь, ты меня не понял. Это огорчительно, но все же разрешимо. Я справлюсь и с этим затруднением так же, как преодолеваю все препятствия: благодаря своей исключительной настойчивости и выдержке. Попробую объяснить еще раз, Тринадцатый. Я не потерплю безразличия, не допущу лени и небрежности. Не выполнивший своих обязанностей наказывается голодом, жаждой, холодом, унижением, причинением боли вплоть до сильных увечий и (или) смерти. Не всякий, знаешь ли, может рассчитывать на место среди полов. Тебе могло повезти гораздо меньше. Подумай об этом.

Тредэйн глядел в сторону.

— Ты не оставляешь мне выбора, Тринадцатый. Намеренное неподчинение необходимо пресекать, и, повторяю, ты не оставляешь мне выбора. Гульц! — рявкнул Хорек. — Гульц!

— Сэр? — Коренастый сержант мгновенно оказался рядом, кое-как успев убрать с лица выражение беспредельной скуки. Впрочем, скрыть его полностью сержанту, надо заметить, так и не удалось.

— Объясни Тринадцатому, что случается с теми, кто не слушает коридорного надзирателя Крешля.

— Я луплю их дубинкой, — спокойно отвечал Гульц, — Сворачиваю нос, выбиваю зубы, могу и челюсть сломать. Для начала.

— Слышал, Тринадцатый? — поинтересовался Хорек.

Тред кивнул, обежал взглядом двор, приметив несколько лиц, разбитых и изуродованных так, как описывал сержант Гульц.

— Лучше говори, крысеныш, — добродушно посоветовал сержант.

— Я вас слышал, — послушно ответил Тред.

— Отлично. Переговоры — ключ к взаимопониманию, — заметил Хорек. — Итак, ты меня понял?

— Держи, — сержант Гульц протянул Треду деревянную лопатку, надтреснутая и изношенная пластина которой была заточена снизу, — и не вздумай разыгрывать умника. Я слежу за этими штуками и собираю их в конце каждой смены. Ну, выбирай себе шмат по вкусу, отскребай дочиста и бросай в котел. С человечиной обращение особое — потом представишь мне для осмотра. Если не проходит — чистишь дальше, пока я не приму. Норма — десять костей в час. Не сделаешь — рассержусь. А если я рассержусь, ты наизнанку вывернешься. Дошло?

Тредэйн кивнул.

— Не слышу ответа, — напомнил сержант.

— Я понял, — сказал Тредэйн и, наткнувшись на выжидательный взгляд, добавил: сэр.

— Понимание — это замечательно. Я чувствую, мы кое-чего достигли, — Хорек удовлетворенно кивнул. — Понял, Тринадцатый? Десять в час. За дело.

На дальнем конце двора возвышалась гора падали. Приблизившись, Тредэйн различил в ней отдельные конечности, разрубленные туши с вывалившимися наружу внутренностями, шеи и отрубленные головы вперемешку с кусками мяса непонятного происхождения. Он узнал обрубки коровьих, собачьих, козлиных и бараньих туш, облепленных черным слоем мух, гудение которых сводило мальчика с ума. Вблизи вонь стала невыносимой, и у Треда закружилась голова. Оглянувшись через плечо, он напоролся на немигающий взгляд сержанта.

Задержав дыхание, Тредэйн бросился к куче и наугад выхватил склизкий от гнили обрубок. Мальчику не повезло: в его руках оказался человеческий локоть. Тред с отвращением отшвырнул его, и взгляд сержанта стал жестче. Мальчик торопливо выбрал другой кусок, на этот раз явно животного происхождения, и сержант, уже шагнувший было к нему, остановился. Сжимая отвратительную добычу, Тред отступил от груды мяса с ее вонью и мухами и сел на грязный камень у самой стены. В нескольких шагах от него трудился над неизвестно чьим окороком тощий товарищ по заключению. Его привычные и точные движения говорили о долгом опыте работы. Мясо под скребком сходило тонкими длинными полосами. Полосы падали аккуратной кучкой, и через несколько минут в его руках оказалась голая кость. Тредэйн наблюдал за ним с тоскливым интересом. Почувствовав его взгляд, заключенный поднял усталые, настороженные глаза.

— Лучше займись делом, — посоветовал он еле слышным шепотом. И, снова занявшись работой, добавил, почти не шевеля губами: — Смотрят. — Еле заметное движение пальца указало на бдительного сержанта Гульца.

Тред поспешно начал скрести, но работа оказалась ему не под силу. Мохнатая нога с копытом — возможно, козлиная — была покрыта основательным слоем полуразложившегося мяса. В мясе кишели черви, в нос ударила вонь. Мальчик отвернулся, давясь рвотой.

— Дыши ртом.

Еле слышный шепот. Сосед, казалось, был полностью поглощен работой. Тред вздохнул и снова взялся за дело. Мясо было мягким и податливым, как грязь, но в его неумелых руках работа продвигалась медленно.

— Не так.

Он обернулся посмотреть, как сосед счищает с кости пару последних, еле заметных клочков мяса.

— Работай кистью.

Ошметки упали на землю, голая кость сияла белизной, заключенный поднялся, чтобы отнести готовую работу в котел.

Со стороны довольно просто. Тредэйн попытался взять скребок, как ему показали, и склизкие брызги разлетелись все стороны. Черви извивались в поисках нового убежища, а в ноздри ударила новая волна вони. Желудок взбунтовался, и мальчика вырвало. Скудное содержимое желудка выплеснулось на лежавшую перед ним падаль.

Он замер, тяжело дыша, но сержант Гульц уже вырос над ним и тяжелая лапа схватила его за шею, пригибая лицом к мерзкому тухлому мясу.

— Не скребешь, так грызи, — заметил сержант. Это предложение вызвало новый приступ рвоты, но в желудке уже ничего не осталось.

— Работай как следует здесь, Тринадцатый, — пригрозил сержант, — не то попадешь к угам. Сам решай. Не то… — хватка стала жестче, — не то я сломаю тебе шею, как морковку. Самое простое решение. Я подумаю об этом. — Напоследок еще раз ткнув мальчика носом, он выпрямился и отошел.

Тред с трудом разлепил веки. Незаконченная работа все еще лежала перед ним. Норма десять в час. Скребок лежал на коленях. Мальчик сжал рукоятку и попробовал снова, но пальцы не слушались, и дело продвигалось медленно. К тому времени, как он справился с козлиной ногой, его сосед успел очистить лошадиную бабку и шею осла.

Поднявшись, мальчик поплелся к котлу, но на его пути уже стоял неумолимый мучитель.

— Покажи, — приказал сержант Гульц. Тред протянул ему кость.

— По-твоему, это годится в котел? — Вопрос был риторическим. Гульц ткнул пальцем. — А это что? Никак ослеп?

Тред понял, что палец указывает на несколько бледных волокон, оставшихся под коленным суставом.

— Доделывай. Нет, не туда. — Приказ сержанта остановил попытку к отступлению. — Прямо здесь.

Тредэйн сел на землю прямо под ногами сержанта. Приставив острие к кости, он надавил посильнее, но остатки сухожилий не поддавались. Мальчик нажал сильней, и деревянная лопатка треснула в его руках. Инструмент разлетелся надвое, и один из обломков ударился о сапог сержанта.

Тред поднял взгляд и увидел, что лицо Гульца расплывается в улыбке.

— Молодец, — кивнул он.

— Я нечаянно, сэр.

— Я сразу вижу нарушителей. Я с первого взгляда понял, что ты что-нибудь да выкинешь, и ты оправдал ожидания. Преднамеренная порча государственной собственности, неподчинение, нападение на охрану. Неплохо для начала, Тринадцатый.

Ты прекрасно знаешь, что это случайность, свиномордый ублюдок. Страх холодом разлился по жилам, и Тред смолчал.

— Ух, шкодливые ручонки, — измывался сержант. — Что же с ними делать? Как проучить? — он поразмыслил. — Кажется, придумал. Встать.

Тред повиновался.

— Давай сюда лапу.

— Зачем?

— Хочешь знать, что будет, если мне придется повторить приказ?

Тредэйн протянул ему левую руку. Схватив его за запястье, сержант потянул мальчика на несколько шагов вперед, к стенке котла, и у Тредэйна мелькнула мысль, что его сейчас бросят в кипящий котел. Казнят, как казнили братьев. Мальчик дернулся, но вырваться ему не удалось.

Гульц легко подавил попытку к сопротивлению и медленно прижал кулак пленника к раскаленной стенке котла.

Долю секунды Тред ничего не чувствовал, потом ударила боль, и он стал рваться изо всех своих невеликих сил. Сержант еще немного подержал его, затем с презрением отшвырнул. Мальчик упал на колени, баюкая мгновенно онемевшую руку.

— Запомнил, малютка Тринадцатый? — услышал он вопрос сержанта.

— Да, сэр, — охрипший голос срывался.

— Приятно слышать, — Гульц порылся в кармане, вытащил целый скребок и швырнул на землю перед скорчившимся пленником. — Тогда чего же ты ждешь? Возвращайся к работе. — И с чувством выполненного долга сержант, не оглядываясь, ушел.

Тред тупо смотрел на деревянную лопатку, потом наконец поднял ее. Козлиные кости, с которых по-прежнему свисали прилипшие волокна, валялись тут же. Он подполз к ним на коленях и украдкой осмотрел двор. Мальчик ожидал, что все взгляды будут обращены к нему, но заключенные равнодушно продолжали работать, а сержант Гульц уже нашел себе новую жертву и рычал на какого-то бедолагу в другом конце двора.

Тредэйн едва решился взглянуть на свою левую руку. Наверняка почернела и обуглилась до кости…

Мальчик опустил взгляд. Тыльная сторона ладони и костяшка большого пальца опухли и стали багровыми, но кожа цела. Пока что он не ощущал особенной боли, только непривычное онемение. Совсем не страшно. Но все равно погано.

Мальчик снова принялся медленно водить скребком, отдраивая кость. На этот раз работа была принята и отправилась в котел. Затем он побрел к куче отбросов и выбрал из нее почти не разложившуюся коровью голову. Карие глаза смотрели на него крайне неодобрительно. Свежая кожа и мясо сходили с трудом, зато не было червей. Он уже немного освоился со скребком, и чистка продвигалась бы довольно быстро, если б не усиливающаяся боль в руке. Онемение быстро прошло. Багровая опухоль становилась бледнее. Под кожей вздувался пузырь. Время шло, и когда тень от стены накрыла двор, пузыри слились в бело-желтую подушку. Под ней яростно пульсировала боль.

К тому времени, когда Тред понес к котлу голый коровий череп, солнце уже садилось. Раздался пронзительный свисток, двое стражников собрали скребки и заключенных Цепочкой увели с полутемного двора. В полном молчании они прошагали обратно в крепость. В их походке чувствовалось оживление, наводящее на мысль о близкой кормежке. Тред почувствовал, что изрядно проголодался. Несмотря на все ужасы, молодой организм требовал пищи. Разум готов был отказаться от жизни, но желудок был категорически с ним не согласен.

На плечо опустилась тяжелая рука. Мальчик не глядя понял, кто его остановил.

— А ты обойдешься, — объявил сержант Гульц. Тред не поднимал головы. — Обойдешься, — повторил Гульц. — Твоя норма — десять в час, а ты и половины не сделал. По-твоему, я шутил?

По-моему, все это не слишком смешно. У мальчика хватило благоразумия не раскрывать рта.

— Кто не работает, тот не ест, — слова сержанта прямо-таки подкупали своей новизной. — Но ты можешь посмотреть.

Мальчик прошел еще несколько шагов по коридору. Сержант придержал его за плечо. За высокой дверью помещалась полутемная столовая. Серолицые заключенные сидели рядами на длинных скамьях из сероватых досок, согнувшись над мисками с серой овсянкой, сдобренной гнусно-серыми бобами.

Отвратительное варево, но рот мальчика наполнился слюной. В животе забурчало, и его мучитель это услышал.

— Малютка хочет соску? — поинтересовался сержант. Тред вежливо промолчал. Заключенные тоже молчали.

По-видимому, разговоры за едой не допускались. В сущности, разговоры были запрещены в любое время.

Снова прозвучал свисток, и один из охранников заорал:

— Полы, НА ВЫХОД!

Те покорно поднялись и цепочкой потянулись прочь из зала. Тредэйна пинком втолкнули в камеру, дверь за ним захлопнулась. Холодный сквозняк спасительно остужал кожу. В руке дергало. Оставшись один, Тред ощупал ее в темноте. Под тонкой натянувшейся кожицей переливалась скопившаяся жидкость. Вздувшуюся, отекшую руку все время хотелось трогать. Стоило огромного труда не давить на волдыри пальцами.

Перед глазами стояли мерзкие картины. Растянувшись на тюфяке, мальчик скрылся от них в темном забытьи.

С первыми проблесками рассвета его разбудил ржавый скрежет засова. Тредэйн нехотя открыл глаза и увидел перед собой коридорного надзирателя, которого мысленно прозвал Хорьком.

— Я недоволен, Тринадцатый, — без предисловии объявил Хорек. — Сержант Гульц доложил, о твоем вчерашнем проступке. Он жаловался на твою лень и непослушание, и, признаюсь, я разочарован. Я не ожидал от тебя такого. По-видимому, ты еще не созрел для работы на Костяном Дворе. Тем не менее, я не теряю надежды. Не сомневайся, я найду тебе место. Поднимайся и ступай за мной.

Тред подчинился, и Хорек провел его по каменному лабиринту в помещение с низким потолком, у стен которого выстроились жестянки с чистыми белыми костями. В помещении стояло несколько станков с цилиндрическими основаниями. Наверху их виднелись толстые рукояти и круглые отверстия.

— Мельницы, — пояснил Хорек, обводя станки широким жестом. — В обращении просты. Насыпаешь костей доверху, вращаешь рукоять, и размолотый порошок собирается в нижней части. Когда ящик наполнится, пересыпаешь все в мешок из той кучи в углу и оставляешь полный мешок у двери. Оттуда его заберут. Твоя норма — полдюжины мешков в час. Понятно?

Тред кивнул.

— Прекрасно. Чего же ты ждешь? Выбирай любую мельницу и берись за работу. Я скоро вернусь и проверю. Надеюсь, Тринадцатый, на сей раз ты меня не разочаруешь.

Хорек ушел. Дверь за ним закрылась.

Один. Никто не смотрит.

Тред окинул помещение взглядом. Окон не было, свет падал из люка в потолке. До него не дотянуться, да и все равно тот закрыт тяжелой решеткой. Здесь нет выхода. Нигде нет выхода.

Мальчик дернул плечом и, оберегая обожженную руку, принялся таскать горсти прокаленных костей к ближайшей мельнице. Он двигался быстро. Не годится разочаровывать Хорька.

Покончив с загрузкой, мальчик взялся за рукоять, но работа оказалась неожиданно тяжелой. Кости поддавались с трудом, и у него не хватало сил толкать тяжелую рукоять одной рукой. Здесь нужны были обе руки, но левая, распухшая и отекшая, никуда не годилась.

Неизвестно, что с ним сделают, если он откажется работать.

Стиснув зубы, Тредэйн нажал обеими руками. Рукоять немного провернулась. Он нажал сильнее, и волдырь на руке лопнул. Скопившаяся сукровица залила руку, и в первый раз накатила настоящая боль.

Крик вырвался сам собой. Мальчик посмотрел на обнажившуюся под разрывом плоть. Даже прикосновение воздуха причиняло мучительную боль. Такой рукой работать попросту невозможно. Ей и ложку-то не удержишь.

Что же делать?

Дверь открылась, и двое охранников ввели несколько бледных заключенных. Те, как видно, находились здесь давно, потому что без промедления принялись за работу. Они выглядели истощенными, и все же были намного сильнее мальчика. Тощие, но жилистые руки налегли на рычаги, скрытые лезвия провернулись, послышался громкий хруст.

Тред стоял, глядя на них. Товарищи по заключению словно не замечали самого его существования, но охранники подобной деликатностью не отличались.

Один из них — не выше мальчика ростом, но вдвое шире в плечах — подошел и грубо спросил, почему он бездельничает.

Тред молча показал бесполезную руку.

— Ну и что? — пожал плечами охранник. Возвращение Хорька избавило Тредэйна от необходимости отвечать.

— Покажи, сколько ты сделал, Тринадцатый, — потребовал Хорек. — Я хочу гордиться тобой.

— Надзиратель, он отказывается работать! — торжествующе объявил стражник.

— Опять отлыниваешь, Тринадцатый? — удивился Хорек. — Ты, кажется, твердо решил доказать свою непригодность? Я более чем разочарован. Я раздражен.

— Скажите это сержанту Гульцу, который забавы ради сжег мне руку, — ответил Тред. Кругом послышались короткие вздохи. Кажется, другие заключенные были не так уж равнодушны, как показалось мальчику на первый взгляд.

— Вижу, ты пытаешься уклониться от ответственности, — оскалился Хорек. — Явное свидетельство безответственности. От тебя никакого толку, Тринадцатый. Ты годен только для работы, с которой справляются дети, женщины, старики и идиоты. К таковым я причисляю теперь и тебя. Ступай за мной.

Тред не стал даже спрашивать куда.

Он снова проследовал за надзирателем сквозь гранитное чрево крепости Нул, спустился на несколько этажей и оказался на кухне. Горячий воздух пахнул ему в лицо прогорклым маслом, толстые крысы с явной неохотой уступали им дорогу. Здесь, под надзором единственного откровенно скучающего капрала, трудились восемь или девять заключенных. Эти старики, сутулые, слабые и подавленные, явно не были способны даже на малейшее сопротивление.

— Капрал Вонич, — позвал Хорек.

— Так точно, — равнодушно отозвался капрал.

— Я привел вам мелкого, слабосильного и ленивого пола. Отработанный материал, к сожалению. Уже умудрился покалечиться и, несомненно, потеряет левую руку. Начнется воспаление, потом ампутация… Долго не протянет. А пока можете попытаться найти ему дело.

— Слушаюсь.

— Я надеялся на тебя, Тринадцатый, — сурово обратился к Тредэйну Хорек. — Но ты проявил себя не лучшим образом и оказался непригоден к настоящей мужской работе. Здесь ты на своем месте, и я вынужден тебя оставить.

Разочарованный надзиратель развернулся и ушел. Капрал Вонич уныло рассматривал нового подопечного.

— Вечно мне достаются одни отбросы, — пожаловался он. — Ты только в овощной погреб и годишься. Сюда.

Тред последовал за ним к маленькому темному отверстию в стене кухни. Вонич развернулся, схватил мальчика за руку и втолкнул в темную неизвестность. Тредэйн споткнулся на короткой лесенке, не удержался на ногах и растянулся ничком у ее подножия. Сверху донесся голос:

— Будешь лущить бобы, — распорядился капрал Вонич. — На это, надеюсь, способен даже такой увечный малец, как ты. И не думай валять дурака. Я скоро зайду посмотреть, сколько ты сделал, и смотри, чтобы я остался тобой доволен!

Голос смолк. Капрал удалился.

Тред медленно приподнялся и стал осматриваться. В овощном погребе было не слишком темно. Сквозь затянутые толстой решеткой отверстия в стене сочился слабый свет. Глаза быстро привыкли к полумраку, и мальчик разглядел низкое помещение с мокрыми каменными стенами и покрытым плесенью полом. Деревянные перегородки разделяли груды брюквы, бобов, пастернака, редьки и луковиц. В углу виднелась куча ветоши. При виде овощей, пусть грязных и подгнивших, мальчик вспомнил, насколько он голоден. Сколько же он не ел? Нужно обязательно поесть, хоть чего-нибудь, а то ведь такой возможности может больше не представиться.

Неловко поднявшись на ноги, Тред подобрался к ближайшей куче редьки, схватил одну, наспех стер грязь и вонзил в нее зубы. Оторвав порядочный кусок, он стал жадно жевать.

Бесполезно. Прошлогодний клубень оказался невкусным и жестким — сухим, как картон, и горьким, как проигрыш. Совершенно несъедобным.

Тредэйн с отвращением отшвырнул редьку. Она пролетела по воздуху и упала на кучу тряпья в углу.

Та зашевелилась и пробурчала:

— Я тебя не трогал. За что ты меня?

5

Тред шарахнулся в сторону, но сдержался и молча смотрел, как куча тряпья медленно разворачивается. С жалобным оханьем и кряхтением из нее вылез на четвереньках и уселся в углу скорченный старик. Если заключенные в кухне показались мальчику дряхлыми и бессильными, то по сравнению с этим старцем они были бодры и полны сил. Иссохшее бледное тело скрывалось под грязными лохмотьями. Лицо было невероятно старым, годы изуродовали и высушили его. Глаза на морщинистом лице затянулись пленкой, беззубый рот запал, кожу выбелило временем и темнотой, и все это окружала копна немытых седых волос и борода.

Живой призрак. Ему, должно быть, тысяча лет!

Мальчик смотрел на старика круглыми от изумления глазами, но тут призрак дрожащим голосом повторил:

— За что ты меня?

— Я не хотел. Я нечаянно, — Тред обрел наконец дар речи. — Я не знал, что тут кто-то есть.

— Значит, ты слепой. Потому тебя сюда и прислали?

— Нет, я не слепой.

— И не слабоумный, судя по голосу. Тогда почему же? Подойди поближе, дай мне себя рассмотреть.

Тред послушно шагнул к нему, и оба принялись разглядывать друг друга. Кожа призрака была сухой и тонкой, как пыль. На худых, как у скелета, руках выделялись распухшие суставы. Каждая костяшка была с боб величиной. Поразительно.

Старец, не менее удивленный тем, что увидел, пробормотал:

— Да ведь ты еще ребенок!

— Я не ребенок!

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— И ты заключенный?

— Да.

— Бедное, несчастное дитя!

У Тредэйна защипало глаза, вот-вот польются слезы. Что угодно, только не это! Чтобы удержаться от позорной слабости, мальчик торопливо спросил:

— А сколько лет вам ?

— Сколько лет? — старик недоуменно помолчал. — Не помню. Кажется, я родился в год наводнения.

— Которого из?

— Великого.

— И сколько же вы здесь?

— По-моему, вечность.

Вечность . Треду вдруг представился он сам десятилетия спустя: иссохший, бледный и бессильный, как этот бедолага, невесть сколько просидевший в этой проклятой тюрьме.

Нет . Это могло случиться с другими, но только не с сыном Равнара ЛиМарчборга.

— Не со мной, — прошептал он, не замечая, что думает вслух.

— О чем ты?

— Ни о чем. Простите, что я попал в вас, сэр. Это вышло случайно. — И, сочтя бесполезный разговор оконченным, Тред вернулся к куче бобов.

— Сто пятьдесят семь, — объявил старец.

— Простите?

— Э, да у тебя прекрасные манеры, мальчик. Хотел бы я знать, где ты получил такое воспитание. Никто не говорил со мной так вежливо-с… не помню уж, с каких пор. Да если подумать, может, и никогда не говорил.

Болтовня слабоумного старца раздражала, но беднягу винить не приходится. Лучше не обижать его, но и не потакать его трепотне. Тред ответил слабой улыбкой и сдержанным кивком, после чего снова сосредоточился на бобах. Но необщительность собеседника не смутила старца.

— Здесь я — Сто Пятьдесят Седьмой, — поведал он мальчику. — Это официально. Неофициально меня иногда называют «Первый», потому что я старейший из здешних полов. А с тех пор как я потерял последние зубы, шутники из охраны прозвали меня Клыкачом.

— А что, — спросил Тред, — эти шутники все такие остроумные, как сержант Гульц?

— Нет. Никто не сравнится в остроумии с Гульцем, кроме разве что самого коменданта.

— Ты называешь себя «пол». Что это значит?

— Политический заключенный, в отличие от обычного уголовника, или «уга». Нас всегда содержат порознь, так что мы даже не видим друг друга. Так положено, чтобы предохранить угов от заразы нравственных и умственных извращений, но, в сущности, так лучше и для нас. Мне говорили, что среди угов попадаются сильные и дикие, как бешеные медведи. А другие, по слухам, походят на ядовитых змей. А кое-кто напоминает гигантских насекомых, наделенных дьявольским разумом. Не хотел бы я повстречаться с ними! Поверь, мой мальчик, тебе повезло, что ты попал к полам.

— Меня просто распирает от благодарности.

— Полы и уги, — оживленно продолжал старик, — различаются по всем возможным признакам. Им даже номера присваивают по-разному. Угам — четные, полам — нечетные, как мой Сто Пятьдесят Седьмой, например. Но ты, дитя, можешь звать меня Клыкачом. Это короче и проще запомнить.

— Если вам так больше нравится…

— А ты сам?..

— Тредэйн.

— Но тебе же дали номер?

— Меня зовут Тредэйн ЛиМарчборг.

— А, чувство собственного достоинства, к тому же ярко выраженное. И одет хорошо. Одежда измята и запачкана, но цела. Фигурка по-мальчишески тонкая, но без признаков постоянного недоедания. По всему ясно, что ты пробыл здесь недолго.

Тред удивился. Кажется, старик вовсе не выжил из ума, как он сперва подумал. Слово «недоедание» опять напомнило ему о голоде. Вернувшись к груде овощей, мальчик попытался добыть из нее что-нибудь съедобное. На этот раз он выбрал брюкву, не слишком большую и старую на вид. Она исчезла в несколько секунд, и Тред принялся за вторую. Боль в животе поутихла.

— Тредэйн ЛиМарчборг, — повторил Клыкач. — Старое имя, славное имя. Твоя внешность, воспитание и речь убеждают меня, что оно в самом деле принадлежит тебе. Скажи, неужели влияния твоего отца недостаточно, чтобы добиться твоего освобождения? Или ты разгневал его, или обесчестил, а может быть, он решил преподать тебе урок за непослушание? Так, а?

— Нет.

— Почему же тогда твой отец не заступится за…

— Мой отец мертв, — ответил Тредэйн.

— Как это грустно, дитя мое! Ты совсем один на свете, сирота, тебя некому защитить и тебя посадили сюда. Быть может, навечно…

— Нет, я обязательно выберусь! — это вырвалось помимо воли, и мальчик тут же пожалел о сказанном. Он вовсе не собирался доверяться этому болтливому старику.

— Ах, вот как? — на лице Клыкача появилась насторожившая Треда хитроватая улыбка, — И как же ты собираешься выбраться, милый мальчик?

— Еще не знаю. — А если бы и знал, не стал бы тебе рассказывать, старый пень. Ты тут же донесешь страже.

— Да ведь из крепости Нул нелегко бежать. Если ты хочешь попытаться, надо составить хороший план. Тут есть над чем подумать. Например, как выбраться из каземата? Двери заперты, на окнах решетки… А выбравшись, ты окажешься в одном из дворов. Как же перелезть через стену? Стена-то высокая, а по верху, знаешь ли, усыпана битым стеклом. Да еще стражники повсюду. Как ты с ними управишься?

— Не знаю, — буркнул Тредэйн, притворяясь туповатым. А если б и знал, не сказал бы.

— Ну, скажем, переберешься ты через стену, — продолжал Клыкач назидательным тоном назойливого учителя. — Тут-то перед тобой и окажется непреодолимое препятствие, в котором и состоит вся сила этой крепости. Я говорю, понятно дело, об озере Забвения. Может быть, ты думал украсть лодку и доплыть до берега?

— Ни о чем я не думал, — Тред взялся за очередную брюкву.

— Лодочный сарай — крепкое здание, он заперто и всегда под охраной. Или ты надеялся переплыть озеро?

Тред невыразительно пожал плечами.

— От острова до ближайшего берега — почти три мили. Ты сможешь столько проплыть?

— Не знаю.

— Может, для тебя это не слишком большое расстояние, но подумал ли ты, как холодна вода? Она ледяная в любое время года. Дитя мое, ты не представляешь, как быстро холод отнимает силы.

Представляю…

— И это еще не самое худшее, — жизнерадостно продолжал Клыкач. — В этой воде полно водорослей, в которых легко запутаться. И хуже того, в этих зарослях таятся угри. Ты слыхал что-нибудь об угрях Забвения?

— Не припоминаю.

— Вот-вот. «Не припоминаю», то-то и оно. Укус такого угря мгновенно лишает человека сознания. А если ему посчастливится очнуться, оказывается, что его память полностью стерта. Иногда она со временем возвращается, но далеко не всегда. Озеро просто кишит угрями Забвения, и они не пропустят добычу. Ты подумал, как справиться со всем этим?

— Нет, — Тред вонзил зубы в пастернак.

— Кажется, мой бедный мальчик, ты не уделил этому вопросу должного внимания.

— Ну, вы меня убедили, сэр. Выхода нет, — солгал Тредэйн.

— Значит, ты сдаешься?

— А что мне остается?

— Ты всегда так легко отказываешься от задуманного?

— Надо уметь принимать то, чего нельзя изменить.

— Для своего возраста ты весьма благоразумен.

— Без этого не проживешь. — Доводы старика начинали угнетать его, и Тред решил положить конец разговору. Он и так потерял слишком много времени. Еще один клубень, и надо приниматься за бобы, не то…

Опоздал.

На верхней ступени лестницы возник капрал Вонич.

— Показывай, чем ты занимался, Тринадцатый, — приказал он.

Жевал овощи и болтал со стариком. Больше ничего. Тред промолчал.

— Ну, Тринадцатый… Я жду.

И оправдаться нечем, никуда не денешься. Сердце мальчика забилось чаще. Что он, интересно, с ним учинит?

— Он не брался за бобы, капрал Вонич, — пропищал Клыкач.

Ах ты двуличная, вредная, подлая развалина. Правильно он ему не верил! Предатель, доносчик! Горькое презрение заглушило даже страх.

— И все из-за меня, — объявил Клыкач. — У меня, видите ли, опять был приступ, сэр.

— Что ты несешь, Сто Пятьдесят Седьмой? — буркнул капрал.

— Вы же знаете мои приступы, капрал Вонич… Знаете, когда я…

— Знаю я твои приступы, старое дерьмо! Меня от них тошнит, и от тебя тоже.

— Вы совершенно правы, капрал.

— Видеть не могу, как ты корчишься и кашляешь, и не выношу этого дурацкого хрипа. Прямо блевать хочется. Да еще эта мерзкая красная пена изо рта. Дрянь. В следующий раз я тебе бороденку в горло забью, не сомневайся.

— Да, капрал.

— Не понимаю, почему ты до сих пор не сдох.

— Да я бы уже сдох, капрал, если бы не молодой Тринадцатый. Он мне жизнь спас, верно говорю.

— Вот уж спасибо ему в шапку!

— Не отходил от меня до самого конца, — продолжал Клыкач. — Вдувал мне в рот воздух, когда я стал задыхаться. Вернул меня к жизни.

— Не похоже, чтоб тебе было плохо, Сто Пятьдесят Седьмой. На вид ты не страшнее, чем всегда.

— Благодаря этому пареньку, капрал. Ну и, понятно, он не успел заняться бобами.

— Понятно… — капрал пристально разглядывал Треда. — Это правда?

Тредэйн наклонил голову.

— Ладно. На сей раз прощаю, но больше чтоб этого не было! А если этот протухший полутруп снова свалится с припадком, Тринадцатый, оставь его подыхать и делай свою работу. Понял?

Тред кивнул.

— Так-то лучше. Второй раз ты так легко не отделаешься. А теперь — за работу.

Капрал вышел.

Тред разглядывал своего товарища по заключению, удивляясь, как можно было сразу не заметить ума, светившегося в воспаленных старческих глазах.

— Благодарю вас, — смущенно сказал он.

Клыкач отмахнулся.

Тред вернулся к куче бобов, сел на пол и принялся отдирать сухие стручки от жесткого стебля. К счастью, с этим делом можно было справиться и одной рукой, потому что воспаленная и распухшая левая для работы не годилась.

Уже умудрился покалечиться и, несомненно, потеряет левую руку. Начнется воспаление…

Кажется, Хорек был прав.

Мальчик покосился на больную руку. Влажное голое мясо. Отцу было куда как больнее… Все равно ужасно больно, да и опасно к тому же. В голове застряла мысль об ампутации.

— Редька, мой мальчик.

Тредэйн обернулся к старику.

— Приложи редьку, — посоветовал Клыкач. — Выбери парочку помоложе, разжуй и приложи кашицу к ране. Снимет боль и воспаление. Старое доброе средство, — заметив сомнение на лице мальчика, старик резонно заметил: — Попробуй, хуже не будет.

Тред кивнул, не особо скрывая недоверие, и не забыл промычать обязательное «спасибо».

После этого он уже не отрывался от работы. Руку так и дергало.

Попробовать? Хуже уж точно не будет…

Выбрав редьку поменьше, он последовал указаниям старика и привязал горькую кашицу к руке относительно чистой полоской ткани, оторванной от рубахи. Действие сказалось почти сразу, боль в руке поутихла. Действительно ли редька ускоряла заживление, судить было рано, но хоть какое-то облегчение она, безусловно, давала.

Тред с новыми силами принялся за бобы. Пальцы его так и летали, и горка очищенных бобов быстро росла. Он ни разу не оглянулся и не поднял головы, но все время чувствовал спиной одобрительный взгляд старика.

Проходили часы, в погребе стало темнее, и капрал Вонич вернулся проверить работу. Результат Треда был объявлен удовлетворительным.

С протухшего полутрупа, номера Сто Пятьдесят Седьмого, как видно, работы уже не спрашивали. Этим вечером Тредэйна допустили к кормежке вместе с остальными полами. С помятой жестяной миской и деревянной ложкой он встал в длинную очередь, извивавшуюся змеей через всю столовую. Политически неблагонадежные преступники показались ему одинаково жалкими, покорными, сломленными и отупевшими. Они нисколько не напоминали угов, описанных старым Клыкачом.

Очередь медленно продвигалась вперед под неотступным наблюдением вездесущей охраны. Ни малейших нарушений порядка. Добравшись до окошка в конце зала, Тред получил свою порцию овсянки с овощами. С этим сокровищем он пристроился к щербатому столу; уселся на скамью из неструганных досок и принялся за еду.

Безвкусную пищу запивали мутной водой. В овощном пюре попадались камешки и песок. В столовой слышалось только шарканье ног и чавканье множества ртов. Разговоры запрещались, как убедился Тред, поинтересовавшийся у соседа:

— А добавку дают?

Пол, к которому он обратился, пригнулся к самой миске. Тяжелая дубинка с треском опустилась на стол, чуть-чуть не задев перевязанную руку мальчика. Он испуганно поднял голову и взглянул в побагровевшее лицо охранника.

— Не болтать в столовой! — стражник для большей доходчивости еще раз стукнул по столу дубинкой. На доске осталась белая отметина. — Понял?

Тред кивнул, а его сосед облегченно вздохнул. Еще добрую минуту мальчик просидел, тупо уставившись в серое варево в миске. Потом очнулся и начал механически черпать кашу, не ощущая вкуса и не понимая, что ест. Больше он не пытался ни с кем заговорить.

Прозвучал свисток, офицер что-то рявкнул, и полы потянулись к выходу под бдительным надзором стражников. Выходя, Тред почувствовал, что коридор за его спиной содрогается под тяжелой поступью шагающих в ногу людей. Он не обернулся, но кто-то рядом с ним прошептал:

— Уги.

Его отвели в камеру, заперли, и ничего не оставалось, кроме как улечься в темноте и попытаться заснуть. Несмотря на боль в руке и мрачные воспоминания, Тред мгновенно провалился в сон.

Хорек разбудил его на рассвете, мальчик вернулся на кухню и дальше, в овощной погреб, где еще похрапывал во сне Клыкач. Мальчик понял, что старика в камеру не уводили. Как видно, протухший полутруп, непригодный к работе, не заслуживал ни отдельной камеры, ни места за столом. Вероятно, о старике просто забыли, и он жил в полумраке погреба, кое-как пробавляясь сырыми овощами. Трудно было представить, что это жалкое создание способно на преступление, и Тред задумался, в чем могли обвинять Клыкача.

Спрашивать он не собирался.

Мальчик потратил пару минут, чтобы сменить повязку на руке, и принялся за бобы. Горка быстро росла. Сегодня капралу Воничу не придется жаловаться, но тупая механическая работа не занимала мыслей, и они снова потекли в запретном направлении. Он снова оказался в темнице Сердца Света, снова видел перед собой площадь Сияния, снова стоял на Костяном Дворе, сжимая отрубленную человеческую руку… от этих видений не было спасения.

Тихое похрапывание за его спиной сменилось хриплым кашлем и сопением. Клыкач проснулся.

Старик сел, увидел Тредэйна и радостно проскрипел:

— Добренького утречка, мой мальчик! Тред не оборачиваясь кивнул.

— Как рука? Получше?

— Угу.

— Я так и знал. Редька всегда помогает в таких случаях, помяни мое слово.

— Угу.

— Ну, может, и не всегда. При некоторых серьезных увечьях одной редькой не обойдешься. Тогда надо пить дождевую воду с толчеными навозными червями, добавляя немного ржавчины, забродивший тертый пастернак и рубленные кошачьи мозги.

— Угу!

— А, да. Я понимаю, что неаппетитно, зато прекрасно помогает.

Если Клыкач и заметил необщительность нового приятеля, то виду не подавал. Тред старался не слышать его писклявого голоса. Ему не хотелось обижать старика, но тот слишком много болтал и был чрезмерно любопытен.

И слишком пристально наблюдал за ним, не скрывая своей заинтересованности.

Постепенно Клыкач угомонился, поток болтовни перешел в невнятное бормотание, и старик погрузился в привычную дремоту. Тред бездумно продолжал работу. Пальцы мелькали, а невеселые мысли травили душу.

Потянулись долгие часы. Клыкач время от времени просыпался, и каждый раз пытался завязать разговор с товарищем по несчастью. В перерывах между потоками болтовни он сидел, обхватив корявыми руками колени, и молча наблюдал за его работой.

Стемнело. Кухонную команду отвели на вечернюю кормежку вместе с остальными полами. Еда ничем не отличалась от вчерашней. И снова по темным камерам, снова сон, отдых и новый рассвет, снова Хорек, и все сначала.

Так прошла неделя, за ней — другая. Так могла пройти и вся жизнь.

Ожог на левой руке подсох, покрылся коркой, которая вскоре начала отслаиваться. Свежие красные шрамы под ней должны были со временем побледнеть. Руку, благодаря, а может вопреки советам старца, Тред не потерял. Пальцы уже набрали прежнюю силу, и рука была годна для любой работы, но это обстоятельство, кажется, осталось незамеченным. Хорек, приговорив мальчика к позорной ссылке на кухню, не собирался менять своего решения.

Треду все труднее становилось не обращать внимания на Клыкача. Со стражниками и с соседями по столу не поговоришь и, стосковавшись по человеческому обществу, мальчик стал терпимее к навязчивому дружелюбию старика. Пристальный интерес к каждому его движению по-прежнему тревожил Треда, зато непрерывная болтовня была хоть каким-то развлечением. Постепенно он и сам перешел от односложных ответов к развернутым и, не отказавшись от прежней подозрительности, стал понемногу оттаивать.

Затем вдруг настало утро, когда Хорек не появился с Рассветом в дверях камеры. Светало, солнце поднималось над утренним туманом, но никто не вел заключенного на работу. После полудня Тред услышал крики, гневные и испуганные, и беспорядочный шум выстрелов. Мальчик буквально прилип к дверной решетке, но в коридоре было пусто. В окно тоже не удалось ничего разглядеть.

Голоса и выстрелы смолкли. Стало тихо.

Время шло к вечеру, в камере стемнело, а никто так и не появился. У голодного Треда бурчало в животе. Похоже было, что вечерняя кормежка тоже отменена, и причиной тому — загадочные дневные события.

Любопытство, голод и тревога долго не давали ему уснуть. Наконец сон пришел, а следующее утро началось, как обычно, с Хорька, который наотрез отказался отвечать на вопросы.

— Не твоя забота, Тринадцатый. Кухонным отбросам, не годным ни на что большее, незачем ничего знать, — высокомерно пресек он чрезмерное любопытство узника. — Конечно, если бы ты оказался пригоден для настоящей мужской работы, скажем, на мельнице, ты мог бы разузнать побольше, а? Но на это тебя не хватило. Ну, ничего, — немного смягчился он, — может, через год-другой, когда подрастешь… Не сдавайся, Тринадцатый. Если будешь стараться, может, дорастешь и до Костяного Двора.

На кухне тоже не удалось ничего разузнать, зато в погребе Треда ждала удача в лице Сто Пятьдесят Седьмого, разговорчивого, как всегда.

— Ах, как приятно снова видеть тебя, мой мальчик, — объявил он, кряхтя и отдуваясь. — Мне так не хватало разговоров с тобой…

Да уж, разговоры… — подумал Тред с некоторым смущением и неуверенно улыбнулся, почувствовав вдруг, что и сам соскучился по старому болтуну. Должно быть, дело совсем плохо , подумалось ему. Выбрав себе на завтрак брюкву получше, мальчик поинтересовался:

— Не знаете ли случайно, что такое вчера стряслось?

— Неужели тебе не рассказали, дитя? — поразился Клыкач. — Неужто ты не знаешь, что уги взбунтовались? Приказ разрубить труп одного из своих для Костяного Двора задел их чувствительную натуру, и они не стали скрывать недовольства. Я слышал, один из охранников изрублен на куски…

— Вот уж невелика потеря! Кто же вам рассказал?

— А? Да так, слухи ходят, — уклончиво пояснил Клыкач. — Так вот, я и говорю, один из охранников убит, с десяток угов застрелены. На Костяном Дворе в ближайшее время будет много работы, дитя мое, можешь быть уверен.

— Их не накажут?

— Бунтовщиков-то? Обязательно накажут. Зачинщиков ждет смерть или каменные мешки, а это, по слухам, хуже смерти.

— Каменные мешки?

— Черные ямы под крепостью. Тем, кто попадет туда, уже никогда не увидеть света. Они проведут остаток жизни в темноте и одиночестве.

— Мне жаль их.

— Многие из угов разделяют твои чувства, и кое-кто уже поклялся отомстить за погибших товарищей. — В ответ на удивленный взгляд мальчика Клыкач пожал плечами: — Так, слухи…

— Так вот что это было… — Тред вытянул из кучи длинный стебель и начал обрывать стручки. — Я, кажется, слышал крики и стрельбу.

— И я слышал, даже отсюда — громко и явственно. Яростные крики, будто из далекого прошлого…

— Как это?

— А, прости, мой мальчик, конечно же, тебе это непонятно. Ты, верно, думаешь, у меня с головой не все в порядке? Не трудись отрицать.

Тред послушно промолчал.

— Но на самом деле все очень просто и разумно, — продолжал Клыкач. — Меня легко понять, если знать мою историю. Ты, дитя мое, верно, не раз задумывался, как случилось, что такой человек как я оказался в кухонном погребе крепости Нул?

Тред заколебался. Утвердительный ответ неизбежно вызовет поток бесконечных, бессвязных, бессмысленных воспоминаний. Отрицательный — обидит единственного человека во всей крепости, который относится к нему по-человечески. Выбор невелик: болтовня Клыкача или полное одиночество.

Тред сдержанно кивнул.

— Я так и знал. Ты не смог скрыть любопытства! — Старец с благодарностью взглянул на мальчика. — Ну так слушай. Я уже говорил тебе, что родился в год Великого наводнения, за четыре года до гибели колдуна Юруна Бледного. Ты слышал о Великом Юруне?

Еще бы! Мысли мальчика перенеслись к разоренному дому, где обитали призраки, к зловещему особняку в кольце железных деревьев. Как давно это было!

— Вы, наверное, ошиблись, — вслух сказал он.

— Почему это?

— Юрун Бледный был убит больше ста лет назад. Если бы вы родились за четыре года до его смерти, вам сейчас должно быть… — Тред быстро подсчитал в уме. — Сто десять лет!

— Ну?..

— Это же невозможно…

— Неужели?

— Да. Ну, не совсем. Но очень маловероятно. Во всяком случае, — неловко договорил Тред, — в это нелегко поверить.

— Сочувствую. Мой отец — его звали Рунстад, и я почти не помню его лица, — Клыкач вернулся к своему рассказу, — был управляющим в доме Юруна. Мать прислуживала на кухне. В знак особой благосклонности моему отцу, хоть он и был всего лишь слугой, было дозволено не только жениться, но даже пользоваться роскошью отдельного жилья. Мы жили в крошечной деревянной лачуге в нескольких шагах от господского дома.

Юрун недаром так высоко ценил своего управляющего, — продолжал Клыкач. — Говорили, отец не только управлял имением, но и был помощникам Юруна в колдовских делах. Много позже я узнал, что именно мой отец вечно рыскал по округе, чтобы раздобыть все потребное для тайных ритуалов колдуна. Он доставлял Юруну камни и травы, ящериц, котов, крыс, трупы, младенцев и юных девственниц. Именно мой отец растирал в порошок семена, составлял смеси, разжигал огонь, потрошил трупы, перерезал глотки и собирал кровь в кувшины и чаши. Не удивительно, что Юрун ценил такого слугу.

— А что думала об этом ваша мать? — Тред механически перебирал бобы, неожиданно увлекшись рассказом.

— Не знаю, мой мальчик. Я был слишком мал, чтобы замечать такие вещи. Помню только, первые годы своей жизни я провел на кухне, где матушка чистила котлы, сбивала сливки и мыла посуду. Отец иногда заглядывал к ней в свободную минутку. Помню большого человека с курчавой бородой, который подбрасывал меня кверху так, что мне казалось, что я лечу надо всем миром. Да, Рунстад, которого боялись и ненавидели все окрестные жители, был добр к нам.

— А самого Юруна Бледного вы видели? — поинтересовался Тред.

— Пару раз я видел лицо, запомнившееся мне на всю жизнь, — узкое, длинное, костлявое и бледное, как туман. Он еще не был стар, но волосы у него были белее и длиннее, чем мои теперь, а глубоко посаженные раскосые глаза в свете очага горели красным пламенем. Отец кланялся и пресмыкался перед ним, так что я думаю, это и был Юрун. Мне потом иногда приходило в голову, что не такой уж он был бледный, раз глаза у него так полыхали.

Изобразив изможденным лицом зловещий лик колдуна Юруна, Клыкач продолжил:

— Для меня это было самое мирное и счастливое время, — продолжал Клыкач, — и конечно, я понятия не имел о накопившейся в округе ненависти. Мне не исполнилось и четырех лет, когда эта ненависть обернулась взрывом, и разъяренные горожане направились к дому Юруна.

Старик закрыл глаза, всматриваясь в картины давно ушедшего прошлого.

— Они пришли на рассвете. Но я проснулся еще раньше — меня разбудил плач матери и встревоженный, торопливый голос отца. Слов я не запомнил, но при свете масляной лампы увидел, как отец что-то передал матери. Затем он вдруг шагнул к моей кроватке, опустился на колени, поцеловал меня в лоб и вышел. Больше я его не видел. Мать все плакала, и я заплакал вместе с ней, сам не зная, почему плачу. Небо за окном стало светлеть, и, как дальний гром, донесся гул голосов — воплей, угроз, проклятий… Как вчера, только намного громче, страшнее, яростнее. Те голоса до сих пор звучат у меня в голове.

Старик помолчал, словно прислушиваясь, потом заговорил снова:

— Ты мальчик ученый, и может быть, читал о том, что было дальше. Дом взяли штурмом, защитников перебили. Управляющий Рунстад, заслуживший всеобщую ненависть, погиб вместе с Юруном.

Все это время мы с матерью плакали, затаившись в хижине, которую толпа заметила не сразу, потому что ее скрывала зелень. Но так не могло продолжаться вечно. Когда дом загорелся, взгляды бунтовщиков обратились на его окрестности, и они скоро обнаружили перепуганную молодую кухарку, прижимавшую к себе дрожащего малыша. Мне запомнились потные, черные от сажи лица… громкие, сердитые голоса… чувство опасности. Я был мал, но тем острее ощущал настроение и тем ярче все запомнил.

Наверное, мы были на краю гибели. Но у матери была защита: молодость, красота, острый ум, ребенок на руках и, должно быть, она использовала все эти преимущества в полной мере. И главное — никто не знал, что она — жена управляющего Рунстада.

Я помню ее дрожащий от страха голос и гневные голоса пришельцев. Слова не запомнились, но, конечно, мать уверяла их, что ни в чем не виновата и ничего не знает.

Как бы то ни было, она сумела убедить их. Нас не тронули: не ограбили и не подожгли наш дом. Кто-то, уходя, даже ободряюще потрепал ее по плечу.

Так мать спасла себя и меня. Теперь надо было думать, как жить дальше. Дым пожарища еще не рассеялся, когда она унесла меня в город. Там мать нанялась на кухню в довольно приличную таверну на улице Медников. Она называлась «Бочонок». Хотел бы я знать, сохранилась ли она до сих пор?

— Не знаю. Никогда о такой не слыхал, — отозвался Тред.

— Ну, надеюсь, хозяин разорился. Моей матери там туго пришлось. Вечный голод, холод и побои. Но несчастья не сломили ее дух. Матушка была женщиной предприимчивой, и не прошло и года, как она убедила Дядюшку найти для нас более удобное помещение.

— Дядюшку?

— Одного из постоянных посетителей «Бочонка». Пожилой, уважаемый и, насколько я понимаю, весьма состоятельный господин. Его настоящего имени я не знал. Меня научили обращаться к нему «Дядюшка». Он поселил нас в удобных комнатах в Молельном переулке, и мы жили там, в уюте и достатке. Дядюшка часто навещал нас и был так добр, что нанял мне учителя. Тогда я и выучился грамоте, счету и искусству сочинительства — о чем не мог бы и мечтать, сложись моя жизнь иначе. О, как я любил читать! Глотал все книги и рукописи, что попадали мне в руки, и до сих пор помню каждое слово. Быть может, я сам начал бы писать, если бы… но не стоит об этом…

Старик помолчал и, вздохнув, продолжил:

— Так проходили годы, и я, в ребяческой беззаботности, не замечал сгущавшихся на горизонте туч. Разумеется, мне, как всем и каждому, было известно о судебном органе, созданном незадолго до смерти Юруна и названном «Белый Трибунал». Знал я и о том, что Трибунал, беспощадно преследующий колдунов и все, хоть отдаленно связанное с колдовством, с каждым днем набирает силу и власть. Но я не чувствовал угрозы. Что ж, я был всего лишь мальчишкой…

Не знаю, как они нашли мать столько лет спустя. Вероятно, какая-то добрая душа узнала в ней вдову пресловутого управляющего Юруна и донесла Трибуналу.

Клыкач, похоже, подошел к наиболее тяжелой части своих воспоминаний:

— Они пришли глубокой ночью. Люди Белого Трибунала. Арестовали мать и меня, прихватив для ровного счета и хозяина дома. Дядюшки в то время не было, и, насколько я знаю, он не был втянут в это дело до самого конца. Мать и домовладелец предстали перед судом и были приговорены к Очищению. Мне по возрасту не могли предъявить обвинения и отправили сюда. Тогда мне было тринадцать лет.

Тредэйн замер. Одна-единственная мысль билась у него в голове: этот старик, как и он, попал в крепость Нул тринадцати лет от роду. Прошел почти век, а Клыкач все еще здесь, пленник, запертый в овощном погребе. Он не сумел бежать: из крепости Нул не бывает побегов. Собственное будущее предстало перед Тредэйном во всей своей неприглядности.

Уж лучше умереть…

Как? Зарезаться морковкой? Заморить себя голодом? Слишком долго. Повеситься? Разорвать одежду на полосы, свить веревку и ночью, в камере… Оконная решетка слишком высоко…

Клыкач не заметил, какое впечатление произвели на мальчика его случайные слова. Он был поглощен воспоминаниями.

— Мать, как я уже говорил, обладала сильным характером. Захваченная врасплох в ночь ареста, она сумела все же улучить момент и передать мне прощальный дар покойного мужа — с наказом хранить его и беречь. Я выполнил ее последнюю просьбу и храню его до сих пор.

Тред, погрузившись в безмолвное отчаяние, забыл проявить вежливый интерес.

Напрасно дожидаясь вопроса, Клыкач объявил:

— Вот он. — Худая рука старика поднялась погладить засаленный грязный платок, повязанный вокруг дряблой шеи. Треугольный кусок ткани давно потерял цвет. Его концы были пропущены сквозь маленькое жестяное колечко — дешевую безделушку, которой побрезговали охранники.

— Угу, — рассеянно отозвался Тред.

— Мы снова перешли на мычание, мой мальчик? — Старик жаждал признания и, безусловно, заслужил его.

Тред довольно искренне отозвался:

— Должно быть, приятно сохранить хоть какую-то память о семье.

— Разумеется, но это не просто памятная вещица. Вспомни, откуда она взялась.

— Вы сказали, ваш отец отдал ее вашей матери в ночь перед гибелью.

— А как ты думаешь, зачем?

— Знал, что погибнет, и хотел оставить жене что-нибудь на память?

— И это тоже, однако, такой человек, каким был Рунстад, никогда не руководствовался одними лишь нежными чувствами. Он отдал жене самое драгоценное, что имел — сокровище, похищенное из мастерской хозяина. Рунстад понимал, что это кольцо и этот платок стоят целого состояния, если знать, как ими воспользоваться, а он бы дознался, будь у него время. Все это мать рассказала мне много лет спустя. Что, дитя мое, удивляешься, что такого чудесного может крыться в старой тряпке и грошовом колечке?

Тред кивнул.

— Подойди, посмотри поближе. — Стянув колечко, Клыкач снял с шеи платок и бережно расстелил его на грязном полу. Кольцо он положил сверху. — Подойди, подойди. Издали не разглядишь.

Тред послушно опустился на колени и по очереди рассмотрел обе вещицы. Обе они оказались не тем, чем представлялись на первый взгляд. Платок был покрыт сложным узором, почти неразличимо вплетенным в ткань. Колечко оказалось не медным, а сплетенным из бесчисленных тончайших нитей. Под темным налетом просвечивал какой-то серебристый металл. Интересно и непонятно. Быть может, в россказнях старика и была доля правды?

— Вижу, ты озадачен, — довольным тоном заметил Клыкач. — И не удивительно. Я сам никогда не догадался бы о значении этих вещей. Меня просветила матушка. Посмотри повнимательнее на платок, — посоветовал старик. — Эти узоры не простое украшение, а своего рода запись.

Тред присмотрелся.

Я не вижу здесь букв, — признался он.

— Потому что это шифр. Личный шифр Юруна Бледного.

— Но ведь ваша матушка могла и ошибаться?

— Она не ошиблась, дитя мое, не ошиблась. Я в этом уверен, потому что мне удалось разгадать шифр, у меня, сам понимаешь, хватило времени на решение этой задачи. Пришлось перебрать множество вариантов, но, в конце концов, я подобрал ключ и теперь мог бы прочесть вытканные письмена, если бы свет был поярче да в глазах не двоилось.

— И что же тут написано? — К недоверию Треда теперь примешивалось любопытство. Может, старикан сумасшедший или лжец, или сумасшедший лжец, но сочиняет он здорово.

— Это инструкция, как связаться с потусторонними силами посредством предметов из иного мира, таких, как это кольцо.

— Потусторонние силы? Иной мир? О чем вы говорите?

— На этом платке маловато сведений. Все, что я сумел понять — это то, что существует множество миров, помимо нашего, недоступных человеческому восприятию — во множестве морщин, складок и узлов ткани бытия. Один из таких миров, граничащий с нашим, но совершенно нам неизвестный — это царство света, тепла и непостижимого могущества. Этот мир исполнен такой мощи, что даже малая частица его наделяет человека силой, которую мы зовем волшебной. Что же касается его обитателей…

— Обитателей?!

— Определенно иные миры населены разумными существами, совершенно непохожими на нас. Их случайные появления в нашем мире принимают за явления сверхъестественных существ — богов, демонов, Злотворных — называй как хочешь.

— Смотрите, как бы вас кто-нибудь не услышал, Клыкач — воскликнул Тред, на миг очнувшись от своего отстраненного равнодушия.

— Ты беспокоишься за меня? Добрый мальчик. Но станет ли кто обращать внимание на болтовню выжившего из ума старика? Кому есть дело до меня?

— А я говорю, вы наживете беду. Разговоры о волшебстве, вещи убитого колдуна… Более чем достаточно, чтобы отправить человека в котел!

— Э, меня так или иначе ждет котел на Костяном Дворе. Немногим раньше, немногим позже…

— Зачем же спешить? Вас, знаете ли, может подслушать Вонич или еще кто. И откуда вы знаете, что я не донесу?

— В тебе я уверен. Я долго присматривался к тебе, и теперь…

— Да, я заметил. Но зачем? Что у вас на уме?

— Сейчас объясню, дитя. Могущественнейшим из колдунов становится тот, кто сумел вступить в прямое общение с высшими существами и убедить их уделить малую долю своего неописуемого могущества…

— В обмен на жизненную силу! — закончил Тред знакомую формулу.

— Я ничего не знаю о жизненной силе, мой мальчик. Понятия не имею, что это такое. Не знаю я и как вызвать Злотворных: Ксилиила, Огориуса, Джилиила и других. На платке об этом ничего не сказано. Здесь говорится только, как использовать предметы из иного мира, подобные этому колечку.

— Что, это кольцо пришло из другого мира?!

— Точнее сказать, оно изготовлено из вещества другого мира. В этом веществе — источник его внутренней силы.

— Силы? Ну… Мне оно не кажется особо могущественным. Простите, Клыкач, но оно выглядит совсем обыкновенным.

— Да, выглядит…

— Может, оно светится в темноте или что-нибудь в этом роде?

— Насколько я знаю — нет.

— Но у вас хоть что-то с ним получилось?

— Нет.

— Значит, эти указания не работают? Вам это ни о чем не говорит? По-моему…

— Я не знаю, работают ли эти указания, — хладнокровно пояснил Клыкач, — потому что ни разу не пытался им последовать.

— Понимаю. Даже если все это — чушь, опасно даже…

— Меня удерживал не страх. Есть куда более весомая причина. Чтобы воспользоваться кольцом, необходимо прежде всего надеть его на палец. Смотри, — Клыкач растопырил корявые, узловатые пальцы. — Видишь? Двадцать лет работы на Костяном Дворе. К тому времени, как я закончил дешифровку, кольцо не налезало мне даже на мизинец.

— Понятно, — Тред помолчал и вдруг взял кольцо в руки. Оно легко скользнуло на средний палец правой руки тринадцатилетнего мальчишки. Никаких особых ощущений — обычное простенькое украшение. — Вот, значит, зачем вы все это рассказали мне и почему наблюдали за мной с самого начала.

— Ты догадлив и проницателен, мой мальчик, но дело не только в этом. Дело прежде всего в твоей молодости. Ты совсем ребенок, и ты в большой беде. Я словно увидел в тебе себя, впервые попавшего сюда, но себя иного, получившего возможность, какой у меня не было: прожить другую жизнь вне этих стен.

— Вне этих стен…

— А быть может, с твоей помощью и я подышу напоследок воздухом свободы.

— Говорят, из крепости Нул не бывает побегов.

— Правильно говорят. Чтобы бежать отсюда, нужно чудо.

— И продуманный план…

— Я уже все продумал. Времени мне хватило.

— А на что способно это ваше кольцо?

— Без указаний Юруна — ни на что. В этом-то вся проблема. Ты знаешь, каково наказание за колдовство или за пособничество колдуну. Сейчас твоей жизни ничто не угрожает. Жалкая жизнь, но она может тянуться долго. А если откроется, что ты замешан в колдовстве… Готов ли ты на такой риск?

Тредэйн встретил взгляд старика, в котором не было ни следа старческого слабоумия. Глаза смотрели внимательно и твердо.

— Когда начнем? — спросил Тред.

— Неполадки устранены, верховный судья, — объявил комендант. — Зачинщики перебиты, и порядок восстановлен.

— Вот как… — Гнас ЛиГарвол сверху вниз рассматривал посетителя. Тот терпеливо ждал. Похвальное самообладание, а вот способность справляться с возложенными на него обязанностями — сомнительна, и это при явно дурном характере. — Помнится, вы уже пять лет занимаете эту должность?

— Совершенно верно, верховный судья.

— Известно ли вам, что случаи нарушения порядка во вверенной вам тюрьме за это время участились в два раза?

— Это не удивительно, верховный судья, ведь ее население более чем утроилось.

— Вы оправдываетесь?

— Объясняюсь.

— Объяснение неудовлетворительно.

— Сожалею, что вызвал недовольство верховного судьи.

— Прежде всего, вам следует сожалеть о недовольстве Автонна!

Верховный судья позволил себе величественно сдвинуть брови, но это многозначительное движение не поколебало самоуверенности подчиненного. Офицер не выказывал ни осознания своих недостатков, ни раскаяния, ни приличествующего в подобной ситуации смирения. Подобная гордыня заслуживала немедленного наказания.

— Мне сообщили, что бунт застал ваших якобы подготовленных подчиненных врасплох. Попытайтесь объяснить бездействие вашего наблюдательного отдела.

— Бунт не был подготовлен и вспыхнул внезапно. Такие вспышки непредсказуемы. Поймите, верховный судья, приток политических заключенных в последние годы заставляет нас работать на пределе возможного. Сами по себе полы не представляют опасности. В большинстве своем они совершенно безобидны.

ЛиГарвол нахмурился. Этот человек, по-видимому, не понимает значения собственных слов. Он явно относится к тем морально близоруким людям, которые по природе особенно подвержены влиянию Злотворных.

— Настоящие преступники — другое дело, — продолжал, не замечая своего промаха, начальник тюрьмы и комендант крепости Нул. — Они по определению не терпят законов и ограничений. Столкнувшись с насилием, они неизбежно оказывают сопротивление.

— С насилием? — переспросил судья. — Так вы расцениваете справедливость Автонна и верных ему людей?

— Уголовникам едва ли доступно абстрактное понятие справедливости. — Начальник тюрьмы наконец осознал свою оплошность и заметно покраснел, — Они голодны, плохо одеты, у них слишком тяжелая работа и слишком много заключенных в одной камере — разумеется, с их точки зрения , верховный судья.

— Вы их жалеете? — судья заметил смущение собеседника и понял, что тот еще не безнадежен. Можно было надеяться на его исправление.

— Я их понимаю, — упрямо возразил офицер.

— И что же вы поняли?

— Что люди, склонные к нарушению закона, проявляют упорство и под невыносимым давлением, и что вспышки возмущения неизбежны. А вы другого мнения, верховный судья?

Взор ЛиГарвола обратился к окну. Из комнаты, расположенной почти на самой вершине Главной башни Сердца Света, открывался вид на город Ли Фолез, под пеленой тумана скрывающий рассадники беспорядков, измены, зреющего бунта. Люди, склонные к нарушению закона, под невыносимым давлением… Враги Автонна не дремлют, их темные замыслы скрыты от глаз простых людей, но проявляются во множестве мельчайших примет и знаков, понятных верховному судье. ЛиГарвол сам порой дивился остроте своего взгляда, проникающего сквозь любые покровы. Он мог постичь истину, в каком бы обличье она ни являлась. Он с первого взгляда отличал невиновных от виновных.

А виновные — повсюду. Они окружают судью, глядят на него множеством глаз. Злые умыслы переполняют город, страну, весь род людской. Иногда верховному судье казалось, что он один понимает, как страшна эта угроза. Такая ответственность могла бы обескуражить более мелкого человека, но Автонн в своей мудрости наделил особой проницательностью того, кто способен вынести ее груз. Верховного судью ЛиГарвола не испугает и не смутит нависшая угроза. Он знает, как поступать со Злом.

Взгляд судьи вернулся к лицу коменданта. Мелкий человек! Не злоумышленник, нет, просто сбившийся с пути по собственному невежеству. Автонн в своей милости не оставит и его, даже сознавая все его несовершенство. Верховный судья тоже готов проявить милосердие. До определенных пределов, конечно.

— На мой взгляд, вы еще не безнадежны, — заметил он. — Я вижу в вас способности к росту. В противном случае я бы давно передал вас в другие руки, не столь милосердные, как мои.

Комендант крепости Нул придал своему лицу подобающее выражение благодарности, неискренность которого не укрылась от глаз верховного судьи.

— Скажите сами, — приказал Гнас ЛиГарвол, — как мне с вами поступить? Обдумайте все и сами вынесите себе приговор.

Подобные приговоры, вынесенные самими обвиняемыми, часто оказывались суровее, чем решения самого строгого суда.

Но не в данном случае.

Комендант поразмыслил с минуту и спокойно встретил взгляд судьи.

— Я приговариваю себя к существенному увеличению средств на содержание заключенных, что даст возможность обеспечить более эффективное и надежное управление тюрьмой.

Гнас ЛиГарвол не снизошел до гнева. Да, он надеялся на другой ответ, но Автонн рассудил иначе, и теперь оставалось только одно:

— Вы разочаровали меня, проявив неслыханную дерзость и высокомерие, — сообщил он коменданту. — Вы не в состоянии управлять крепостью Нул.

— Правильно, верховный судья, — кивнул тот. — Никто в моем положении не смог бы ею управлять.

— Вспомните, дерзость не радует сердце Автонна, — предостерег судья. — С этой минуты вы свободны от занимаемого поста.

— Очень хорошо. В двадцать четыре часа я покину крепость.

— Ни в коем случае. Последние беспорядки, насколько я помню, оставили несколько вакансий среди тюремной охраны. Вы заполните одну из них.

— Я не принимаю этого назначения.

— Это назначение не обсуждается.

Бывший комендант крепости промолчал. По-видимому, он уже встал на путь исправления.

— Да послужит ваше падение, — провозгласил судья, — уроком вашему преемнику. Пусть ваш пример пояснит ему, в чем состоит его долг, и научит распоряжаться данной ему властью в соответствии с этим долгом.

Гнаса ЛиГарвола переполняло ощущение собственной правоты. Он чувствовал — Автонн им доволен.

6

Тред словно заново родился. После бесконечных дней ужаса и отчаяния — новые впечатления, общая цель, надежда! Лед в его душе начал таять.

Он быстро приспособился к новому распорядку. С утра набрасывался на бобы и за два-три часа выполнял дневную норму. Когда кучка очищенных бобов вырастала достаточно, чтобы капрал Вонич остался доволен, можно было разбудить Клыкача, который лежал, свернувшись, в своем углу. Старик спал так крепко, его морщинистое лицо было так неподвижно и бледно, что Тред иногда боялся, что за ночь старик умер. Эта хрупкая жизнь могла оборваться в любую минуту — а без него, без обещанной им надежды само существование Тредэйна стало бы невыносимым.

В такие минуты сердце мальчика начинало бешено стучать и он с трудом заставлял себя подойти к спящему, опасаясь наихудшего.

Но Клыкач неизменно просыпался от первого легкого прикосновения к плечу, открывал влажные, мутные от сна глаза и весело спрашивал:

— А, это ты, мой мальчик? Готов к новой порции мучений?

Треду все это вовсе не казалось мучением. Наоборот: хоть какая-то пища для ума, глоток свежего воздуха — что еще нужно для счастья?

Прежде всего Клыкач перевел ему запись на платке, поясняя незнакомые слова и понятия тайной науки. Треду пришлось выучить наставления назубок, так что он мог начать с любого места и повторить все до конца, не переводя дыхания.

И это было только начало. Когда мальчик зазубрил наставления, настало время их выполнять.

Сперва Клыкач намеревался выучить своего юного помощника производить все мысленные и физические действия самостоятельно, однако вскоре выяснилось, что это невозможно. Понятливый и старательный ученик бился изо всех сил, но его усилия ни разу не увенчались успехом. Клыкач далеко не сразу понял, в чем дело. После долгих размышлений он пришел к выводу, что колдовство требует умственной сосредоточенности и самообладания, недоступных даже самому способному подростку. У умудренного годами старика и того и другого было в избытке, но кольцо от этого не становилось больше и по-прежнему не налезало на палец.

Со временем они нашли действенный способ. Сотрудничество. Тред, с волшебным кольцом на руке, пытался воспроизвести необходимые действия. Клыкач, сжимая костлявыми пальцами виски ученика, повторял эти действия одновременно с ним, сдерживая пламя юности силой своего опытного разума. Получаться стало не сразу, но со временем они научились чувствовать друг друга и достигли полного мысленного слияния.

Когда Тред впервые ощутил в себе тонкий ручеек чужой, незнакомой силы, он от удивления невольно прервал мысленную связь, отшатнувшись и вырвавшись из цепких рук Клыкача.

Ручеек тут же иссяк, а мальчик, разрываясь между облегчением и досадой, добрых полчаса извинялся и оправдывался.

Они попробовали снова, но повторить успех удалось только через три дня. В этот раз слияние разумов вызвало такое мощное свечение кольца, что овощной погреб озарился холодным сиянием. Начинающие колдуны почти не замечали его. Их тела снова заполнила чужая сила. Она вырывалась наружу, заполняя погреб неуправляемой энергией, и казалось, что сейчас сбежится охваченная паникой стража…

Не сбежалась. Беззвучный ураган, бушевавший в погребе, остался незамеченным скучавшими наверху охранниками и постепенно утих, оставив колдунов обессиленными, трепещущими и торжествующими.

После этого они стали осторожнее и чаще сверялись с записями Юруна, привыкая сдерживать и направлять ошеломляющий поток энергии, проникающей в них из неведомого источника.

И вот настал день, через восемь или десять недель — время в крепости Нул проходит незаметно, — когда они впервые совершили настоящее чудо. Здоровенная брюква под их взглядами вдруг расплылась и растаяла, оставив после себя лужицу дурно пахнущей жидкости. За ней наступила очередь других ни в чем не повинных овощей, и все они исчезали на изумленных глазах Треда. Успех давался им все легче и легче. Вскоре буроватая жижа залила весь пол в погребе. Тред и Клыкач взглянули на эту лужу, потом друг на друга. Слов не понадобилось. Их силы слились, кольцо полыхнуло светом — и вот лужа высохла, оставив на полу лишь тонкий слой пыли.

Тред резко оборвал связь. Голова кружилась, ноги подкашивались, но в крови бурлил восторг. Мальчик медленно опустился на колени. Клыкач без сил шлепнулся рядом. Несколько минут оба переводили дыхание.

Наконец Клыкач поднял седую голову и проговорил, отдуваясь:

— Я тебе говорил, что у меня есть план? Тред кивнул.

— Ну, мой мальчик, хочешь знать, что делать дальше?

— Расплавить бы вот так сержанта Гульца!

— Неплохая мысль. Но прежде надо еще поупражняться, пооттачивать мастерство. А там посмотрим.

Они честно упражнялись, и каждый день приносил все новые успехи. Медленно, но верно приходила уверенность в себе. Они учились быстро и твердо распоряжаться силой, проникавшей в них через кольцо.

В тот день, когда они убедились, что могут волшебством расплавить, рассечь, накалить или заморозить любой небольшой предмет на расстоянии десятка шагов от себя, Клыкач рассудил, что пора перейти к следующему пункту плана. Тред к тому времени наизусть знал весь замысел старика, который, при всей своей наивной простоте, все же мог сработать. Нужна была лишь отвага, хладнокровие, кольцо Юруна, да малая толика удачи.

Стояло то унылое, но внушающее надежды время года, когда зима уступает место первым приметам весны. Самое подходящее время. Туманы над озером лежали тяжелым покрывалом. В таком тумане легко затеряться двум беглецам.

— Итак, завтра, — решил Клыкач в конце утомительного, но успешного дня. — Завтра.

Почему не сегодня, не сейчас? Тред удержался от вопроса. Ответ был слишком очевиден: Уже вечер. Через четверть часа за мной придет капрал Вонич, и побег тут же будет обнаружен. Риск слишком велик. Клыкач прав. Вслух Тредэйн сказал просто:

— Я готов.

— Я тоже, мой мальчик. Более чем готов, хотя сам не знаю, к чему.

— О чем вы?

— Задумайся на минутку. Предположим, завтра нам повезет. Что ты собираешься делать со своей свободой?

— Все, что захочу. На то она и свобода, верно?

— Не совсем так, но не будем об этом. Давай немного уточним. Куда ты отправишься, где будешь жить?

Тредэйн молчал. Он только сейчас понял, что вовсе не уделял внимания подобным, с его точки зрения, мелочам. Его мечты простирались не далее первой минуты свободы. О том, что будет после, он никогда не задумывался. Куда идти? Беглец, мальчишка без гроша в кармане. Ни семьи, ни друзей… Чем он будет жить? Разве только…

Он не додумал, спросив старика:

— А как вы собираетесь жить?

— Понятия не имею, — признался тот. — Я почти не помню мира за стенами крепости. Наверняка он покажется мне чужим, холодным и пугающим. Очень может быть, я еще стану тосковать по своему спокойному, безопасному овощному погребу и с любовью вспоминать эти кучи гнилья.

— Но зачем же вам бежать, если не хочется?

— Без меня у тебя ничего не выйдет. Даже если я отдам тебе кольцо Юруна, ты не сумеешь управлять им самостоятельно.

— Пока не сумею. Но со временем, если продолжать упражняться…

— Молодец! Но тебе не придется ждать, мой мальчик. Мы будем действовать по моему плану. Кстати, насчет «продолжать упражняться»… Ты умный парень и, конечно, понимаешь, что это колечко, если разумно им распорядиться, может сильно облегчить нам жизнь в этом холодном внешнем мире?

Тред кивнул.

— Ага, я так и подумал. И что из этого следует, тоже понимаешь?

Второй кивок.

— И общество старика не покажется тебе слишком утомительным?

— Я буду рад, если вы останетесь, со мной, Клыкач, — Тред с изумлением понял, что говорит чистую правду. Мысль о свободе вдруг испугала его. Страшно оказаться одному в огромном мире. Но если с ним будет друг Клыкач, да еще такая игрушка, как кольцо Юруна — тогда ему все нипочем!

Мальчик вспомнил все, что сделал для него Клыкач, и его захлестнула волна теплого чувства, угрожавшего растопить лед самообладания. Еще одно слово — и он, пожалуй, разревется!

Его спасло появление капрала Вонича.

Этим вечером Тред проглотил ставшую привычной серую овсянку, не чувствуя вкуса. В последний раз. В камере он упал на тюфяк, не обращая внимания на холод, сырость и укусы блох. В последний раз.

Сон не шел. Волнение и нетерпение долгие часы не давали мальчику уснуть. Тред смотрел на показавшуюся в квадрате окна луну, нечеткую в дымке тумана и расчерченную прутьями решетки. В последний раз. С завтрашнего дня — никаких решеток.

Мысли нечувствительно перешли в сновидения. И вот уже рассвет, и в дверях стоит Хорек. В камере клубится белый туман, похожий на вышедшего из моря легендарного Белого Зверя.

Отлично! В таком тумане в двух шагах ничего не видно.

Вниз, в овощной погреб — в последний раз . Клыкач спит в углу — или притворяется спящим.

Ну конечно не спит, мгновенно понял Тред. Плечи напряжены, руки раскинуты слишком непринужденно. Как это капрал Вонич не замечает обмана? И сколько раз сам Тред так же попадался?

Вонич ушел, теперь, скорее всего, он не появится несколько часов. Клыкач открыл глаза, многозначительно поднял седую бровь, сел и с трудом, даже с помощью Треда, поднялся на ноги. Еще минута, и кольцо у мальчика на руке, а узловатые пальцы старика сжимают его виски. Два голоса сливаются воедино. Отработанные движения рук Тредэйна и мысленный контроль старика.

Кольцо засветилось, сияние охватило решетку окна, пробитого под самым потолком. Над землей выступала только крыша погреба. Сияние усилилось — и железные прутья рассыпались ржавой пылью. Свет погас и голоса колдунов смолкли.

Клыкач устало пошатнулся, Тред едва успел подхватить старика и осторожно опустить наземь.

Мальчик и сам тяжело дышал. Хрупкое тело старика бессильно распростерлось перед ним. Прошло несколько минут, прежде чем тот перестал судорожно глотать воздух, привычно засипел, закашлялся и попытался встать.

— Не спешите, — еле слышно предостерег его Тред.

— Приходится, мой мальчик.

Отказавшись от поддержки, старик заставил себя подняться. Жестокий приступ кашля согнул Клыкача пополам, и Тред испугался, что у того начинается приступ. Но он совладал с собой, распрямился и шагнул к окну.

— Подсади-ка меня, — попросил он. — Самому мне не подтянуться.

Выдержит ли он? Времени на раздумья не осталось. Клыкач уже выбрался из погреба.

— Давай скорее, — донесся сверху его шепот.

Тред подтянулся к окну и выполз во двор, по которому бродили безмолвные призраки. Среди серых клубов тумана колебались и раскачивались белые полотнища. Можно было испугаться, если не знать, в чем дело. Но в ясные дни Тред не раз видел из окна, как развешивают в этом дворике на просушку выстиранное белье из квартир офицеров. Вот и сейчас чистые сырые простыни мирно раскачивались на веревках.

Клыкач со своей длинной седой бородой, белыми прядями волос и бледной кожей почти терялся в густом тумане. Увидев, что мальчик благополучно выкарабкался наверх, старик повернулся, шагнул прочь, и дымка поглотила его.

Тред почти вслепую пошел за Клыкачом, отбиваясь от хлопающих на ветру простыней. Стена выросла перед ним совершенно неожиданно. Под ней ожидал Тредэйна старик. Гранитная преграда с высоким зубчатым гребнем, по их представлениям, представляла собой участок внешней стены крепости Нул. Если они не ошиблись, прямо за ней должен был открываться голый утес Забвения, круто спускающийся к ледяным водам озера.

Не обменявшись ни словом, беглецы снова объединили усилия, и кольцо Юруна, замерцав, снова наполнило их энергией. Быть может, тревога и надежда добавили им сил, но и задача их ожидала потруднее предыдущей.

Стена — не оконная решетка, но под их взглядами огромная плита у самого подножия начала постепенно плавиться.

Это происходило ужасающе медленно. Тредэйн всем телом чувствовал, как противится их усилиям камень, но и он постепенно уступал силе колдовства. Сантиметр за сантиметром гранит обращался в пыль, и каждый раз оплавившийся участок был все больше и больше: воля камня неизбежно слабела.

Слишком медленно. Побег наверняка уже обнаружен. На краю сознания, угрожая прорвать мысленный щит, билась тревога. Тред всеми силами сдерживал ее, потому что потеря сосредоточенности означала неминуемое поражение.

Битва с камнем казалась бесконечной, но, наконец, гранит сдался, рассыпавшись кучкой пыли. За первой плитой открылась другая, столь же мощная, и работа продолжалась: в этот раз дело пошло немного быстрее, но все равно медленно, слишком медленно!

К тому времени, как подалась и вторая плита, обоих колдунов трясло. У Тредэйна стреляло в висках, кольцо на пальце то обжигало, то стягивало руку холодом. Открыв глаза, мальчик увидел узкую дыру, пронзающую толщу крепостной стены. Холодный сквозняк, ворвавшийся в отверстие, разметал кучи пыли — все, что осталось от непокорного камня. Взмокшие от пота лица покрылись коркой грязи.

— Вперед, вперед, — шепотом подгонял мальчика Клыкач.

— Вы пролезете?

— Вперед!

Тред упал на землю и втиснулся в тоннель. Позади себя он слышал сиплое дыхание старика. Выбравшись наружу, мальчик тут же развернулся и протянул руку. Клыкач судорожно сжал ее, и Тред вытянул его из дыры.

Тот, привстав, оглядывался вокруг в изумлении, словно не веря своим глазам. Тред разделял его чувства. Удалось! Они вышли за пределы тюрьмы. Под ними — каменистая голая земля, за спиной — гранитная стена и тяжелая громада крепости Нул. Очертания скалы впереди терялись в дымке тумана.

И ничего не слышно, кроме хриплого дыхания Клыкача, шепота ветра да редких, протяжных криков какой-то птицы. Ни голосов, ни шагов, ни скрежета скребка по кости, ни бульканья котла, ни скрипа мельниц. Только запах, доносимый ветерком, напоминал обо всем этом. И, кажется, стражи не видно. Конечно, на башнях стоят часовые, но Белый Зверь надежно спрятал беглецов.

Выбрались. У Треда сжалось сердце. Каково же сейчас старику, который всю жизнь провел в каменной могиле? Мальчик искоса взглянул на своего спутника. Старик поймал его взгляд и кивнул:

— Пошли.

— А может, отдохнуть? Вам…

— Вперед, вперед!

Тредэйна не надо было подгонять. Мальчик быстро восстановил силы и теперь рвался вперед. Вскочив на ноги, он помог старику встать.

Клыкач еще не оправился. Ноги у него дрожали, и старик тяжело опирался на плечо помощника. Спотыкаясь, они одолели крутой спуск. Впереди послышался плеск волн. Еще несколько шагов, и перед ними — озеро Забвения. Отливавшая ртутью вода тускло блестела у самых ног.

Предстояла новая работа, но это будет легче, чем крошить гранит — что угодно будет легче.

— Ты готов, мой мальчик? — едва различимый шепот Клыкача.

— Да, но вот вы? Может, вам лучше…

— Начинаем. Мы выберемся отсюда! Давай!

Слабые худые пальцы коснулись висков мальчика. Тредэйн услышал голос Клыкача, произносящий слова, которые очищали и подготавливали мозг, и присоединил к нему собственный голос, разум и волю. Теперь он ощущал слабость своего товарища и могучую решимость, борющуюся с этой слабостью.

К счастью, вода не оказывала большого сопротивления. Остывшая за долгую зиму, она легко подчинялась приказу обратиться в лед.

Опытный, умелый колдун — как Юрун Бледный — одним словом заморозил бы все озеро.

Двоим недоучкам приходилось обходиться малым.

Внутренняя дрожь подсказала Треду, что цель достигнута. Старик вдруг обмяк, повиснув у него на плече. У мальчика на миг закружилась голова, но молодой организм легко справился с усталостью. Вспышка гордости за себя сменилась раскаянием. Без Клыкача ты бы ничего не сумел.

Тред открыл глаза и увидел искрящуюся ледяную тропинку, тянувшуюся от берега прямо в пасть Белого Зверя. Неизвестно, долго ли продержится лед. Естественный простоял бы несколько часов, но колдовская льдина может исчезнуть в мгновение ока. Надо торопиться.

Схватив Клыкача под руку, мальчик втянул спотыкающегося старца на ледяную полосу. Он был уверен, что тропа тянется от берега к берегу, но преодолев пару сотен ярдов, резко остановился. Впереди плескалась вода, а дальнего берега еще даже не видно. Снова нужно колдовать, а сможет ли Клыкач?…

Старик собрался с силами, кольцо замерцало, и впереди выросла новая ледяная дорожка, отделенная от первой проливом около ярда шириной. Чуть помедлив, чтобы прийти в себя, Тред легко перескочил пролив и обернулся, протягивая руку старику.

— Кажется, я не смогу, мой мальчик, — Клыкач задыхался и дрожал, ноги у него подкашивались.

— Держитесь за руку, — Тред сам удивился, как спокойно и уверенно звучал его голос. — Я вас перетяну.

Его уверенность произвела свое действие. Клыкач послушно протянул руку — и мгновение спустя уже стоял рядом с мальчиком на полоске льда, которая опасно колыхалась под ногами. Еще несколько шагов — и тропа снова оборвалась.

— Так не пойдет, — Клыкач с сожалением рассматривал жалкую льдину. — Надо постараться получше.

Тред кивнул.

— Как вы думаете, сколько у нас времени?

В тот же миг над озером прозвучал раскатистый удар колокола. Беглецы вздрогнули.

— Это тревога, — ответил Клыкач на невысказанный вопрос мальчика. — Побег обнаружен.

— Каким образом? Вонич в погреб носа не кажет до самого вечера.

— Иногда заглядывает, и, видно, сегодня тоже решил проверить. Не повезло.

— Тогда скорее. Еще льда.

— Мой мальчик, боюсь, это бесполезно. До берега еще две мили, а времени у нас нет. Мы оставили за собой четкий след, и стража скоро будет здесь. Ничего не поделаешь, не повезло.

— Они до нас еще не добрались! Ну пожалуйста, Клыкач, попытайтесь !

— Да, конечно, я попытаюсь, сделаю все, что могу. Тогда давай начнем с отмены.

— С отмены? Как?..

— Мы это делали. Вспомни.

Клыкач наклонил голову. Его голос звучал слабо, но отчетливо, и Тред, легко припомнив знакомые слова, присоединился к заклинанию. Оказалось, что естественный порядок вещей, нарушенный колдовством, восстанавливается легко и мгновенно. Так разворачивается сжатая пружина. Успех отозвался звоном в теле, и, открыв глаза, мальчик успел увидеть, как тает последняя льдинка тянувшейся к берегу тропы.

Теперь стражникам не так легко будет до них добраться.

— Здорово! — шепотом воскликнул Тред.

— Не спеши радоваться, — посоветовал ему Клыкач.

Теперь они стояли на узкой искусственной льдине. Позади угадывались бастионы крепости Нул. Впереди — только Белый Зверь и надежда на далекий берег. Под ними и вокруг них — враждебные воды озера Забвения. Звон колокола висит в воздухе, и каждый удар молотом бьет по сердцу.

Тред прищурился, пытаясь разглядеть далекий берег. Напрасно. Весь мир сжался до их маленького ледяного островка.

— А теперь, — сказал Клыкач, — выдадим все, на что способны. Подождем минутку, подготовимся, а потом надо выложиться полностью.

Нелегко было сосредоточиться, когда мысль о приближающейся опасности предательски билась в голове, но Тред справился и через мгновенье почувствовал мысленную поддержку товарища. Отчаяние подстегивало разум и помогало преодолеть усталость. А может, сказывались бесконечные часы тренировок. Как бы то ни было, их силы заметно возросли.

Тред сразу заметил это, и чувство неслыханного могущества согрело кровь. Он с новой надеждой сосредоточился на заклинании и ощутил мысленную поддержку Клыкача.

Кольцо сияло — и Белый Зверь пятился перед его светом. Исчезло все, кроме воды, напряженной воли и чуждой силы, хлынувшей в тщательно опустошенный разум.

На этот раз все было по-другому. Трудно сказать, в чем была разница, но она явственно ощущалась. Мысли, слившиеся воедино и безжалостно подстегнутые силой кольца, пронзили ткань мира, создав вокруг колдующих среду, послушную малейшему движению разума.

Так вот что такое колдовство! Неудивительно, что люди отдавали за него жизнь и то, что дороже жизни. Треду не нужно было открывать глаза, чтобы понять — цель достигнута. Новым чутьем он осязал ледяную полосу, тянувшуюся до самого берега, до которого оставалось не меньше двух миль. И еще он улавливал ненадежность тропы — она сковала воды озера Забвения ненадолго. Но пока что путь был открыт.

Тред открыл глаза и посмотрел на сотворенное ими обычным зрением. Белая стрела уходила в туман. Страх и возбуждение прогнали усталость. Мальчик сделал первый шаг, оторвавшись от своего спутника — и старик рухнул ничком на лед.

— Клыкач! — нагнувшись над ним, нетерпеливо позвал Тред. Не получив ответа, он встряхнул старика за плечо. — Клыкач?

— А? — чуть слышно выдохнул старик, открыв измученные, помутившиеся глаза. — Что за шум? Тревога? Опять уги бунтуют?

— Это не уги, это за нами. Стражники гонятся за нами, мост продержится недолго, надо бежать. Вставайте.

— Не могу.

— Я помогу. Опирайтесь на меня.

— Ничего не выйдет, милый мальчик. Я выдохся. Иди без меня.

— Вы встанете или вас понести?

— У тебя не хватит сил.

— Потащу волоком, если придется. Лед скользкий, вы легко покатитесь.

— Это безумие, мой мальчик. Из-за меня ты только потеряешь время. Путь открыт. Ты в несколько минут доберешься до берега. Бери кольцо и платок, уходи.

Подняв дрожащую руку к груди, Клыкач попытался развязать узел.

— Я попробую взвалить вас на плечо. Давайте руки. Так вам будет легче удержаться.

— Малыш, твоя верность — самоубийство. Не разыгрывай благородного идиота. Говорю тебе… а, ладно — старик осекся, почувствовав на плечах руки спутника. — Брось, я иду.

С помощью Треда он поднялся, и оба неловко побрели по тропе. Ноги мальчика просились пуститься бегом, но он сдерживал эти порывы.

Ветерок отогнал Белого Зверя, и желтый луч пронзил туман. Свет упал на полоску льда, послышался крик:

— Вон там!

Свет стал ярче, показался нос лодки. Челнок с полудюжиной стражников скользнул к ним. Прозвучал приказ:

— Стоять! На колени!

— Беги, парень, — велел Клыкач.

Тред послушно перешел на бег, волоча за собой старика.

— Брось меня, — умолял тот.

Вместо ответа прозвучал грохот выстрела. Одна пуля разорвала рукав куртки Тредэйна. Другая ударила Клыкача в спину, и тот рухнул ничком на лед. Тред, склонившись, бережно перевернул неподвижное тело. Старик грустно смотрел на него.

— Говорил же, — прохрипел Клыкач. — Бедный малыш… — В крепости есть врач, — обнадежил Тред.

— Мне не нужен врач. Я уже свободен. А ты… еще дождешься нового случая. Поверь мне, мой мальчик, — легкая дрожь прошла по его телу, и старик умер.

С его смертью внутри у Треда словно рухнула невидимая опора, поддерживавшая созданное чарами настроение. Не было времени раздумывать над этим ощущением. Последний вздох не успел вылететь из груди Клыкача, как растаял волшебный мост, и Тред забарахтался в ледяной воде озера Забвения.

На мгновение холод заполнил собой весь мир, но руки и ноги двигались механически, и вода вытолкнула его на поверхность. Стряхнув упавшие на глаза волосы, мальчик огляделся. Лодка была совсем рядом и быстро надвигалась на него. Люди в ней что-то кричали, но он не разбирал слов и даже не пытался их разобрать.

Не раздумывая, он развернулся и поплыл к дальнему берегу. Удары весел погнали лодку вслед за ним.

До берега больше двух миль. Он отогнал эту мысль. Он не даст уволочь себя обратно в тюрьму. Бежать — или умереть.

Но вода была холодна — холодна, как в том баке в подвале Сердца Света. Может, он на самом деле все еще там, за стеклянной стенкой, и отец следит за его беспомощной борьбой, а последние месяцы были только предсмертным бредом?

Град пуль вернул его к действительности. Тред нырнул. Крики стихли, и он остался один в безмолвном сумрачном мире.

Один?

Интересно, ему показалось — или Тред в самом деле боковым зрением увидел длинное, по-змеиному извивающееся тело? Мальчик быстро повернул голову, но тварь скрылась, если только не померещилась ему. В легких горело. Он взглянул вверх, увидел над собой темное днище лодки и повернул в сторону. На мгновение поднялся к поверхности, глотнул воздуха и снова ушел под воду, но его успели заметить. Крик, выстрел — и он снова в безмолвном одиночестве. Холодно. Очень холодно.

Двигаясь, он согреется. Надолго ли? Руки и ноги бешено работают, он плывет под водой и уголком глаза все время видит темное змеиное тело. И кажется, уже не одно, а два, а может, и больше — трудно сказать точно. Снова вверх, глотнуть воздуха и уйти в глубину, в темный холод, где поджидают извивающиеся скользкие змеи — ждут…

Теперь он вспомнил рассказ Клыкача. Угри Забвения, их укус убивает память. От них можно спастись в лодке, но лучше умереть, чем сдаться. Тредэйн плыл вперед.

Острая боль пронзила лодыжку. Не мушкетная пуля, нет — скорее укол иглы — и он сразу догадался, в чем дело. И больше ничего не понимал.

На миг мелькнули извивающиеся скользкие тела. Лодыжка горела, и этот жар был почти приятен в подводном холоде. В самом деле, ему уже лучше. Мысли путались, воспоминания исчезали — какое облегчение! — и он уже ничего не воспринимал — почти ничего. До гаснущего сознания дошел сигнал задыхающихся без воздуха легких, и тело отозвалось, метнувшись наверх, к серому свету. Голова поднялась над водой, и он глубоко вдохнул.

Совсем рядом перекликалось шестеро стражников. Их крики ничего не значили для мальчика, который бессознательно двигал руками и ногами, с тупым интересом разглядывая людей.

Кто-то увидел его, окликнул других. — Тред почувствовал смутное беспокойство. Что-то шло не так, как надо. Мелькнула мысль об отступлении, но быстро растаяла в темноте. Он уже не помнил, что надо двигаться, удерживая голову над водой. Он едва осознавал легкое неудобство, погружаясь в темную воду. Подошла лодка. Стражник перегнулся через борт и ухватил его за ворот. Непреодолимая сила подняла мальчика над водой, кинула в лодку. Он упал на дно и лежал там, неподвижный и обмякший, как снулая рыба. Остатки сознания ещё тлели в нем, и он слышал голоса:

— Вы все видели то же, что и я?

Согласное бормотание, из которого Тредэйн разобрал только одно слово: колдовство.

— Дождемся официального расследования!

— Расспросы, допросы, а там, не успеешь оглянуться — Трибунал.

— И старый повар ЛиГарвол на нашу голову.

— Уж он-то постарается найти сообщников…

— И прямо в котел.

— Как бы нам всем там не оказаться.

После недолгого молчания кто-то хитровато заметил:

— А ведь доказательств-то нету. Я, к примеру, за все утро не видел ничего необычного. Может, кто-то другого мнения?

В лодке послышалось тихое, задумчивое бормотание. Кажется, никто из охранников не торопился возражать, но один из них заметил:

— Все это хорошо, но как быть с этой мокрой курицей?

— Да, беда. Если что и было, так только он в том и замешан.

— Ба, малявка! Что он понимает?

— Довольно, чтобы запутать нас всех.

— После знакомства с угрями? Да он чище вареной кости.

— Ты мог бы за это поручиться? А не лучше ли бросить его обратно, пока не поздно? Черт, помогите хоть кто-нибудь. Эй, это еще что? Драгоценности?

Ловкая рука стянула кольцо с пальца Треда.

— Ого, ну и добыча — насмешливо восхитился кто-то.

— Крысиное дерьмо!

— Настоящее сокровище! Подари своей девчонке, и будь уверен, она тебе не откажет.

— Лучше подарить его рыбкам. Вот так. — Легкий всплеск. Кольцо Юруна исчезло в озере Забвения. — Ну, а теперь и хозяина следом.

— Погоди, — сказал другой голос. — Подумай-ка. Одного мы уже потеряли — старый скелет отправился на дно. Хочешь объяснять коменданту, как мы упустили обоих ?

— К тому же, — весело и услужливо вмешался третий, — если оставить его в холодной камере, он сам собой загнется после купания в холодной водичке и угриных зубов. И никаких вопросов, все довольны.

— Мысль неплохая.

— А я говорю, рискованно.

Дальше Тред уже не разбирал слов, голоса слились в неразборчивый гул, и, погружаясь в беспамятство, он уловил только обрывок последней фразы:

— …остается от него избавиться.

Как видно, сторонники умеренности восторжествовали над любителями крайних мер, потому что очнулся он в крошечной камере. Пустым взглядом он обвел покрытые плесенью стены, щербатую дубовую дверь, каменный пол. Сквозь вмонтированную в потолок решетку проникал слабый свет. Неподвижный, застоявшийся воздух говорил, что люк выходил не на улицу, а во внутренние помещения. В камере не было ничего, кроме охапки соломы, на которой он и лежал.

Мальчик сел. Одежда была мокрой. Он смутно удивился этому обстоятельству. Очень странно. Может быть, объяснение найдется за дверью? Осторожно поднявшись, он обнаружил, что плохо держится на ногах, но все же добрался до двери и толкнул ее. Заперта. Непонятно почему. Недоразумение? Он долго звал и стучал, но никто не пришел, и он наконец оставил это занятие. Он был изрядно озадачен, но в целом спокоен.

Только немного тревожили лениво ворочавшиеся в голове вопросы. Пустая память не давала ответов. И он с удивлением понял, что совершенно не представляет, кто он такой, где находится, как здесь оказался и почему.

7

— Утренние сводки включают полный отчет о беспорядках, происшедших этой ночью в крепости Нул, — сообщил Гнас ЛиГарвол двенадцати судьям Белого Трибунала. — Из отчета следует, что заключенные, недовольные состоянием соломенных подстилок вследствие недавнего наводнения, захватили четверых стражников и заперлись в столовой, требуя письменных гарантий улучшения условий жизни от коменданта крепости. Естественно, их требования были отвергнуты, после чего они перерезали горло одному из заложников. Далее офицеры крепости взломали двери столовой. В последовавшей стычке погибли остальные заложники, еще один стражник и десять преступников. Порядок был восстановлен вскоре после восхода солнца.

ЛиГарвол обвел собравшихся взглядом. Их лица были бесстрастны, но на двух или трех угадывались признаки беспокойства и даже сомнения — первые приметы морального разложения. Козни Злотворных, даже здесь, в твердыне Белого Трибунала. Среди его подчиненных тоже есть подверженные дурному влиянию. Приходится пристально следить за ними и обращаться с особой осторожностью. Под строгим руководством они еще могут удержаться на верном пути. Однако два или три случая внушали судье серьезные опасения.

Например, судья Фени ЛиРобстат. Этот не может скрыть неуверенности и полон сомнений. Словно торопясь подтвердить мнение верховного судьи, ЛиРобстат сказал:

— Бунты участились и становятся все более жестокими. Это весьма неприятно. Возможно, следует восстановить в должности прежнего коменданта.

— Невозможно, — судья ЛиГарвол обжег взглядом заблудшего подчиненного. — Прежний комендант числится среди погибших заложников.

— Жаль, — ЛиРобстат опустил глаза.

— Горожане встревожены, — мрачно заметил судья Эрцль Гурскорт, второй из ненадежных членов коллегии. — Они требуют расследования, призывают к реформам.

— Кто «они»? — переспросил ЛиГарвол.

— Горожане, — настойчиво повторил Гурскорт. — Городской совет прислал письменный запрос. И из дворца дрефа неофициально интересовались. Когда новости о последних событиях распространятся по городу…

— Этого нельзя допустить, — прервал его Гнас ЛиГарвол. — Распространение слухов, которые могут разжечь костер недоверия среди людей, есть безответственность, граничащая с изменой. Простые горожане нуждаются в руководстве и твердой дисциплине. Прежде всего им нужна простота и ясность, твердые законы и правила. И наш Трибунал обязан обеспечить им это.

Не все члены Трибунала справлялись с данной обязанностью. Кое-кто из них выказывал достойные сожаления колебания. ЛиРобстат, Гурскорт… а, вот еще и этот непоследовательный человек, судья Зив ЛиДейнлер, решил пощеголять своей глупостью.

— Возможно, это дело заслуживает расследования, — предложил он. — Некоторые мелкие послабления и уступки, сами по себе незначительные, обеспечат спокойствие и заставят замолчать недовольных.

Гнас ЛиГарвол не дал воли гневу. Подобное не к лицу верному служителю Автонна. Он помедлил с минуту, выжидая, пока недостойное чувство сменится глубоким презрением, когда же он заговорил снова, в его голосе звучало только холодное недоумение.

— Предложение нашего соратника огорчает меня, — признался он и увидел, как застывают в маске страха лица собравшихся. ЛиДейнлер замер в своем кресле. — Я с удивлением и грустью вижу, что среди членов Трибунала находятся сторонники попустительства. Подобная уступчивость хуже слабости. Это оскорбление Автонна, насмешка над Его справедливостью. Заключенные крепости Нул — воры, убийцы, бродяги, преступники всех мастей — заслужили наказание, которого не отбудут и за тысячу жизней, и все же Автонн в своем величайшем милосердии дарует им надежду на спасение. Трудом и страданием они могут загладить вину за свои прежние злодеяния. Несколько избранных среди них могут даже, путем долгих жертв и мученичества, прийти к возрождению. Снисходительность, уступки, поблажки — все, что легкомысленным невеждам кажется милосердием — лишает их этой надежды. Не смертным вторгаться в божественные замыслы Автонна. Что касается последних беспорядков, наш долг совершенно ясен. Следует выявить и покарать зачинщиков, принять дисциплинарные меры относительно остальных заключенных, а нынешнему коменданту крепости следует внушить, что управление тюрьмой должно осуществлять со всей твердостью, иначе ему не избежать судьбы своего предшественника. Эта кажущаяся суровость, хотя, без сомнения, и вызовет раздражение заключенных, в сущности является истинным милосердием. Надеюсь, все мы согласны в этом?

Никто не возразил. Судьи, при всем своем несовершенстве, оказались способны признать Великую Истину, высказанную им в лицо. Гнас ЛиГарвол отложил в сторону донесение из крепости Нул и перешел к следующему вопросу.

К несчастью, память вернулась. Инстинкт самосохранения подсказывал Треду, что воспоминания не принесут ему радости, но все же они возвращались. Медленно, неуверенно, преодолевая серьезное сопротивление, но через полгода он помнил все с беспощадной ясностью.

Какое-то время от воспоминаний не было спасения. Одно было особенно настойчиво:

Каменные мешки?

Черные ямы под крепостью. Тем, кто попадет туда, уже никогда не увидеть света.

Но Клыкач знал о них только по слухам, а слухи бывают обманчивы. Каменные мешки оказались не совсем черными, по крайней мере, не все и не всегда. Тот, в котором оказался Тред, в дневные часы был скорее серым. Он успел рассмотреть и навсегда запомнить каждую трещинку, каждое пятно на каменных стенах. Он пересчитал гранитные плиты пола и изучил узор ржавчины на решетке потолка. Он сплетал солому из подстилки во всевозможные узлы и косички, мастерил из нее фигурки птиц и зверей и расплетал каждую соломинку. Больше заняться было решительно нечем.

Заключенные, признанные неисправимыми и попавшие в каменные мешки, не использовались на работах. Их извлекали на свет божий только чтобы отправить в котел. Быть может, находились мудрые пленники, которые пользовались бесконечным количеством свободного времени для самосовершенствования, но Тредэйн ЛиМарчборг к ним не принадлежал.

Он не сразу поверил, что никогда больше не увидит солнечного света, не услышит человеческого голоса. Неделю за неделей он тщетно пытался выйти на контакт с невидимым хозяином руки, которая раз в день просовывала в камеру хлеб и воду, с невидимыми обитателями соседних камер, со стражниками, которые иногда заглядывали к нему сквозь решетку, прохаживаясь по коридору. Но все вопросы, мольбы, замечания, жалобы и требования оставались без ответа. Точно так же никто не обращал внимания на оскорбления, ругательства и крики. Наконец, сорвав горло и охрипнув, мальчик замолчал.

Он с запозданием понял, что овощной погреб был совсем не плохим местом. Время, проведенное в компании старика за уроками колдовства, понемногу превращалось в его воспоминаниях в лучшие мгновения его жизни. И память о переполнявшей его тогда силе, потерянной навсегда, вовсе не облегчала сегодняшних мучений.

Ледяной мост, протянувшийся к дальнему берегу озера. Тогда казалось, что еще чуть-чуть — и сбудется его заветная мечта…

Не сбылась.

А что теперь? Думать о прошлом — так и с ума сойти недолго. И если все время пялиться на стены, тоже легко рехнуться. Нужно было хоть чем-то заняться, и мальчику вновь вспомнились слова Клыкача:

Я глотал все книги и рукописи, что попадали мне в руки, и до сих пор помню каждое слово.

Тредэйн и сам прочел немало книг, хотя и не помнил их наизусть. Он никогда не был усердным учеником вроде Рава, но учителя находили его способным, и он помнил порядочно из того, что успел прочесть. Теперь, если постараться и быть терпеливым, можно восстановить в памяти прочитанные тома. Этого занятия хватит на много недель и месяцев.

Итак, он ушел в себя и бродил по придуманным странам, которые скоро стали для него реальнее и ближе, чем стены камеры. Его внутренний мир был ярким и живым. В нем был интерес, риск, опасности — полная противоположность унылой реальности. Вскоре он проводил в мечтах едва ли не все время, пока бодрствовал. Разумеется, иногда приходилось возвращаться. Он неохотно уделял время еде и тому, чтобы размяться, насколько позволяла теснота каменного мешка. Покончив с самым необходимым, он снова уходил .

Занятый исключительно внутренним миром, он почти не замечал однообразия заключения. Восстановив в памяти и тщательно обдумав каждую книгу, рукопись, памфлет, афишу или указ, какие ему приходилось читать, осмыслив, разжевав и переварив каждый слог, исчерпав пределы своей памяти и знаний, Тред был вынужден пойти дальше, углубившись в мир воображения. И тут он обрел свободу, о какой не мог и мечтать, пока не оказался в тюрьме. Он мог делать все, что хотел, отправиться куда угодно, с кем угодно, даже оживить умерших (одно из любимых его занятий). Он изменял мир по своей воле, распоряжался законами природы, перелетал безвоздушное пространство, бродя от звезды к звезде, исследовал весь существующий мир, а когда ему и это надоедало, создавал новые миры.

Если бы загадочное кольцо Юруна был еще при нем, Тред легко подчинил бы его своей воле.

Возвращаясь к жалкой действительности, он замечал, что время не стоит на месте. Башмаки давно стали малы и развалились, от одежды остались одни лохмотья, свалявшиеся волосы и грязные ногти сильно отросли, черная борода закрывала пол-лица. Тред не заметил, когда пробились первые волосы на подбородке, но равнодушно отметил, что, по-видимому, прошло много лет, раз они успели так вырасти. Должно быть, годы. Впрочем, время мало значило для него.

Тюремщики, должно быть, думали, что он сошел с ума — если вообще помнили о его существовании. Но разум его не был поврежден, просто он находился далеко и был занят совсем другим.

Верховному судье Гнасу ЛиГарволу,

в Сердце Света, Ли Фолез.

От полковника Клара Крешля,

исполняющего обязанности

коменданта крепости Нул.

Верховный судья,

Я вынужден сообщить вам о недавнем происшествии, повлекшем за собой несколько смертей. Как вам известно, введение в последние месяцы «постного дня» вызвало ожидаемое недовольство среди заключенных, в особенности среди уголовного контингента. Последовали многочисленные жалобы, протесты, мелкие нарушения порядка и разнообразные выражения недовольства, едва ли заслуживающие внимания Трибунала. Однако вчера вечером недовольство вылилось в открытый бунт. Наличествуют некоторые расхождения в изложении событий, предшествовавших столкновению, однако насколько удалось установить…

Исполняющий обязанности коменданта Крешль, известный среди сослуживцев как Хорек, оставил фразу незаконченной и нахмурился. «Наличествуют расхождения… насколько удалось установить…» — неудачные выражения. В них сквозит какая-то уклончивость, нерешительность, слабость, в конце концов. Не следует выглядеть слабым в глазах верховного судьи ЛиГарвола, если хочешь сохранить свое положение. А Крешль твердо надеялся, что рано или поздно из его чина исчезнет унизительное «исполняющий обязанности», и он станет полномочным и постоянным комендантом крепости.

Зачеркнув неудачную последнюю строку, Хорек исправил фразу:

Последовательность событий, предшествовавших столкновению, представляется следующей. В начале второй, послеполуденной, смены на Костяном Дворе один из заключенных, имя которого пока не установлено, отложил скребок, заявив, что ослаб от голода и не может работать. Начальник смены — капитан Неви Гульц, опытный офицер с безупречной репутацией — приказал бунтовщику вернуться к работе. Заключенный упорно отказывался повиноваться, вследствие чего капитан Гульц нанес ему тяжелые телесные повреждения дубинкой…

Исполняющий обязанности коменданта Крешль снова задумался. Последняя фраза может произвести ложное впечатление. Вычеркнув ее, он написал:

Капитан Гульц был вынужден прибегнуть к телесному наказанию, во время которого заключенный, по-видимому, имевший слабое здоровье, скончался от приступа неизвестного заболевания.

Неожиданная смерть товарища разъярила заключенных, которые сообща набросились на капитана Гульца, орудуя дубинками и ножами собственного изготовления…

Хорек поразмыслил и поправился:

…Орудуя дубинкой, которую они выхватили у капитана Гульца. При этом остальные офицеры открыли огонь по бунтовщикам, из которых ни один не остался в живых.

В двадцать четыре часа порядок в тюрьме был восстановлен. Тем не менее, уголовники не смирились, и ясно, что возмущение не исчерпано. Враждебность неизбежно снова прорвется в ближайшем будущем, если заключенные не получат хотя бы видимости уступок. Отмена постного дня была бы чрезвычайно полезна для умиротворения…

— Нет, нет! — вслух воскликнул Хорек. «Умиротворение заключенных»! Как могли ему, опытному офицеру, прийти в голову такие жалкие слова? И представить такое строгому взгляду верховного судьи?!

Исполняющий обязанности коменданта ясно представил себе этот взгляд — холодный, пронизывающий, властный — и его бросило в холод. Прежние коменданты подвели верховного судью, не оправдали возложенного на них доверия. Они заслужили свою судьбу, и раньше он никогда их не жалел. Но сегодня Хорек впервые понял, как легко допустить ту же ошибку.

Только он-то ее не допустит. Исполняющий обязанности коменданта Крешль — тонкий дипломат! Он знает, как вести себя с начальством.

Внутренние осложнения в крепости Нул скоро утрясутся сами собой. Худшее уже миновало, и недовольство скоро исчерпает себя. Нечего паниковать.

И ни к чему беспокоить верховного судью.

Исполняющий обязанности коменданта Крешль скомкал незаконченное письмо и швырнул в огонь.

Он странствовал в сверкающих глубинах густых лиловых зарослей, покрывавших дно океана мира, затерянного в космическом пространстве и в измерениях, недоступных человеческому восприятию.

Но кто-то позвал его обратно. Тредэйн неохотно покидал лиловые джунгли, потому что их правители — разумные Плотности, огромные тела которых были сжаты до умеренных размеров под давлением толщи воды — вступили в династическую борьбу, отмеченную открытым смертоубийством и тайными «выталкиваниями на поверхность». Треду хотелось досмотреть до конца и узнать, кто победил. Однако зов был настойчивым, и каменные стены постепенно сомкнулись вокруг него.

Он сразу понял, что вызвало его назад из подводных джунглей. Нечто новое — гул голосов, эхо торопливых шагов, треск выстрелов. Тредэйн не слышал подобных звуков уже… он не мог вспомнить, сколько времени. Заинтересовавшись происходящим, пленник прислушался. Шаги и голоса приближались. Гремели выстрелы, слышалась отборная брань — как видно, тюремная жизнь была далеко не такой спокойной, как ему казалось.

Что-то подтолкнуло его укрыться в самом темном углу камеры. Спустя полминуты по коридору пробежали стражники, мельком заглянув в каменный мешок. Грянул выстрел, пуля ударила в стенку в метре от Тредэйна. Потом охранники удалились. Вероятно, к следующей клетке, откуда снова прозвучали выстрелы.

Тредэйн не поверил, что это конец — и не ошибся. Еще мгновенье — и по коридору пронеслась лавина. Оборванная рассвирепевшая толпа прокатилась у него над головой — Треду видны были только ноги — но никто не задержался, чтобы повредить или помочь ему. Вероятно, бунтовщики — а это, конечно, были бунтовщики — даже не догадывались о его существовании.

Уги снова бунтуют, как тогда… когда же это было? С тех пор прошли годы… или десятилетия? Они ничего не добьются, кроме смерти или суровых наказаний, и хорошо, что он заперт и не участвует во всем этом. Лучше вернуться в лиловые джунгли, благоразумно уверял себя Тред, но кровь стучала в ушах, а сердце билось мучительно быстро. Выйдя на середину камеры, он взглянул сквозь решетку, но увидел только сводчатый потолок. Косо падавший свет говорил, что до заката еще несколько часов. Прислушиваясь, он уловил далекие крики и звон колокола.

Вот и все. Ему никогда не узнать, что стало с бунтовщиками, не услышать подробностей восстания. Хотя угадать не сложно. Колокол еще звонит. Скоро он смолкнет, и это будет означать, что все кончено.

Он так увлекся происходившим наверху, что шорох у двери застал его врасплох. Тредэйн резко обернулся. Дневной паек принесли давным-давно, и у надзирателя не было причин возвращаться, если только разъяренная бунтом охрана не задумала перебить всех заключенных.

Послышался скрежет засова, скрип проржавевших петель, Тред, не веря своим глазам, смотрел, как медленно отворяется никогда прежде не открывавшаяся дубовая дверь.

На пороге стояли двое оборванцев. Явные заключенные. Судя по крепким телам, решительным движениям и свирепому блеску глаз, перед ним легендарные уги. Тред смотрел на них, онемев от изумления. Уги с не меньшим изумлением уставились на него самого.

— Хрен Автоннов, — охнул один.

— Оно живое? — поразился второй.

Ясно, их поразил его вид, но уги быстро оправились, и первый коротко бросил ему:

— Мы сматываемся.

Должно быть, на его лице отразилось недоумение, потому что говоривший перевел:

— Бежим отсюда. Понял?

Отсюда? Тред промолчал.

— Глухой, — предположил один.

— Полоумный, — поправил другой.

— Слушай, нам некогда.

— Есть здесь кто еще?

— Этот последний.

— Хочешь выбраться, — обернулся к Треду первый, — давай за нами. Думай сам. — И оба исчезли.

Бежать?

Тред стоял, тупо глядя им вслед. Он мог бы решить, что все происходящее — плод его богатого воображения, если бы не оставшаяся открытой дверь. И Тред перешагнул через порог.

Его освободители уже взбегали по лестнице в конце короткого прохода. Тред прибавил шагу, а потом побежал. Звон оружия и выстрелы зазвучали громче, отовсюду слышались грозные крики. В зале наверху кишел народ: заключенные и охрана. Кто-то куда-то бежал, кто-то тупо застыл на месте, кто плясал в обнимку, кто сцепился в смертельной схватке. Те, за кем следовал Тред, держались плотной кучкой. Их было пятеро, и они легко пробились сквозь обезумевшую толпу. Тред быстро догнал их и больше не отставал, понятия не имея, куда его ведут.

Прочь отсюда.

Они, кажется, точно знали, что делают. Пробежали по коридору, свернули в какой-то зал. Чудо, дверь наружу открыта!

И стражи нет. А за дверью — дневной свет, которого он уже и не надеялся увидеть. Даже солнце проглядывает. Тред недоверчиво моргнул. Они пробежали через зал и выскочили в один из тесных, окруженных стенами крепостных дворов. Свежий воздух! Тред понял, что восстание охватило всю тюрьму — событие, небывалое за всю историю мрачной крепости.

Он задумался, что вызвало бунт. Особая жестокость? Или, скорее, какая-нибудь мелочь, переполнившая чашу терпения заключенных?

На стороне угов было численное превосходство и безрассудная ярость, на стороне тюремщиков — оружие и дисциплина. В конце концов охрана должна была взять верх, но пока что силы были примерно равны. Самая яростная схватка бушевала перед главными воротами на северной стороне двора. Перед ними выстроился двойной ряд солдат. Прорваться к воротам нечего было и думать, но десятки пленников все же рвались к ним — и умирали.

Но освободители Треда не собирались к ним присоединяться. Пятерка угов, явно действуя по заранее составленному плану, быстро скрылась за углом здания, и ничего не понимающий Тред последовал за ними.

Они оказались в маленьком, тихом закоулке. Обычно он просматривался с башни на стене, но сегодня часовой бросился на помощь страже у ворот, и сторожевая башня была пуста.

И что дальше? На высокую стену не взобраться. Тредэйну, смекалка которого изрядно заржавела без постоянных упражнений, препятствие казалось непреодолимым.

Но он напрасно беспокоился. У его спутников все было обдумано.

Один из угов порылся под лохмотьями и извлек моток самодельной веревки, на конце которой уже была завязана петля со скользящим узлом. Он быстро размотал веревку и, почти не целясь, метнул ее. Петля попала на один из железных зубцов гребня, узел затянулся. Мастер-метатель разок дернул веревку, проверяя, одобрительно крякнул и, упираясь ногами в стену, ловко полез вверх.

Остальные один за другим последовали его примеру. Тредэйн остался последним. Вот когда он порадовался, что каждый день уделял время физическим упражнениям. Он не совсем ослаб, и все же едва справился с задачей. Уже на полдороги дыхание стало срываться, и неудивительно. Он посмотрел на свои руки. Лохмотья одежды упали с плеч, обнажив кожу, серую, как овсянка, которой его кормили. Эта кожа обтягивала длинные палки, на которых не было ни грамма мышц.

Ну и пугало!

Он уже был у самого верха, когда во дворик ворвался один из заключенных, преследуемый по пятам стражниками. С первого взгляда оценив обстановку, бедняга радостно взвыл и метнулся к свисавшей веревке.

Предводитель угов коротко выругался, свесился со стены и одним мощным рывком втянул Треда на самый верх.

Двое стражников остановились и прицелились.

Кто-то уже быстро сматывал веревку. Пленник, оставшийся внизу, отчаянно завопил.

Раздались выстрелы, и одна пуля нашла цель. Раненый пошатнулся на стене и полетел вниз. Он остался лежать под стеной совершенно неподвижно. Веревка, выпавшая у него из рук, свешивалась теперь с наружной стороны стены.

Оставшиеся в живых уги без промедления начали спуск. Тред снова остался последним и соскользнул по веревке, обдирая ладони. Когда его ноги коснулись земли, его спасители уже неслись…

К лодочному сараю.

Тредэйн стоял под открытым небом, чудом вырвавшись из-за тюремных стен, и некогда было удивляться неслыханной удаче — остальные были уже далеко, а отставать ни в коем случае нельзя. Он побежал следом, вниз по каменистому откосу до берега, вдоль него на запад, а вечернее солнце сквозь тонкую дымку согревало лицо, и чудесный запах рыбы, травы и воды касался ноздрей. Тред бежал вдоль берега, к причалу, над которым стоял лодочный сарай.

Разумеется, он охранялся. Даже в разгар бунта, или особенно в разгар бунта, лодки не оставляли без присмотра. Двое часовых стояли у входа. Тредэйну они показались статуями. Оба с беспокойством поглядывали на крепость, откуда доносились громкие сигналы тревоги, сопровождаемые криками и выстрелами.

На воду были спущены пара яликов и небольшая яхта. Причал отлично просматривается вооруженными часовыми. Спутников Треда это не смутило. Они молча крались вперед, укрываясь за камнями и сваями причала. Оказавшись в нескольких шагах от охранников, двое угов вытащили из-под лохмотьев тяжелые клинки неуклюжей ручной работы. Приподнявшись, оба одновременно метнули ножи.

Как они умудрились смастерить и припрятать оружие? Некогда гадать. Ножи нашли каждый свою цель. Один вонзился часовому в горло, и тот умер мгновенно. Другой стражник бился на земле, пытаясь поднять мушкет.

Уги бросились на него. Умирающий успел-таки один раз нажать курок, прежде чем удар самодельного клинка оборвал его жизнь. Уги подобрали ножи, прихватили оба мушкета и вернулись к причалу. Они быстро заняли один из яликов. Тред влез следом, вскользь удивившись их выбору. Яхта движется быстрее… но и гораздо заметнее, тут же сообразил он.

Тред едва ли ожидал, что бесполезного слабака возьмут в лодку, но никто не остановил его.

Они перерезали веревку и отчалили. Крепость Нул удалялась, очертания гранитных башен растаяли в тумане. До берега оставалось не больше трех миль. За час доберутся. Погони не видно, кажется, побег остался незамеченным, хотя двое стражников видели, как они перелезли через стену. Неважно. Там сейчас не до них. К тому времени, как бунт подавят, беглецы будут уже далеко.

Дружные удары весел звучали удивительно мирно и успокаивающе. Тред оторвал взгляд от удалявшейся крепости, взглянул на блестевшую ртутью воду. В голове шевельнулись воспоминания. Где-то там, на дне, лежат останки Клыкача, подарившего ему надежду и уговаривавшего его не отчаиваться.

…Когда-нибудь ты дождешься другого случая…

Старик был прав.

Где-то рядом с его костями лежит украденное волшебное кольцо. Совсем рядом, но его не вернешь. Он годами не думал об этом кольце, а теперь вот вспомнил его тяжесть на руке, струившуюся из него силу, и внезапно нахлынувшая тоска оказалась странно мучительной.

Тред поднял глаза и удивился, заметив пробивающийся сквозь туман яркий луч. Свет шел от крепости Нул, скорее всего, с самой высокой башни. Должно быть, луч усиливался зеркалами и линзами, иначе не пробил бы туман.

Спутники перебрасывались ругательствами.

— Что это? — спросил Тред. Голос прозвучал хрипло и неуверенно. Сколько же лет он не говорил вслух?

Один из угов метнул на него удивленный взгляд, но ответил довольно охотно:

— Сигнал береговому посту. Смотри. Вон там.

Тред проследил взглядом за его движением. Как раз в это время с берега блеснул ответный луч. Уги в один голос выбранились.

— Береговая стража предупреждена, — угрюмо сказал один из угов. — Теперь выпустят ястребов.

Ястребов?

Больше ему ничего не объясняли, и он не задавал вопросов. Еще двадцать минут — и лодка причалила к берегу. Перед ними была узкая полоса гальки. Дальше поднимался густой лес, окружавший озеро Забвения. За деревьями высились холмы, а за холмами, невидимый отсюда, лежал город Ли Фолез. Едва рассвело, и высоко в небе кружила на неподвижных крыльях черная тень.

— Ястреб, — с ненавистью проговорил кто-то. Большая птица описала еще один круг и унеслась к северу.

— Вот и все дела. Выследили, — заметил самый рослый из угов, который, судя по густо покрытой татуировками коже и властным повадкам, был предводителем беглецов. — Давайте в лес. Рассыпаться. Зададим этим птичкам хорошую гонку. И помните — столкнемся в Ли Фолезе — я вас знать не знаю.

Его речь была встречена одобрительным ворчанием. Не тратя больше времени на разговоры, четверо угов бросились под защиту леса. Еще мгновение — и они скрылись за деревьями.

Тред постоял еще немного, тупо глядя им вслед, потом, наконец, его заржавевший мозг начал работать. Он остался один, сам по себе. Пока он свободен, а ведь и мечтать об этом больше не смел. Места знакомые, он здесь бродил еще мальчишкой. Как же давно это было? В лесу можно укрыться, и лучше поспешить, потому что над ним снова парит внимательная тень. Ястребы, выпущенные береговой стражей, обыскивают берег. Можно не сомневаться, что скоро подоспеет и сама стража.

Тень резко начала снижаться, и Тред бросился к лесу. Несколько шагов — и он стоит в прохладной сырой тени. Самую малость пахнет гнилью. Листья над головой сияют мягким теплым светом, а под ногами шуршит бурый ковер палой листвы. Осень.

Его спутников и след простыл. Разбежались, надеясь добраться до Ли Фолеза. Сам он предпочел бы не возвращаться в город.

Но куда деваться?

Ни еды, ни крова, ни денег. Ни друга, ни волшебного кольца. Спрячусь в лесу, выстрою убежище и буду жить как таинственный отшельник, стану есть ягоды и пить дождевую воду… Кто-то — Тред не мог вспомнить, кто — говорил ему эти слова, давным-давно. Это было глупо тогда, глупо и сейчас. Проще простого умереть с голоду. Ничего не поделаешь, для начала надо добраться до города. Обманчивое чувство безопасности рухнуло, когда крупный ястреб пробил купол листвы и пронесся так близко, что Тред успел рассмотреть желтые глаза хищной птицы. Хриплый визг разорвал воздух, и птица снова скрылась. Но, как опасался Тред, ненадолго. Она скоро наведет на него своих хозяев. Если Тредэйна поймают, его ждет обычное наказание — ему отрубят ступни. Отрубленные конечности вернутся в крепость Нул вместе с бывшим хозяином, которого заставят очистить их от мяса, отварить в котле и смолоть в костную муку. Наказание столь же назидательное, сколь и экономичное.

Он направился на север, по направлению к городу, в глубь широкого лесного пояса, окружавшего озеро. Деревья здесь росли гуще, туман становился плотнее и свет медленно угасал. Вечерело. Тред шел вперед, а легкий ветерок шуршал листьями над его головой, и мысль, что он в самом деле свободен, грела сердце. Но с этой мыслью пришел и страх, чувство, почти забытое за проведенные в тюрьме годы. Впервые за долгое время ему было что терять.

Где-то недалеко он расслышал крики, потом выстрелы. Кто-то пронзительно завопил.

Наверное, попался один из беглецов. Повернувшись в противоположную сторону, Тред перешел на легкий бег. Голоса стихли, лес вокруг стоял плотной стеной, и ему показалось было, что здесь он так же одинок, как в каменном мешке. Но это кажущееся одиночество скоро было нарушено новым взрывом криков, на этот раз раздавшихся впереди него.

В лесу полным-полно стражников, и они, кажется, угадывают, куда может стремиться загнанная дичь. Если двигаться к городу, попадешь прямо в засаду. Придется попробовать кружной путь.

С юга послышались выстрелы и торжествующий крик. Еще один уг погиб, или, хуже того, пойман. Страх затуманил просыпающийся разум.

Надо, решил Тред, описать длинный крюк к востоку от Цинова Зуба, а потом держаться вдоль дороги через Черные Пожарища, миновав малонаселенные предместья.

Однако вскоре Тред начал задыхаться. Пришлось перейти на шаг. Долгое заключение подточило его силы. Едва он приостановился, как сквозь ветки прорвался ястреб, скользнув так близко, что крыло задело Треда по лицу, и с воплем скрылся в темноте.

Сейчас появятся стражники, и останется только надеяться, что его не возьмут живым. Был бы у него самодельный нож, как у тех угов, можно было бы избежать нового плена. Но ножа не было, и ужас подстегнул силы, заставив Тредэйна пуститься бегом.

Если повезет, то от людей можно убежать, но ястреба не обгонишь. Обычная добыча этих птиц, мыши и кролики, спасались под землей, и Тред с радостью последовал бы их примеру, будь у него такая возможность. На бегу он обшаривал глазами заросли, в поисках кустарника, достаточно густого, чтобы укрыться под ним. Но поредевшие к осени листья не могли скрыть человека.

Убить ястреба? Каким образом, чем?

Он рискнул задержаться, чтобы подобрать с земли толстый сук. Почти в тот же миг появился хищник. Когда птица скользнула над головой, Тред замахнулся ей вслед своим жалким оружием. Легкое движение крыльев мгновенно унесло ястреба на безопасное расстояние и он с пронзительным криком исчез в лесном сумраке. Теперь до беглеца доносились и человеческие голоса, далекие, но угрожающие. Отбросив сук, Тред попытался ускорить бег. Не вышло. Он задыхался, ноги слабели. Голоса приблизились. Хотелось упасть наземь и лежать так. Вместо этого Тред перешел с бега на шаг, и обладатели голосов начали смыкаться вокруг него. Вернулся ястреб, дерзко пронесся над самой головой, оглашая воздух торжествующим криком.

Сердце бешено стучало, в груди горело. В глазах было темно, мысли путались. Вокруг стеной стояли древесные стволы, и арки ветвей над головой казались сделанными из металла. Что-то знакомое померещилось ему в этих железных деревьях.

Преследователи идут по пятам, они совсем рядом…

Сквозь страх пробились воспоминания.

Деревья расступились, и он оказался на краю широкой округлой лощины. Теперь он узнал это место. Должно быть, все время он бессознательно искал дорогу именно сюда.

Темнело не только в глазах. Солнце почти закатилось за горизонт, облака окрасились в нежные цвета. Прямо перед Тредэйном начинался крутой спуск. Внизу в облаке тумана стояло кольцо деревьев, их корявые ветви тянулись к четырем причудливым башням. Впереди показался полуразрушенный дом Юруна Бледного, контрастно черневший на фоне светящихся розовым светом облаков.

Все в точности так, как ему запомнилось. В старом здании, несомненно, обитали призраки. Охранники ни за что не осмелятся отправиться за ним внутрь дома, сказал себе Тред.

8

Он бросился бегом вниз по склону, услышал за спиной крики ястреба, но оборачиваться не стал. Мимо железных деревьев, к базальтовым ступеням дома, вверх по лестнице, сквозь разбитую в щепки дверь в полутемную прихожую. Здесь Тред остановился, задыхаясь. Бежать дальше не было сил, да и незачем. Дом Юруна — надежное убежище.

Или нет?

Выглянув в дверной проем, Тред увидел, что пять вооруженных стражников неохотно, но решительно спускаются к особняку.

И здесь не скрыться. В отчаянии он попятился вглубь дома. Не скрыться, если только в доме Юруна не найдется последнего спасения: ножа, забытого на кухне сто лет назад… шила… осколка стекла…

Он точно помнил: в прошлый раз, когда он приходил сюда, под ногами хрустело битое стекло. Где-то дальше, там, в глубине дома.

Тред бесшумно пробирался через разоренные комнаты, и красные лучи закатного солнца просачивались сквозь щели ставен, окрашивая кровью разбитую мебель и обуглившиеся шторы. Все точь-в-точь как ему запомнилось. Ничего не изменилось за эти годы. Наконец Тред вышел в темный коридор, уводящий в самое сердце дома. Он замешкался, оказавшись в полной темноте, но сзади послышались голоса преследователей, и страх заставил Тредэйна поспешить дальше. Ведя одной ладонью вдоль влажной стены и выставив вперед другую, он двинулся по коридору.

Оказалось не настолько трудно, как он боялся. Он помнил дорогу так, словно был здесь вчера. В тот раз у него, правда, была свечка. Он помнил отблески желтого света на изогнутых балках, занавешенных паутиной. Почерневшие камни, разбегавшихся тараканов, шмыгающих под ногами крыс… Он видел их словно наяву. А вот преследователи его вряд ли бывали здесь раньше. Можно было надеяться, что темнота смутит их, и они решат дождаться рассвета, прежде чем продолжать охоту.

Он остановился, прислушиваясь, и уловил тихое звучание голосов. Приближаются.

Коридор кончился, и Тред оказался в зале, освещенном только слабым красноватым светом из отверстия в потолке. В тени трех сводчатых проемов, быть может, скрывались лестницы и галереи. На дальнем конце за откинутой занавеской виднелась маленькая дверца. Она была распахнута настежь, Тред помнил это, в конце концов, он сам открыл ее тогда. За ней, невидимая сейчас, начиналась узкая лесенка.

Тогда, в последний день свободы, он не спустился вниз. Маленькая Гленниан ЛиТарнграв (что стало с ней после казни отца? ) задержала его.

Но он обещал этому дому, что вернется…

Тред пересек зал, шагнул на порог и задернул за собой занавесь. Сквозь прорехи в тяжелой ткани просвечивали серые пятна, и он заботливо уложил ткань в складки, прикрывая дыры. Снова полная темнота. Тредэйн нащупал дверь и тихонько прикрыл ее за собой. Пошарил рукой и наткнулся на толстый засов; стараясь не шуметь, вставил его в гнездо и застыл, настороженно вслушиваясь.

Голоса. Шаги. Стражники с берегового поста все-таки пробрались по коридору. Остановились в зале, спорят. Теперь они разделились, голоса удаляются в двух разных направлениях. Значит, у них с собой фонари. Не повезло. Хотя они еще не догадываются о существовании двери за портьерой.

Рано или поздно ее найдут.

Рискнуть, выбраться из дома и нырнуть в лес?

Не выйдет. У двери наверняка оставили часового. Схватиться с часовым? И после всех мучений получить пулю? Хорошо еще, если убьют на месте…

Кроме того, ему по-прежнему было любопытно, что скрывается внизу. Почему-то Тредэйну казалось, что там спрятано нечто важное.

Он осторожно, ощупью спускался вниз, в надежде найти там…

Тайный ход?

Вряд ли. Не то Юрун Бледный сам воспользовался бы им столетие назад.

Нож?

Вниз, вниз, в черную пустоту. Через некоторое время нога не нащупала ступени, и Тред споткнулся. Он сделал два шага вперед и уткнулся в каменную стену. Справа тоже была стена. Куда идти, выбирать не приходилось.

Он свернул налево, вглядываясь в пустоту и внимательно прислушиваясь, но услыхал только звук собственного тяжелого дыхания, и это было хорошо. Больше всего Тредэйн боялся уловить голоса у закрытой двери наверху. Внизу была абсолютная пустота — ни проблеска света, ни запахов, не считая вездесущего запаха плесени. Кожа ощущает только сырой холодный воздух, ноги ступают по плоским камням, рука касается сырой стены. Так ничего и не разобрав, он дошел до нового поворота налево, и тут в протянутую вперед ладонь внезапно вонзились занозы.

Доски. Дверь? Пальцы нашли крючок. Откинув его, Тредэйн толкнул створку, и она с легкостью открылась. Перед ним было широкое пустое пространство.

Вернее, так ему показалось в первый момент. Отворившаяся дверь, должно быть, привела в действие какое-то из изобретений Юруна. В помещении медленно светлело. Сперва Тред решил, что глаза обманывают его, но вскоре понял, что слабое голубоватое свечение исходит от пола, стен и потолка. Он отшатнулся от этого колдовского света, он готов был бежать…

Но куда?

Тредэйн оглянулся по сторонам, и изумление заставило его забыть о страхе.

Давние разорители не добрались до мастерской Юруна. Все здесь осталось в целости и сохранности, как в неразграбленной могиле. В каком-то смысле это и была могила. Все здесь было так, как оставил Юрун. Полки, заставленные свинцовыми кувшинами, чашами, мешочками и бутылями, непонятными приспособлениями, книгами, горелками, окаменел остями, эфирными пузырями и талисманами — целые груды запрещенных предметов. Видел бы это Белый Трибунал! За такое преступление никакого наказания не хватит. Сам верховный судья оказался бы в тупике. Эта мысль немного позабавила Тредэйна.

Он обшаривал комнату глазами, наслаждаясь запретным плодом. Первое впечатление ошеломило его, но мозг почти сразу начал лихорадочно работать, и Тредэйн скоро понял, что здесь было все , что народная молва связывала с колдовством — и все это было подлинным! Более внимательный осмотр показал, что в помещении нет окон и всего одна дверь — через которую он и вошел.

Голубоватое сияние распределялось неравномерно, но понять, почему оно было ярче в каких-то определенных углах комнаты, не удавалось. Тред наугад направился к самому яркому пятну — и оказался перед небольшой железной клеткой, в которой лежал один-единственный фолиант.

Клетка была снабжена тяжелым замком, но между прутьями решетки легко проходила рука, и можно было переворачивать страницы, не извлекая книги. Тред нерешительно пробежал пальцами по колонке чисел и значков, казавшихся яркими и отчетливыми, как будто чернила еще не успели высохнуть. Запись ничего не говорила ему, но, дотронувшись до страниц, он почувствовал, как кольнуло кончики пальцев — и это ощущение показалось ему скорее приятным. Он перевернул страницу, другую… Все те же числа и значки, непонятные, но излучающие колдовскую силу.

На следующей странице над колонкой цифр обнаружились две строки знаков — и Тредэйн начал разбирать, что там записано. Символы были знакомы ему — шифр с платка Клыкача! Он выучил его много лет назад и помнил до сих пор. Удивительно, как врезался в память тайный язык Юруна.

Тред внимательно читал, и скоро ему открылось содержание рукописи. Здесь подробно объяснялось, как наладить связь между обыденным человеческим миром и Уровнем Сияния. Высшая, самая могущественная формула, по-видимому, давала возможность непосредственно встретиться с разумным существом из иного мира.

Треду это было знакомо. Основную идею он усвоил давным-давно.

Могущественнейшим из колдунов становится тот, кто сумел вступить в прямое общение с высшими существами и убедить их уделить малую долю своего неописуемого могущества…

Он словно наяву слышал голос Клыкача. Старик не сумел подняться до таких высот, на платке не было наставлений подобного рода. Зато они нашлись в этом фолианте.

Обычный человек, при всей точности описаний, не понял бы ровным счетом ничего. Но недаром Тред еще мальчишкой упражнялся в решении различных головоломок. Многое было ему уже знакомо — чуть сложнее, чем способ, которым они с Клыкачом направляли силу иного мира через волшебное кольцо.

Теперь Тредэйну не требовалось ни кольца, ни других подобных ему талисманов. Судя по записям Юруна, колдун, взыскующий благосклонности Злотворного, полагался только на силу своего разума.

Для этого требовался сильный и острый ум в сочетании с полной мысленной концентрацией. Тредэйн под руководством Клыкача давно развил в себе эти качества. Годы одиночного заключения только усилили их. Сейчас Тредэйн не сомневался, что при желании способен выполнить все наставления Юруна.

И не было оснований отказывать себе в этом желании. Подозрение и последующее обвинение в колдовстве погубили его жизнь. Он заслужил хоть какого-то возмещения за эту потерю. Можно утолить зуд любопытства, а если попытка окажется успешной, появится и возможность ускользнуть от преследователей.

Кроме того, Тредэйна дразнили воспоминания об испытанном в далеком прошлом ощущении магической силы — несравненное чувство, которое невозможно забыть!

Губы уже начали выговаривать слова заклинания. Разум готовился к привычной работе.

Возможно, Юрун Бледный перед началом ритуала выпил бы какой-нибудь отвар, усиливающий силу разума. Тредэйну пришлось обходиться без искусственной поддержки, рассчитывая на то, что отчаяние подстегнет его. Устремив взгляд на открытую страницу, Тред приступил к чтению заклинаний.

Мир отступил, и время перестало существовать. Мысли исчезли, когда все его внимание устремилось в единую точку в глубине сознания, горевшую, как ослепительная звезда — путеводная звезда, указывающая дорогу в иной мир и прожигающая разделяющую миры преграду.

Стоило на мгновение отвлечься, сбиться — и он навсегда потерялся бы в лабиринте миров, в то время как тело оставалось бы в бесчувственном оцепенении в родном мире Тредэйна. В конце концов тело должно было умереть, и покинутый человеческий дух должен был обратить свою ярость вовне, набрасываясь хищником на подобных ему странников между мирами.

Мысль о посмертной судьбе Юруна испугала бы Тредэйна, если бы полная сосредоточенность не исключала все посторонние чувства, оставив единственное стремление — достичь цели.

Что-то подсказало ему, что он уже миновал туманную границу, но он не только не чувствовал страха — он почти не заметил ее, устремившись в пространство, лежавшее за ее пределами. Тьма осталась позади, бытие приобрело новую форму, и Тред понял, что оказался в новом мире, где его призыв мог быть услышан. Призыв к… Ксилиилу. Имя, записанное в фолианте, клеймом горело в памяти.

Ксилиил.

Целостность, разум, мощь. Злотворный. Быть может, величайший из них.

Слабый человеческий призыв и приветствие канули в пустоту и затерялись в ней. Он не ждал бы ответа, даже если бы ожидание было возможно в мире, где не существует понятия времени. Минула вечность, и он позвал снова, осознавая, насколько жалок его призыв.

Его непривычный к таким веядам разум не способен был долго находиться в состоянии глубочайшей сосредоточенности. Непроизвольное движение тела отвлекло внимание, и он, страшась навсегда потерять дорогу, кинулся из бесконечной пустоты к родному человеческому миру, где ожидало его неподвижное тело. Дорога назад была извилиста и запутана, Тред сбился с пути, не в силах вспомнить всех его изгибов, понял, что затерялся в лабиринте…

Который вдруг исчез. Разгорелось сияние, могучий свет, вызванный Тредом из пустоты, и все преграды рухнули перед ним, открывая прямой, широкий путь. Тред в ужасе метнулся прочь, ища спасения…

И очутился дома — в своем собственном теле.

Он открыл глаза. Вокруг была пустая мастерская Юруна Бледного, перед ним — железная клетка с драгоценным фолиантом. Слабое голубоватое свечение, заливавшее комнату, померкло, поглощенное ослепительным сиянием, пришедшим извне. Оно не осталось в бесконечном лабиринте. Он… Оно… последовало за ним сюда.

Ты ведь этого и добивался, не правда ли?

Тредэйн дрожал. Он едва не бросился к лестнице, но вспомнил о стражниках с берегового поста и сдержал себя. Бежать было некуда.

Свет становился все ярче. Вливаясь бесформенными волнами в комнату колдуна, он сгущался в единый образ — слишком ослепительный для человеческого глаза, слишком чуждый для человеческого разума. Просторный зал не мог вместить его, и все же каким-то образом вмещал. Плоть Чужого, пренебрегая законами природы, изменяла пространство и время, приспосабливая их под себя. Чувства смертного не в силах были воспринять этот странно искаженный мир.

Чужой приближался, и деваться от него было некуда. Ничего не оставалось, кроме как стоять на месте и лицом к лицу встретить вызванное им существо. Сквозь страх пробилось слабое любопытство. Прищурившись от света, Тредэйн разглядывал пришельца.

Существо было совершенно чужим, и к тому же переменчивым, его очертания непрерывно расплывались и переливались, и каждый новый образ был удивительнее прежнего. Тред, не задумываясь, сказал бы, что Злотворный Ксилиил был огромен, могуч и совершенно чужд этому миру. Других мыслей ему в голову не пришло.

Мыслей действительно не было. Ни мыслей, ни звуков. Сам воздух нижнего плана, казалось, замер, пораженный ужасом. Ксилиил приближался в полной тишине, но его молчание не было пустым.

Тред ощутил направленное на него внимание чужака. Первым движением непосвященного было бы захлопнуть двери сознания, защищаясь от пугающего вторжения, но его выучка требовала другого. Подавив естественный порыв, Тред широко распахнул сознание навстречу пришельцу.

Его пронзил ледяной свет, проникший во все тайники памяти, в самые скрытые области сознания, недоступные для него самого, и Тредэйну потребовалось все самообладание, чтобы без борьбы подчиниться этому насилию. В то же время он осязал разум чужака, непостижимо древний и могучий, совершенно не сходный с его собственным. Невнятные образы, обрывки мыслей промелькнули перед Тредэйном. Он, казалось, чувствовал запах звезд и самого времени и слышал, как впивают в себя полночь черные лилии. Странные чувства оглушили его, чувства, которые было невозможно связать с чем-либо знакомым и понятным. Множество голосов звучали в его голове, сливаясь в единый хор, и он становился един с ними. Помимо этих бредовых фантазий, порожденных человеческим разумом, силившимся постигнуть непостижимое, Тредэйн получил хоть какое-то представление о беспредельном сиянии. Это существо, Ксилиил, кем бы оно ни было, явилось из мира света, было порождением света, из света же и состояло.

Ксилиилу человеческий мир представлялся темным, жалким и грязным.

Изгнание.

Эта мысль оказалась очень отчетливой, но Тредэйну этого было не достаточно. Он открылся еще шире, и в него хлынули новые образы: светлые, дразнящие, невнятные. Он не мог понять их значения. Он вступил со Злотворным в такую тесную связь, какой никогда не бывало у него с людьми, но взаимопонимание оставалось невозможным.

— Помоги мне, — Тред, повинуясь силе привычки, заговорил вслух. — Великий Ксилиил, к тебе взываю.

Никакого ответа. Нечто вроде ряби, разбившей заполняющий мысли Злотворного холод, показало, что слова услышаны. Но ни намека на понимание.

— За мной охотятся. Я в ловушке. Помоги мне укрыться. На этот раз не было даже ряби.

— Услышь меня, Ксилиил. Ничего.

— Услышь меня!

Снова легкое волнение тронуло разум Злотворного, но в нем не было ни признака понимания, ни малейшего интереса. Только образы, наполняющие мысли Треда, изменились, и он увидел бесконечные сияющие просторы под тройным ореолом атмосферы, колебавшимся и вздрагивавшем в нескончаемом танце. И там, где ореолы встречались и соприкасались, свечение разгоралось ярче, и цвета, не существующие в этом мире, становились почти осязаемо вещественными.

В другое время это видение разожгло бы любопытство Тредэйна, но сейчас ему было не до того. Злотворный, погруженный в размышления или воспоминания, словно не слышал мольбы смертного.

— Ксилиил! — в отчаянии выкрикнул Тред. Голос его сорвался, и он замолчал, переводя дыхание. Визгом тут не поможешь. Что бы сделал на его месте Юрун?

Сейчас разум чужака слит с его разумом. Значит, и обращать свои мольбы и мысли надо в себя.

Следующая попытка была безмолвной. Всю силу, собранную чтобы выдержать соприкосновение с пришельцем Тредэйн направил внутрь себя. Отказавшись от слов, он выразил мысли в образах, настолько ярких, что они, наконец, привлекли внимание.

?

Немой вопрос. В его сознании шевельнулось бесстрастное любопытство Злотворного.

Это, несомненно, был ответ, и пораженному Треду стоило немалого труда сохранить сосредоточенность. Овладев собой, он повторил просьбу.

Ксилиил понимал, но не отвечал.

Тред невыносимо долго ждал, пока разум чужака неторопливо просматривал его воспоминания о побеге из крепости Нул.

Почувствовав намек на понимание, смертный понял, что кое-чего добился. Так или иначе Ксилиил был готов иметь с ним дело.

В его силах было даровать все, что угодно — если бы он пожелал…

…убедить эти существа уделить малую толику своего невыразимого могущества…

Как его убедить? Тред задумался. Он уже пытался молить о даровании свободы или смерти. Безуспешно. Что, кроме собственного отчаяния, может он предложить в уплату?!

Себя.

Впервые мысль Ксилиила оформилась в слово. Глубокое молчание, наполнявшее зал, не было нарушено, а голос, прозвучавший в голове Тредэйна ЛиМарчборга, словно исходил из раскаленного солнечного ядра. В нем звучала вся сила и мудрость мира, и в то же время — некое колебание, выражавшее невозможность выразить в кратком слове все значение мысли.

Сердце Треда пропустило удар, сосредоточенность ускользнула, но это уже не имело значения. Ксилиил сам поддерживал связь, и его силы было довольно, чтобы общение продолжалось, пока не наскучит Злотворному. Должно быть, тот уловил замешательство собеседника, потому что голос прозвучал снова:

Предложи мне себя, по собственной воле. В обмен я дам тебе власть над материей этого мира.

Волосы на затылке встали дыбом, но вопрос Тредэйна прозвучал спокойно и ровно:

— Какую власть?

Власть, которой обладают те, кого называют колдунами.

Голос смолк, но образы ожили, и Тред увидел природу силы, которую люди называли волшебством, убедился в ее могуществе и впервые начал понимать, каким образом частицы энергии, привлеченной из других измерений, могут преобразовывать этот мир, производя тончайшие изменения, направляя мысли и желания людей. Настоящий колдун мог управлять своими ближними, как кукольник — марионетками, если только ему не мешала докучливая совесть.

Но сила колдуна была далеко не бесконечна. И она иссякала тем быстрее, чем активнее он ее тратил. Каждое чудо покупалось за свою цену, пока наконец сила не кончалась. А это происходило неизбежно, если только колдун не отказывался прибегать к ней, потому что единственным чудом, которое было совершенно невозможно, являлось обновление запаса колдовского могущества.

А когда сила иссякнет? Когда расточительство приведет к растрате волшебного богатства?

Тогда ты — мой.

Голос, гулкий, как старый колокол, прозвучал в голове Треда, пробравшись в самые заповедные уголки сознания, и тот содрогнулся, но сумел задать вертящийся на языке вопрос:

— А если я так и не использую всю силу?

Срок существования живущих в этом мире краток. Когда он истечет, ты — мой.

— И что тогда?

Нет ответа.

— Что тогда? — повторил Тред. — Что ждет тех, кто отдал себя Тебе?

Ему показалось, что Ксилиил каким-то образом не пустил этот вопрос в область своего сознания.

— Ты что, питаешься жизненной силой людей? Молчание.

— Говорят, ты живешь, поглощая наши жизни. Ксилиил безмолвствовал.

— Все знают, что ты — величайший враг рода человеческого, — настаивал на своем Тред. — Считается, что ты стремишься погубить всех нас. Чем мы навлекли на себя твою ненависть?

На этот вопрос он, к своему удивлению, получил ответ. Ответ, выраженный не в словах, не в образах, а в едва уловимом настроении, в котором не улавливалось ни ненависти, ни даже неприязни. Очевидно, Злотворный Ксилиил был почти равнодушен к человечеству. Если смертные и вызывали у него какие-то чувства, то ближе всего они были к жалости, какую питают к убогим калекам. Однако в его отношениях с людьми чувствовалась определенная цель.

— Не понимаю. Какая цель? — спросил Тред, но этот вопрос опять остался незамеченным.

Прошла минута, после чего в его голове снова возникли слова:

Предложи мне себя, по собственной воле, без принуждения.

Тред замешкался. Он считал, что вполне готов встретиться со Злотворным, думал, что отчаяние броней защитит его от страха и упреков совести. А сейчас его одолевали именно эти чувства. Играть с волшебным колечком было здорово, хотя и незаконно, однако сделка, предложенная Ксилиилом, была совсем другого порядка. Нельзя в одночасье забыть все, чему учили с младенчества. Не удается избавиться от сомнений, дурных предчувствий, заглушить голос совести. Оказывается, у него еще осталась совесть!

…находятся среди нас неблагодарные… злобные и не желающие видеть истинный Свет… За мимолетное и иллюзорное могущество, которое люди называют колдовством, они продают жизненную силу… Они презрели долг рода человеческого, они отсекли себя от нас, от нашего мира и от всего сущего… мы также отрекаемся от связи с ними. Мы отвергаем их, изгоняем из рода людей…

Странно, что его совесть говорит голосом верховного судьи Гнаса ЛиГарвола.

Совесть или попросту суеверный страх? Какой уж там «суеверный»! Вот он, Злотворный Ксилиил, прямо перед ним.

Голос Злотворного прервал его внутреннюю борьбу.

Я дам тебе силу восстановить справедливость.

— Разве ты можешь изменить прошлое? Можешь вернуть мне потерянные годы?

Прошлое не существует в реальности, и потому его нельзя изменить. Я дам тебе силу изменить свои воспоминания.

— Это под силу любому сумасшедшему, мечтателю или пьянице, и помощь им не требуется. Можешь ты вернуть к жизни отца и братьев?

В том смысле, как ты о них думаешь, твой отец и братья более не существуют, и вернуть их невозможно. Я дам тебе силу создать их совершенные копии.

— Мне не нужны заводные куклы!

Я дам тебе силу наказать виновных, врагов твоей семьи.

— Виновных? Врагов? Не понимаю.

Загляни в прошлое.

Тред машинально открыл глаза. На сей раз видение возникло не в голове, а соткалось перед ним из воздуха. Две маленькие фигурки, точь-в-точь как живые — заводные куклы? — ясно видимые на темном фоне, наводящем на мысль о затененной, скудно обставленной комнате. По длинному носу и узкому подбородку Тред мгновенно узнал крошечного двойника верховного судьи Гнаса ЛиГарвола. Перед судьей стояла женщина. Угловатая худощавая фигура, лицо с тонкими поджатыми губами, веснушки на высоких скулах. Мачеха, несносная леди Эстина. Он не вспоминал о ней все эти годы.

Двойники беседовали, и голоса их, преодолевавшие пространство и время, звучали негромко, со странным звоном, но каждое слово доносилось до Тредэйна как нельзя ясно.

Он явно слышал разговор с середины:

— Будьте благоразумны, миледи… ваш муж, несомненно, виновен во всех приписываемых ему преступлениях, — с беспощадной настойчивостью утверждал ЛиГарвол.

Тред застыл. Прошедшие годы растаяли без следа. Он снова был в Сердце Света, и слышал тот же голос, те же слова…

— Муж мой виновен во многом, верховный судья… во многом, — отвечала Эстина, — но этой вины я за ним не признаю.

— В глубине души вы знаете, что все здесь изложенное — правда. Ну же, поразмыслите. Вы все утро перечисляли едва ли не бесконечные прегрешения благородного ландграфа…

— О, я и десятой доли не упомянула! Вы не представляете, как он жесток ко мне, сколько ран он мне нанес! Этого никто не знает, он слишком хитер, он умудряется сохранять внешние приличия. В глазах всего мира он так благороден, так чист и великодушен, он безупречен! В глазах всего мира Равнар ЛиМарчборг кажется безупречным! Он притворщик, лжец, он кого угодно заставит ему поверить! Но позвольте мне рассказать вам, как этот благородный ЛиМарчборг…

— Вы уже рассказывали, миледи, и довольно долго. Теперь давайте выделим главное, то, что, в конце концов, поможет нам обнаружить истину. Он притворщик, вы говорите? И лжец?

— В нем нет ни крупицы правдивости, вся его добродетель — подделка! Сколько раз он говорил мне, как важно для него, чтобы я была счастлива! Но стоит взглянуть на его поступки , и увидите, что он вовсе обо мне не думает! Он больше и не смотрит на меня. Он стал далеким, равнодушным, а ведь прекрасно знает, что я ради него на все готова! Я ему говорила… Я плакала, я на коленях вымаливала у него любви! Даже угрожала, что покончу с собой — и я не шутила, клянусь, я это сделаю — но ему нет до меня дела. Бормочет какие-то ничего не значащие, лживые утешения, и снова торопится уйти. Меня это безумно выводит из себя! Я убить готова, его или себя… По-моему, он и сам хочет меня убить. Он был бы счастлив избавиться от меня, чтобы проводить все время со своими пустоголовыми сыночками! Как будто я не родила бы ему настоящих сыновей! Скажите, верховный судья, скажите честно, станет ли хороший муж прятаться от жены, не замечать ее, уклоняться от близости? Станет ли он…

— В этом я не судья. Вы обвиняете благородного ландграфа во лжи. Должен ли я понять, что вы сомневаетесь в его супружеской верности?

— Я часто задумывалась… доказательств нет, но это бы объяснило… да, я иногда чувствую , что он…

— Чувства не обманывают вас, мадам. Вы проникли в самую суть характера ЛиМарчборга. А теперь, мадам, призовите на помощь свой разум. Не логично ли было предположить, что личность, склонная к предательству и изменам в отношениях со своими близкими, окажется столь же бесчестной по отношению ко всему человечеству в целом?

— Об этом я ничего не знаю. Могу заверить только, что со мной он обращается самым недостойным образом — просто позорно! Я в самом деле думаю о самоубийстве… все время, вы знаете!

Кукла плакала, крошечные слезинки скатывались по покрасневшим щечкам.

— Нас интересует более важный вопрос, — судья ЛиГарвол холодно взирал на это жалкое зрелище. — Благородный ландграф ЛиМарчборг предал все человечество, осквернив себя колдовством. Это установленный факт. Преступник и его сообщники должны как можно скорее предстать перед судом. Я ожидаю от вас помощи в этом деле. Я требую ее.

— Верховный судья ЛиГарвол… — женщину душили рыдания. — Я уже объяснила, что я ничем не могу вам помочь. Может, все, что вы говорите, и правда, я даже уверена, что это правда, но я ничего не могу доказать. Я никогда не видела и не слышала, чтобы мой муж занимался запретными таинствами.

— Возможно, в своей невинности вы не сумели распознать зло.

— Ну, это возможно… Не знаю…

— Мы уже выяснили, что благородный ландграф, чуждаясь вашего общества, часто искал уединения.

— Очень часто! Запирается в кабинете. Я ему говорила, что мне обидно, даже грозилась как-то поджечь дверь, если он не откроет. Он, конечно же, слышал, но не отозвался. А я не позволяю так с собой обращаться, так что я взяла промасленных тряпок, сложила у двери и свечкой…

— Возможно ли, что в одиночестве он проводит колдовские ритуалы?

— Наверное, возможно, но…

— Вы подпишете показания, заверяющие, что вы были свидетельницей подобных ритуалов.

— Но я же ничего не видела! Я не знаю, чем занимается муж, когда он один.

— Но вы подозреваете, не так ли? Вы заподозрили худшее, и не без оснований. И вы не только подозреваете… вы точно знаете, что за человек Равнар ЛиМарчборг.

— О, я одна это знаю! Я могла бы рассказать вам…

— Вы расскажете об этом всему миру.

— Я охотно расскажу всем, что он за человек — он этого заслужил. Но присягнуть, что я видела что-нибудь, хоть немного похожее на колдовство…

— Миледи, есть правда малая и правда великая. Позвольте пояснить. Несомненно, величайшей и высшей правдой является та, что точнее всего отражает объективную реальность. Всякая правда, в конечном счете, стремится к этому. В нашем случае, как вы понимаете, вина благородного ландграфа ЛиМарчборга очевидна. Разоблачая его преступление и подтверждая его вину, постигнутую вами интуитивно, вы послужите истине в самом строгом смысле этого слова.

Эстина задумчиво насупилась.

— Кроме того, вы послужите справедливости, — продолжал ЛиГарвол. — Вы послужите всему человечеству, которое Равнар ЛиМарчборг бессовестно предал, и ваше доброе деяние не будет забыто. Как вам известно, все домочадцы колдуна подвергаются пристрастному допросу. При наличии подозрений рекомендуется прибегать к Великому Испытанию.

Эстина метнула испуганный взгляд на судью и вздрогнула, как будто вспомнив, кем является ее собеседник.

— Выказывая верность делу, которое защищает Белый Трибунал, — ровно продолжал верховный судья, — вы очищаете себя от подозрений и, таким образом, избавляетесь от значительных неудобств. Более того, признавая ваши заслуги, Трибунал может ограничить свое право на имущество осужденного лишь частичной конфискацией.

— Что-нибудь останется?

— Значительная часть.

— Значит, его мальчишки…

— Несомненно, участвовали в преступлении отца и разделят с ним наказание.

Эстина замерла, глядя на судью. Даже сейчас невозможно было не заметить, каким расчетливым стал ее взгляд. Если от троих мерзких мальчишек удастся избавиться, собственность Равнара ЛиМарчборга, или то, что оставит от нее Белый Трибунал, перейдет к его вдове, которая, безусловно, заслужила изрядное вознаграждение за свои страдания. Отказ сотрудничать с Трибуналом повлечет за собой последствия, о которых даже думать не хочется. И главное, самое соблазнительное — это надежда на… справедливость. Бесчисленные обиды, нанесенные безразличным, равнодушным, бесчувственным мужем, жгли сердце леди Эстины. Пренебрежительная любезность, вежливые отговорки, разочарование, унижение, боль невостребованной любви, судороги бессильной ненависти — все, что ей пришлось вынести — она ничего не забыла, никогда не забудет, но отплатить, расквитаться с ним… хоть как-то вернуть уважение к себе…

Хоть какое-то облегчение.

— Он совершил много зла, — объявила леди Эстина. Собеседник молчал, и она, смутившись, добавила торопливо: — Я исполню свой долг, чего бы мне это ни стоило. — Все еще не слыша ответа, она проговорила, словно оправдываясь:

— Я сделаю все, что могу, чтобы над ним свершилась высшая справедливость. Если моего свидетельства недостаточно, это не моя вина.

Гнас ЛиГарвол наконец заговорил, глядя на женщину сверху вниз.

— Пусть это, — произнес он, — вас не заботит.

Душа Тредэйна превратилась в ледяную глыбу, но в мыслях бушевал огонь. У него не было времени поразмыслить над этими чувствами, потому что картинка перед ним задрожала и стала расплываться. Когда она проявилась вновь, леди Эстина исчезла. Судья ЛиГарвол сидел все в той же полутемной комнатке, но теперь ее освещал огонек свечи. Перед ним стоял низкорослый, полный мужчина с дряблой кожей. Совершенно незнакомый.

Хотя… Тредэйн нахмурился. Пухлое личико с круглыми щеками, вздернутым носом и блестящими глазками что-то смутно напоминало. Где-то он его видел, и не раз, только очень — давно. Он присмотрелся к темной одежде куколки. Вполне приличный костюм, но явно неподходящий для знатной особы. Непритязательная одежда подразумевала невысокое положение в обществе.

— Его вина несомненна и приговор неизбежен, — утверждал верховный судья.

Представление опять начиналось с середины.

— Если он неизбежен, зачем вам мое содействие? Нельзя ли обойтись без него? — человечек облизнул сухие губы. — Разве вам больше некого спросить?

— На суде, — невозмутимо продолжал ЛиГарвол, — будут представлены полные списки наших союзников и врагов. В котором из них вы предпочли бы увидеть свое имя?

— Я счастлив служить Белому Трибуналу. — Побледневшие лицо говорящего противоречило страстности его заявления. — Но я не совсем понимаю, что от меня требуется. Я что-то неверно понял, или верховный судья уже заручился свидетельством жены благородного ландграфа ЛиМарчборга?

— Эта женщина болтлива, неумна и подвержена перепадам настроения, — равнодушно произнес ЛиГарвол. — Трибунал предпочитает не полагаться на показания столь ненадежных свидетелей. Кроме того, показания леди Эстины не содержат никаких сведений о деятельности вашего господина, вина которого, хотя и установлена, должна быть доказана перед судом. Для этой цели желательно было бы получить показания одного из слуг ЛиТарнграва.

Одного из слуг ЛиТарнграва! Ну конечно. Теперь Тредэйн вспомнил, где видел этого человека. Перед ним — двойник почтенного Дремпи Квисельда, управляющего в доме благородного ландграфа Джекса ЛиТарнграва. Бывший управляющий. Бывшего ландграфа.

— Понимаю, — Дремпи Квисельд сглотнул.

— Естественно было бы предположить, — заметил верховный судья, — что лицо, занимающее в доме подсудимого такое высокое положение, как вы, пользуется доверием своего господина.

— Не то чтобы доверием , но…

— И, тем не менее, вы имели возможность наблюдать за благородным ландграфом ЛиТарнгравом. Вы, бесспорно, обладаете сведениями, которые можно рассматривать как конфиденциальные.

— Верховный судья, прошу вас, поймите… Мои предки из поколения в поколение служили ЛиТарнгравам. До меня управляющим был мой отец, и я надеюсь, что мой сын займет это место после меня. Мы всегда служили честно, и…

— Верность — редкая добродетель, почтенный Квисельд, — задумчиво протянул ЛиГарвол. — Однако она должна принадлежать достойным. Вы, как человек, наделенный определенной свободой, ответственны за выбор достойного предмета своей преданности. Если вы ошиблись в выборе, в этом только ваша вина. Вы меня понимаете?

— Да, верховный судья.

— Надо ли говорить, — продолжал ЛиГарвол, — что в первую очередь человек несет ответственность за человеческий род в целом? Следовательно, его первоочередная обязанность — оказывать посильную помощь в выявлении и искоренении колдовства. Этот долг преобладает над всеми прочими.

— Я понимаю, верховный судья.

— Однако отрицать значение прочих обязанностей может лишь человек, прискорбно обделенный умом. Нельзя, например, сбрасывать со счетов вашу преданность своей семье.

— Мне уже дали понять, верховный судья…

— Вы упомянули своего сына — полагаю, вы высоко его цените?

— Мой Пфиссиг — толковый, славный паренек. Когда-нибудь из него получится отличный управляющий.

— Возможно, его ожидает лучшая судьба, поскольку его отцу теперь представляется возможность принести пользу одновременно и человечеству, и своим близким. Объясняю. После осуждения Джекса ЛиТарнграва как сообщника колдуна все имущество благородного ландграфа переходит в собственность Белого Трибунала. Как вы знаете, ЛиТарнгравы владеют огромным состоянием. Трибунал так же щедр в вознаграждении своих друзей, как беспощаден в преследовании врагов.

При последнем замечании слушатель вымученно улыбнулся.

— Пора доказать, кому принадлежит ваша верность, почтенный Квисельд, — игрушечный голосок куклы верховного судьи приобрел странную гулкость. Должно быть, голос настоящего судьи ЛиГарвола звучал в далеком прошлом подобно колоколу. — Настало время показать, на чьей вы стороне.

Дремпи Квисельд пыхтел, надувал щеки, заламывал пальцы и бледнел, не в силах решиться. Наконец он заговорил:

— Я как-то подслушал их разговор — моего господина, Джекса ЛиТарнграва, и его друга Равнара ЛиМарчборга. Я слышал, как они говорили, когда думали, что их никто не слышит, глубокой ночью. Порой я наблюдал за ними и содрогался от ужаса перед зрелищем, представавшим моим глазам. Теперь, наконец, чувство долга возобладало над страхом, и я поведаю вам всю правду.

Судья ЛиГарвол, сложив ладони, взглянул на него с высоты своего положения.

— Со всеми подробностями, — приказал он.

Видение поблекло и исчезло. Тредэйн стоял, уставившись в пустоту. Мысли с трудом ворочались в голове, не в силах справиться с лавиной новой информации. Все эти страшные годы он не винил в своем несчастье никого, кроме безликого Белого Трибунала. Правда, его беспощадный фанатизм воплощался для Тредэйна в облике верховного судьи, но ненависть была направлена на весь Трибунал в целом. Ему никогда не приходило в голову, что отца и братьев погубило предательство. Но теперь, узнав о нем, Тредэйн не усомнился в том, что именно так оно все и было, правдивость виденных им сцен была очевидна с первого взгляда.

Тред равнодушно подумал, что ему следовало бы испытывать ярость или ненависть. Ничего подобного он в себе не находил. Ледяная бездна и пламя, дрожащее на ее краях. Впрочем, он подозревал, что пламя скоро разгорится ярче и растопит лед безразличия.

И еще этот голос, вторгающийся в сознание:

Предложи мне себя, по собственной воле, без принуждения.

До того ли ему было сейчас! Тредэйн с трудом понимал значение слов. Мысли его были прикованы к картинам прошлого, к звенящим голосам крошечных игрушечных людей. Но нужно было что-то отвечать.

— Дай мне время, — сказал он вслух.

Ответ не замедлил прийти, но исходил он не от Ксилиила. Тредэйн уловил отрывистые удары и крики. Оживая, он сообразил, что стражники берегового поста обнаружили дверь за портьерой и пытаются взломать ее.

Времени больше не было.

И он снова заговорил вслух:

— Я предлагаю тебе себя, по собственной воле, без принуждения.

Слова прозвучали, и Тредэйна охватил безумный восторг. Чужой разум, слившийся с его сознанием, излучал глубокое понимание. Минуло бесконечное мгновенье, и мир изменился. Тело его осталось неподвижным, но сознание покинуло привычный мир и встретилось с Ксилиилом в иной точке бытия. Вокруг лежала тьма, и единственным светом здесь было сияние Злотворного, переливавшееся плавными волнами в лад беззвучной мелодии. Однако Тред едва замечал его, пораженный открывшимся ему внутренним миром Ксилиила. Смертный слился с ним и затерялся в его глубинах.

Раскаленное знание прожигало его, сквозь наслоения, оставленные жизнью, пробиваясь в недра памяти, и там навеки оставляло неизгладимое клеймо. За всю свою жизнь он не видел, не слышал, не ощущал ничего так живо и близко, как открывшийся перед ним дар Ксилиила.

Знание ошеломляло, но не причиняло боли и даже почти не пугало. Силы разума возрастали, постигая новое могущество. И Тредэйн чувствовал, как они набирают огромную, неописуемую мощь. Страх растаял, поглощенный экстазом познания. Сейчас он не ощущал самого себя, растворившись в беззвучном взрыве, в мимолетном ощущении единства со всей вселенной.

Все кончилось слишком скоро. Разум и тело воссоединились. Тредэйн вернулся в себя, но вернулся преображенным. Он стоял в мастерской Юруна Бледного, слушал лихорадочное биение крови в висках, обливался потом, у него кружилась голова, но он глядел на мир с высоты своего Знания. Наверху стражники колотили в дверь сооруженным на скорую руку тараном. Злотворного Ксилиила не было видно, но Тред чувствовал, что тот пока еще не ушел далеко.

Оглядываясь, Тредэйн сразу заметил перемены. Прежде всего, несколько инструментов, назначение которых было ему неизвестно, вдруг стали знакомыми и понятными. Кроме того, в углу возникло новое яркое голубое свечение.

Оно манило к себе, и Тред с опаской приблизился. На низком, не замеченном им раньше столике, стояли песочные часы. Вещица легко уместилась бы в кармане. Никаких украшений. Только песчинки светятся ярким светом. Удивительно, как он раньше не заметил их. Тред невольно покачал головой. Не мог он не заметить такого яркого сияния.

Нагнувшись пониже, чтобы рассмотреть стеклянный сосуд, он заметил, что часы не работают. Трубочка, соединявшая колбы, оказалась чем-то забита и горящие крупицы не находили выхода из верхней колбы. Нижняя была пуста. Часы предназначены для него, это, по крайней мере, было понятно. Но зачем и что означает этот подарок, оставалось тайной, а времени ломать над ней голову у Тредэйна уже не было, потому что сверху донесся громкий треск и торжествующие вопли. Ветхая дверь не выдержала.

Вниз по ступеням загрохотали шаги, и желтый луч фонаря пронзил голубоватый полумрак мастерской Юруна. Четверо стражников берегового поста ворвались в комнату. Прежде их было пятеро. Один, стало быть, остался сторожить выход. Увидев Треда, они замерли на месте, в изумлении уставившись на свою добычу. Что поразило их: полная неподвижность жертвы или ее непроницаемое, безмятежное спокойствие? Или, быть может, пережитое оставило на нем видимый след, и теперь его, наподобие нимба, окружал сияющий ореол?

Первое удивление прошло, и вооруженная четверка медленно двинулась на него. У каждого был мушкет, а у одного с пояса свисали кандалы. Тред смотрел на них без малейшего интереса. Они представлялись ему мелкими и докучливыми, как суетящиеся муравьи. Один из них что-то говорил. Губы его медленно шевелились.

Прислушавшись, Тредэйн без труда понял бы каждое слово, но к чему? Кто станет вслушиваться в жужжание насекомых?

Один из стражей нацелил на него свое оружие, и это движение привлекло внимание Тредэйна. Следовало защищаться, и знания, выжженные в его памяти, немедленно подсказали способ. Почти не задумываясь, он обратился к недавно обретенной силе, чтобы создать перед собой прозрачный, непроницаемый воздушный щит. Звуки голоса свободно проходили сквозь этот щит, но Тредэйн не задумывался над смыслом слов. Докучливый муравей выстрелил, и колдун внимательно мысленным взором проследил путь заряда от дула мушкета до соприкосновения со щитом — и обратно. Незадачливый стражник, пораженный в сердце собственной пулей, рухнул на каменный пол мастерской. Второй повторил ошибку товарища — и кончил не лучше. Двое оставшихся повернулись и бросились к выходу.

Но они видели слишком многое, и нельзя было позволить им разнести слухи об увиденном. Тред не без труда направил блуждающие невесть где мысли в нужное русло. Убить их было несложно, но Тредэйн инстинктивно чурался убийства. Он поискал другие пути и выбрал один из них.

Стражники уже выбегали из дома, но Тредэйн легко нащупал их охваченные паникой мысли и коснулся их. Недавние воспоминания испарились, оставив пустоту на месте последних суток. Покидая их сознание, Тред успел ощутить замешательство и недоумение своих жертв.

Теперь можно было расслабиться. Невидимый щит, не поддерживаемый больше волей колдуна, перестал существовать. Только сейчас сказалось все напряжение этого дня, и силы вытекли из тела Тредэйна, как кровь из рассеченной артерии. Стены медленно закружились вокруг него, и колдун позволил себе обмякнуть, опустившись на пол. Холодный камень коснулся щеки, глаза закрылись, и он крепко уснул.

— Мой доклад, верховный судья, — майор Фрайнель из полка Солдат Света отдал честь и шагнул к выходу.

— Минуту, — Гнас ЛиГарвол жестом остановил его. — Подождите здесь, пока я прочту.

Фрайнель подчинился приказу с явной неохотой, что не ускользнуло от внимания судьи. Следовало бы поинтересоваться, что отягощает совесть доблестного офицера, но это могло подождать. Судья ЛиГарвол углубился в чтение и перестал обращать внимание на замершего перед ним человека.

Довольно длинный доклад подтверждал донесение о крупном восстании, поступившее неделю назад из крепости Нул, после чего тщательно подводил итоги. Бунт Постного Дня — намного превосходивший все прежние беспорядки, имевшие место в стенах тюрьмы, — начался в тюремном дворе под стенами запертой столовой, затем быстро распространился на Западный и Центральный двор, а далее — во все помещения крепости. Сражение продолжалось весь день, приведя к значительным потерям с обеих сторон, и даже подкрепление, прибывшее из Берегового поста, не сумело полностью восстановить порядок. Несколько самых отчаянных бунтовщиков заперлись в Западной башне и удерживали ее до утра. Прибывшие на рассвете солдаты под командованием майора Фрайнеля окончательно подавили последнее сопротивление. Осажденные в Западной башне заключенные, оказавшись перед выбором — сдаться или умереть — предпочли смерть. В их распоряжении каким-то образом оказался бочонок с порохом, который они и подорвали в районе полудня. Последовавший взрыв полностью уничтожил Западную башню, находившихся в ней заключенных и нескольких оказавшихся поблизости Солдат Света, поставив жирную точку в Бунте Постного Дня.

Начиная с этого времени крепость приводили в порядок. Тела были подобраны, по возможности опознаны, захоронены или, в зависимости от того, кому они принадлежали, отправлены на Костяной Двор. К сожалению, почти все тела, оставшиеся после взрыва Западной башни, сильно обгорели, что делало опознание совершенно невозможным. Оставшиеся в живых заключенные, уличенные в активном сопротивлении, были подвергнуты соответствующим санкциям, так же как и пытавшиеся совершить побег под прикрытием бунта. Все беглецы были возвращены — живыми или мертвыми, за одним исключением. Личность исчезнувшего до сих пор не установлена. Отмена всех льгот и сокращение пайка послужит назиданием для всего контингента тюрьмы. Спокойствие в крепости Нул восстановлено, и последствия беспорядков, несомненно, вскорости будут полностью устранены. Несколько изменений во внутреннем распорядке, введенные по распоряжению майора Фрайнеля, исключат все возможности повторения подобных событий в будущем.

Гнас ЛиГарвол просмотрел список введенных майором изменений и не мог не одобрить их эффективности и беспощадной строгости. Затем он пробежал глазами следующие страницы, содержащие показания свидетелей, список поврежденного имущества и перечисление потерь, включавших и список заключенных, опознанных лишь предположительно. Его взгляд задержался на одном из абзацев:

ЗК №13. ЛиМарчборг, Тредэйн. Пол. Уровень 4, коридор Д, камера 5.

Останки обнаружены в Западной башне, опознаны предположительно, 00012; 6709. Подтверждение неопределенно.

Кости направлены на сохранение, 00012; 6711.

Дело закрыто. 00012; 6711.

Верховный судья замер в своем кресле. Имя эхом отозвалось в памяти, вызвав из далекого прошлого детское лицо. Оно сменилось лицом мужчины, на которого так походил мальчишка, лицом его отца, лорда Равнара.

Воспоминания нахлынули волной, и судья был бессилен остановить их. Все вернулось: имена, лица, события детства, давно забытые мелочи — прошлое, на мгновение ставшее настоящим.

Все это промелькнуло перед его глазами, и следом за ним — ужасное, победное завершение истории благородного ландграфа ЛиМарчборга — Равнар в Сердце Света, Равнар под Великим Испытанием, Равнар в миг Искупления, конец Равнара — заслуженный, справедливый конец…

Разве не так?

Верховный судья внутренне содрогнулся. Отвращение, раскаяние и мучительное торжество смешались в нем, низведя его на мгновение до простого смертного, подвластного низменным земным чувствам. Таков он был, пока еще не изведал слияния с величием и славой Автонна, пока не познал уз, связующих с Благодетелем, вознесших его над заурядностью простых смертных. Некогда и он был слаб, и он колебался, сомневался в своей правоте. Он был мелок, нерешителен и робок. Но Непостижимый коснулся его, подняв на один уровень с собой. Все сомнения исчезли, как тает туман под лучами восходящего солнца, и с тех пор он претворял в жизнь волю великого Автонна. Он и теперь не сомневался в этом. Верховный судья глубоко вздохнул и снова стал самим собой. Оскверненные образом ЛиМарчборга воспоминания отхлынули, и оставленную ими пустоту заполнил гнев. Судья поднял глаза и поймал на себе настороженный взгляд майора Фрайнеля. Испепеляющие слова едва не сорвались с его губ, но ЛиГарвол сдержал их. Фрайнель как-никак достойно исполнил свой долг. Справедливость Автонна требовала избрать другую жертву.

Обмакнув перо в чернила, судья написал несколько строк и протянул бумагу Фрайнелю.

Майор просмотрел написанное. Его брови поползли вверх.

— Исполнить немедленно, — приказал верховный судья. — Можете идти.

Отсалютовав, Фрайнель удалился. Можно не сомневаться, что майор в точности выполнит приказ. Не пройдет и двух часов, как повинный в преступной халатности исполняющий обязанности коменданта будет под стражей препровожден в Сердце Света. Не далее чем через неделю Крешль предстанет перед Белым Трибуналом и ответит за все. Эта мысль принесла такое облегчение, что гнев верхового судьи моментально улегся.

Его сон не тревожили ни кошмары, ни воспоминания. Открыв глаза в мастерской Юруна, он сразу вспомнил, где находится и что с ним случилось, но усомнился в правдивости своих знаний. Злотворный Ксилиил. Сделка. Было ли это наяву, или сейчас он проснется и вдохнет стылый воздух подземелий крепости Нул?

Нет.

Тела двух стражников подтверждали, что Тредэйн все запомнил верно.

Долгий сон привел в порядок мысли, и теперь колдун мог спокойно перебирать содержимое своей памяти. Быстрое обследование подтвердило наличие новых знаний и обнаружило кое-что еще. Память о продаже самого себя впечаталась в мозг с ясностью письменного контракта. Он принял невнятные условия Ксилиила, и это нельзя было ни отрицать, ни забыть.

Медленно поднявшись, Тред обвел комнату взглядом. В углу по-прежнему горело голубое пламя, и он направился туда, чтобы еще раз рассмотреть загадочные часы. Похоже, пока он спал, они заработали, и несколько светящихся песчинок просыпалось в нижнюю колбу. Там их свет иссяк, и они лежали кучкой обычного песка. Однако теперь струйка снова оборвалась. Тред с опаской склонился пониже, пригляделся. Непонятно почему, но песочные часы влекли его к себе.

Он осторожно провел по стеклу кончиком пальца, и ощущение связи усилилось. В то же мгновение в его сознание прорвался ослепительный холодный свет, и с ним пришел голос:

Управлять… — говорящий помедлил, подбирая слово, способное выразить идею, с трудом передаваемую человеческим языком — …разумом… других… обходится дорого.

Тредэйн замер, невольно обшаривая глазами комнату. Злотворный Ксилиил оставался невидим. Голос звучал в голове колдуна, и скрыться от него было некуда. Но слова были совершенно непонятны.

Должно быть, его недоумение так или иначе проявилось, потому что Тредэйн ощутил вторжение в собственную память, и в ней ярко загорелась мысль, что запас данной ему силы не бесконечен и расходуется при использовании. Каждое колдовство имеет свою цену.

Обходится дорого. Управлять сознанием других обходится дорого. Он вторгся в разум двух стражников, чтобы стереть оттуда воспоминания о последних сутках их жизни, но цена оказалась высока. Гораздо дешевле было бы просто-напросто убить обоих.

Теперь он начал понимать причину пресловутой жестокости колдунов.

И понял, что означают песочные часы — его часы. Светящиеся песчинки в верхней колбе символизируют оставшийся запас колдовской силы. Погасший песок в нижней части показывает, сколько потрачено. Тредэйн задумался. Быть может, и у Юруна Бледного были такие часы, по которым он мог следить, как песчинка за песчинкой утекает его могущество. А когда оно иссякло, Юрун умер и, вероятно, оказался во власти Ксилиила или какого другого Злотворного. Ксилиил беззвучно согласился с его размышлениями, и Тред вздрогнул.

— Что ждет тех, кто стал Твоим? — вслух спросил он и, к своему изумлению, дождался ответа.

Ему вновь представились сияющие просторы, и теперь он узнал в них родной мир Ксилиила, сияющий мир из рассказов Клыкача. Клыкач говорил о его обитателях, разумных существах, называвших себя…

Сознающие.

Сознающие. Теперь он видел их, ослепительных, ошеломляющих неописуемостью своего облика. Смотреть на них обычным зрением означало бы ослепнуть. Голоса их — или то, что представлялось ему голосами — звучали в голове колдуна. Тред догадывался, что Сознающие общались на уровне мыслей, и мысли эти сливались в невыразимо-прекрасные созвучия. Сперва их музыка казалась безупречной, но, вслушавшись, Тред уловил мельчайшие нарушения гармонии, крошечные отступления от совершенства, которые все сильнее тревожили его. По-видимому, среди Сознающих были и такие, чьи мысли не могли настроиться на общий лад, разум которых не мог жить в согласии с другими или не желал этого согласия. Для таких отступников было особенное название, смутно понял Тредэйн. Их называли…

Аномалиями.

Аномалии мерцали здесь и там в сияющей толпе. Голос одного был особенно силен и резко выделялся из хора. Злотворный…

Сознающий. Сущий.

Сущий Ксилиил. И другие, сиявшие слабее, менее выделявшиеся из общей гармонии, но все же раздражавшие своих собратьев. И Тредэйн увидел, как горящие волны Сознающих отхлынули, оставив немногих Аномалий в вечном одиночестве. Неровный свет отвергнутых выдавал их сильные чувства, едва ли постижимые для человека. Но кое-что было понятно и Тредэйну: общая глубокая скорбь и — в одном лишь Ксилииле — всепоглощающий гнев.

Одно видение сменилось другим. Ксилиил, лелея свою ярость, каким-то образом проник в нижний план человеческого мира, где его природная сила превращала Сознающего в божество или демона.

Изгнание.

Изгнанник, но повелевающий всем, что окружало его. Но тогда к чему подчинять себе смертных колдунов и колдуний? Лица тех, кто продал себя Сущему Ксилиилу в обмен на мимолетную власть… Их не счесть. Один за другим они живут и, едва изведав вкус могущества, умирают, исчезают.

— Чего ты хочешь от них… от нас? — вырвалось у Тредэйна.

Последовало молчание, такое долгое, что он было решил, что вопрос отвергнут, но тут неожиданно раздался ответ.

Грязь. Отрава низшего измерения. Зараза.

— Что?!

Зараза, которую вы называете… разумом.

— Не понимаю…

Разум, его испражнения. Я собираю, и храню эту низшую… энергию.

— Зачем?

И снова протянулось молчание, и снова, когда Тред решил, что о нем напрочь забыли, донесся отклик:

Вот будущее.

И снова сверкающие просторы сияющего мира заполнили его сознание. Он смотрел на бескрайние мерцающие равнины под тройным ореолом атмосферы, он видел яркие образы обитателей этих равнин, и на его глазах сквозь прорыв в границе между мирами хлынул ядовитый поток. Темные струи размывали Сияние, заливали его свет, касались Сознающих, и в их светлые образы вторгалась отрава. Переливы Сияния теряли яркость, голоса разума становились глуше, тела гасли, сжимались и становились почти подобны жалким созданиям низшего мира.

— Ты хочешь отравить и уничтожить свой собственный мир? — поразился Тредэйн.

К молчаливому подтверждению примешалось другое чувство, в котором Тредэйну почудилась горечь обиды.

Изгнание…

— Ты хранишь человеческие разумы, пока не накопится достаточно для осуществления твоего замысла?

Снова молчаливое согласие.

— И долго еще ждать? — Тред торопился спрашивать, не зная, скоро ли его собеседнику наскучит общение. Однако последний вопрос остался без ответа, и Тред угадал, что понятие времени для Ксилиила лишено всякого смысла.

— И где сейчас эти разумы?

Ему представился какой-то закоулок вселенной за пределами мира людей. Вечный мрак освещался только слабым мерцанием.

Словно светляки в пещере, подумалось Тредэйну. Продолжают ли они мыслить? Понимают ли, кто такие и почему здесь?

Он ощутил утвердительный ответ на невысказанный вопрос.

— А когда ты наконец выпустишь их в собственный мир, — решился спросить Тред, — они мгновенно сгорят?

Отрицание.

— Они… мы… будем продолжать существовать и в Сиянии?

Испытай будущее.

Белый хаос сомкнулся вокруг Треда, поглотил и завладел им. Тела не было, но чувства остались, неведомое пламя обжигало и ослепляло его, рев огненных лавин оглушал, жар бесчисленных солнц убивал, но не мог убить. Не было мыслей, не было защиты, не было спасения — только бесконечная агония. И не было конца этому, потому что время в Уровне Сияния смыкалось в кольцо.

Он кричал, но не осознавал этого, пока видение не оборвалось. Тогда он услышал свой крик, отдающийся в холодных стенах полутемного зала, и замолчал. Его трясло. Горло саднило. В остальном он был невредим.

Мы еще встретимся.

Чуждый свет в сознании погас. Ксилиил удалился.

9

Тред стоял один в пустой комнате. Дрожь в коленях постепенно прошла, и он смог осмотреться. Два мертвых стражника на полу. Множество полок, заставленных колдовскими принадлежностями Юруна. Книги, вещи — все это со временем может пригодиться, но не сейчас. На столике в углу — песочные часы. Его часы, отсчитывающие время его власти. Тредэйн сообразил, что на лохмотьях его одежды не сохранилось ни единого кармана.

Его взгляд упал на тело одного из стражников. К широкому ремню был прицеплен небольшой кошелек. Склонившись над убитым, Тредэйн повозился с пряжкой и стянул пояс с трупа хозяина. На мгновение он представил себя со стороны. Грязный оборванец обирает мертвеца. Едва ли в оборванце можно узнать младшего сына Равнара ЛиМарчборга.

Вот и хорошо. Меньше всего ему хотелось быть узнанным.

Он защелкнул пряжку на поясе. Так не пойдет, того и гляди свалится. Связав концы ремня в грубый узел, Тредэйн занялся кошельком, в котором обнаружились кости, колода засаленных карт и, к его удивлению, порядочно денег. Он быстро пересчитал их. Шестьдесят шесть ауслинов, банкнотами и мелочью. Очень удачно. Поднявшись на ноги, Тредэйн шагнул к столику, бережно опустил часы в кошель и вышел из мастерской.

Сквозь открытую дверь сверху сочился бледный свет. Дневной свет. Тредэйн вышел в верхний зал, ощупью пробежался по коридору и миновал разгромленные комнаты, ежеминутно приостанавливаясь и чутко прислушиваясь. Только в прихожей он встретил двоих стражников с мутными, застывшими взглядами. Они даже не попытались задержать беглеца, и Тредэйн прошел мимо, спустился по базальтовым ступеням и остановился в тени железных деревьев.

Пятого стражника нигде не было видно. Должно быть, за ночь он успел убежать достаточно далеко. Остались ли в лесу другие? Не важно. Он в состоянии с ними управиться. Тредэйн пошел дальше, и дом Юруна скоро растаял в призрачной дымке. Вокруг сомкнулся густой утренний туман, но колдун уверенно шел по незаметной тропе. Эти места глубоко отпечатались в памяти, и ноги сами находили дорогу.

Он вышел из леса, перевалил через холмы и встал на вершине Цинова Зуба, откуда в ясные дни открывался вид на Ли Фолез. Этот день ясным не был, да Тредэйну и не хотелось видеть город. Перед его взглядом снова и снова представали видения, явившиеся ему в руинах дома колдуна, и он перебирал в памяти и обдумывал каждое слово и жест.

Лица, въевшиеся в память. Эстина, взбалмошная и расчетливая, обезумевшая от ненависти. Дремпи Квисельд — трусливый, жадный и хитрый. И верховный судья ЛиГарвол. Ледяной, беспощадный, не знающий сомнений. Образец добродетели. Фанатик, преступник, лжец, убийца. ЛиГарвол.

В памяти всплывали и другие лица. Равнар ЛиМарчборг в камере пыток Сердца Света. Рав и Зендин на Площади Сияния. Джеке ЛиТарнграв, холодно глядящий в лицо смерти. Хорек. Сержант Гульц. Капрал Вонич. Умирающий Клыкач. А потом, на протяжении долгих лет — никого.

Видения плясали перед глазами. За ними, в самой глубине, пылала огненная геенна. Долгие годы он знал только холод подземелья, а теперь — горел заживо. Словно до времени перенесся на Уровень Сияния.

Одни образы сменились другими. Раскаленный добела хаос бушевал в его голове. Сияние. Волна страха принесла с собой гнев. Предложи мне себя, по собственной воле, без принуждения! Разве он согласился бы, если бы знал, чем придется платить? Может, и согласился бы. Все равно теперь это был вопрос чисто теоретический. Договор заключен, и Злотворный выполнил свои обязательства. Дело сделано. Да и выбора-то особого не было.

Это их вина!

Эстина. Квисельд. ЛиГарвол. Это из-за них он попал в крепость Нул, из-за них приговорен к вечным мукам в Сиянии. А ведь он даже не был для них врагом. Просто мелкой помехой.

Внутренний жар стал горячее. Тредэйн понял, что пойдет на все, чтобы погасить этот огонь. На все.

Он обливался потом на холодном утреннем ветру. Глотал сырой, пахнущий смолой воздух, но он не приносил облегчения. Тредэйн продолжал гореть изнутри.

Он стал спускаться с Цинова Зуба в лес, росший у дрефского тракта, и, выйдя на дорогу, направился в сторону города, едва различимого сквозь дымку тумана. Кирпичные и каменные стены, скрытые белой штукатуркой, выросли вокруг него раньше, чем он ожидал; как видно, за эти годы Ли Фолез заметно разросся. По тракту двигалось немало повозок и телег, и Тредэйн шагал среди них, не скрываясь и не привлекая особого внимания.

Вот и гостиница «Поверженные Злотворцы», разгоняющая туман сотнями фонариков. Тред прошел мимо, пробираясь между палатками и лотками, которых стало еще больше, чем прежде. Громче, чем помнилось ему, звучало и пение наемных молельщиков. Он остановился, прислушиваясь. Точно, прежде их голоса не были так навязчивы и пронзительны, да и защитных амулетов было тогда поменьше.

Тред пошел дальше, миновав ворота в старой крепостной стене. Теперь их украшало не меньше дюжины ограждающих талисманов. Под ногами была булыжная мостовая, вокруг скрипели экипажи и толпились пешеходы. Толкотня и шум ошеломили привыкшего к одиночеству тюрьмы Тредэйна.

Сколько же лет прошло? Он впервые задумался об этом, за первым вопросом всплыли десятки других, но все они отступали перед самым насущным. Со вчерашнего утра у него не было ни крошки во рту, и он даже не вспоминал о еде, но сейчас вдруг почувствовал, что умирает с голоду.

Это легко исправить. Шестьдесят шесть ауслинов лежали в кошельке, доставшемся ему от погибшего стражника.

Вон на другой стороне улицы как раз виднелась приличного вида таверна. Из распахнутой двери доносились дивные запахи. Говядина в винном соусе, доложил ему нос, припомнив давным-давно забытые ощущения. Лук, пряности и чеснок. Его пронзила судорога, такая острая, что Тредэйн едва не спутал ее с приступом тоски.

Перейдя улицу, он вошел в открытую дверь, но тут дорогу ему преградил вооруженный шваброй юнец в переднике.

— Кыш, — приказал тот.

Тредэйн молча развязал кошелек и поспешил нашарить в нем доказательство своей платежеспособности, но ему не дали возможности предъявить его.

— Пошел вон! — юнец угрожающе взмахнул шваброй.

Удар пришелся по скуле. Тредэйн покачнулся, но удержался на ногах. Из таких юнцов, внезапно подумал он, и набирают стражу в крепость Нул. Этакий сержант Гульц в зародыше. Эта мысль оказалась необычайно заманчивой. Ярость захлестнула его, в голове вскипели колдовские заклинания, с губ едва не сорвались звуки, способные мгновенно разложить грубияна на составные части.

Это было бы так легко. Так приятно. Тредэйну удалось сдержаться. Юнцу крайне повезло.

— Пошел вон, навозная куча. Живо! — Швабра взлетела снова.

Новый удар пришелся по зубам, и Тредэйн распластался на грязном дощатом полу. Швабра раскачивалась над головой.

— Поднимайся и ползи отсюда, пока я не вышел из себя, — посоветовал сопляк.

Тредэйн тяжело встал и, покачиваясь, поплелся прочь.

— Скажи спасибо, что легко отделался, грязный слизняк, — прилетело ему вслед.

Он снова оказался на улице. В кошельке позвякивали монеты. Неужели никому не нужны его деньги?

Получив отпор еще в двух приличных трактирах, он выбрал самый низкопробный — с тем же успехом.

Странно. Но тут он выбрался на тихую улочку, где под насосом собралась лужица воды, и в первый раз с тех пор, как его выдернули из отцовского дома, увидел свое отражение.

Он едва узнал в себе человека. Густые черные волосы слипшимися клочьями свисали чуть ли не до пояса. Длинная густая борода скрывала костлявое бледное лицо. Не поймешь, старик или юноша. Над бородой ярко блестели глаза. Странный, пугающий взгляд. Взгляд безумца, а то и вообще не человека — эльфа из волшебных сказок.

Тредэйн осмотрел себя. На грязном худом теле висели отвратительные лохмотья. Не удивительно, что его не хотят впускать туда, где едят порядочные люди.

Он продолжил странствия по улицам, наугад отыскивая путь в трущобы, где смог бы затеряться среди подобных ему жалких нищих. Кривой узкий переулок вывел его к лачугам, затерявшимся среди мусорных куч. Вонь отбросов и нищеты отравляла воздух, но после крепости Нул и это казалось роскошью.

Переулок упирался в захудалую улочку Медников, окаймленную домами, выстроенными еще в прошлом веке. В конце ее обнаружилась видавшая лучшие дни таверна под названием «Бочонок». Ее название что-то напоминало Треду, но он не мог вспомнить, где слышал его. Зато с первого взгляда определил, что отыскал то, что нужно — место достаточно жалкое, грязное и вонючее, чтобы вытерпеть его присутствие.

Внутри он нашел скучавшую в одиночестве хозяйку — остроглазую женщину лет пятидесяти с острым носиком, выдающимися желтыми зубами и дешевым розовым бантом в подозрительно густых рыжих кудрях. При виде Тредэйна она прищурилась, и он поторопился выставить вперед ладонь с горстью медяков. Хозяйка кивнула, и колдун уселся за шаткий стол у самой двери.

— Пиво-вино-прозрачную? — привычно отбарабанила хозяйка.

— Еды, — попросил Тредэйн.

— Еще рано. Ужин после пяти.

— Есть же у вас хоть что-то, — возразил он и заметил, как нахмурилась женщина, заслышав его благородный выговор и странно звенящий от долгого молчания голос.

— Хлеб. Масло. Сыр. Соленые бобы. Холодные сосиски, если заплатишь сверх обычного.

Тредэйн кивнул, расплатился, и она принесла еду вместе с бутылкой дешевого красного вина, после чего скрылась за прилавком и оттуда уставилась на него немигающим взглядом, опустив подбородок на ладони.

Тредэйн скоро забыл о ней. Он утолял голод. Простая бедная трапеза представлялась ему пиршеством. Вино, отдававшее уксусом, поражало дивным ароматом. Он припомнил, что дома за столом ему подавали только воду, чуть подкрашенную вином. Это было первое в его жизни неразбавленное вино.

Голод отступил, и его место заняли изгнанные на время мысли. Первая из них была: «Что дальше?»

Куда идти? Что делать? Первое напрашивается само собой — привести себя в человеческий вид, чтобы свободно передвигаться по городу, не привлекая внимания.

А потом?

Перед глазами снова закружились лица: ЛиГарвол, Эстина, Квисельд… и другие. Его снова душила и обжигала ненависть. Тредэйн машинально отхлебнул вина. Не помогает. Только разжигает огонь. Отодвинув бутылку, он попросил у хозяйки воды.

— Насос на заднем дворе, — сообщила она, не шелохнувшись.

Пока что ему не хотелось двигаться с места. Да и вряд ли вода, как бы холодна она ни была, погасит сжигавшее его пламя — на это способно только действие. Действие. Тредэйн задумался. Возможностей немало, и весьма соблазнительных. Сила, купленная дорогой ценой, позволяла осуществить почти любую.

Я дам тебе силу наказать виновных и врагов твоей семьи.

Голос Ксилиила вспыхнул в памяти.

Справедливость. Неплохое предложение, хотя цена все-таки высоковата. Справедливое возмездие этим троим, особенно ЛиГарволу. Это цель, ради которой стоит жить.

Он этого добьется. За уплаченную цену он получит все, что только возможно.

Удивительно, как воодушевила его эта мысль. Жар мгновенно улегся. В душе воцарился покой.

Но багровое пламя еще горело на краю сознания. Чтобы отвлечься, Тредэйн внимательно осмотрелся и приметил желтый листок бумаги, смятый и брошенный на соседний стул. Подобрав комок, он развернул его и увидел черный оттиск гравюры. Картинка с печатной подписью в узорной рамке. Какое-то объявление? Тредэйн всмотрелся, и вдруг заинтересовался.

Картинка — вернее, карикатура — изображала тринадцать мужчин, сидящих за обеденным столом. Все они были одеты в просторные белые мантии. Черты каждого лица были намеренно утрированы, но Тредэйн узнал только одно. Он не видел ничего, кроме знакомого длинного подбородка, прямого носа и глаз под тяжелыми веками. Судья ЛиГарвол. Стол был уставлен тарелками и блюдами, занятыми крошечными особняками, складами и лавками. Тредэйн нашел среди них особняк ЛиТарнгравов, узнал еще два здания — дом ЛиЗауберов и гостиницу «Красный грач». Все здания были помечены эмблемой трезубца — знаком конфискации Белым Трибуналом. Посреди стола стояла большая супница в форме котла, в котором корчились человеческие фигурки. Один из пирующих, весело скалясь, разливал по тарелкам суп. Другой нарезал тонкими ломтиками разукрашенный павильон Фрессхайма. Верховный судья ЛиГарвол деловито нацелился ножом и вилкой на купол дворца дрефа. Надпись под картинкой гласила: «С наилучшими пожеланиями знаменитым гурманам Белого Трибунала, с их неутолимым аппетитом к справедливости».

Внизу стояла дата. Тредэйн не мог отвести от нее взгляда Тринадцать лет, подсчитал он. Тринадцать лет прошло с той ночи, когда Солдаты Света вошли в дом его отца. Ему уже двадцать шесть. Полжизни прошло в тюрьме.

Стоило только задуматься об этом, и ярость прорвалась бы наружу. Нужно подумать о другом. Этот памфлет, несомненно, заслуживает внимания. Тред снова взглянул на листок. Красиво задуман, искусно выполнен, даже не без юмора — черного юмора — и опасен, как удар молнии. Если положение дел не изменилось за последние тринадцать лет, этой картинки вполне достаточно, чтобы отправить художника в котел. Не спастись и владельцу заведения, где будет обнаружен этот шедевр. Тредэйн украдкой взглянул на хозяйку. Та по-прежнему разглядывала его и прекрасно видела, как он поднял бумагу, но не выказывала ни малейшей тревоги. Может, она не знала, что это за листок? В конце концов, намек в подписи не совсем прозрачен, а большинство горожан неграмотны. Хотя карикатура понятна и без слов…

Нет, женщина явно не представляла, что у него в руках. Она поймала его взгляд и равнодушно заметила:

— Неплохо, а?

Тредэйн едва не бросился бежать прочь из «Бочонка», но сумел сдержаться и даже спросил охрипшим голосом:

— Вы это видели?

— Ясное дело, — хихикнула та. — Этот неплох, но мне попадались и получше. Видал тот, где все тринадцать лет по воздуху на собственном пуке, а внизу, зажав носы, разбегаются горожане? Вот это было здорово, то-то я посмеялась. Видал, нет?

Тредэйн покачал головой.

— Жаль. Ну а «Черный Трибунал» видел? Где они все вроде ворон в черных перьях?

— Нет.

— Да его же все видели! — она недоверчиво взглянула На Тредэйна.

Меня давно не было в городе. — Взгляд хозяйки не смягчился, но он добавил:

— Эти листки могут довести вас до беды.

Женщина пожала плечами.

— Вот, — Тредэйн протянул ей листок. — Лучше сожгите.

— Не стоит беспокоиться.

Еще как стоит.

Она должно быть уловила что-то в его взгляде, потому что снизошла до пояснения:

— Слушай, если они станут гоняться за всеми, кто держал в руках шуточки Мух, им придется весь город пересажать.

— Мух? — переспросил Тредэйн.

— Слушай, ты что, из другого мира?

— Да.

— Ну, тогда понятно, что у тебя с волосами. Посмотри-ка еще раз на этот листок. На рамку…

Только теперь Тредэйн заметил, что узорчатая рамка состоит из переплетенных изображений мух с прозрачными сетчатыми крылышками.

— Как-никак, — добавила хозяйка, — за последние пару лет Мухи завалили город этими картинками и письмецами. Этакая фига Трибуналу! Они даже ежемесячный журнал завели. «Жу-жу» называется. Ухохочешься, верно?

— Угу.

— Ну, они хочут покончить с Очищениями и с Великими Испытаниями — да и с самим Трибуналом. Ну ничего не боятся! Их листки по всему городу находят. Их уже хватило бы, чтоб дворец дрефа в них обернуть. Не найдешь никого, кто б их не видал. Кроме тебя, понятно дело.

— Эти Мухи… никто, наверно, не знает, кто они такие?

— Это верно. Они такие скрытные, что, пожалуй, и сами забыли, как их зовут.

— И что думают в городе об их идеях?

— Об идеях? — женщина снова скрестила руки на груди. — Вот уж не знаю. Мне просто нравятся забавные картинки.

Тредэйн зашел слишком далеко, и все его попытки продолжить разговор натыкались на упорное молчание. Вскоре он ушел из «Бочонка», ощущая на себе пристальный взгляд хозяйки.

Снова оказавшись на улице, он некоторое время бесцельно бродил, размышляя над последними открытиями.

Тринадцать лет в тюрьме. Тринадцать лет, без суда, без вины. И вот он вернулся в город, зажатый в кулаке Белого Трибунала, и обнаружил слабые признаки возмущения. Эти Мухи… ( И чего ради им вздумалось выбрать столь неаппетитное прозвище?) Образованные, энергичные, талантливые и на редкость отчаянные. Рискуют жизнью ради дела, которому, должно быть, преданы всей душой. Кто они, и поддерживают ли их горожане?

Сквозь задумчивость Тредэйн все же замечал, что прохожие оборачиваются ему вслед. Даже здесь, в городской клоаке его облик привлекал излишнее внимание. Стоит поскорей заняться своей внешностью. Легкое напряжение воли… эдакий мысленный кашель — и он преображен. Но пальцы помимо воли нащупали сквозь кожу кошелька песочные часы, и Тредэйн остановился в нерешительности. Он ясно представлял, как пересыпаются песчинки в стеклянных колбах: все больше потухших, все меньше светящихся. Ксилиил отмерил ему щедрую порцию силы, но и она не безгранична. Следует научиться бережливости и не прибегать к колдовству там, где можно обойтись обычными средствами.

Неподалеку болталась крашеная вывеска с изображением бритвы. Цирюльник. Пришлось пообещать двойную плату, прежде чем мастер согласился прикоснуться к его патлам. Когда со стрижкой и бритьем было покончено, ему вручили зеркальце, в рамке которого он увидел похудевшее и осунувшееся лицо молодого Равнара ЛиМарчборга. Тредэйн и раньше походил на отца, а время только подчеркнуло это сходство. Тот же тонкий нос, тот же подбородок, те же острые скулы, те же яркие голубые глаза под черными бровями. Только вот кожа лорда Равнара была хоть и светлой, но окрашенной здоровым румянцем, а у человека в зеркале отливала мертвенной синевой трупа. И глаза отца всегда смотрели с задумчивым спокойствием, а у сына лихорадочно блестели. И никогда, даже перед смертью, не было на лице Равнара этих черных теней и морщин преждевременной старости и горькой тоски.

Под его взглядом горечь на лице отражения стала явственней, и Тредэйн поспешил вернуть зеркальце хозяину. От цирюльника он направился в лавчонку, где торговали подержанной одеждой. Выбор оказался невелик.

По большей части лохмотья, грязные тряпки, оставшиеся от дешевой роскоши бедноты. Все либо велико, либо мало, воняет, заляпано вином и черт знает чем еще. Отрепья, блестящие фальшивыми золотыми кружевами. Протертое до дыр, пожелтевшее белье, халаты и ночные колпаки. Единственно пригодным нарядом оказался угольно-серый костюм с яркой вышивкой — эмблемой стрелианских врачей. Чистая крепкая одежда отличного качества, да и покрой подходит для любой фигуры. Тредэйн мимолетно удивился, как попала сюда эта одежда и какая судьба постигла ее прежнего владельца?

Он был не в настроении тратить целый день на поиски костюма. Наряд врача включал в себя шляпу с прямыми полями, пару коротких серых сапожек и сундучок с двумя десятками стеклянных пузырьков. Тредэйн купил все и добавил еще одно — пару очков с дымчатыми стеклами, достаточно темными, чтобы скрыть глаза, знакомые каждому, кто хоть раз в жизни видел Равнара ЛиМарчборга.

Зажав под мышкой узел с покупками, он добрался до общей бани, где соскреб с себя накопившуюся за годы заключения грязь. Облачившись в костюм стрелианского доктора, он напустил на себя дух ученой важности и в первый раз почувствовал, что может без стеснения показаться на улице. Тюремные лохмотья были выброшены на свалку, за исключением кошелька убитого стражника, который перекочевал в карман серого плаща.

Звон башенных часов, пробившись сквозь туман, провозгласил наступление вечера. Надо было успеть до темноты отыскать себе приют, и Тредэйн не собирался ночевать в трущобах. Свернув к востоку, он скоро добрался до чистых купеческих кварталов, где еще сохранившиеся у него сомнения в собственной внешности окончательно рассеялись. Попадавшиеся навстречу прохожие — судя по виду, почтенные трезвые люди — вежливо кланялись ему. Он вспомнил: стрелианские врачи считаются лучшими в мире. Во всех странах к ним обращались за помощью самые богатые и знатные граждане, и жильцы дома, который почтил своим присутствием доктор с дипломом Эшеллерийского университета, законно гордились таким соседством.

Тредэйн вышел на берег серебряной реки Фолез и пошел вдоль нее на север, к Висячему мосту, по которому перебрался в Восточный город, уютное место обитания врачей, юристов и богатых купцов.

Врачей? Прекрасно.

Он стоял на тихой красивой площади с зеленым газоном посередине и строем безупречно белых особнячков по краям. Несколько домов было помечено трезубцем Белого Трибунала. Прохожие здесь выглядели сытыми и чистыми, кареты и экипажи находились в отличном состоянии. Табличка гласила: «Солидная площадь» — очень подходящее название!

На южной стороне площади стоял почтенный особняк с покатой крышей, стенами белого камня, с узором из черных фарфоровых изразцов, с начищенными до блеска медными фонарями и скромной табличкой в окне: «Сдаются комнаты».

Цены, конечно, высоки до безобразия, но что с того? Деньги теперь для Тредэйна не проблема.

Он подошел к парадной двери, настроившись преодолевать враждебную подозрительность, но встретил самое что ни на есть чистосердечное радушие. Хозяин — румяный толстенький человечек, представившийся почтенным Айнцлауром, радостно приветствовал нового жильца, и Тредэйн снова поразился волшебной силе одежды стрелианского врача.

Айнцлаур показал ему свободные комнаты. Все они оказались просторными, чистыми, с отличной обстановкой и неимоверными ценами. На взгляд Тредэйна, настоящий дворец. Он, не торгуясь, сговорился об оплате и тут же вручил задаток, после чего в его кармане остался один-единственный ауслин.

Ну, это легко исправить. Довольный Айнцлаур, кланяясь, выскользнул из сверкающей полированным мрамором прихожей. Тред остался один и ощутил, как уходит тревога, оказывается, он настолько отвык от людского общества, что полное спокойствие доступно ему только в одиночестве.

Но пора было заняться неотложными делами. Он снял темные очки, извлек из кошелька последний серебряный ауслин и произнес фразу, вызывающую бесконечное копирование предмета: мелкое колдовство, почти не требующее расхода силы. Рассеяно забавляясь, он смотрел, как новые и новые монеты возникают на всех горизонтальных поверхностях, вырастая кучками на столе, каминной полке, на сиденьях кресел и скамеечке для ног. Когда серебро начало переливаться на пол, он остановил действие заклинания, потому что в комнате не нашлось бы места для хранения такой груды денег. И так уже монеты заполнят целиком объемистый сундук.

Сняв с полочки один из искусственных ауслинов, Тредэйн внимательно рассмотрел монетку. Острая щербинка на краю, вмятинка на щеке чеканного профиля дрефа — во всех отношениях точная копия первой монеты.

Сколько силы отняло это заклинание? Он извлек из кошелька песочные часы и смотрел, как пересыпаются и гаснут песчинки. Это зрелище было мучительным. Пробы ради Тредэйн перевернул колбу и увидел, как струйка светящегося песка невероятным образом устремляется вверх, переливаясь из светящейся половины в темную.

Зрелище не из приятных.

Тредэйн отставил часы в сторону. Колдовская сила покинула комнату, оставив его стоять среди россыпей серебра. Вот он и богат, однако едва ли счастлив. Деньги сами по себе ничего не значат. Серебро громко просило пустить его в дело.

Но Тредэйн устал до изнеможения. Кажется, колдовство всегда отнимает много сил. Дотащившись из гостиной в спальню, он ничком упал на шелковое покрывало кровати, и осколки замыслов и воспоминаний исчезли в водовороте сновидений.

Через несколько часов он проснулся в полной темноте и тишине. Глубокая ночь. Бредовые сны мгновенно испарились из памяти. Он не мог вспомнить ни единого отрывка. И все же за время сна все сомнения разрешились, мысли пришли в порядок, и Тредэйн точно знал, что будет делать дальше.

Сколько-то времени он пролежал неподвижно, упиваясь тишиной, глядя в темноту широко открытыми невидящими глазами. Наконец, медленно поднявшись, он на ощупь добрался от постели к двери в коридор и оттуда в гостиную, освещенную холодным светом часов, которые он оставил среди россыпей серебра.

Часы надо бы убрать с глаз, подумалось ему. Не годится оставлять на виду такую интересную с виду вещицу. Да и сам бы он предпочел на них не смотреть, хотя не мог отрицать полезности подарка Злотворного.

Тредэйн взял часы, при их голубом свете прошел через мраморную прихожую ко входной двери, ключ от которой вручил ему вечером хозяин, и вышел в слепой холодный мир ночного тумана. Ни шагов, ни голосов, ни стука колес. Казалось, Ли Фолез крепко спит под тяжелым покрывалом.

Покинув Солидную площадь, он через Висячий мост перешел на другой берег и прошел по нему до Бриллиантового моста, яркие фонари которого в густом тумане казались роем светлячков. От него подобно лучам расходились темные бульвары, освещенные только редкими фонарями у белых мраморных стен и колоннад. Даже при свете часов трудно было что-либо разглядеть, но Тредэйн не замедлил шага. Здесь он легко нашел бы дорогу даже в полной темноте.

Вскоре он оказался перед домом, который искал — перед домом, в котором прошло его детство, перед бывшим особняком благородного ландграфа ЛиМарчборга.

Он остановился, чувствуя, как отчаяние заливает его душу. В голове не было ни единой мысли, только боль и смятение, от которых замирало сердце. Прошло мгновение — и Тредэйн очнулся. Он пристально разглядывал особняк, напрягая глаза в темноте и тумане. Знака Белого Трибунала не видно, равно как и никаких признаков того, что дом конфискован. И при этом особняк явно пустует. Окна нижнего этажа забиты, на ступенях крыльца — мусор. Красивый, дорогой и удобно расположенный дом заброшен.

Вполне возможно, что собственность после казни супруга перешла к леди Эстине. Но тогда, значит, она не стала жить в доме и не продала его. Чем объяснить такое пренебрежение ценной собственностью? Совесть замучила? Какая-такая совесть?

Это он и собирался узнать. Если, конечно, Эстииа еще, жива.

В первый раз пришло в голову, что мачеха могла умереть, но Тредэйн решительно отогнал эту мысль. Если не считать непрекращающейся истерии, здоровье у нее было превосходное, и не так уж она и стара.

Наверняка жива.

Тред огляделся по сторонам. Никого. Он беззвучно скользнул в тень узкой аллеи, отделявшей отцовский дом от соседнего особняка. Проходя между двумя зданиями, он машинально постучал пальцами по выступу мраморной плиты, как тысячу раз делал в детстве.

Выбравшись на задний двор, Тредэйн поспешил прямиком к черному ходу и подергал засов. Заперто, как и следовало ожидать, но легчайшее движение колдовской силы разрешило это затруднение. Какое-то мрачное любопытство заставило его взглянуть на песочные часы и проследить падение единственной песчинки.

Он вошел и притворил за собой дверь. Здесь было еще холоднее, чем на улице. Глубоко вздохнув, Тредэйн прислушался — и не услышал ни звука. Даже часы не тикают. Их, должно быть, уже много лет никто не заводил.

Черный ход вел на кухню, и Тредэйн осмотрел ее при холодном свете часов. Раньше здесь кипела жизнь. Огонь, тепло, голоса… А теперь — ничего. Кухня умерла. Дом умер. Было что-то пугающее в зеве погасшего камина. Тредэйн дрожал от холода. Зря он сюда пришел, не надо было ему этого делать. Захотелось вернуться, но колдун отогнал назойливую мысль. В конце концов, у него было здесь одно дело.

Из кухни через мертвые, с детства запомнившиеся комнаты, устланные призрачно-белым покрывалом пыли, Тредэйн пробрался в переднюю, где блестевший некогда пол скрывался под слоем пылинок, а хрупкая изысканность хрустальных подсвечников — под полотняными чехлами. Здесь Тредэйн остановился, воспоминания захлестнули его. Топот сапог, властные незнакомые голоса, щелканье стальных челюстей наручников. Равнар ЛиМарчборг и его сыновья — в оковах. Недоумение, растерянность, страх.

Перед ним были ступени лестницы. Блестящая полировка потускнела. Пальцы Тредэйна потянулись к перилам, нашарили глубокие порезы с нижней стороны — память о его мальчишеских упражнениях с первым в жизни карманным ножом. Он припомнил, как вскружило ему голову обладание по-настоящему острым стальным лезвием. Маленький Тредэйн испытывал его без конца, и следы остались по всему дому. Следы преступления, казалось, остались незамеченными, и мальчишкой он полагал, что ему просто посчастливилось ускользнуть от справедливого возмездия. Странно, что ему только сейчас пришло в голову: слуги наверняка обнаружили ущерб и доложили отцу, но лорд Равнар предпочел замять дело.

Взгляд поднимался вверх по ступеням. Тредэйну отчетливо представилась хрупкая дрожащая фигурка, застывшая на площадке, вцепившись побелевшими руками в перила. Леди Эстина смотрит, как Солдаты Света уводят из дома мужа и пасынков. Она знает, что свидетельства против них лживы, она еще может отказаться от своих, показаний, еще может что-то сказать. Но предпочитает хранить губительное молчание.

Только бы она не умерла!

Тредэйн поспешил вверх по лестнице, и дрожащий призрак леди Эстины заколебался перед его мысленным взором и исчез. Шагая по коридору второго этажа, он не устоял перед искушением задержаться у двери в свою прежнюю спальню. Помедлив, толкнул дверь и заглянул внутрь.

В голубом сиянии песочных часов он рассмотрел кровать, шкафчик для одежды, умывальник, пару стульев… Все покрыто чехлами. Быть может, это та самая мебель, но под полотняными накидками он ничего не смог узнать. Его собственные вещи исчезли бесследно. Ни одежды, ни книг, ни игрушек. Ничего не осталось.

Он прошел мимо комнат Зендина и Рава к дверям отцовских покоев в конце коридора. Дверь была широко распахнута — немое оскорбление памяти Равнара ЛиМарчборга — отец никогда не оставлял дверь открытой. Случайность или мелкая, злобная месть Эстины?

Тредэйн вошел и невольно попытался отыскать взглядом осколки разбитой стеклянной этажерки. Разумеется все убрано. Как и в его собственной спальне, здесь не осталось никаких личных вещей.

Справа — многозначительно приоткрытая дверь в кабинет Равнара. Если и там пусто, значит, напрасно он предпринял это горькое паломничество. Сердце забилось чуть чаще, и Тредэйн вошел в кабинет отца.

Нет. Старый стол и кресло на месте, их очертания угадываются под чехлами. И по всем четырем стенам до потолка — полки с книгами. Иным томам попросту нет цены. Собрание Равнара ЛиМарчборга считалось одним из лучших во всей Верхней Геции. Эстина не посмела разорить библиотеку.

Он медленно прошелся взглядом по полкам. Сокровищница знаний, плоды мудрости бесчисленных ученых и мыслителей. Образование Тредэйна оборвалось в тринадцать лет, а теперь он намеревался явить себя миру человеком образованным. У него не было времени прочесть и усвоить сотни нужных книг, не было времени даже на десяток. К счастью, существовало иное средство.

Тредэйн застыл в нерешительности. Одно название бросилось ему в глаза: «Энциклопедия естественной и сверхъестественной истории Врокула». Неплохо для начала.

Он понимал, что придется потратить немалую долю своего колдовского могущества. Но нужда была велика, и дело того стоило. Прижав пальцы к кожаному корешку выбранного тома, Тредэйн глубоко вздохнул, расслабил мускулы и напряг волю, произнося слова, вызывающие сосредоточенность разума. Открылась знакомая тропа, и по ней пришла привычная, но все же чуждая сила. Он направил ее на «Энциклопедию», и содержание книги перешло в него.

Снова, как в первый раз, он почувствовал, что сознание расширяется, усваивая новые сведения, но это было много легче, чем впитывать в себя искусство колдовства.

Животные, растения, минералы… Звезды и облака, излучения и ауры, ветры и дожди, призраки и Явления, пустыни и океаны — один мысленный глоток — и все это в нем, до смерти, а может быть, и дальше.

Что еще? Взгляд бродил по полкам. Вот еще кое-что интересное. «Исследования Ледяного моря». Тред протянул руку. Мгновение — и северные страны — со всей их топографией, геологией, климатом, флорой и фауной, культурой, обычаями и легендами жителей — принадлежат ему.

История. География. Жизнеописания. Математика. Естественные науки. Физика и метафизика. Изящные искусства. Философские системы. Литература и языки. Логика и риторика. Все под рукой, и он жадно глотал книги, обращая особое внимание на языки, а также историю и обычаи Стреля. Он потерял счет новым приобретениям. Том за томом врывались в мозг благодетельными снарядами, пока он не ощутил, что голова раскалывается от напряжения. Тредэйн устало опустился в зачехленное кресло, уронил голову и опустил веки.

Жар в мозгу медленно отступал. Подняв голову, Тредэйн оглядел кабинет. Кажется, ничего здесь не изменилось, а он почти ожидал увидеть, как фолианты испускают собственное волшебное сияние. Взгляд прошелся по полкам. Сколько знакомых названий, сколько книг, содержание которых прочно улеглось в памяти. Тредэйн не считал их, но наверняка не одна сотня. За пару часов он приобрел всеобъемлющее образование.

Разумеется, не даром.

Он не собирался смотреть на часы, но глаза по собственной воле отыскали склянку. Вот они, перед ним, на столе, песчинки неудержимо струятся из верхней колбы. Сквозь тяжелую усталость шевельнулась тревога. Казалось, этот быстрый ручеек никогда не остановится. Может, в часах что-то испортилось? Не мог же он за пару часов истратить столько силы. Захотелось перевернуть часы, но Тредэйн не стал и пытаться. Он уже пробовал, и что толку? Кажется, поток песчинок редеет? Нет. Да!

Песчаный ручеек прервался, и Тредэйн перевел дыхание. Еще осталось, и немало. Хватит, чтобы исполнить задуманное. Он сомкнул пальцы вокруг верхней колбы, но сияние неудержимо пробивалось наружу.

Поднявшись, Тредэйн без сожаления покинул кабинет, спустился вниз, через кухню выбрался на задний двор и глубоко вдохнул холодный сырой воздух. До его нового жилища не одна миля, а тащиться в такую даль не хотелось. Но экипажа среди ночи не найти. Пришло в голову, то крошечная частица колдовской силы легко прогонит усталость. Совсем малая толика, это так просто… и представил себе вытекающие из колбы песчинки — и побрел, тяжело переставляя ноги. На ходу Тредэйн начал перебирать новоприобретенные сокровища и вскоре забыл обо всем, даже об усталости. Тредэйн почти не замечал, куда несут его ноги, но краем сознания, как видно, отмечал путь, потому что в конце концов оказался на уютной Солидной площади, где яркие фонари освещали порог его нового дома.

Поднимаясь по безукоризненно чистым мраморным ступеням, Тредэйн заметил лежащий на них сверток. Тонкая пачка грубой желтоватой бумаги… черные чернила… какой-то узор…

Нахмурившись, он поднял памфлеты, мгновенно заметив знакомую кайму из мушиных крылышек. Опять эти Мухи! Пока он бродил по городу — как ему представлялось — в полном одиночестве, кто-то еще не спал и не терял времени даром. Пожалуй, эти листки раскиданы по всему городу. Он наугад перелистнул пару страниц. На сей раз никаких картинок, только текст. Сочинение на тему Трибунала. Прочитает, когда будет время. Только не сегодняшней ночью.

Проходя через прихожую к себе в комнаты, Тредэйн не переставал задумчиво хмуриться. Эти Мухи не только дерзки, но изобретательны и настойчивы. Большой тираж и тайное распространение. Так можно завоевать весь город, и даже выбраться за его пределы. Возможно, стоит последовать их примеру. Да, так он и сделает. Уронив брошюру на стол, заваленный серебряными монетами, Тред еле дотащился до постели.

Два дня спустя в окне на фасаде особняка на Солидной появилось скромное, но разборчивое объявление:

ДОКТОР ФЛАМБЕСКА

ВРАЧ ИЗ СТРЕЛЯ

ВОССТАНАВЛИВАЕТ НАРУШЕНИЯ

ВНУТРЕННЕГО РАВНОВЕСИЯ

Солнце еще не успело прожечь дыру в утреннем тумане, когда появились первые пациенты.

10

— Да, но вы могли бы уделить мне хоть полчаса, — настаивала Эстина.

— Солнце встало. Мне пора выезжать, — отвечал супруг.

— Но перед дорогой следует поесть. Я приказала накрыть на стол. Копченый угорь, плетеный каравай, свежий яблочный сидр, вишневое варенье — ваши любимые кушанья. Я так старалась угодить вам, и, мне кажется, вы можете хотя бы… — голос сорвался, и Эстина замолчала, чтобы успокоить нервы. Крейнц не одобрял крикливых и сварливых женщин. У женщины должен быть мягкий, нежный голос. Разумеется, он прав. Он всегда прав.

— Хоть пятнадцать минут, — нежно взмолилась Эстина.

— Пятнадцать минут, — снизошел Крейнц.

Эстина не собиралась тратить время впустую. Муж должен был унести с собой только приятные воспоминания о последних минутах перед расставанием, чтобы все время разлуки только и мечтать о воссоединении с ней. Рука об руку супруги проследовали в Утренние покои, где на застеленном узорчатой скатертью столе ждал заботливо накрытый завтрак. Слуг не было видно. Нынче утром леди Эстина хотела оставить мужа для себя одной.

Они сели, и Эстина наполнила тарелку мужа, потом положила себе.

Крейнц отхлебнул яблочный сидр и нахмурился.

— Кажется, начинает бродить, — заметил он.

— О, нет, — встревоженная леди поспешно сделала глоток. — Нет, нет, он еще сладкий.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно. Поверьте мне! — усердно уверяла его. Эстина. Ее супруг полагал спиртное отравой для тела и ума. Он никогда не запрещал ей вино или пиво, но Эстина сама отказалась от них, чтобы доставить удовольствие мужу. Она считала эту жертву ничтожной ценой за его одобрительный взгляд.

— Что ж, я доверяю вашему мнению, миледи, — объявил Крейнц к ее восторгу. Допив сидр, он принялся за еду.

Некоторое время леди молча смотрела, как он ест. Ни одного лишнего движения, в десятитысячный раз отметил она, почти хирургическая точность. Любая ошибка казалась невозможной. За десять лет их брака она не запомнила ни одного случая, когда муж был в чем-либо не прав. Даже его наружность, размышляла жена, отражает совершенство души. Например, его дорожная одежда — безупречного покроя, без единого пятнышка… Недоброжелатели называют его тщеславным , но это из зависти. А какое лицо! Классически правильные черты, ни морщинки на лбу… Русые волосы тщательно уложены. В сорок лет ни единого седого волоса. А она, хотя на год моложе, уже давно выщипывает у себя седые волосинки. Она сама стыдилась своей суетности. Незачем пытаться скрыть от супруга приметы возраста. Достойный барон Крейнц ЛиХофбрунн не из тех мелких и легкомысленных мужчин, которых заботит внешность жены. Не так ли?

Как бы то ни было, он избрал ее не за красоту, и даже не за богатство, а только ради ее души. В этом Эстина не сомневалась.

Минуты улетали. Заполнить их было ее заботой.

— Как омлет? — заботливо спросила Эстина.

— Правильно приготовлен, — определил Крейнц, немного поразмыслив.

— Я рада, — с чувством ответила жена, зная, что его требования высоки, и супруг скорее останется голодным, чем смирится с небрежностью кухарки. Однако сейчас он жевал не без удовольствия, и ей пришло в голову, что супруг не выглядит опечаленным разлукой. Старательно отогнав из голоса малейшие нотки обвинения, она прошептала:

— Я буду так скучать!

— Меня не будет всего месяц.

— Всего? Как вы можете говорить: «всего»? Для меня этот месяц будет тянуться целый век!

— Месяц пройдет быстро, — рассудительно уверил ее супруг.

— Только не для меня, — снова начала Эстина и тут же осеклась. Приняв вид сдержанной печали, она добавила: — Журслер и малютка Вилци тоже будут скучать.

— Моим сыновьям пора научиться понимать, что богатство и положение в обществе накладывают на людей определенные моральные обязательства. Мой долг как господина Арнцольфа — ознакомиться с состоянием поместья и населения до наступления зимы. Журслер в свое время унаследует Арнцольф. Ему следовало бы заранее проникнуться ожидающей его ответственностью.

Леди Эстина кивнула. Логика мужа так же несокрушима, как высоки его моральные устои. Порой и то, и другое вызывало в ней раздражение, но этим утром она видела в них некоторую надежду.

— Конечно, Журслеру пора учиться управлять поместьем, — согласилась она. — И где он научится этому лучше, чем рядом с отцом? Возьмите его с собой в Арнцольф, — облизнув губы, она наклонилась к мужу. Возьмите с собой нас всех . Вилци… и меня.

В ожидании ответа ее сердце забилось чаще. Мгновение супруг изумленно глядел на нее, затем снисходительно улыбнулся:

— Это невозможно.

— Но почему? Почему? Объясните, что в этом невозможного? Журслеру это пошло бы на пользу — вы сами сказали!

— Но не в этом году. Возможно, в будущем.

— Почему не в этом?

— Потому что это нарушило бы составленные планы.

— Так измените планы!

— Они были тщательно продуманы, миледи. Мне представляется легкомысленным и даже безответственным говорить об изменении разумных планов на основании всего-навсего случайного каприза.

— Как вы можете говорить это мне? Неужели желание быть рядом с мужем — случайный каприз? И неужели каприз — верить, что и муж не захочет разлучаться со мной и с нашими детьми? Неужели вся наша жизнь, наш брак — всего лишь мой мелкий каприз! Разве вам не хочется быть рядом с женой и сыновьями?

— Несомненно, — строго заверил ее Крейнц. — В свое время. Приблизительно через месяц от нынешнего дня. Быть может, на день или два раньше, если все сложится удачно.

— Удачно! Ох!.. — Эстина судорожно сжала бокал. Еще мгновение — и она запустила бы им в стену. Но, поймав на себе взгляд мужа, леди сдержалась. Крейнц счел бы подобную сцену отвратительной. Он ожидает от своей супруги совсем иного. Она не должна кричать, браниться, не должна упрашивать, затевать ссор или пилить мужа. Все это бесполезно — и даже наоборот. Это только оттолкнет его, как оттолкнуло когда-то…

Эстина глубоко вздохнула.

— Простите. Мне не следовало выходить из себя. Но ведь мне, слабой женщине, так тяжело остаться без поддержки супруга, который мудро направлял бы меня…

— Да, — Крейнц кивком выразил понимание и сочувствие. — Конечно, вам будет нелегко. Однако я хотел бы, чтоб вы отвергли страхи и сомнения — те слабости, через которые Злотворные чаще всего находят путь к нашим сердцам. В отсутствие супруга вам следует положиться на благодетельную силу Защитника Автонна. Взывайте к нему, дорогая моя жена. Предайте себя Его воле, отдайте себя в Его руку, и Он пошлет вам силу.

— Хорошо, — она почтительно склонила голову, но буря в душе никак не утихала. Слова мужа были, несомненно, справедливы, но почему-то не приносили успокоения.

Крейнц аккуратно сложил салфетку треугольником и положил на стол.

— Разве вы уже уходите? — всполошилась Эстина. — Но вы даже не попробовали миндального печенья, а я сама наставляла повара…

— Четверть часа истекло, миледи. Более того, — Крейнц сверился с карманными часами, — прошло ровно девятнадцать минут.

— Не может быть! Должно быть, ваши часы спешат!

Не удостоив ответа это невероятное предположение, Крейнц ЛиХофбрунн встал из-за стола и вышел. Эстина заторопилась следом и догнала его в передней. Муж отворил дверь, и в дом ворвался прохладный осенний ветерок. Карета ЛиХофбруннов, под самую крышу загруженная тюками и ящиками, ожидала на улице, но Крейнц не спустился к ней, а нагнулся, подобрав что-то, лежавшее у самого порога.

— Что это?

— Какие-то листовки, — пояснил супруг. — Два отдельных листа. Напрасная трата чернил и бумаги, на мой взгляд.

— Вы, конечно же, правы. Но что там напечатано?

— Посмотрим, — он просмотрел на листки и обернулся к жене. — Это объявление, предлагающее услуги некоего доктора Фламбески, именующего себя врачом из Стреля. Берется, как он уверяет нас, исправить внутренний разлад, восстановить душевное равновесие, излечить патологические отклонения, избавить от приступов депрессии, изгнать Невидимые Голоса, очистить кровь, улучшить пищеварение, истолковать сны, вставить на место выпавшие зубы, восстановить увядшую красоту, избавить от сердечной боли, излечить вывихи, ушибы и боль в горле, избавить от глистов… Полный набор пустых и нелепых обещаний, — подытожил Крейнц.

— Может быть и так… — Эстина не могла скрыть интереса. — Но я слыхала об этом докторе Фламбеске. Несколько недель назад он поселился на Солидной площади. Молод, но поражает своей ученостью. Появился внезапно, как актер из люка на сцене. Говорят, он прямо-таки творит чудеса.

— Говорят? Кто это говорит?

— О… подруги… слуги… торговцы…

— Понятно.

Тон и выражение лица мужа были настолько многозначительны, что кровь прихлынула к щекам Эстины. Она замолчала.

— Несомненно, намерения у ваших поставщиков сведений самые наилучшие, — смягчился Крейнц, — потому я и не обвиняю их в преднамеренной лжи. Однако они заблуждаются, полагая, что в силах смертного поправить здоровье человека и вернуть ему силы. Разве люди обладают знаниями, достаточными, чтобы постигнуть эти материи, и тем более распоряжаться ими?

Он ожидал ответа. Эстина молча покачала головой.

— Вот именно, миледи. Мы ничего не знаем относительно человеческого здоровья. Мы едва ли не бессильны. Лишь воля и страдания Автонна защищают нас от влияния Злотворных — источника всех болезней. Посмотрите на меня. Всю жизнь я полагаюсь на одного только Защитника Автонна. Вы когда-нибудь видели меня больным?

— Никогда, — убежденно заявила Эстина. Здоровье у него было великолепное.

— Каковы же ваши выводы?

— Что мой муж — человек поразительного ума, — Эстина поняла свою ошибку, и ей хотелось сменить тему. — А что во втором объявлении?

— Здесь? — Крейнц нахмурился. Он сунул оба листка в карман. — Это — мерзость, которой я не желаю оскорблять взор моей жены.

Эстина скрыла острое любопытство. Она знала, что спорить бесполезно.

— Но расскажите же мне немного об этом, — попросила она, потупив взор. — Только чтобы предостеречь меня от опасности, угрожающей нашим сыновьям в отсутствие отца.

Тщательно обдумав просьбу, супруг смилостивился над Эстиной.

— Мы получили еще одно искушающее послание от тех негодяев, что называют себя Мухами. Не стану излагать вам его содержание. Достаточно сказать, что оно подло, злонравно и заслуживает презрения. Вам следует помнить, что легионы Злотворных все еще осаждают истинных слуг Автонна.

Она с удовольствием выяснила бы, как именно они ведут осаду, но лорд Крейнц почитал эти сведения неподобающими для ее взора и слуха, и, разумеется, он был прав. Нет смысла переубеждать его, тем более сейчас. Эстина сочла тему закрытой и удивилась, когда он заговорил снова:

— Какая невероятная дерзость — оставить свой грязный след здесь, у порога дома Союзницы! — легкая усмешка тронула его губы.

Второй раз за несколько мнут Эстина почувствовала, что краснеет, но теперь румянец на лице вызвала похвала строгого супруга. Официальный титул Союзницы Белого Трибунала, полученный ею много лет назад, был источником искренней гордости мужа и сыновей, а также друзей и родственников — то есть всех, кроме нее самой. Ни один человек не усомнился, что она заслужила это почетное звание. Женщина, движимая одной лишь верой в справедливость, предала своего заблудшего мужа и пасынков Белому Трибуналу, доказав тем самым твердость духа и силу убеждений. Она прославилась по всей стране и служила образцом суровой честности для всех жен и матерей Верхней Геции, а ее нескрываемое отвращение к своей славе принимали за скромность, что только подтверждало ее добродетель.

— Какая наглость, какое оскорбление для меня, для каждого члена моей семьи — но главное, какое непростительное оскорбление для моей благородной супруги, — негодовал Крейнц.

— Они не имели в виду оскорбить именно нас, — неловко пробормотала Эстина. — Эти Мухи просто засыпали город своими бумажонками.

— Это нестерпимо. Безобразие. Есть ли предел их наглости? Или они собираются завалить этой мерзостью и саму площадь Сияния?

— Вполне возможно.

— Остается надеяться, что я еще увижу, как с этих преступников сорвут маски и проведут их в цепях в Сердце Света, — Крейнц говорил с несвойственной ему страстностью. — Верховный Судья ЛиГарвол сумеет разобраться с ними.

— Да…

— Гнас ЛиГарвол — бескорыстный защитник народа. Он не имеет себе равных. Сколько он всего делает для нас!

— В самом деле…

— Вы получили приглашение верховного судьи на Зимнее Восхваление?

— Да.

Эстина отвечала все с большей неловкостью. Зимнее Восхваление, о котором напомнил муж, представляло собой пышный официальный банкет, который ежегодно давался в честь признанных союзников и помощников Белого Трибунала. Раз в году избранные собирались в зале торжеств Сердца Света, чтобы провести невыносимо скучный вечер за несъедобным угощением и столь же неудобоваримыми речами. Имя Эстины ЛиХофбрунн неизменно появлялось в списке приглашенных. При всем ее отвращении к этому сборищу, отказаться было невозможно. Она вздохнула:

— Состоится, как обычно, в конце будущего месяца.

— А, — Крейнц с благодарностью взглянул на жену. — Я вернусь как раз вовремя, чтобы сопровождать вас, миледи. Как всегда, к моей великой гордости.

— Супруг мой, — его слова вызвали на глаза Эстины слезы мучительной радости. — Вот чего стоит ждать — быть там с вами. Но пока… Вы уезжаете и… О, это невыносимо!

Не в силах сдержать своих чувств, она сжала мужа в объятиях и прижалась губами к его губам.

Он стоял как статуя. Ни малейшего ответного движения, что ничуть не удивило Эстину, знавшую, как неодобрительно относится муж к любым проявлениям любви за пределами супружеской спальни. И даже в спальне утро считалось неподходящим временем. Он несколько секунд терпел ее объятия, потом осторожно высвободился и отстранил от себя жену.

— Нет времени на эти глупости, — заметил муж со снисходительной улыбкой и снова взглянул на карманные часы. — Смотрите, уже три минуты.

— Так почему же не били башенные часы?

— Что? В этот самый миг прозвучал звон колоколов.

— Видите, — торжествовала Эстина. — Башенные часы никогда не врут. Я же говорила, что это ваши спешат.

— Верно, — Крейнц был поражен до глубины души. — Вы правы. Я считал это невозможным, но вы правы. Мои часы неточны. Ненадежны. Несовершенны. Вот, возьмите их, — он швырнул ей часы. — Заберите их от меня. Не желаю иметь их при себе.

Леди Эстина повиновалась.

— Но что мне с ними делать? — спросила она.

— Отдайте в починку, — распорядился муж. — Если починить не удастся, избавьтесь от них без промедления.

— Крейнц, вы, конечно, шутите?

— Миледи?

— Эти часы принадлежали еще вашему отцу и деду!

— И что из этого?

— Не можете же вы просто выбросить их? — Необъяснимый ужас закрался в ее сердце.

— Единственное назначение часов — указывать время, — сообщил ей Крейнц, несколько удивленный, что приходится объяснять жене столь очевидные истины. — Если часы не исполняют своего назначения, с какой стати я стану хранить их?

Проводив мужа, леди Эстина, как умела, убивала время. Часть дня она провела, отдавая распоряжения слугам — занятие не из коротких, потому что поддерживать хозяйство в соответствии с порядком, установленным Крейнцем ЛиХофбрунном, было трудной задачей.

Затем она занялась письмами — еще одно дело на несколько часов. Послания к подругам и родственникам почти не занимали мыслей — она просто из раза в раз переписывала устоявшийся каталог побед, свершений и последних приобретений. Еще проще были отписки стряпчим, банкирам, торговцам и ремесленникам, которые все как один искали покровительства ЛиХофбруннов. Куда сложнее, однако, оказалось, ответить на обращения Лиги Союзников, этой почетной ассоциации местных филантропов, купающихся в лучах благосклонности Белого Трибунала. Сама Эстина была о Союзниках не слишком высокого мнения, но для Крейнца членство в Лиге значило очень много. Леди знала, что его, прежде всего, привлекала к ней возможность получить доступ в ряды Союзников. Бросаться такой возможностью не приходилось.

Последнее послание Союзников призывало изучить темное прошлое и вероятные колдовские деяния пожилого мажордома, служившего у барона ЛиГрембльдека. Подобная петиция, подписанная большинством членов Лиги и скромно опущенная в Голодный Рот, должна была в самом скором времени привести Солдат Света к дверям баронского дома. Конечно, большого вреда в этом нет. Благородный барон, отчасти ответственный за вину своего слуги, будет вынужден в доказательство своей доброй воли уплатить солидное возмещение пострадавшим и Трибуналу. Кроме того, ему придется похлопотать, подыскивая и обучая нового мажордома взамен прежнего, которого ждет неизбежное Очищение.

Эстине было искренне жаль подвергать достойного барона ЛиГрембльдека, с которым она никогда не ссорилась, таким расходам и неудобствам. Она бы предпочла остаться в стороне от этого неприятного дела, однако членство в Лиге Союзников накладывало, как любил говорить лорд Крейнц, определенные обязательства. Никуда не денешься — надо было соответствовать своему положению. Придется почтенному барону смириться с некоторыми неприятностями.

Леди Эстина со вздохом поставила под петицией свою подпись.

Покончив с этим, она доставила себе удовольствие написать мужу — длинное, очень личное и страстное послание, первое из многих, которые собиралась отправить за время его отсутствия.

Ждать ответа, конечно, не приходится — муж будет слишком занят, чтобы тратить время на переписку — но, по крайней мере, он увидит письма и вспомнит о ней.

Она пообедала вместе с сыновьями и провела пару часов забавляя их. Как обычно, она старалась по возможности скрыть предпочтение, которое отдавала старшему мальчику. Правда, малютка Вилци был милашкой, но Журслер со своей квадратной челюстью — настоящая копия отца. Как могла она не любить его больше младшего сына?

Вечером, когда она одиноко сидела над вышивкой, ее отвлек слуга, принесший пару пакетов, найденных на пороге. Первый оказался повторным объявлением доктора Фламбески. Второй — маленьким свертком в розовой шелковой обертке, перевязанным золотой ленточкой. Леди сорвала обертку и с любопытством заглянула внутрь. Ни карточки, ни надписи — ничто не указывало на содержание посылки, имя отправителя или хотя бы адресата. Вероятно, подарок предназначался либо Крейнцу, либо ей самой. А может быть, подумала она с волнением, это подарок от Крейнца . Он думает о ней, скучает…

К сожалению, это совершенно невероятно. Ее супруг, хоть и лучший из людей, ничуть не склонен к сентиментальным жестам. Разве только…

Отослав любопытного слугу, леди Эстина развернула сверток и нашла в нем маленький фарфоровый пузырек безо всяких украшений, заполненный плотной желтовато-белой массой. Воск для печатей? свечка? конфета или какое-то лакомство? Косметика? Эстина принюхалась, и ее лицо просветлело. Конечно же, духи, притом тончайший, изысканный аромат. Чудесно! Она с улыбкой нанесла мазки за ушами, на шею и запястья. Аромат, одновременно сладостный и терпкий, с какой-то неуловимой примесью, радовал обоняние. Даже голова закружилась! Если бы Крейнц был здесь!

Безусловно, это прислал не он. Тогда кто же? Неужели у леди Эстины ЛиХофбрунн появился тайный обожатель? Сладкое чувство усилилось. Конечно, она и в мыслях не держала никакой нескромности… Что вы, ни в коем случае!.. И все же…

Вот она какая, в тридцать девять лет еще способна привлекать мужчин! Словно глоток вина, которого она не пробовала уже много лет. Она с улыбкой повернулась к ближайшему зеркалу. Вечернее солнце косыми лучами беспощадно подчеркивало каждую морщину. Ее лицо снова омрачилось, леди всмотрелась пристальнее. Неужели это ее лицо, такое сухое, острое, обтянутое кожей? Рука поднялась к морщинкам, проявившимся в уголках глаз. Почти незаметно, решила она, если только не улыбаться. Но вот это, в волосах…

Она шагнула ближе к зеркалу. Да, несомненно, белая нить. Прямо на виду. Она сердито выдернула волосинку. Поздно. Разумеется, Крейнц заметил.

Да, он промолчал, но о чем подумал? Не покажется ли ему отвратительной стареющая жена? Не пожелает ли он тихо избавиться от нее? Горькие слезы обожгли глаза. Лицо в зеркале некрасиво исказилось, капли потекли по щекам. Потом ее взгляд упал на фарфоровую склянку, незнакомый аромат показался успокоительным, и слезы высохли.

Да, тридцать девять лет, седина… Но ведь кто-то еще находит ее привлекательной. Она до вечера не расставалась с подарком. Когда она переставала чувствовать запах, накладывала свежие мазки. Она вся пропиталась странным ароматом и унесла его с собой в широкую, но одинокую постель.

Однако благовония не защитили леди от ужасных кошмаров. Эстина не догадывалась о причине сновидений. Она не отличалась особой проницательностью. Если бы ей предложили угадать правильный ответ, она объявила бы причиной дурных снов страдания от разлуки с мужем.

Так или иначе, видения были ужасны. Ей снилось, что она лежит в собственной постели, в собственной спальне — это правдоподобность особенно сбивала женщину с толку. Да-да, та самая комнатка, которую она привыкла делить с супругом — но что-то в ней переменилось, и окна, кажется, не на своем месте, и с мебелью что-то не то. То полное подобие их с Крейнцем спальни — то словно видение, вырванное из прошлого, о котором она не позволяла себе вспоминать.

Эстина повернулась на другой бок. Не помогло. Женщина никак не могла удобно устроиться. Она вдруг ощутила, что не одна в постели.

Крейнц вернулся раньше времени? Передумал, решил все же взять ее с собой?

Эстина открыла глаза. Дело шло к полуночи. Туманная осенняя полночь. Около кровати не было ночника — Крейнц ни за что не соглашался на такой бессмысленный и ненужный расход лампового масла. Но она видела все очень явственно.

Эстина взглянула и лицо лежащего рядом с ней мужчины — и встретила взгляд ярких голубых глаз, незабываемых глаз, блестевших из-под густых черных бровей, не узнать которые было нельзя. Это был человек, которого мысленно, в тех редких случаях, когда приходилось вспоминать прошлое, она всегда называла «Тот, другой». Вспоминать имя было слишком мучительно, оно приносило с собой слишком много тяжких воспоминаний. Однако сейчас вспомнилось само.

Благородный ландграф Равнар ЛиМарчборг.

Он мало изменился за тринадцать лет, прошедших с тех пор, как его увели однажды ночью из родного дома, но все же перемены были. Лицо, которое когда-то занимало все ее мысли, было покрыто ссадинами и засохшей кровью. Рассеченные губы вспухли, вокруг глаз — синяки. Невероятно, но изуродованное лицо в полной мере сохраняло прежнюю красоту.

Он лежал на боку, опершись на локоть. Обнаженное тело, невольно заметила Эстина, покрыто большими влажными ранами. Простыни уже промокли от сочившейся из них жидкости. Должно быть, он ужасно страдал, но лицо оставалось спокойным, а голос — привычно любезным.

— Я обещал вернуться к утру. Кажется, я опоздал. Прошу прощения, миледи. — Голос ничуть не изменился. Она узнала бы его где угодно.

Он смотрел так, как будто ожидал ответа. Эстина попыталась сглотнуть, но в горле стоял комок. Попыталась заговорить — тщетно. Попыталась шевельнуться, но не могла даже двинуть пальцем.

— Вы, кажется, удивлены, — иронически улыбнулся Равнар.

— Немного… — на сей раз ей удалось выговорить слово, хотя голос звучал чуть слышно и заметно дрожал.

— Надеюсь, это приятное удивление?

— Приятное? Я… я…

— Да?

— Удивлена, — повторила Эстина. — Очень удивлена. Совершенно неожиданно, и я… э… удивлена. Да.

— Чем же?

— Но, Равнар, тебя так долго не было!

— И ты считала себя покинутой, тревожилась? Глупая куколка. Ведь мы — муж и жена, единая плоть навсегда.

— До смерти, — робко заметила она.

— И после, миледи.

— Не припомню, чтобы это было записано в нашем брачном контракте.

— Считай, что он переписан заново.

— Прежде ты никогда так не говорил.

— Мне кажется, за это время я стал лучше понимать жизнь.

— И ты никогда не называл меня куколкой.

— Я был скуп на проявления любви. К счастью, эту ошибку еще не поздно исправить.

— Не поздно?

— Ты думаешь иначе?

— Ты… ты очень изменился, Равнар.

— Больше, чем ты думаешь. Рассказать, как и почему?

— У тебя, наверно, найдутся более важные дела, ты всегда был так занят…

— Теперь у меня другие представления о важности дел.

— Только не в том, что касается меня.

— Разве не внимания ты всегда требовала от меня?

— Не помню.

— Зато я помню. И очень хорошо притом.

— Ну. Теперь ты можешь обо мне не беспокоиться, Равнар. Честное слово.

— Твое желание наконец-то исполнилось. И ты недовольна?

— Конечно, ты очень добр, но честное слово, я не хочу тебе мешать.

— Уверяю тебя, милая жена, я только рад.

— Жена?

— Навеки. Ты когда-то сомневалась в моей верности. Больше не сомневаешься?

— Нет, нет, но… Ты знаешь, произошли некоторые перемены. Тебя ведь так долго не было, Равнар. Много лет. Я хочу сказать: будь благоразумен…

— Разве любовь подчиняется благоразумию? Разве она не поглощает все, заставляя забыть о мелочных преградах? Разве не такой всепоглощающей, любви ты требовала от меня когда-то? Радуйтесь, миледи, вы ее получили.

Он протянул к ней руку. Ногти на пальцах были вырваны с корнем, сами пальцы страшно распухли. Эстина отшатнулась, но почувствовала, что будто прикована к кровати.

— Я твой! — жадные пальцы легли сзади ей на шею. Их прикосновение было холодным, как равнодушие.

Он привлек женщину к себе, и тогда она разглядела, что его искалеченное тело испускает бледное зеленоватое сияние. Эстина истерически забилась и, к собственному удивлению, сумела вырваться.

— Я замужем! — по наитию она выпалила ему в лицо единственную истину, которая могла раз и навсегда оттолкнуть его. — У меня теперь другой муж! Живой!

— Живой — это некоторое преимущество, но только на первый взгляд. Но может ли его верность сравниться с моей, — спросил Равнар. — Устоит ли она, когда ты донесешь на него Белому Трибуналу?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь!

— Подумай.

— Я никогда не стану доносить на Крейнца! Он ни в чем не виновен!

— Я тоже.

— Неправда, неправда! Ты мучил меня, ты сделал меня несчастной…

— И заслужил пытки и смерть?

— Я тут ни при чем! Ты не можешь обвинить меня в том, что случилось! Мне жаль тебя, но я тут ни при чем!

— Эстина, Эстина, — покачал головой Равнар. — Ты надеешься обмануть меня? Глупая куколка.

— Не называй меня так!

— Милая жена…

— И так не называй!

— Миледи, успокойтесь! Все ваши проступки прощены. Я явился к тебе, Эстина, желая загладить свою вину. Отныне тебе никогда не придется жаловаться на недостаток нежности и внимания. С этой минуты я всегда буду с тобой.

Он снова сжал ее в ледяных объятиях, и на этот раз ей не удалось вырваться. Эстина уловила исходящий от его светящейся плоти слабый запах, который мучительно напоминал аромат ее духов. Ее затошнило, она забилась в руках Равнара… Ее ужас перерос в слепую панику, когда ледяные пальцы взяли ее за подбородок и повернули лицом к покойному мужу. Холодный поцелуй коснулся ее губ.

На миг разум отказался служить ей. Она больше не понимала, где находится и что происходит. Кое-как вывернувшись и глотнув воздуха, Эстина излила свой ужас в крике, в душераздирающем вопле, который и разбудил ее.

Она села на постели, дрожа всем телом. В комнате было темно, хоть глаз выколи. Она все еще не понимала, где она, и не была уверена, что в постели рядом с ней не лежит Равнар ЛиМарчборг, но не посмела оглянуться. Она не могла даже шевельнуться, и только крик рвался наружу из ее горла.

Дверь распахнулась, и спальню залил свет. Появилась встревоженная горничная Беткин, со свечой и словами утешения. Равнара в комнате не было. Всего лишь сон, хоть и страшно правдоподобный.

Вопли Эстины сменились судорожными всхлипами. Служанка утешала женщину, сочувствовала, хлопотала над ней. Понемногу бешено стучавшее сердце затихло, и дрожь прошла. Эстина еще не совсем успокоилась, но ей уже было немного стыдно за свой испуг. Хорошо еще, что Крейнц не видел. Он бы выбранил ее за ребячество и был бы прав.

Эстина отослала служанку. В спальне снова стало темно и темнота казалась женщине тяжелым грузом. Она обливалась потом, несмотря на ночную прохладу, и никак не могла уснуть. Наконец она решилась позволить себе маленькую роскошь, на ощупь добралась до камина и опустилась на колени, чтобы раздуть потухшие угли. Оранжевые отсветы прогнали темноту, и леди зажгла масляную лампадку.

Наперекор Крейнцу ЛиХофбрунну, светильник горел всю ночь.

Рассвет принес с собой спокойствие и способность трезво мыслить. Такой дурной ночи у нее в жизни еще не было, но теперь все прошло.

Эстина встала и оделась. Лицо прислуживавшей ей Беткин выражало одну лишь почтительную заботу. Ни презрения, ни подозрений, ни понимания. Да ведь она и не могла проникнуть в разоблачительную суть кошмаров своей госпожи. Разумеется, круглолицая служанка ничего не знает. Горничная, успокаивала себя Эстина, доброе, кроткое, преданное и трудолюбивое создание. Мастерица, умеющая ткать тончайшее кружево, но вовсе не хороша собой. Бледная кожа, тусклые волосы, кривые желтые зубы, самая малость природного ума и еще меньше знаний. Нет в бедняжке Беткин ничего, что могло бы привлечь мужчину.

Разве что молодость?

Ей не больше семнадцати. Ее тело свежо и гибко. Маленькие глазки умеют ярко блестеть. И, пожалуй, она еще не рассталась с девственностью. Крейнц ценит в женщине невинность. У него очень высокие требования.

Эстина задержалась на этой мысли. К полудню она вызвала к себе управляющего домом, которому было приказано вести пристальное наблюдение за горничной. Если девушка начнет болтать или проявит распущенность иного рода, госпоже должно немедленно стать об этом известно. В любом случае недолго отправить провинившуюся служанку в деревню или просто выгнать на улицу.

Распорядившись на этот счет, леди Эстина окончательно успокоилась. У нее нашлось время для долгих бесед с портным, галантерейщиком и новым парикмахером. Занявшись собой, она достигла немалых успехов или, по крайней мере, свела на нет разрушительные следы прошлой ночи. Потом она неторопливо пообедала с сыновьями и получила особенное удовольствие от комплимента малютки Вилци:

— Мама, как ты хорошо пахнешь!

Она вспыхнула, не сразу сообразив, что вчерашние духи, как видно, еще сохранили свой аромат. Для нее, правда, этот чудный запах прочно связался с ужасным кошмаром. Никогда больше она не станет душиться ими. И горшочек выкинет, а лучше подарит кому-нибудь. Да хотя бы той же Беткин!

За этот день она написала Крейнцу три длинных письма, но ни разу не упомянула о кошмаре. Крейнц нисколько не верил в сны и видения, правомерно полагая их негодными плодами праздного ума. К тому же содержание этого сновидения просто невозможно вспомнить без содрогания! Эти обвинения, эти ужасные слова Равнара…

Все правда.

Если Крейнц потребует объяснений…

Эстина содрогнулась. Стоит мужу узнать правду о том, что произошло тринадцать лет назад… узнать о ее ужасном лжесвидетельстве — и ее жизнь кончена. Он порвет с ней, он отвергнет жену. Оставит детей у себя и, дабы предохранить их от скверны, запретит видеться с матерью.

Хотя она вовсе не виновата. Хотя у нее совершенно не было выбора. Хотя Равнар ЛиМарчборг, несомненно, заслуживал наказания.

Они его пытали…

Он, наверное, был виновен. Наверняка был. Верховный судья был так в этом уверен. ЛиГарвол уверял ее, что она поступает правильно, совершенно правильно, а он-то должен знать, что правильно, а что нет…

Только Крейнц этого не поймет. Крейнц, со своей бескомпромиссной честностью, иногда кажется слишком совершенным для этого мира.

Он не простит.

С другой стороны, пока он ничего не знает, а значит, и прощать-то нечего. И зачем ему знать? Кто откроет ему неприятную правду, если она сама сохранит благоразумную скромность — а она ее, конечно, сохранит.

Тревожиться не о чем.

К ночи она успешно изгнала из памяти все воспоминания о беспокойном сновидении. Она позволила только одну уступку растревоженным нервам: приказала слугам приготовить горячую ванну, хотя день был вовсе не банный. Опустившись в большой медный чан, Эстина яростно отскребала лицо, тело и волосы, стараясь смыть с себя малейшее воспоминание о подаренных духах.

Она едва не содрала кожу пемзой. Она намыливалась и споласкивалась три раза. Она опрыскалась старыми духами с сильным ароматом. Все следы вчерашних подозрительных благовоний были смыты начисто.

Так подсказывал разум.

Но запах каким-то чудом пережил горячую ванну. Казалось, тело пропиталось им насквозь, проникнув в кожу и плоть до самых костей.

Пустое воображение? Ну конечно! Она совершенно чиста, и отмытая кожа обильно полита духами.

Леди Эстина улеглась в постель. Скоро она задремала и почти сразу увидела сон. Ее бесплотный дух проплывал под высоким потолком лишенного окон каменного зала, освещенного красноватым пламенем и наполненного предметами, назначение которых было ясно с первого взгляда.

Она почти не замечала всего этого, ее внимание было приковано к обнаженной фигуре первого мужа.

Благородный ландграф ЛиМарчборг занимал большое дубовое кресло. Кожаные ремни удерживал и его запястья, лодыжки и перехватывали шею. На груди кровоточили раны. Два безликих палача срывали с тела пленника полосы кожи.

Равнар корчился в ремнях, но с его губ не слетало ни звука. Его мужество казалось сверхчеловеческим.

Как это похоже на Равнара!

Пораженная ужасом, раскаянием и странным отвращением, леди Эстина взирала сверху на эту картину. Она была уверена, что невидима, пока взгляд Равнара не обратился к ней. Отчаянная надежда преобразила его лицо. Ее дух заметался в поисках выхода, но выхода не было.

— Скажи им, — умолял Равнар, — что ты солгала.

В этой мысли была какая-то безумная привлекательность. Признаться. Спасти Равнара. Она ведь вовсе не желала его гибели, хотела только, чтобы и он немножко помучился. Спасти его — и он навсегда будет у нее в долгу…

— Скажи им…

Но какой ценой? Она принесла лживую клятву, а лжесвидетельство — преступление. Солгать перед лицом Белого Трибунала — преступление втройне. И еще страшнее, что она оклеветала собственного мужа. Признание может и не спасти Равнара, но точно погубит ее. Она попадет в тюрьму, а то и хуже. Ни за что!

— Прости, — прошептала Эстина.

— Скажи им, — начал Равнар, но его слова перевались сдавленным криком, когда палач сорвал с обнаженной груди полосу кожи.

Она закричала много громче, но крика Эстины, казалось, не слышал никто, кроме самого Равнара, смотревшего на нее голубыми глазами, полными невыносимого страдания. Она не хотела больше видеть этого, но не могла закрыть глаза, как не могла найти выход из камеры пыток.

Теперь они сдавливали ему руки в железных тисках, и Равнар кричал, и она тоже кричала…

Она проснулась в слезах, дрожа всем телом, и увидела у постели Беткин с лампой в руке. Облегченно всхлипнув, Эстина приподнялась на подушке и вцепилась в надежную руку горничной.

— Ну, ну, — утешала Беткин. — Ну, успокойтесь…

— Ох, какой сон!

— Знаю, миледи, знаю. Я слышала, как вы кричали и бормотали.

— Бормотала? — Эстина похолодела. — Я говорила во сне?

— Без перерыва, прямо как молельщик какой.

— Вот как… — Эстина выпустила руку девушки. — И что же я говорила?

— О, не знаю, миледи.

— Как это ты не знаешь?

— Ну, слов было не разобрать.

— Но хоть что-то ты должна была понять? Ну же?

— Кажется, кое-что… — Взгляд Беткин ушел в сторону.

— И что ты поняла? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Смотри в глаза, я сказала! Так-то лучше. Ну, что я говорила?

— Просто какую-то бессмыслицу, миледи.

— Не смей лгать! Не смей! Ну-ка, смотри мне в глаза и говори, что именно ты слышала.

— Я не знаю! — всхлипнула испуганная девушка. — Я ничего не поняла. Честное слово, миледи.

— Врешь! — Эстина с силой хлестнула служанку по щеке. Забывшись в страхе и ярости, ударила снова. Беткин жалобно заскулила и отшатнулась от кровати, прижав ладонь к щеке, но это зрелище только разожгло гнев госпожи. Эстина уже не говорила, а кричала во весь голос:

— Не знаю, что за игру ты затеяла, но ты проиграешь! А теперь прочь с моих глаз, пронырливая двуличная тварь. Убирайся, пока цела!

Беткин бросилась прочь, а Эстина бессильно откинулась на подушку. Она задыхалась, сердце неистово стучало в груди. Волнами накатывала тошнота. Закрыв глаза, Эстина неподвижно лежала, приходя в себя от страшного сна.

Попытаться заснуть снова даже не пришло ей в голову. Откинув одеяло, женщина встала и принялась мерить комнату шагами. Взад-вперед, снова и снова, пока усталость не одолела ее, но даже тогда она боялась возвращаться в постель.

Забрезжил серый рассвет, и пламя, горевшее в ней, превратился в тлеющие угли. Ужасная ночь наконец-то закончилась, и она мечтала об одном — забыть ее. При свете дня она даже готова была признать возможную невиновность Беткин. Пожалуй, девица и в самом деле так глупа, как кажется.

Весь день Эстина, несмотря на изможденность, занималась привычными делами. Руки и голова должны быть постоянно заняты, тогда на мрачные фантазии не останется времени. Она сумела вполне надежно скрыть все признаки тревоги — так полагала Эстина, пока случайно не увидела свое отражение в одном из зеркал.

Усталая, осунувшаяся и бледная женщина. Не удивительно, если вспомнить, как она провела ночь, и единственное лекарство тут — хорошенько выспаться. Но как она ни устала, Эстина все равно боялась засыпать.

И все же, несмотря на этот страх, она начала клевать носом над вышиванием. Смеркалось, и она сидела в резном кресле у камина. Уют, тепло и пляшущие отблески огня медленно убаюкали ее. Веки опустились, и пришел сон, и Равнар снова был с ней, в этой самой гостиной; он стоял у камина, и капли крови стекали на ковер. Лицо у мужа было мертвенно-зеленого цвета, но голубые глаза светились пониманием и невыносимо лживой нежностью. Равнар, совершенно настоящий с виду и ужасающе влюбленный.

Она проснулась от собственного крика, разогнала сбежавшихся слуг и сидела одна, ожидая, пока к обмякшим членам вернется жизнь. Собравшись с силами, она первым делом упала на колени и прижала ладони к ковру. Ворс был влажным и ощутимо липким.

Эстина отпрянула от ковра, словно тот был ядовитой змеей. Ее вышивание, соскользнувшее во сне с колен, лежало тут же. Она сорвала с пяльцев вышитый платочек, насухо вытерла руки и, скомкав материю, швырнула в огонь. Пламя мгновенно охватило вышивку, и Эстина отвернулась. Что-то тускло блеснуло на полу. Внутренне холодея, она протянула руку и вытащила из-под кресла маленький золотой кружок.

Пуговица с гербом ЛиМарчборгов. Дорогая игрушка. Глубокая аккуратная чеканка. Эстина узнала вещицу с первого взгляда. Она сама подарила Равнару дюжину таких пуговиц на вторую годовщину их свадьбы. Он велел нашить их на свой лучший камзол, который носил по самым торжественным случаям.

Пуговица отправилась в огонь вслед за платком. Эстина попыталась убедить себя, что это все сон.

Тщетно. Когда она подняла голову, в самом сердце пламени лежал яркий золотой кружок. Эстииа отвернулась и зарыдала.

С этого дня ее жизнь становилась все более жалкой. Загнанная жертва не могла найти объяснения ни тому, почему первый муж возвратился из небытия, ни тому, отчего он выбрал для возвращения именно это время. Ведь столько лет прошло почти безмятежно! Да ей и в голову не приходило просить объяснений, хотя возможность предоставлялась ужасающе часто.

Стоило ей заснуть — он появлялся. Хоть на час, хоть на минуту. Только она закроет глаза, забудется — и он тут как тут. Сон стал для нее врагом, царством ужаса, которого следовало избегать, чего бы это ни стоило душе и телу. Проходили дни. Эстина прежде и не подозревала, что способна так долго обходиться без сна. Давно уже должны были кончиться силы — но нет: она по-прежнему распоряжалась слугами, составляла меню на день, вела переписку, общалась с детьми, выдергивала у себя седые волосы и занималась маникюром. Она добросовестно выполняла все эти обязанности и, справедливости ради, должна была получить в награду хотя бы минуту спокойствия.

Если бы. Теперь Равнар начал преследовать ее и наяву. Следы его присутствия обнаруживались по всему дому. Золотая пуговица в гостиной. Нож для бумаги с монограммой в спальне. Запах его любимого табака в будуаре — а ведь в доме ЛиХофбруннов никому не позволялось курить. Но самое страшное — прядь черных волос на умывальнике в ванной хозяина дома. Эстина скрытно и боязливо уничтожала эти следы. Через неделю она избавилась и от Беткин.

Кто знает, что могла подсмотреть и подслушать эта негодная девчонка.

Сомнений не оставалось — мстительный дух Равнара вернулся. Хотя, вдруг пришло ей на ум, быть может, эти ужасные явления, невидимые ни для кого, кроме нее — всего лишь плоды ее жаркого воображения?

Иллюзии? Бред нечистой совести? Но разве ее совесть не чиста?

Какая чудовищная несправедливость! Она ничем, ничем не заслужила таких мучений!

Это нечестно, что она замучена бессонницей, что глаза у нее запали и лицо стало — к черту красивую ложь! — уродливым. Нечестно, что от страха бунтует желудок, каждый вечер с приближением темноты извергая свое содержимое. Нечестно, что у нее дрожат руки, подрагивают веки, сердце бьется неровно и часто. Ужасно нечестно, что она стала такой раздражительной, что слуги дрожат при виде хозяйки и даже сыновья начали ее избегать. И уж просто невыносимо нечестно, что именно сейчас пришла весть от лорда Крейнца.

После обеда посыльный принес письмо и еще одно объявление доктора Фламбески. В другое время Эстина была бы счастлива, но сейчас тревога заглушила радость. Она почти нехотя сломала печать и торопливо просмотрела послание.

Как она и опасалась, Крейнц извещал о скором возвращении. Дела в Арнцольфе заняли меньше времени, чем он ожидал, и через неделю он будет дома. Эстина взглянула на дату, поставленную в конце письма. Муж должен был вернуться послезавтра.

И конечно, он сразу заметит ее болезненную нервозность и, хуже того, заинтересуется причиной. Ей придется вынести один из его спокойных беспощадных допросов. Он неизбежно сломит всякое сопротивление, и, в конце концов, она расскажет все.

И что тогда?

Бумага выпорхнула из пальцев Эстины. Она стояла, слепо уставившись в туман за стеклами, и испуганные слезы текли по ее лицу.

11

— Ты думала, я тебя покину? Глупая куколка, — упрекнул ее Равнар.

Эстина подскочила. Глаза ее были широко открыты. Она совершенно проснулась, но видение не исчезало. Она была не одна. Равнар по-прежнему лежал рядом, его тело проминало матрас. Какая невыносимая подлость — преследовать ее за пределами царства сна! В ярости и страхе Эстина сжала кулачок и ударила что было силы.

К ее изумлению, удар попал в цель. Костяшки пальцев наткнулись на человеческую плоть, и послышался болезненный вскрик. В темноте кто-то заворочался. Невидимая рука отдернула занавесь над постелью, впустив внутрь бледную зимнюю луну.

— Да что с вами? — сердито воскликнул Крейнц ЛиХофбрунн.

Теперь она видела его — его сердитое лицо, его руку, сжимающую пострадавший подбородок. Эстина невидящим взором уставилась на мужа, и ему пришлось повторить вопрос. Только тогда она обрела голос.

— Я нечаянно, — испугалась женщина. — Простите меня!

— И сколько раз я должен прощать вас, миледи? — холодно возразил Крейнц. — С моего возвращения прошла неделя, и это повторяется каждую ночь.

— Я знаю. Мне очень жаль.

— Мои отдых нарушен, к тому же остаются синяки.

— Я скорее вырву собственное сердце, чем причиню вам вред, вы ведь знаете это!

— Начинаю сомневаться.

— Прошу вас, не говорите так. Что мне сделать, чтобы вы меня простили?

— Избавьте меня от извинений. Я бы предпочел объяснение.

— Я уже говорила! — Эстина заметила, что голос срывается на визг, и поспешно изменила тон. — Дурные сны. С каждым ведь может случиться, правда?

— Приходится задуматься, что означают так часто повторяющиеся кошмары…

— Возможно, несварение желудка? — смешок Эстины прозвучал слабо и вымученно. — Или какие-то неприятности по женской части. Вы же знаете, как слабы мы, женщины.

— Слабым следует искать опоры во всесилии Автонна. Почему вы не обратитесь к Нему?

— Но я обращалась, честное слово, и много раз. Только сны все равно повторяются.

— Для этого должна быть причина. Что бы вы предположили?

Эстина молчала. Все точь-в-точь как она боялась. В залитой лунным светом спальне было прохладно, но она чувствовала, как на лбу выступает пот.

— Разговор не интересен вам, миледи? — поднял брови лорд Крейнц.

— Я понятия не имею о причине , — отозвалась Эстина, не сумев скрыть раздражения в голосе. — Вас послушать, так это моя вина!

— Возможно, содержание видений откроет их происхождение? — настаивал Крейнц. — Расскажите ваш последний сон.

— Не могу, я его не помню!

— Как, ничего не помните?

— Ничего!

— Странно. В самом деле, весьма необычно.

— Ну что я могу поделать, Крейнц! Но я совсем не хочу тебя беспокоить. Может быть, поспим еще?

— Чтобы проснуться от нового удара? Кроме того, мой долг как супруга — направлять вас и оказывать вам помощь. Вспомните, приближается Зимнее Восхваление. В таком состоянии вы просто не можете там появиться — вам нельзя показываться на люди.

— Если я так уродлива, что мой муж стыдится меня, то могу остаться дома!

— Ни в коем случае. Я твердо намерен разрешить это затруднение, но не могу действовать, не имея соответствующих сведений. Следовательно, я настаиваю, чтобы вы сообщили мне содержание своего последнего сна, не откладывая более ни минуты.

— Не хочу говорить об этом! — вырвалось у леди Эстины. — Оставьте меня в покое!

Бесконечно долгую минуту Крейнц бесстрастно смотрел ей в лицо и, наконец, вымолвил:

— Хорошо. Пусть будет так.

Излучая оскорбленное величие, он поднялся с кровати.

— Что вы делаете? — взвизгнула Эстина.

— Повинуюсь вашему требованию.

— Куда же вы?

— В другую комнату, где смогу спать спокойно.

— Нет, не уходите! Я совсем не то хотела сказать!

— В самом деле? Но поскольку вы пренебрегаете желаниями своего супруга, мне приходится предположить, что вы искренне желаете одиночества. Я ни в коем случае не посягаю на это право.

— Крейнц, пожалуйста, не оставляй меня одну. Я этого не вынесу! Я люблю тебя, я хочу быть с тобой!

— Факты указывают на обратное. Вы сообщите мне сведения, о которых я просил?

— Я не могу… не помню!

— Я вам не верю, — бесстрастно заявил муж. — Продолжать этот разговор, по-видимому, бессмысленно, и потому, миледи, я желаю вам доброй ночи.

— Не уходи, Крейнц, ну пожалуйста! — Всхлипнув, Эстина умоляюще протянула руки, но это движение было обращено к его удаляющейся спине. Муж молча вышел, и дверь за ним закрылась.

Эстина задохнулась от плача. Ее взгляд отчаянно метался по комнате в поисках помощи или утешения. Сквозь слезы она разглядела белеющий в лунном свете листок на столике у кровати. Приглашение от доктора Фламбески. Женщина жадно схватила письмо. Слов не различить, но в том и не было нужды — она читала их столько раз, что выучила наизусть:

…устранит внутренний разлад… изгонит Невидимые Голоса… истолкует сны…

И еще много чего. Говорят, этот стрелианский врач творит чудеса.

Чудо-то ей как раз и требовалось.

Эта несчастная ночь, наконец, закончилась. Зимний рассвет оказался некстати ясным и ярким. Несколько лучей бледного солнца вызолотило улицы, по которым гербовая карета ЛиХофбруннов направлялась в Восточный город, к дому номер шестнадцать на Солидной площади.

Леди Эстина одобрительно оглядывала дома. Квартал, хоть и не такой престижный, как тот, в котором стоял особняк ЛиХофбруннов, казался приличным, респектабельным и преуспевающим. Дом, в котором практиковал доктор Фламбеска, выглядел красивым и обнадеживающе солидным. Еще больше обнадежил ее вид карет, стоявших перед крыльцом. Стрелианский доктор за недолгое время явно успел обзавестись обширной практикой, что наводило на мысль о его высочайших способностях. Дело выглядело! многообещающим. Теперь, если только его скромность сравнима с его известностью…

Приказав кучеру ожидать ее возвращения, леди Эстина подошла к двери и смело постучала. Открыли сразу, и она увидела перед собой пухлого, краснощекого человечка — то ли слугу, то ли домовладельца.

— Проводите меня к доктору Фламбеске, — приказала Эстина.

— Вам назначено, миледи? — поинтересовался незнакомец.

— Нет.

— К сожалению, доктор сегодня очень занят. Если желаете, я с радостью устрою вам прием. Свободное время есть через два дня…

— Это не подходит. Абсолютно. Нет.

— Ничего лучшего я предложить не могу, миледи.

— Я сказала «нет», — не получив ответа, Эстина добавила с ноткой угрозы: — Вы, как я понимаю, слуга лекаря?

— Вы ошиблись, миледи. Я Айнцлаур, владелец этого дома. Днем я принимаю пациентов доктора.

— Вы наняты им, а, следовательно, слуга. Ведите себя соответственно, милейший.

— Я…

— Вы немедленно проведете меня к доктору. И не возражайте мне — делайте, что вам сказано.

— Миледи, я бы с радостью — но не могу. Вы не поняли. Перед вами — длинная очередь пациентов, и всем им назначено. Они ведь в своем праве, согласитесь. А вот если вы зайдете через денек, я…

— Я сказала, не возражать! — Эстина чувствовала, что ее терпение готово лопнуть. Перед лицом столь непробиваемой глупости это вполне понятно, но сейчас она не могла позволить себе злиться. Она сделала глубокий вдох и спокойно сказала: — Послушайте. Мне необходимо видеть доктора Фламбеску сегодня же. Сию секунду. Не знаю, о каких там пациентах вы говорите, но вы должны понять: мой случай — особый. — На румяном лице упрямца ровным счетом ничего не отразилось, так что она добавила: — Вы меня узнаете? Знаете, кто я такая, кто мой муж и с кем мы дружим ?

— По правде говоря — нет.

— Так слушайте… — она прошептала ему на ухо свое имя. К досаде Эстины, он воспринял его совершенно спокойно. — Сообщите это своему хозяину.

— Как пожелаете, но это не поможет, каждый должен ждать своей очереди.

— Вы недоумок, я не могу ждать!

— Срочный случай. Как скажете, — Айнцлаур с сомнением покачал головой. — Входите, миледи, — он впустил ее в сверкающую мрамором прихожую. — Я сейчас же вернусь, и тогда, если пожелаете, мы запишем вас на прием. — И он исчез, не дав ей возможности ответить. И тут же вернулся, явно пораженный, с известием:

— Доктор Фламбеска примет вас немедленно.

— Ага! — Успех умиротворил леди Эстину. Поток заготовленных упреков замер на губах. В самом деле, бестолковый слуга не заслуживал такого проявления внимания. — Проводите меня к нему.

— Сюда, миледи.

Он провел Эстину в комнату доктора через небольшую приемную, где дожидавшиеся своей очереди пациенты прожигали взглядами гордо шествующую женщину. За приемной помещалась большая, скудно освещенная комната. Айнцлаур пропустил леди внутрь, а сам остался за дверью.

Глаза Эстины не сразу привыкли к полумраку. Постепенно она рассмотрела тяжелые шторы, отгораживающие помещение от утреннего солнца, и толстые ковры, заглушающие звук. Прохладный неподвижный воздух был лишен всякого запаха. Она нерешительно шагнула вперед и зацепилась за что-то юбкой: то ли за пуфик, то ли за подставку для ног.

— О, это невыносимо, — пробормотала Эстина.

— Умоляю вас, проявите терпение, миледи, — донесся до нее голос, исходящий из угла, где тени лежали наиболее густо.

От звука этого голоса у нее на затылке шевельнулись волосы.

— Кто здесь? — прошептала она. — Кто это?

— Я страдаю от излишней чувствительности глаз, — продолжал голос, — и не выношу яркого освещения. Эта цена, которую приходится платить за неординарно острое духовное зрение.

— Доктор Фламбеска?

— К вашим услугам, миледи.

Теперь она разглядела неподвижно сидящего человека за большим столом в самом темном углу комнаты. Свободные одежды врача не позволяли рассмотреть его фигуру. Широкая прямоугольная шляпа — национальный головной убор стрелианцев — затеняла лицо так, что черты его оставались неразличимы. Казалось, человек был сравнительно молод, но это не объясняло производимого им впечатления. Его голос — тихий, со странными, непривычными интонациями — выдавал в докторе человека образованного, в совершенстве владеющего собой и несколько нелюдимого. На последнюю мысль Эстину навела некая странность в самом звучании, словно голос от долгого молчания несколько подзаржавел. И нечто в холодном тоне стрелианца показалось Эстине неожиданно знакомым. Это ощущение встревожило ее. Внутри появился смутный холодок.

Глупости. Он сказал: «К вашим услугам», и правильно сказал. Несмотря на то, что врачи принадлежат к высшим слоям ремесленников, они все равно всего-навсего наемные слуги, знающие цену своему искусству.

Эстина вскинула голову и проговорила с изящной снисходительностью:

— Мне порекомендовали вас, доктор. Остается надеяться, что ваши способности соответствуют вашей блестящей репутации.

Ей почудилось, что врач улыбнулся.

— Испытайте их, — последовал сухой ответ. — Присядьте, миледи, и расскажите, чем я могу быть вам полезен.

Кресло стояло напротив стола доктора. Эстина осторожно присела.

— Меня беспокоят… тревожные сны. Мне нужно сильное и надежное снотворное.

— Снотворное можно купить у любого аптекаря, — заметил стрелианец. — Зачем вы обратились ко мне?

— Я не желаю отдавать собственное здоровье и безопасность в руки неизвестного уличного шарлатана. Кроме того… — она отвела глаза, почувствовав, что не в состоянии выдержать тяжести его невидимого взгляда, — это должно быть очень сильное средство, которое сможет полностью уничтожить все… все симптомы.

— Какого рода симптомы?

— Дурные сны, — с трудом выдавила Эстина. — Я имею в виду… хочу сказать… дурные сны.

— А…

Она ждала, но врач больше ничего не сказал. Что же это за доктор такой? Молчание было невыносимым, и Эстина сбивчиво начала излагать суть своих проблем:

— Меня уже несколько недель мучают кошмары, понимаете? Не дают покоя, и я ужасно устала. Я боюсь заснуть, почти не могу есть, нервы в ужасном состоянии… Мне так плохо! У меня двое сыновей, и теперь им скучно с матерью, вы ведь знаете детей, они так эгоистичны, они просто не могут понять, как я страдаю. И мой муж, он… он теряет терпение, он избегает меня, он тоже не понимает, ему нет до меня дела, никакого дела, и это просто несправедливо . Я этого не заслужила, и я так больше не могу, клянусь, я не могу больше! Я иногда думаю покончить с собой, знаете ли. Я так несчастна, так страдаю, я совсем отчаялась… я… я…

— Расскажите мне свои сны, — негромко предложил доктор Фламбеска.

— Зачем? — Эстина метнула в него испуганный взгляд. — Они отвратительны, что вам еще нужно знать?

— Содержание снов, особенно повторяющихся снов, многое объясняет. Поверьте, ваш рассказ поможет мне лучше понять природу вашего беспокойства и помочь вам наилучшим образом. Опишите свои сны.

— Я не хочу… Мне неприятно о них говорить, они отвратительны… и не совсем приличны. Не можете ли вы просто дать мне снотворное?

Он промолчал. Молчание росло, заполняя собой комнату, и леди Эстина была готова на все, чтобы нарушить его. Слова, прорвав плотину скрытности, хлынули рекой. На мгновение она представила себя каменной горгульей на крыше здания, из разинутой пасти которой хлещет дождевая вода.

— В молодости я была замужем за чудовищем, — поведала она напряженным шепотом. — Я была совсем девочкой, невинной и влюбленной. Любовь помутила мой разум. Я не разглядела в своем муже — знатном благородном ландграфе — лицемера, лжеца и преступника, каким он оказался на самом деле. Я не распознала в нем колдуна. Да и могла ли я, наивная девочка, разоблачить его? Как могла я различить зло, скрывавшееся в душе мужа и троих его сыновей? Долго я была слепа. Слепа и ребячески глупа, я признаю это…

— Говорите свободно, — мягко приободрил ее доктор.

— Со временем, — продолжала Эстина, — с помощью людей более мудрых, чем я, мои глаза открылись. Я увидела правду и сказала — правду.

— Правду, миледи?

— Высшую правду, великую правду, к которой стремятся все истины. Мне все это объяснили.

— И вы поверили?

— Кто я такая, чтобы иметь право судить?

— В самом деле, кто?

— Я служила справедливости, — продолжала Эстина, — и тем заслужила почести, которых, может быть, и недостойна.

— Может быть…

— Доктор?

— Какое отношение все это имеет к вашим сновидениям? — интерес доктора Фламбески казался вполне искренним.

— Мой первый муж, чудовище, вернулся, — услышала Эстина свое признание. — Вернулся, чтобы преследовать меня во сне. Послушайте, доктор, он ведет себя так, словно я предала его, а ведь всем известно, что он был виновен! Это просто смешно, это нечестно… Я поступила правильно, я совершила добрый поступок, и теперь мне приходится страдать за него! Где же тут справедливость?

— Расскажите, что вам снилось.

— Это обязательно?

— Вам решать, миледи… — и доктор снова умолк. Эстина обвела комнату глазами. Смотреть решительно не на что… Она снова повернулась к сидящему в тени доктору и уловила блеск его глаз под полями шляпы. Врач наблюдал за ней, и Эстина чувствовала его напряженное внимание. Теперь она окончательно убедилась, что он выделяет ее среди других пациентов, и эта мысль согрела ей кровь. Наверняка этот мужчина моложе ее, а все-таки поддался ее очарованию! Это приятно… Она воспрянула духом. Кое-чего я еще стою! Как бы дать понять это Крейнцу? Пригласить доктора на обед?..

— Что же вам рассказать? — поинтересовалась Эстина, жеманно улыбнувшись.

— Свои сны.

— И они откроют вам то, что вы хотите узнать, доктор?

— Для начала…

— А чем это кончится?

— Это вам решать. Ну же, миледи, расскажите мне свои сны, иначе наша беседа окажется бессмысленной.

— Вот как? — она загадочно улыбнулась. — И вы выбросите меня на улицу?

— Я хотел бы обнаружить истинную причину ваших несчастий, — его странный голос звучал мягко, и в то же время холодно. — Дайте мне возможность помочь вам.

Его внимательный взгляд лишил женщину последних крупиц мужества. Эстина услышала голос, путанно что-то рассказывающий, и только потом поняла, что говорит в данный момент не кто иная, как она сама.

Содержание снов изливалось из нее потоком слов. В ней не осталось ни капли гордости или здравомыслия, все заслонили ужасные воспоминания о ночных видениях. Она поведала доктору Фламбеске о кошмарном появлении ЛиМарчборга, о его несправедливых обвинениях, даже о его невыразимых мучительных ласках. Она рассказала о следах его пребывания в доме: о волосах, о личных вещах мертвеца, об ужасном влажном пятне на каминном коврике. Она жаловалась, что не может спать, что нервы ее на пределе. Говорила о Крейнце — о его вполне понятном раздражении, о его безжалостном и пугающем любопытстве. Она рассказала все и, закончив, неудержимо расплакалась.

Доктор Фламбеска молчал. Долгое время в комнате слышались только глухие рыдания Эстины. Наконец та немного опомнилась, рыдания сменились судорожными всхлипами, и тогда она сообразила, что врач даже не пытается утешить или приободрить пациентку. Ни совета, ни диагноза, ни выражения сочувствия… Хоть бы что-нибудь сказал! Ведь это же его ремесло!

Эстина замолчала. Медленно тянулись мгновения. Доктор молчал.

Наконец она сама робко окликнула его:

— Доктор?

— Миледи?

— Ну?

Ответа не было, и она заговорила решительнее:

— Что же вы обо всем этом думаете? Что это значит?

— На этот вопрос, миледи, можете ответить только вы сами.

В другое время такая уклончивость со стороны нижестоящего вызвала бы в ней раздражение, но сейчас Эстина просто растерялась:

— Разве вы не поможете мне? — услышала она свой умоляющий голос. — Неужели мне остается только умереть?

— Чего вы хотите?

— Облегчения… Лечения. Чего еще ждут от врача?

— Когда как. Понятие «лечение» может толковаться весьма широко. Чего вы хотите на самом деле, миледи? Что исцелит вас?

— Сон, — не раздумывая, ответила она. — О, сон, и главное…

— Главное?..

— Я не знаю, как сказать… — Эстина медленно подбирала слова. — Наверное, мне нужна уверенность. Надежность. Да, вот оно. Уверенность.

— Уверенность в чем?

— Я никогда об этом не задумывалась.

— Задумайтесь теперь. Это важно.

Ей не пришлось думать. Правда рвалась с языка, и едва ли она успела бы скрыть ее, даже если бы захотела.

— Я хочу знать, без тени сомнения, что Крейнц любит меня. Я хочу перестать беспокоиться об этом днем и ночью. Хочу быть уверена!

— Хорошо. Теперь мы кое-чего добились. И что внушит вам такую уверенность, миледи?

— Не знаю! Разве это не вам решать? Разве вы не врач?

— Хороший врач всегда руководствуется инстинктом своего пациента.

— Ну… — Эстина нахмурилась. Беседа нисколько не оправдывала ее ожиданий, но и неинтересной ее ни в коем случае нельзя было назвать. Она чувствовала в теле взволнованную дрожь. — Я думаю… какое-нибудь лекарство… особый эликсир. Что-нибудь, что заставит его любить меня вечно, хочет он того или нет. Что-нибудь…

— Вы, — прервал ее доктор Фламбеска, — описываете любовное зелье.

— О! — Она никогда не думала об этом. К тому же слово «зелье» пахло скорее колдовством, нежели наукой. — Я не знаю…

Она запнулась, но мысль застряла в голове. Любовное зелье. Какой-нибудь безвредный, но сильнодействующий напиток, который раз и навсегда обеспечит ей любовь Крейнца. Короче говоря — уверенность в завтрашнем дне. Да, она начинала понимать. Как ни странно это звучит, но ей нужно именно любовное зелье. Как тонко этот доктор помог ей осознать свое желание.

Эстина выразила свое согласие осторожным кивком. В этом движении сквозила надежда. Но доктор разочаровал ее, покачав головой:

— Я не торгую любовными зельями, — сообщил он.

— О, понимаю… Но тогда… — в ней вспыхнула злость. — Тогда зачем же вы вытянули из меня признание, что оно мне нужно? Зачем вы так поступили со мной?

— Миледи, вам едва ли нужно поддерживать любовь мужа искусственными средствами. Вполне достаточно вашей природной привлекательности и очарования, — невозмутимо заверил ее доктор Фламбеска.

— О! — Досада Эстины утихла. Однако она еще не была удовлетворена. — Как хотела бы я быть в этом уверена. Мне нужна уверенность .

— Это подтверждает мои предположения, — сообщил ей доктор. — Источник вашего беспокойства кроется в обычной бессоннице. Продолжительный и регулярный сон вернет вам бодрость, спокойствие и уверенность.

— Я же говорила, что мне нужно снотворное.

— Ваше заключение отчасти верно, но этого недостаточно. Ваши измученные нервы потребуют некоторой поддержки и в часы бодрствования.

— Любовь мужа…

— Всегда оставалась неизменной, в чем вы вскоре и убедитесь. Я, миледи, предоставлю вам средства, способные быстро восстановить утерянное спокойствие.

С этими словами доктор Фламбеска открыл ящик стола и извлек из него пару запечатанных стеклянных пузырьков.

Эстина склонилась вперед, чтобы рассмотреть стоящие на столе бутылочки.

— Здесь, — палец доктора постучал по пробке более объемистого пузырька, — чрезвычайно сильнодействующее снотворное. Две капли этого снадобья, добавленные в чашку молока или другого напитка, который вы пьете на ночь, обеспечат крепкий спокойный сон без всяких сновидений.

— Сон! Но… это не опасно? — забеспокоилась Эстина. — Не стану ли я рабой этого средства, если буду принимать его слишком долго?

— Нет, Это снотворное не вызывает привыкания.

— Прекрасно. Но что, если я по ошибке приму слишком много? Не случится так, что я усну и не проснусь?

— Это невозможно, миледи. Не сомневайтесь, я никогда не выписал бы пациенту средство, способное прервать его существование. Такой груз я на себя принимать не желаю.

— О! — В его словах женщине почудился какой-то двойной смысл, но ее это не касалось, и Эстина не стала искать объяснений. — А что в другой бутылочке?

— Это общеукрепляющее средство, необходимое в вашем случае. — Указательный палец доктора постучал по второй пробке. — Успокоительное моего собственного изобретения.

— Успокоительное?

— Одна-единственная ложка этого состава надежно успокоит сердце и мысли в самых волнующих ситуациях. Трудный разговор, появление перед публикой, неприятная встреча… И тому подобное. Должен подчеркнуть, что это успокоительное предназначено именно для таких случаев. Оно чрезвычайно действенно, но это довольно сильное средство. Вы меня понимаете?

— Конечно, доктор, — Эстина подождала, но он больше ничего не прибавил. Очень скоро молчание стало тяжелым, и Эстина не находила, чем бы его заполнить. По-видимому, прием был окончен. Она нервно хихикнула.

— Ну, вы мне очень помогли, и я благодарю вас, доктор, — поднявшись, она открыла ладонь, на которой лежала монета в двадцать ауслинов. — Надеюсь, этого вполне достаточно?

К ее изумлению, доктор Фламбеска не шевельнулся, и ей снова почудилась тень улыбки на его лице.

— Я не приму платы, — пояснил ей доктор, — пока не удостоверюсь, что вы полностью удовлетворены. Воспользуйтесь снотворным и успокоительным, миледи. Испытайте результат, и тогда, если вы останетесь довольны — и только тогда мы поговорим об оплате.

— Что ж, — растерянно пробормотала Эстина. Все это звучало очень благородно, однако она не понимала подобных поступков. Разве только, мелькнула у нее мысль, она для доктора — особый случай? Скромность не помешала ей уловить его нескрываемый интерес. На губах Эстины снова появилась загадочная, самодовольная улыбочка. — Вы очень великодушны, доктор. Я просто не нахожу слов.

Ответа не было, и ее улыбке стало немного неуютно в холодной атмосфере комнаты.

— Что ж, — ответа все еще не было, и она нервно защебетала, — я скоро вернусь, и, точно, с хорошими новостями.

Молчание. Прихватив со стола бутылочки, Эстина с облегчением выскользнула из комнаты.

Она прошагала мимо очереди пациентов, бормоча, чтобы подбодрить их и себя:

— Он, конечно, гений.

На улицу, где ожидала карета, и скорее домой. Она получила то, что требовалось, и все теперь будет хорошо. Леди Эстина со вздохом откинулась на мягкое сиденье. Теперь можно расслабиться и обдумать спокойно все, что произошло между ней и этим таинственным доктором Фламбеской.

Она думала о нем всю дорогу до дома, но ей ни разу не пришло в голову, что доктор после ее ухода еще долго сидел в полутемной комнате, не отрывая взгляда от песочных часов, в которых пересыпался ручеек светящихся песчинок.

Тредэйн ЛиМарчборг задумчиво отставил песочные часы в сторону. Как странно снова увидеть ее спустя столько лет… Она оказалась меньше ростом, чем ему запомнилось. Постарела, понятное дело. И болезненно разговорчива. Ему кажется или раньше она не болтала так много? Тщеславная, бестолковая, ограниченная в суждениях… Глупая.

Тредэйн бессознательно покачал головой. Может, Эстина и не умна, но тем она опаснее, и ни в коем случае не следует недооценивать ее. Она еще многих может погубить своей глупостью. Положить конец ее злодеяниям — бесспорно, доброе дело, не говоря уж о том, что это принесет ему глубокое внутреннее удовлетворение.

Обязательно принесет. Должно.

12

Снотворное, прописанное доктором Фламбеской, полностью оправдало все ее ожидания. Да, в тысячный раз подумала Эстина, стрелианец в самом деле гений. Дар, посланный богом человечеству, и ее, Эстины ЛиХофбрунн, спаситель. Он вернул ей покой и возвратил ее к жизни.

Последнее время ее не мучали кошмары. Равнар ЛиМарчборг отступил в темные трясины памяти, и его беспокойный дух больше не преследовал женщину во сне. Жуткие следы прекратили появляться в доме. К Эстине вернулось здоровье и хорошее настроение, и Крейнц соблаговолил вернуться на супружеское ложе.

Спасибо стрелианскому врачу, жизнь снова была хороша. Почти прекрасна.

Почти.

Время Зимнего Восхваления неуклонно приближалось. Эстина отдала бы половину своих драгоценностей, чтобы отдалить его, но это было невозможно. Более того, ее недовольство, как не уставал напоминать Крейнц, было неразумным ребячеством.

— Не понимаю вас, миледи, — не раз замечал супруг. — Неужели вы не понимаете, какая честь вам оказана?

— Понимаю…

— Почему же вы не желаете принимать того, что полагается вам по заслугам?

Она сама не могла толком объяснить. Как описать ему душевную тревогу, которую вызывало в ней это ежегодное напоминание о прошлом? От Крейнца нечего было ждать понимания или снисхождения.

— Должно быть, я стесняюсь, — она пожала плечиком, изображая святую невинность.

— Ах, я должен был догадаться. Такая застенчивость и скромность приличествуют любой женщине. Однако даже самые прекрасные добродетели не следует доводить до абсурда, а в данном случае вам грозит именно это. Право, миледи, вы получите только то, что заслужили.

Эстину такая перспектива почему-то не радовала. О причинах она предпочитала не думать, но надо было что-то ответить Крейнцу.

— Там будет столько народу, — робко заметила она.

— Лучшие люди города, — удовлетворенно кивнул Крейнц.

— И все это так… официально… — «Нудно, бессмысленно и скучно» — хотелось ей сказать, но супруг едва ли одобрил бы подобную эскападу.

— Я всегда восхищался торжественностью и благопристойностью этой церемонии, — подтвердил лорд Крейнц. — В наш век легких нравов приятно встретить людей серьезных и ответственных, ни на йоту не отступающих от высших требований приличия. Я, как всегда, с нетерпением ожидаю этого события. Было бы приятно знать, что жена разделяет мои чувства.

— Я постараюсь, Крейнц.

Этот разговор — единственное, что огорчало ее в это счастливое время — повторялся изо дня в день. Эстина честно пыталась радоваться предстоящему Восхвалению — но не могла. Крейнц, разумеется, совершенно не понимал, насколько многого требует от нее. Он и представить себе не мог, как сжималось все у нее внутри, и искренне ожидал, что жена будет рада появиться в свете.

Рада… Обладай Эстина чувством юмора, она в полной мере могла бы оценить эту горькую иронию.

Торжественное Восхваление само по себе было невыносимо скучно, но Эстину, как подсказывал опыт, ожидало кое-что похуже. От тех, кто принимал публичные почести, ожидалась ответная благодарственная речь. Эстине придется стоять на подиуме Зала Торжеств в Сердце Света. Она должна будет предстать перед армией взыскательных глаз и обратиться к ним, ко всем сразу. Во рту будет сухо, как в пустыне, руки начнут дрожать, а в животе обязательно забурчит. Старательно заготовленные слова вылетят из головы, и она, красная, как рак, начнет бормотать какую-то бессмыслицу смешным писклявым голоском.

Так было на ее первом Восхвалении двенадцать лет назад, и так повторялось из года в год. Привычка ничуть не помогала делу — чего никак не желал понимать муж. Крейнц редко осуждал ее страхи и причуды — чаще он просто не замечал их. Конечно, он был прав.

И теперь ежегодный ужас приближался, снотворное доктора Фламбески больше не помогало уснуть, и Крейнц снова начал сердиться. Пора было прибегнуть к более сильным средствам.

К счастью, доктор подумал и об этом.

Он советовал оставить успокоительное на «крайний» случай, и Эстина послушалась. До этого лекарство стояло нетронутым, но настало время его испытать.

В тот зимний вечер Ли Фолез был окутан туманом. Карета ЛиХофбруннов, запряженная парой лошадей и щедро увешанная фонарями, неторопливо катилась по булыжной мостовой. Двое людей, сидящих в карете, были отгорожены от мира тонкими, обитыми шелком стенками.

Леди Эстина с легким вздохом откинулась на спинку сиденья. Своеобразное одиночество вдвоем — ощущение, что они с мужем остались единственными обитателями невидимого в тумане города, было приятно. Она тихонько пожала руку Крейнца и с восторгом ощутила ответное пожатие. Муж доволен ею! И в самом деле, почему бы и не быть ему довольным — теперь, когда к ней вернулись отвага и мужество?

И что за странная дурь нашла было на нее? Неудивительно, что Крейнц был на нее зол. Разве можно его за это винить?

К счастью, успокоительное доктора Фламбески превзошло все ее ожидания. Две ложечки после обеда согрели кровь, завили распрямиться спину и возвратили уверенность в себе.

Короче говоря, Эстина чувствовала себя прекрасно. Теперь, сидя в карете, спешащей на празднество в Сердце Света, она была полна лишь радостных предчувствий и готовилась с головой окунуться в теплое море общего восхищения. Крейнц был прав с самого начала. Да ведь он всегда прав!

Скрип колес изменился, показывая, что они въехали на мост Пропащих Душ. Эстина выглянула в окно, однако реки внизу не увидела. Весь мир скрывался в густом, подсвеченном факелами тумане.

Мост остался позади. Остров Лисе. Еще пятнадцать минут, и карета проехала под тяжелой аркой, ведущей в главный двор Сердца Света. Они вышли, и Эстина зажмурилась, ослепленная сиянием бесчисленных фонарей. В этот день мрачная твердыня крепости в кои-то веки оправдывала свое название. Однако ее блеск не распространялся на гостей. Приглашенные, рекой вливавшиеся в парадную дверь, были одеты в богатые, но скромные, подчеркнуто старомодные костюмы: мужчины в строгих дублетах и свободных брюках без всяких модных разрезов; женщины в пышных юбках с фижмами. Сама Эстина выбрала бархатное платье темно-гранатового оттенка, с черной вышивкой по манжетам и глухому воротнику. Этот цвет очень шел ей, делая лет на шесть-семь моложе, и соответствовал случаю. Бесспорно, правильный выбор. Крейнцу не приходилось краснеть за жену, более того — он был явно горд. Эстина победоносно улыбнулась в ответ на взгляд мужа и не без труда сдержала рвавшийся с губ совершенно неуместный смешок. Она взяла мужа под руку, и они вместе прошествовали в Сердце Света.

В просторном вестибюле пара влилась в неторопливый человеческий поток, продвигавшийся к залу торжеств. Все выступали величественно и неспешно, говорили приглушенно, подчеркивая возвышенный дух празднества. Эстина искоса оглядывала гостей. Большинство было ей знакомо, хотя бы в лицо. Вся Лига Союзников в сборе, и еще избранные приглашенные из лучших домов. Обращало на себя внимание отсутствие членов дома ЛиГрембльдек, но это и понятно — ввиду недавнего Очищения старого дворецкого достойного барона.

Эстина отметила про себя это свидетельство падения ЛиГрембльдека, но не стала задумываться на эту тему. Ее внимание главным образом было обращено на женщин. Ни одна, решила Эстина, не может сравниться с ней привлекательностью. Может, среди них есть и моложе, и красивее, но ее отличало особое обаяние, превосходящее обычную красоту. Кроме того, у нее есть стиль. Ни одна из женщин не одевалась с таким вкусом. Многие выглядят просто вульгарно! Неуместный смешок снова запросился с языка, но Эстина сумела подавить его.

— Взгляни, — негромко воскликнула она и, толкнув мужа локтем в бок, указала: — видал женушку ЛиЗозинза? Вырядилась в коричневую парчу! Ну не смешно ли? Словно ходячая какашка, верно?

— Довольно поверхностное наблюдение, миледи, — с упреком ответил Крейнц.

— А по-моему, очень точно. Ходячая какашка! Отличная аллитерация, верно? Или это называется ассонанс? А может, эвфония? Или…

— Вы нездоровы, миледи? — Крейнц бросил на нее странный взгляд.

— Совершенно здорова, мой дорогой. Просто великолепно себя чувствую. Так свободно. Так легко и свободно, словно птица, вылетевшая из клетки.

— Остерегайтесь безрассудного полета, супруга. Свобода — не всегда благо.

— Верно! Ты абсолютно прав! Да ведь ты всегда прав. Это не просто слова, это самая правдивая правда. Ты просто чудо, Крейнц. Ты не представляешь, как я тебя люблю!

— Здесь, пожалуй, не время и не место.

— Я тебя обожаю, я тебе поклоняюсь, я жить без тебя не могу. Поцелуй меня!

— Это что, неудачная шутка, миледи? Вспомните, где мы находимся!

— А может, прошмыгнем в какую-нибудь пустую комнатку? Запрем дверь, нас никто и не хватится.

— Вы не в себе?

— Да ведь я просто хочу показать, как люблю тебя, — на этот раз полностью сдержать неуместное веселье не удалось, и тихий смешок сорвался с ее губ.

Крейнц остановился, словно врос в землю, посреди коридора и развернул жену к себе лицом.

— Вы пьяны? — в ярости прошипел он.

Эстина испугалась, увидев его лицо, и покачала головой.

— Так что с вами?

— Совсем ничего, Крейнц. Я чувствую себя прекрасно, честное слово.

— Но ведете себя не слишком-то красиво! Неужели у вас нет ни достоинства, ни чувства приличия? Немедленно опомнитесь и ведите себя соответственно. В противном случае мне придется отослать вас домой.

— О, пожалуйста, не надо! Я буду хорошо себя вести, Крейнц, правда!

Он пристально осмотрел ее и неохотно кивнул. Они продолжили свое шествие по коридору.

Некоторое время Эстина шла молча, но неотрывно рассматривала присутствующих, так что скоро желание высказаться стало нестерпимым.

— А взгляни-ка на жену ЛиВенцлофа. Всякому ясно, что эти прекрасные черные волосы — подделка. А костюмчик-то — пятнадцатилетней девочке впору! А ведь небось вообразила себя красавицей. Думает, если фигура кое-как сохранилась, так все мужчины примут ее за юную деву, когда всякому ясно, что ей сорок лет, если не больше! Словно окосевшая карга вырядилась бы в детский фартучек! Окосевшая карга — тоже неплохо сказано, правда? Честное слово, не могу смотреть на нее без смеха.

Она хихикнула. Лорд Крейнц бросил на нее острый взгляд, но промолчал.

Они вступили в зал торжеств: гулкое сводчатое помещение, освещенное немилосердно ярким светом. Обычно весь зал был заставлен креслами, но сегодня от двери до подножия сцены протянулись накрытые столы. За ними могли разместиться сотни приглашенных — каждый на своем месте, выбранном с тщательным учетом его положения, определяемого знатностью, богатством и заслугами перед Трибуналом. У каждого прибора лежала подписанная каллиграфическим почерком карточка с именем. Наименее значительные гости располагались у самой двери, более знатные — в середине, в то время как избранные друзья Трибунала собрались во главе стола. Почетные места были отведены двенадцати младшим судьям, а место, отведенное верховному судье ЛиГарволу, неизменно пустовало — банальное поглощение пищи не приличествовало столь возвышенной личности. Баронесса Эстина ЛиХофбрунн с супругом получили место на верхнем конце, бок о бок с одним из судей. Рядом сидели их столь же заслуженные Союзники. Соседом Эстины, как всегда, оказался почтенный Дремпи Квисельд, чье состояние, пусть и солидное, брало начало в не столь уж давнем падении его прежнего господина, Джекса ЛиТарнграва. Гибель благородного ландграфа ЛиТарнграва сопутствовала разоблачению и казни колдуна Равнара ЛиМарчборга. Таким образом леди Эстина в глазах общества оказалась неразрывно связана с почтенным Квисельдом, всегда оказываясь рядом с ним на светских и частных приемах, и никого не интересовало, что она от всей души презирала своего соседа.

Эстина видеть не могла его пухлого розового личика и постоянной улыбочки. Она ненавидела его круглое тельце, мягкие ручки с наманикюренными ногтями, маленькие ножки в дорогих туфлях. Ее тошнило при звуках его пронзительного голоса и при виде изящных жестов. Ей казалась несносной наглость, с какой он почитал себя равным людям куда более высокого происхождения, таким, как она сама, а его преувеличенно изысканные манеры — манерами выскочки, в глубине души сознающего свое истинное положение. Но больше всего ее раздражало само его существование, служившее вечным напоминанием о прошлом, которое так хотелось забыть.

Спасибо, что он хотя бы не притащил с собой свою мышку-жену. Зато уж сынок тут как тут: бледный хорек с красным, вечно хлюпающим носом. Он сидел в нижнем конце стола, а это означало, что юнец приглашен сюда за собственные заслуги перед Трибуналом, и они оценены соответственно — иначе он остался бы сидеть при папочке. Как там зовут этого сопливого поганца? Пфиссиг, кажется? Эстине не без труда удалось вспомнить имя, потому что для нее сын и наследник почтенного Дремпи Квисельда всегда был «Кисель Квисельд» — самое подходящее имечко для такого типа. Она снова невольно хихикнула.

Этот звук привлек внимание Дремпи. Он развернулся в кресле, увидел Эстину и подарил ей одну из своих омерзительных улыбочек.

— Баронесса ЛиХофбрунн, — воскликнул Квисельд, демонстрируя по обыкновению несносную сердечность. — Как приятно видеть вас здесь. Вы, как всегда, изумительно выглядите. Роскошное торжество, не правда ли?

— Было, — услышала она свой странно изменившийся голос, — пока не появились вы.

— Миледи? — Квисельд вздрогнул, но не перестал улыбаться. Как видно, он принял ее слова за шутку.

— Одного вашего присутствия, почтенный Квисельд, довольно, чтобы испоганить любой праздник. — И, не успев понять, что говорит, Эстина поинтересовалась: — А как ваш милый сынок Кисель… я хочу сказать, Пфиссиг? Здоров, надо полагать?

— Э-э, да, благодарю, совершенно здоров. И подает большие надежды.

— Надежды! Ну еще бы. Юноша, которого ожидает столь блестящее будущее, как вашего Киселька, и должен подавать большие надежды. И на чем основаны эти надежды, позволю себе спросить? Нет, не говорите. Я сама догадаюсь. Что может ожидать такого здорового, красноносого юношу, как не любовь, истинная любовь. А может быть, и свадьба?

— Э-э… вы сегодня на диво веселы, миледи, — Квисельд был в явном замешательстве, но стойко продолжал улыбаться. — И в самом деле, как вы тонко заметили, мой сын достиг возраста, когда пора жениться.

— Ох, как же вы осторожны, милейший Квисельд. Как уклончивы, осмотрительны и благопристойны. Но раз уж вы признались хоть в этом, я не успокоюсь, пока не узнаю имя счастливицы, на которую ваш Кисель возлагает свои сопливые надежды. Нет, не говорите. Дайте я угадаю. Уж не… — Эстина в притворной задумчивости приложила пальчик ко лбу. — Уж не ваша ли маленькая питомица, юная ЛиТарнграв? Довольно странное существо, как я слышала, и осужденного, но — вот что немаловажно — благородного осужденного. Как-никак ее отец был благородный ландграф из уважаемого рода. К тому же он был вашим прежним хозяином, как мне помнится. Возможность заполучить в жены урожденную ЛиТарнграв, аристократку с голубой кровью, должна весьма привлекать вашего Киселя-Пфиссига, чье свежеприобретенное дворянство может считаться в лучшем случае сомнительным. Вы со мной согласны?

Почтенный Дремпи Квисельд смотрел на Эстину, в буквальном смысле разинув рот. Только через минуту он опомнился настолько, чтобы осторожно поинтересоваться:

— Баронесса ЛиХофбрунн, вы плохо себя чувствуете?

— Отчего же — я никогда не чувствовала себя лучше!

— С вашего позволения, миледи, вы ведете себя несколько… Оригинально. И как ваш друг, я чувствую себя обязанным…

— Друг? — мелодично протянула Эстина. — Друг? Вы в самом деле льстите своему жалкому самолюбию мыслью, что мы — друзья ? Милейший Квисельд, неужели за столько лет вы не заметили, что я вас терпеть не могу? — Его ошеломленное лицо показалось ей таким забавным, что Эстина разразилась нездоровым смехом. Мелькнула смутная мысль, что пора бы и прикусить язычок, но правда просто рвалась из нее, и говорить ее было истинным блаженством. — Неужели вы не поняли, как противны мне, со всеми вашими мерзкими мыслишками и жалкой душонкой. Меня тошнит от вас, как тошнит в вашем присутствии каждого порядочного человека, после того как мне приходится пожимать вашу мерзкую ручонку, я тороплюсь как следует вымыть руки.

Слушая ее, Квисельд медленно наливался багрянцем, но при последних словах краска отхлынула с его лица.

— О, почтенный Квисельд, видели бы вы сейчас свое лицо, — очаровательно улыбнулась Эстина. — Глазенки вылезли на лоб, круглые щечки совсем побледнели, а розовые губки сложены в кружочек — точь-в-точь пухлый херувимчик, пронзенный стрелой. Прошу вас, расскажите мне, когда придете в себя, очень ли она колется — то есть стрела, я хочу сказать.

Она отвернулась с восторженным смешком, который замер на ее губах при взгляде на лицо мужа, сидевшего за столом как раз напротив нее. Крейнц, как она подозревала, едва ли одобрил бы ее выступление. Временами он бывает слишком суров. К счастью, он ничего не заметил, поглощенный беседой с этой глупой вешалкой, почтенной ЛиВенцлоф. Смотреть противно, как она к нему льнет и хлопает своими длинными черными ресницами. Право, как груба и неотесанна эта женщина. Совершенно лишена изысканности. Надо бы найти возможность высказать ей это нынче же вечером.

Но не сейчас. Сверкая улыбкой, Эстина повернулась к соседу слева, остролицему судье Белого Трибунала Фени ЛиРобстату, и методично начала засыпать его вопросами. Беседа, как она и ожидала, мучительно скучная, была прервана появлением первого блюда.

Эстина проглотила ложку супа. Совсем остыл, ясное дело, пока его несли с далекой кухни. Мутный, густой, как овсянка, неаппетитного темно-коричневого цвета. Запах — обычная говядина, и к тому же недоваренная. Как всегда на Зимних Восхвалениях, еда такая же тяжелая и неинтересная, как разговоры.

Блюда следовали в неизменном порядке: овощи, разваренные в кашу, вареное мясо, дичь, зажаренная в печи до состояния сухаря, вязкие соусы, некогда свежие фрукты, утопленные в густом темном меду и увязшие там, как доисторические насекомые — в смоле. И конечно, ни капли вина. Спасибо хоть хлеб хорош: свежий, с хрустящей корочкой — явно испечен не здесь.

Эстина грызла горбушку и болтала с судьей ЛиРобстатом. Этот таракан Квисельд больше не решался с ней заговорить. В приглушенное гудение голосов, заполнявших зал, не вторгались никакие иные звуки. Стены были достаточно толстыми, чтобы в зал не проникали крики и стоны из пыточных камер. Развлекая беседой ЛиРобстата, леди Эстина бдительно приглядывала за мужем и его соседкой по столу. Безмозглая ЛиВенцлоф откровенно любезничала с Крейнцем. Нет, надо будет обязательно сказать ей словечко-другое.

Обед завершился, и со стола убрали посуду. Выжидательное молчание охватило зал торжеств. Спустя несколько мгновений на помосте показался верховный судья ЛиГарвол. У Эстины перехватило дыхание. Вид верховного судьи всегда оказывал на нее такое действие. Было нечто неописуемо внушительное в его прямой, закутанной в белую мантию фигуре. Несмотря на возраст, он излучал почти сверхчеловеческую мощь. Голос верховного судьи только усиливал сложившееся впечатление: с годами он приобрел еще большую звучность.

— Собратья и уважаемые гости, я приветствую вас от имени Белого Трибунала, — возвестил ЛиГарвол. — Мы собрались здесь этим вечером, дабы почтить тех, чьи усилия и преданность в прошлом значительно приблизили цель, к достижению которой стремятся все благонамеренные граждане Верхней Геции — очищение страны от заразы колдовства. Справедливость требует, чтобы скромные герои, живущие среди нас, получили общественное признание, в каком непременно нуждаются их огромные заслуги. Только благодаря верности этих отважных и неравнодушных людей Белый Трибунал может продолжать свою деятельность по защите общества. Одни — мы были бы бессильны, как дети. Но с благословения Автонна и при поддержке соотечественников нет такой задачи, которая была бы нам не по силам. И, в конце концов, именно общими усилиями мы достигнем окончательного торжества справедливости.

Верховный судья продолжал говорить, но леди Эстина потеряла нить его речи, вслушиваясь в звуки прекрасного голоса. На время она забыла даже о ЛиВенцлоф, кокетничающей с ее мужем. Однако вступительное слово ЛнГарвола закончилось, и празднество перешло в основную, самую нудную свою стадию. Особо отличившихся одного за другим вызывали на сцену, чтобы вручить символическую белую кокарду и выслушать скромную благодарность.

Первым был приглашен благородный ландграф Рунке ЛиДжункольд, косматый и кривоногий герой, заслуживший свои почести постоянными и существенными вкладами в казну Трибунала. Эти приношения, должно быть, наносили существенный ущерб его состоянию, зато обеспечивали спокойствие в доме. Пока золотой ручеек не прервется, никто из его домочадцев может не опасаться обвинения в колдовстве. Рунке поднялся на помост, получил свою долю аплодисментов и почетный знак из рук верховного судьи. Ответная благодарность оказалась пугающе длинной, но, наконец, он вернулся на свое место. Следующим был ландграф Лартцль ЛиЗозинз, речь которого почти слово в слово повторяла выступление предыдущего оратора. Далее шла почтенная баронесса Нилви ЛиОрмслер, украсившая свое выступление слезами благодарности. Почтенная Бидр ЛиВенцлоф — то же самое. Одна за другой, один за другим — бесконечная вереница благодарностей.

Леди Эстина уже не слышала однообразных восхвалений. Скука, скука, скука… Мысли где-то блуждали. Церемония, продолжалась. Только звук собственного имени вывел женщину из оцепенения.

Ее очередь.

Сердце забилось чаще. Эстина поднялась с места. Ее глаза обратились к мужу, и она увидела, как он улыбнулся. В ответ ее лицо расплылось в широкой улыбке. Смешок снова рвался из груди, но она сумела сдержать его.

Подбородок вверх, пристойно радостная улыбка на месте. Она прошуршала платьем через зал, изящно подобрав длинную юбку, поднялась по ступеням. Еще несколько шагов, и она — лицом к лицу с верховным судьей. Она почти забыла, как он высок, как проницательны его прозрачные глаза. Но сегодня Эстина не чувствовала страха. Сегодня она не боялась ничего и никого. Поразительный голос судьи накатил подобно, волне. Даже сейчас она разбирала только обрывки фраз.

Достойная баронесса Эстина ЛиХофбрунн… член лиги Союзников… служба обществу… замечательные достижения… верность, великодушие и чувство долга… в знак признания…

Он протягивал ей маленькую белую кокарду — еще одну, в дополнение к ее все разрастающейся коллекции. Эстина приняла ее с широкой, ослепительной улыбкой, которая по непонятной причине вызвала вертикальную морщинку между бровей верховного судьи. Эстина не ощутила ни малейшего беспокойства. Никогда она не чувствовала себя лучше. Из горла вырвался звонкий смешок. Зрители, приняв его за признак волнения, сочувственно засмеялись в ответ.

— Ну, я не знаю, что сказать. — Это была истинная правда, потому что слова заготовленной речи вылетели из памяти. Но Эстина не встревожилась, потому что голос ее словно обрел собственную волю, и это ничуть не смущало ее. Она кокетливо тряхнула головой. — Наверное, я должна сказать, что не достойна такой чести. Именно так должна говорить скромная женщина, и муж одобрил бы меня. Потому что мой муж, знаете ли, почитает скромность главной добродетелью женщины, наряду с послушанием и благопристойностью, а мой муж всегда прав. Верно, Крейнц?

Слушатели снова рассмеялись. Крейнц натянуто улыбнулся.

— Но правдивость — тоже огромная добродетель, — заметила Эстина, когда смех умолк, — и правдивость вынуждает меня сказать, что я вполне достойна этой чести — еще как достойна. Я заслуживаю ее, как никто другой. Право, не думаю, чтобы кто-нибудь заслуживал ее хоть вполовину настолько, как я. Хотите знать, почему?

Она оглядела лица, на которых большими буквами было написано изумление.

— Потому что никто здесь не страдал так, как я, — поведала им Эстина. — Никто не подвергался таким ужасным преследованиям, как я. Слушайте, если бы вы знали, что мне пришлось вынести в последнее время, вы бы не совали мне эту смешную нашивочку, вы бы поставили мне памятник на площади Сияния! Вы бы называли в мою честь здания, корабли, детей и все такое! Понимаете, мне дорого стоили мои отвага и великодушие. Я претерпела ужасные и незаслуженные мучения. Хуже того, меня преследовало привидение. Вы не понимаете, о чем я говорю, так что я объясню. Все вы помните — ну, кто помоложе, вроде Киселька Квисельда.

Может и не помнить, но большинство помнит, что я когда-то была замужем за колдуном, благородным ландграфом Равнаром ЛиМарчборгом. В основном благодаря моему свидетельству он и предстал перед правосудием тринадцать лет назад, и за это меня справедливо восхваляют.

Но разве мне дали почивать на заслуженных лаврах?

Нет, не дали. Недавно Равнар вернулся, чтобы мучить меня! Представляете, он вел себя, словно несправедливо обиженный. Жаловался, будто я лжесвидетельствовала, когда присягала, что видела его за колдовскими обрядами. Ну, правда, я никогда не видела этого собственными глазами, но разве это важно? Ведь всем известно, что он был виновен . Все это знали, хоть он и притворялся таким добродетельным. А сам был жестоким, бесчувственным чудовищем — никто не знал этого лучше меня. Он никогда обо мне не думал! Он был виновен! И когда я, тринадцать лет назад, предстала перед Белым Трибуналом и присягнула, что он виновен, я служила высшей правде! Так сказал мне судья ЛиГарвол, а кому лучше знать, как не ему! И все равно было ясно, что Равнара не спасти, так разве я виновата, что спасала себя? Кто из вас поступил бы на моем месте иначе?

А за остальное я не в ответе. Мне очень жаль, что его подвергли Великому Испытанию, правда, но ведь это не моя вина. И за его мальчишек я не отвечаю. Тем более что они тоже были ко мне жестоки, и наверняка занимались колдовством вместе с отцом. Они были ужасно на него похожи! Так что сами видите, — закончила Эстина, — я ничем не заслужила таких страданий. Если бы не искусство опытного врача, не знаю, дожила ли бы я до сегодняшнего дня. Я претерпела ужасные страдания ради своей страны. Я принесла в жертву больше, чем любой из вас, и потому знаю, что заслуживаю этих почестей, и еще большего.

Эстина замолчала, тяжело переводя дыхание. Несколько секунд не было слышно ни звука: ни шепота, ни кашля, ни даже вздоха. Какое странное, право, молчание. Почему ей не хлопают? Среди множества окаменевших лиц Эстина отыскала взглядом лицо мужа. То, что она увидела на этом лице, заставило ее похолодеть.

Удивительное выражение, почти страшное. Почему, ради всего святого, он смотрит на нее, словно на какую-то гадкую диковинку в палатке шарлатана? Почему его губы кривятся в гримасе отвращения, а в глазах горит… что? Презрение? Ужас? Что он мог увидеть или услышать?

Она мысленно прокрутила в голове все, что сказала вслух, и только теперь, кажется, поняла смысл сказанного. И поняла, что натворила.

Губы Эстины двигались, но с них не срывалось ни звука. Голос, минуту назад звучавший так свободно и легко, застревал в сведенном судорогой горле. А ей так нужно было заговорить, взять обратно те безумные слова.

Я не понимала, что говорю , — хотелось выкрикнуть ей. — Это все неправда! Я обезумела. Была пьяна. Меня околдовали!

Она снова попыталась заговорить, все так же безуспешно, и ее охватила паника. Эстина знала, что погибла, если не заставит их понять.

Но они и так понимают , — произнес внутри нее спокойный, смутно знакомый голос. — Прекрасно понимают .

Кошмар. Опять вернулись кошмары. Вот-вот появится Равнар ЛиМарчборг и назовет ее глупой куколкой. Страшно, но ведь это все только снится. Эстина крепко зажмурилась. Через мгновение открыв глаза, она обнаружила, что картина перед ней осталась неизменной — и ужасающе реальной. Нет… кое-какие перемены были. На лицах некоторых слушателей изумление медленно сменялось враждебностью. А Крейнц… его лицо… его взгляд… хуже, чем ярость, хуже, чем презрение, его взгляд стал таким…

Чужим . Тот же спокойный, правдивый, до боли знакомый голос. Непричастным .

И она поняла, без тени сомнения, что больше не существует для Крейнца. Он никогда ее не простит, никогда больше не будет ее мужем. Между ними навсегда оборвана всякая связь.

Она невольно отвернулась — и тут же наткнулась на непроницаемый взгляд верховного судьи. Уже сейчас, подумалось ей, он представляет, как проводит Великое Испытание. Ей вскоре представится возможность узнать, как это бывает на самом деле.

Как-никак она публично призналась в преднамеренном лжесвидетельстве, которое привело к казни благородного ландграфа и его сыновей. Она зашла настолько далеко, что обвинила самого верховного судью Белого Трибунала. «Так сказал мне судья ЛиГарвол…» Эта оговорка превратила его в смертельного врага Эстины, и вряд ли она долго проживет после этой оплошности. Женщина судорожно всхлипнула.

Лицо ЛиГарвола не дрогнуло. Как видно, привычка давно сделала его невосприимчивым к самым разнообразным проявлениям человеческого горя. Эстина не могла терпеть эту беспощадную суровость. Все они уставились на нее как на какого-то мерзкого монстра, все, все ненавидели ее, и это было невыносимо. Горько плача, Эстина попятилась от верховного судьи к самому, краю сцены. Там она повернулась и, спотыкаясь, сбежала по ступеням, внизу подобрала юбку и бросилось к выходу из Зала Торжеств. Она прошмыгнула мимо рядов молчаливых гостей, все время ожидая, что ее остановят, но никто и не попытался ее задержать. Эстина метнулась к открытой двери, ведущей в милосердно пустынные коридоры. Бежать, бежать, и вот она уже в вестибюле и снаружи, в залитом яростным светом крепостном дворе. Тут Эстина остановилась и растерянно огляделась. Множество карет, целые сотни, свою не отыщешь и за час, а ей надо было выбраться отсюда немедленно .

— ЛиХофбрунны! — она едва узнала голос, вырвавшийся из ее горла, таким пронзительным, диким и хриплым он оказался. Ни следа той мягкости и благозвучия, которых Крейнц требовал от женщины. — ЛиХофбрунны!

— Здесь, миледи. — Она увидела перед собой домашнего слугу, заметила, как округлились глаза парня при виде ее заплаканного лица.

— Отвезите меня домой, — приказала Эстина. Он не двинулся с места, стоял, словно остолбенев, и ее голос сорвался на визг: — Домой!

— Сию минуту, миледи.

Эстина пошла за ним к карете ЛиХофбруннов, не сразу заметив, что повторяет на каждом шагу, как заведенная:

— Домой, домой, домой.

Она забралась в карету, и дверь за ней закрылась. Кучер щелкнул кнутом, и карета двинулась, быстро унося ее из крепости, сквозь каменную арку в туман, окутавший город.

— Домой. Домой. Домой, — слышала она собственный голос. Она еще отметила, что карета простучала по мосту Пропащих Душ, но потом потеряла всякое представление о месте и времени… Туман надежно скрывал улицы. Эстина не представляла, где находится.

— Домой. Домой. Домой.

У тебя больше нет дома. Все тот же неотвязный внутренний голос, но теперь она узнала его. Немного удивилась отсутствию стрелианского выговора, но металлические интонации точно указывали на владельца голоса. Эстина высунула голову в открытое окно, полной грудью вдохнув холодный зимний воздух и крикнула невидимому кучеру:

— Вези на Солидную площадь!

Карета остановилась, и леди Эстина соскочила на землю. Нужный дом находился прямо перед ней, над дверью горел фонарь, занавешенные окна светились в темноте. Жильцы дома еще не спят! Бросившись к порогу, она что было силы заколотила в дверь, готовая, если понадобится, призвать на помощь кучера. Однако открыли ей почти сразу. Перед ней стоял все тот же домовладелец, глядя на нее изумленным глазами.

Эстина молча оттолкнула его с дороги, бросилась через мраморную прихожую к незапертой двери и подобно вихрю ворвалась в апартаменты доктора Фламбески.

Маленькая приемная была пуста. В отличие от комнаты за ней. Леди Эстина задержалась на пороге. Что-то было по-другому, нежели ей запомнилось, и она потратила несколько секунд, чтобы разобраться, в чем дело. В прошлый раз полу мрак скрадывал все цвета. Сегодня же теплый свет лампы подчеркивал богатую яркость занавесей и толстых ковров под ногами. Доктор Фламбеска сидел за столом с пером в руке, положив перед собой толстую книгу. Увидев его руку, она окончательно утвердилась в мысли, что стрелианец совсем молод. Его же обращенное к ней лицо по-прежнему скрывалось под широкими полями шляпы.

— Что вы со мной сделали? — вырвалось у Эстины. Ответа не последовало, и она ответила сама: — Вы меня погубили!

— На что именно вы жалуетесь, миледи? — поинтересовался доктор.

— Лицемер, вы сами все знаете! Вы нарочно все подстроили, не отрицайте это! Это зелье, которое вы мне дали, это ваше «успокоительное» — должно быть, это яд… или колдовской эликсир! Ручаюсь, что это колдовство, и так всем и скажу! Слышите, вы, шарлатан! Вы еще пожалеете, что…

— Успокоительное не оказало нужного действия, миледи? Вы не обрели спокойствия и счастливой уверенности в себе?

— Обрела, да еще как! Я проглотила ваше зелье и обрела свободу выболтать тайну, которая наверняка погубит меня.

— Если бы вы лучше вслушивались в значение сказанных вам слов, вы могли бы этого ожидать.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Но я уверена, что именно этого вы и хотели, что все так и задумали! Вы воспользовались своим положением, вы обманули меня…

— И зачем же мне так поступать, миледи?

— Да, зачем? Этого-то я и не могу понять. Я вам доверилась, пришла к вам за помощью. Как вы могли так обойтись со мной! Я ничем вас не обидела, мы даже не были знакомы! Я никогда в жизни никому не причиняла вреда…

— Я вижу, действие успокоительного проходит. Но давайте исправим пару сделанных вами ошибочных утверждений. Вы знаете меня, миледи, и вы многим причинили вред. Ваше лживое свидетельство послало на казнь Равнара ЛиМарчборга и двоих его сыновей, а третьего сына обрекло быть похороненным заживо. Для совершения сего поводов у вас было — с вашей, к слову сказать, точки зрения — предостаточно, но не последнюю роль сыграло и обещание Гнаса ЛиГарвола, что большая часть состояния ЛиМарчборга останется за вами.

— Это ложь!

— Это не ложь, как не ложь и то, что вы однажды пытались заживо сжечь лорда Равнара в его кабинете.

— Нет! На самом деле ему ничего не грозило, я только хотела обратить на себя внимание. Но как вы…

— После смерти мужа, — продолжал доктор Фламбеска, с каждым словом теряя стрелианский акцент, — вы сочли благоразумным проявить наглядную верность интересам правосудия. Эта верность выказывалась вами в форме верноподданнических доносов. После смерти ландграфа ЛиМарчборга не проходило года, чтобы ваше имя не мелькнуло в процессе, ведущем к осуждению и казни нового несчастного. Самым полезным для Трибунала оказался ваш донос на благородного ландграфа Гинса ЛиСтролума, после смерти которого все его богатство уплыло в сундуки Белого Трибунала. Самым жалким и отвратительным был донос, отправивший в котел достойную баронессу Клару ЛиБрайзенбан и трех ее молодых дочерей.

— Не так уж они были и молоды! Я хочу сказать, уже не дети. И я не одна подписала разоблачительное письмо, И вообще, с тех пор прошло уже десять лет. Как вы…

— Не следует предполагать, — продолжал гнуть свое доктор Фламбеска, — что среди ваших жертв оказывались только богатые и знатные. По всей видимости, никто не потрудился пересчитать всех слуг, работников, торговцев и прочих малозначащих личностей, павших жертвами вашей жестокости.

— Жестокости? — поразилась Эстина. — Моей?..

— Однако не все их забыли. Без сомнения, родные еще помнят лицо недавно убитого Ирсо Гройста…

— Это еще кто?

— Старого дворецкого ЛиГрембльдеков. Он был подвергнут Очищению пару недель назад. Возможно, вы уже позабыли об этом мелком происшествии.

— Это не моя вина! Все равно он…

— Кроме того, есть еще и некая Беткин, ваша невинная служанка, которую вы выгнали на улицу умирать с голоду.

— Невинная? Проныра и интриганка! Она…

— Кстати, о девушке позаботились. Я принял должные Меры.

— Вы! Какое вам дело до всего этого? Откуда вы вообще знаете эту… как ее?.. Беткин?

— Я обладаю превосходными источниками сведений миледи.

— Вы шпионили за мной! Вы подкупили кого-то из слуг… какого-то подлого алчного предателя! Но я смеюсь над вами, меня это не затрагивает. Всему миру известно какова я! У меня есть друзья, положение… влияние…

— В самом деле? После нынешнего вечера?

— Что вы можете знать о нынешнем вечере? Вас там не было!

— Это не мешает мне знать, что сегодня вы перед кругом избранных, на мнении которых зиждется ваше спокойное существование, признались в самом черном из своих преступлений. После этого ваша жизнь непременно должна измениться.

— И это говорите мне вы! Вы! Откуда вам все это знать? Как вы смеете угрожать мне? И почему? Или вы — один из Злотворных, посланных на мучение невинным?

— Я Злотворный не в большей степени, чем вы, миледи, невинны. Я уже сказал, что мы знакомы.

— Всего несколько недель…

— Много дольше. Поройтесь в памяти. Узнав меня, вы все поймете.

— Куда подевался ваш стрелианский акцент?

— Я гецианец и никогда не бывал за пределами страны.

— Не понимаю и не могу больше играть в эту игру! Если мы знакомы, просто назовите себя!

— Я сделаю лучше, — с этими словами доктор Фламбеска придвинул лампу ближе к себе, снял широкополую шляпу и повернул лицо к свету.

— Равнар , — выдохнула леди Эстина.

— Равнар ЛиМарчборг мертв, миледи. В том смысле, как вы о нем думаете, он более не существует, и вернуть его невозможно. — Это прозвучало так, словно доктор повторял чью-то запомнившуюся ему речь.

— Конечно, ты мертв, Равнар. Думаешь, я не понимаю?..

— Я не Равнар, — ярко-голубые глаза доктора неотрывно смотрели на женщину. — У него было три сына, помните?

— Да, конечно. Они все ненавидели меня, все были бы и жестоки. Но что бы они ни вытворяли, ты всегда принимал их сторону.

— Взгляните на меня, Эстина. Придите в себя и взгляните здраво, хоть раз в жизни. Я младший сын Равнара, обреченный вами на заточение в крепости Нул, где провел эти тринадцать лет. Теперь я вернулся, и настало время истины. Вы знаете, что натворили и кто я такой.

— Эти трое мальчишек… Я никогда не могла толком запомнить их имена. И это было так давно…

— Назовите мое имя. Вы его помните.

— Тебе обязательно мучить меня, Равнар? Разве я не достаточно намучилась?

— Тредэйн! — выкрикнул доктор с ошеломляющей ненавистью. — Я сын Равнара, Тредэйн ЛиМарчборг. Посмотри на меня, Эстина.

— Сын Равнара?

— Теперь ты понимаешь?

— Нет. Сын Равнара? Его сын? Что могло понадобиться ему от меня столько лет спустя?

Он молчал. Казалось, этот вопрос поставил его в тупик.

— Тебе не следовало возвращаться, — тихо заметила Эстина. — Это неправильно. Право, не следовало.

— За вами долг, миледи.

— Ты загнал в угол, предал, погубил несчастную женщину. Неужели этого мало? Чего еще ты хочешь от своей жертвы?

— Жертвы?

— Хочешь бичевать меня или, может, напиться моей крови? Это доставит тебе удовольствие, сын Равнара? Я вижу, что цель твоей жизни — мучить беспомощных и несчастных!

— Посмотри на меня, Эстина. Посмотри на меня. Я — Тредэйн ЛиМарчборг, которого ты лишила семьи и заживо хоронила! Взгляни на меня и признай правду!

— С радостью! Правда в том, что это не моя вина! Судил Белый Трибунал, не я! Я не в ответе за них! Это Трибунал! Нечестно обвинять меня !..

Наступило молчание, такое глубокое, что с улицы явственно были слышны шаги запоздалого прохожего. Наконец заговорил доктор Фламбеска.

— Я думал, что, увидев меня, вы все поймете, — он смотрел на нее, словно не веря своим глазам. — Я ошибался.

— Что тут понимать? Я…

— Вы непробиваемы. Мир может рухнуть, но вы не изменитесь. Вероятно, это своего рода сила.

— Что вы хотите сказать?

— Что вам пора идти.

— О да, я уйду, — она сделала пару неуверенных шагов к двери и снова остановилась, чтобы сказать: — Вы должны понять, я никогда никому не желала зла. Я не хотела того, что произошло. Все случилось само по себе, и я ничего не могла поделать. Я такая же жертва, — как и другие, поймите. Извините. Мне, право, жаль, что так нехорошо получилось.

— Извините? — Он бросил на нее полный недоумения взгляд. — Вы погубили десятки человеческих жизней и говорите — «извините»?

— Ну что же еще я могу сказать? Опустив голову, леди Эстина тихо вышла.

Карета ждала перед домом, но она вдруг показалось Эстине роскошным гробом. Она наугад нырнула в туман и сколько-то времени плутала по незнакомым улочкам Восточного города. Постепенно Эстина начала понимать, что заблудилась. Она совершенно не представляла, как ей теперь найти дорогу домой.

У тебя нет дома…

Крейнц вполне способен не пустить ее на порог. И уж наверняка запретит ей видеть мальчиков. Как отец он имеет право на такое, но это нечестно, она вовсе не виновата в том, что произошло, у нее просто не было выбора. Несправедливо!

Слезы подступили к глазам. Лицо доктора Фламбески, лицо Равнара , все еще стояло перед глазами. Вспомнилось, как страшно ей было в ту ночь, когда увели мужа. Совесть мучила ужасно, но она в самом деле была не виновата. Она собиралась предупредить его. Даже пришла к нему в кабинет в тот вечер и хотела было все рассказать.

Он с такой явной неохотой впустил ее в свою драгоценную святыню, что она потеряла терпение, разбила стеклянную этажерку и удалилась, так ничего и не сказав. Все могло быть иначе, если бы муж был хоть немного внимательнее к ней; так что Равнар, можно сказать, сам навлек на себя несчастье. Несправедливо обвинять ее.

Эстина вышла на берег Фолез. Она понуро брела по набережной, пока не завидела впереди огни Висячего моста, расплывающиеся в тумане и слезах. Что-то заставило ее подняться на пустынный мост. Она стояла, тяжело опершись на перила, вслушиваясь в журчание невидимых струй. Ни звука, кроме этого журчания. Полное одиночество.

Это ненадолго.

За ней придут, как только рассветет, поняла Эстина. Солдаты Света или стража дрефа, а может, простой полицейский. Какая разница? Так или иначе признавшуюся в лжесвидетельстве ждет неминуемый арест. А потом? Обвинение, ужасы суда, позор, тюрьма, если не хуже. Может, даже Белый Трибунал. А ведь она числилась Союзницей Трибунала, оказывала ему неизменную поддержку и помощь!

Теперь это не имеет значения. Нечего ждать от них ни сочувствия, ни милосердия. Только жестокость, измены и предательство. Таковы люди: истина, которую она начала постигать только сейчас.

Укрыться негде. И нечего ждать помощи от тех, кто должен был заботиться о ней. Горькие рыдания сотрясали плечи леди Эстины. Соленые слезы текли из глаз, смешиваясь с пресными водами реки. Она слушала плеск мелкой волны, и ей вдруг показалось, что река говорит с ней, ласково и утешительно, обещая спасение и покой. Эстина слушала шепот Фолез, и ее рыдания постепенно затихали. Она вскарабкалась на перила и посидела так, вспоминая прошлую жизнь и неблагодарных, самовлюбленных эгоистов, с которыми ей приходилось жить.

Тогда они узнают, до чего довели меня, то пожалеют, что так со мной обращались!

С этой утешительной мыслью она прыгнула с моста и полетела сквозь пелену тумана к единственной безопасной гавани в этом жестоком и несправедливом мире.

13

Ручеек песчинок иссяк. Тредэйн ощутил ледяное покалывание и понял, что не один. Прошло несколько секунд, прежде чем он заставил себя оторвать взгляд от песочных часов и взглянуть на Сущего Ксилиила.

Злотворный казался прозрачным и призрачным. Его сияние ощутимо поблекло. Как видно, он счел за лучшее провести сквозь границу миров лишь малую долю своей сущности. Но выносить даже такое смягченное сияние было нелегко. Тредэйн поспешно отвел глаза. Веки невольно сомкнулись. Отказ от обычного зрения обострил восприимчивость сознания. Бесконечный мучительный миг он ощущал чуждое присутствие, холодно перебирающее его самые свежие воспоминания. Некуда было скрыться от этого обыска. Потом все кончилось, и Тредэйн услышал голос Ксилиила, звучавший единственно в его голове:

Она ушла. Прекратила свое мышление.

— Женщина? — вслух переспросил Тредэйн, словно имело смысл говорить вслух. Новость не удивила его, не принесла ни радости, ни горя. Он ощущал лишь яростное торжество, но не более того.

Ее вещество сохранилось почти неизменным, нарушения очень малы. В том смысле, как ты о ней думаешь, ее возможно вернуть.

— К чему ты говоришь мне это? — Ответа не было, ничто не указывало на то, что вопрос достиг сознания собеседника, и Тредэйн добавил наугад:

— Ты хочешь, чтобы я вернул ее?

Ни малейшего отклика.

— Это упрек?

Ничего. Тредэйн осознал, что его слова падают в пустоту и что он напоминает сейчас беспомощно бормочущую Эстину. Он замолчал, выжидая, и в напряженной тишине почувствовал, что разум Ксилиила снова шарит в его мыслях.

Он терпел, сколько мог, но наконец открыл глаза и резко спросил:

— Что ты ищешь?

Безмолвный ответ совершенно не поддавался толкованию.

— Не понимаю. — Поднявшись из кресла, Тред зашагал по комнате в тщетной попытке изгнать из разума незваного пришельца.

Ты наказал виновную. Ты отчасти восстановил справедливость.

«Если и так, что тебе до того? — хотелось выкрикнуть Тредэйну, однако он не посмел. — Зачем ты преследуешь меня? Песок еще не пересыпался. Еще не время!» Он слишком поздно вспомнил, что все его мысли открыты гостю.

Ксилиил явно услышал его, но ответа не последовало.

Тред зашагал быстрее. Почему-то вспомнился насланный им на Эстину кошмар, в котором лорд Равнар сказал: «Твое желание наконец-то исполнилось. И ты недовольна?»

Тяжесть чужого сознания становилась невыносимой. Мелькнула мысль о бегстве, но гордость удержала Тредэйна. Молчание было мучительно, и он с трудом выжал из себя слова:

— Великий Ксилиил, я в недоумении, — голос звучал на удивление собранно. — Твое могущество неописуемо. Здесь, в мире людей, ничто не может противостоять тебе. Почему же ты ждешь, пока тебе будет добровольно предложено сознание человека? Зачем тебе мое согласие? Почему просто не взять все, что желаешь? Или тебе мешает сила Автонна?

С каждым словом он волновался все сильнее. Вопрос настолько важен для него, что любопытство пересилило страх.

Однако казалось, что его любопытство останется неудовлетворенным, потому что ответа не было, не было даже знака, что вопрос услышан. Не оскорбила ли Злотворного его дерзость? Предсказать реакцию Ксилиила невозможно, а ведь он явно доказал, что способен разозлиться.

Спустя вечность в его голове вспыхнули невиданные картины, окрашенные чувством и разделенные редкими словами.

Автонн . Имя прозвучало так, словно было сказано вслух. Множество значений и смыслов в едином понятии, и все непостижимы для человека. Автонн.

Смутные видения, пронзительный свет и пылающая тьма. Тредэйн различил Сознающего, подобного Ксилиилу, но меньшей яркости. Уловил оттенок печали и…

Он тщетно искал слова. Страха?

Страха или чего-то подобного страху. Он не успел обдумать то, что разглядел, как его настигла новая мысль:

Она не здесь.

Слова прозвучали ясно, но их значение было Тредэйну непонятно.

— Она? Автонн — она?!. Это невозможно! Я не понимаю тебя! — Беззвучный ответ Ксилиила подтвердил, что он все понял верно, и все же Тредэйн не сдавался. — На церемонии Искупления тысячи зрителей видят чудесный образ Автонна, являющего себя в мужском облике.

Вымысел.

— Не понимаю. Образ какое-то время существует в реальности и доступен восприятию людей. Или то, что мы видим — не подобие Автонна?

Безмолвное подтверждение.

— Тогда чей же это образ?

Знание, переданное Ксилиилом колдуну, вспыхнуло в голове. Он окунулся в прошлое, переместился более чем на век назад и оказался в Сердце Света, где отыскал полутемную келью. В келье беседовали двое. Один — седовласый, бесцветный, как выросший в темноте гриб, с глазами цвета гранатовых зерен, глубоко садящими на узком, лишенном примет возраста лице. Тред понял, что видит перед собой Юруна Бледного, Второй мужчина — лысеющий, полноватый и чуть сутулый — обладал той непримечательной внешностью, которая удачно скрывает незаурядный ум. Сохранилось немало портретов прославленного первого Верховного Судьи — легендарного Кельца Руглера, отца-основателя Белого Трибунала, навеки запечатлевшего в себе волю и мысль Творца.

Каждое слово беседы было отчетливо слышно. Верховный судья Кельц Руглер, лишенный столь неудобного качества, как совесть, покупал услуги знаменитого колдуна, взамен обещая полную безнаказанность со стороны Трибунала и беспрепятственный доступ в архивы суда.

Юрун Бледный, которого отчасти позабавило это предложение, согласился.

Теперь Тредэйн видел залитую лунным светом площадь Сияния. Юрун в одиночестве трудился в темной норе под вынутой из мостовой плитой. Работа — установка магической линзы — была несложной и почти не требовала расхода колдовской силы. Все было сделано в несколько минут. Закончив, Юрун Бледный задержался на площади, позволив себе расслабиться подобно простому смертному. Отдыхая в тени поставленной торчком плиты, волшебник извлек из складок мантии песочные часы, в которых пересыпалось несколько песчинок.

Тредэйн застыл. Эти часы были знакомы ему. Знаком был и способ сотворения Видимости, чувствительной к ожиданиям смотрящих и поддерживаемой постоянными приношениями человеческих жизней. Просто и действенно.

Картина изменилась. Юрун Бледный излагал верховному судье тайну создания Видимости. Юрун исчез в яркой вспышке. Образ остался.

Образ Автонна. Устойчивый мираж, подделка, дешевая подделка. Так вот что это такое!

Впервые за много лет Тредэйн рассмеялся вслух и сам поразился, услышав свой смех.

— А нынешние судьи об этом знают? — поинтересовался он.

Отрицание.

— А ЛиГарвол? Отрицание.

Как же их всех провели! Может быть, во всем мире он один владеет этой тайной. Возможно, несмотря на жалкий исход его поединка с Эстиной ЛиХофбрунн, сделка с Ксилиилом все же оправдала себя.

Хотя бы ценными знаниями.

— И Автонн допускает такое жульничество? — рискнул спросить Тредэйн.

Вопрос не коснулся сознания Ксилиила.

— Где сейчас Автонн?

Тесные пределы этой вселенной не содержат ее.

— А другая вселенная ее содержит?

Ответ пришел не словами, а образом одного из миров, чуждых человеку. Там Сознающая Автонн, изгнанная за свою инородность из родного Сияния, влачила существование в обществе подобных ей отщепенцев. Лишь изредка она осеняла своим Присутствием этот сумрачный нижний план.

— Ее влечет сюда жалость к людям?

Существа этого мира не запечатлелись в ее сознании.

— То есть… Защитник Автонн не замечает существования человечества?!

Тредэйн ощутил немое подтверждение.

— Это невероятно! — колдун говорил вслух, больше обращаясь к самому себе. — Как могла она не заметить нас: наших городов, наших войн и учений, изобретений, открытий, великих деяний!

Молчание, несмотря на ощутимую близость Ксилиила. Собственные слова отозвались в ушах Тредэйна насмешливым эхом. «Великие деяния?»

Тредэйн задумался. Эта новость оскорбляла и его гордость, и общепринятые верования. Желание спорить, отрицать было естественным, но бессмысленным: нет оснований сомневаться в правдивости Ксилиила. У Тредэйна вообще сложилось впечатление, что понятие лжи недоступно восприятию Злотворного. Все же возникало множество вопросов, а новой возможности получить ответы могло не представиться.

— Если Автонн так безразлична к человечеству, что же привело ее в наш… мир?

Вопрос улетел в пустоту, вернее, так казалось Тредэйну, пока не прозвучал ответ, подобный удару гонга:

Я.

Указание на личность было несомненным, но образы и чувства, сопутствовавшие ему, были куда менее понятны. Тред уловил отзвук старого разлада, постоянного, иногда страстного спора, лишенного, однако, враждебности. Горел так свойственный Ксилиилу гнев, но он ни в коем случае не был направлен на Автонн или подобных ей изгнанников. Его питало видение Сияния, навеки отравленного скверной нижнего плана. Автонн, насколько можно было понять, не одобряла мрачных замыслов товарища, но не в силах была воспрепятствовать им, так как Ксилиил заметно превосходил ее могуществом. В сознании Тредэйна промелькнул невнятный термин «симбиоз сознаний».

Он попросил объяснения. Объяснений не последовало.

Чужие страсти кипели в душе Тредэйна, одни были более или менее сопоставимы с человеческими, другие — навеки непознаваемы. Одно только было ясно без тени сомнений. Автонн, которую считали единственной защитой человечества, понятия не имела о людях. Если она время от времени и появлялась в нижнем плане, то с одной-единственной целью — встретиться с Ксилиилом.

Сияющий образ Автонн поблек в сознании. Дикие, жестокие картины гибели Сияния рвались из разума Злотворного. Потоки яда затемняли радужную атмосферу, наполняли тьмой общую гармонию, снова и снова разрушая прежний уклад.

Тред не мог больше выносить этого потока ненависти. Он тщетно пытался закрыться и, в конце концов, наткнулся на оставшийся прежде без ответа вопрос:

— Почему бы не отобрать силой то, в чем ты так нуждаешься?

Этот вопрос мгновенно преградил путь волнам ярости, мыслях на время установилась благословенная тишина — внимание Ксилиила было отвлечено.

Затем Сознающий вернулся, готовый отвечать на вопрос своего протеже. Ответ явился беззвучным взрывом чувств, большая часть которых была Тредэйну совершенно непонятна. Лишь одно не вызывало сомнений: глубокое отвращение.

На что, интересно было бы знать, оно направлено?

— Тебе претит насильственное ограничение разума? — попытался угадать Тредэйн.

Горячее подтверждение и снова звучащие в голове слова:

He-Сознающие. За пределом Аномалии.

Восприятие было кристально прозрачным, но едва ли что-то объясняло. Он не успел обратиться за разъяснениями, потому что сверкающий голос настойчиво обратился к нему:

Ты наказал виновную. Ты восстановил справедливость.

— Опять? Ты, кажется, это уже говорил? По-видимому, от него ожидали какого-то отклика. Но Тредэйну нечего было ответить. Молчание затянулось — и вдруг все кончилось. Так же беззвучно и непредсказуемо, как появился, Ксилиил исчез.

Тредэйн снова был один, и его мысли принадлежали только ему. Немного кружилась голова, его знобило, словно от холода. Ярко пылал камин, воздух был приятно теплым, но колдун продрог до костей. Тредэйн неловко опустился на колени перед огнем, протянув ладони к теплу. Пляшущие язычки пламени напомнили о переменчивом сиянии Сущего Ксилиила.

Ему не хотелось думать о Ксилииле, о заключенном с ним договоре, о цене, которую предстоит заплатить… за что?

Ты наказал виновную. Ты восстановил справедливость.

Справедливость… За нее можно отдать все, не так ли?

Виновную он наказал, спору нет. В пламени Тредэйну увиделось лицо Эстины ЛиХофбрунн. Прозвучали ее прощальные слова: «Извините… Мне, право, жаль, что так нехорошо получилось… Что же еще я могу сказать?»

Прощальные слова… Может быть, последние слова в ее жизни. Она умерла, так ничего и не поняв, не переменившись, верная себе. Мало радости наказывать таких врагов, как она.

Но с остальными все будет иначе, уверял себя Тредэйн. Почтенный Дремпи Квисельд. Верховный судья Гнас ЛиГарвол. Они совсем другие, особенно ЛиГарвол. Его истинная цель — именно они.

Образ Эстины мигнул и исчез, и только теперь Тредэйн осознал, что не представляет ни как она умерла, ни где находится ее тело. Возможно, Злотворный сказал бы, догадайся Тредэйн спросить. Легчайшее напряжение колдовской силы сообщило бы ему все, что хотелось узнать, и губы колдуна уже начали выговаривать слова, настраивающие разум, но воспоминание о быстро струящемся ручейке песчинок заставило их замереть. Ни к чему расходовать силу. Эстина ЛиХофбрунн хорошо известна в городе. Через несколько часов улицы будут полны слухов. Если повезет, среди множества невероятных фактов можно будет найти парочку соответствующих действительности.

— Сообщение полностью соответствует действительности, — настаивал человек, избравший для себя имя «Набат». На самом деле его звали Местри Вуртц, но об этом знал лишь один из присутствующих. Тринадцать слушателей его смотрели на него откровенно недоверчиво, и он сердито напомнил:

— Мои источники всегда были надежны. Остальные с сомнением переглядывались, и, наконец, один из собравшихся спросил:

— Значит, ваш источник самолично присутствовал на Восхвалении?

— Этого я сообщить не могу.

— Да бросьте, Набат, — усмехнулась солидная дама, несколько неудачно именовавшая себя «Белая Гардения», — будьте благоразумны. Мы потеряем доверие распространителей и читателей, если окажется, что скормили им пустую сплетню.

— Вы обвиняете меня во лжи? — обычно бледное лицо Набата потемнело.

— Нет, конечно, нет — поторопился заверить его человек неопределенного пола и возраста, известный как Кирпич. — Гардения только хотела сказать…

— Может быть, я не знаю, что говорю?

— Нет-нет…

— Попрошу вас определиться. Она подразумевала именно это. И когда же это, интересно мне знать, я потерял способность отличать правду от вымысла? Этот момент как-то ускользнул от меня. Хотелось бы узнать, когда же я превратился в болтливого недоумка, словам которого нельзя доверять?

Ответом был не слишком дружный хор возражений. Набат пропустил их мимо ушей. Он напряженно выпрямился, его лицо налилось краской, лихорадочно блестевшие глаза загорелись еще ярче.

— Я — основатель нашего общества. У меня больше, чем у кого бы то ни было из присутствующих, опыта и знаний. И вы осмеливаетесь сомневаться в моей компетентности? Я спрашиваю, вы ОСМЕЛИВАЕТЕСЬ?

Набат прокричал этот вопрос во весь голос, и собрание беспокойно зашевелилось, хотя особых причин для тревоги не было — едва ли звуки голоса могли пробиться сквозь крепко запертые двери и ставни. Здесь, на северной окраине города, едва ли не в самом Горниле, осталось мало жилых домов, и они стояли далеко друг от друга, да и прохожих было немного. Огромные бесформенные кучи камня все еще светились так же ярко, как в ту ночь более века назад, когда склады и казармы, построенные из этих камней, были разрушены колдунами. Считалось, что этот холодный белый свет вызывает безумие, рак, ликантропию и тысячи других болезней. Правда, это так и не было доказано, но одно подозрение заставило опустеть некогда оживленные кварталы. Большая часть заброшенных зданий превратилась в развалины. Несколько жалких уцелевших скорлупок стало пристанищем пестрого собрания нищих, бездомных, бродяг и отверженных, к каковым, бесспорно, относился и Местри Вуртц, — ныне Набат, бывший профессор естественной истории, овдовевший отец казненного сына, озлобленный основатель незаконного сообщества «Мух». Улицы здесь были пустынны, завалены мусором, но всегда освещены — неестественным белым светом, озарявшим каждую рытвину даже в самые туманные ночи. Любой горожанин в здравом уме старался держаться подальше от Горнила. Именно поэтому полуразвалившийся дом Местри Вуртца представлял собой идеальное место для тайных собраний.

Дом прекрасно подходил для своего нынешнего использования, но у него были свои недостатки.

— Вы в самом деле сомневаетесь в точности сведений или просто боитесь иметь с ними дело? А? — Набат с презрением оглядел сообщников-Мух. — Слишком горячий кусок для ваших нежных белых ручек? Немножко «слишком рискованно»? Ну, если вы, детки, опасаетесь за него взяться, то можете расходиться. Я обойдусь и без вас. Справлюсь сам, если придется. Если у вас кишка тонка для драки, лучше разбегайтесь. Дорогу к двери найдете?

Это было вполне в духе Набата, которого его единомышленники за глаза чаще называли Язвой. Его озлобленность временами граничила с безумием. Начисто лишенный терпения и осторожности, зато в полной мере наделенный отвагой и преданностью делу, он был отличным товарищем; но никудышным предводителем. Однако сместить его с этого поста оказалось невозможным по нескольким причинам, не последней из которых была честь, по праву причитавшаяся основателю общества. Кроме того, во владении Набата находился весьма удобный, расположенный на отшибе старый дом. И, что еще важнее, в этом Доме нашелся старый, но отлично работающий печатный станок, раздобыть который было бы нелегко. Учитывая все эти обстоятельства, главенство Набата трудно было подвергать сомнению.

— Сам не знаю, чего ради я связался с вами! Вы просто дети, за немногими исключениями. Вы не способны понять! Откуда вам знать, что такое Белый Трибунал! Вы-то думаете, что знаете, но на самом деле вы невежды!

Еще немного — и он разразится новой историей о своем блестящем, одаренном, красивом и благородном сыне, павшем жертвой жестокой тирании Белого Трибунала. Или начнет рассказывать о своей несравненной жене, умершей от горя. Или оплакивать свою погибшую карьеру, разбитые надежды, загубленную жизнь.

У старика Язвы множество законных причин жаловаться на жизнь, спору нет, но все присутствующие не раз слышали эти жалобы. Многие удрученно закатили глаза.

К счастью, в монолог Набата вторгся новый голос.

— Набат говорил с источником при мне, — заявила личность, признанная заместителем Набата и известная как «Председатель» — существо рассудительное, отважное, но хладнокровное в суждениях — истинный вождь заговорщиков. — Источник, имя которого ради как его, так и нашей безопасности должно остаться неизвестным, не присутствовал на Зимнем Восхвалении прошлой ночью, но получил сведения от одного из приглашенных. Мы не первый раз имеем дело с этим человеком, и прежде он всегда оправдывал наше доверие. Поэтому я не вижу причин сомневаться в правдивости его последнего сообщения, которое содержит сведения, способные подорвать единство Трибунала. Баронесса Эстина ЛиХофбрунн, видный член Лиги Союзников, публично призналась в преднамеренном лжесвидетельстве, следствием которого была несправедливая казнь ее первого мужа, благородного ландграфа Равнара ЛиМарчборга, тринадцать лет назад. Не знаю, помнит ли кто-нибудь из вас этот случай…

— Я помню, — перебил Набат. — Отвратительное насилие над справедливостью.

Его поддержал согласный гул.

— Свидетельство баронессы бесценно, — прервал его бесстрастный голос Председателя, — тем более что она добровольно разоблачила себя как обманщицу, косвенно повинную в гибели людей, и главное — как послушное орудие в руках преступного судьи. Никогда прежде столь высокопоставленные особы не делали подобных признаний. Это поразительно само по себе, однако баронесса пошла дальше, обвинив самого верховного судью Гнаса ЛиГарвола Приходится задуматься, сколько свидетелей все эти годы были марионетками ЛиГарвола? Сколько невинных погибло из-за подобных лжесвидетельств? Учитывая все это я вижу в признании Эстины ЛиХофбрунн сильнейшее оружие, когда-либо попадавшее в наши руки — но это оружие возымеет действие, только если ее рассказ станет достоянием гласности. Вы согласны?

Согласие было практически единодушным. Для Мух несколько веских слов из уст Председателя значили много больше, чем гневные крики их страстного вождя. Однако в одном голосе все еще звучало сомнение:

— А с чего бы эта ЛиХофбрунн вдруг решила вывернуться наизнанку за обеденным столом? — вопросил известный упрямец Кирка, у которого недостаток образования в полной мере возмещался природным умом. — Что-то здесь не так.

— Совесть проснулась, — объяснил Набат.

— После того как спокойно спала… сколько бишь… Вроде как тринадцать лет? Что-то плохо в это верится!

— Могу только повторить, что точно пересказал вам заявление этой женщины, — вспыхнув, огрызнулся Набат. — Чего вы еще хотите?

— Может, она и сказала то, что сказала, но сколько в этом правды? — не уступал Кирка.

— А с чего бы богатой и знатной даме возводить на себя клевету? — усмехнулся Набат.

— Может, она свихнулась, — пожал плечами Кирка. — Или просто упилась в стельку. А может, любой ценой вздумала обратить на себя внимание?

— В этом случае, — снова послышался голос Председателя, — признанная союзница Белого Трибунала предстает безумицей или пьяницей, подверженной припадкам бреда. Или же, напротив, ее признание истинно, значит, она солгала под присягой, перед судом. В любом случае ясно, что на ее слова нельзя положиться — а именно на основании показаний этой женщины Белый Трибунал приговорил многих жертв. Я намереваюсь исследовать прошлое баронессы, узнать имена тех, кого она погубила своими доносами, и обстоятельства их гибели. Набрав достаточно материала, я подготовлю статью для публикации. Не стоит упоминать, что мне срочно понадобятся также все сведения о нынешнем положении баронессы. А пока отчет о событиях прошлого вечера уже отпечатан и готов к рассылке.

— Я возьму побольше экземпляров, — заявила Белая Гардения. — У меня два новых распространителя, надежные ребята, подмастерья из…

— Возьмите сколько считаете нужным, — оборвал ее Набат.

На сей раз его резкость была оправданна, потому что Гардения едва не сболтнула лишнее, а имена членов общества следовало любой ценой сохранять в тайне. Имена распространителей, разбитых на дюжины, известны были только старшему каждой дюжины. Сами старшие знали друг друга под вымышленными именами. Настоящих имен сидящих теперь за кухонным столом не знал никто, кроме Местри Вуртца, Набата. Эти имена он зашифрованными хранил в надежном месте, известном только Председателю, что обеспечивало сохранность группы в случае ареста или смерти Набата.

Белая Гардения, покраснев наперекор своему псевдониму, умолкла, не сказав больше ни слова. Набат обвел единомышленников взглядом.

— Все согласны, насколько я понимаю, — предположил он. — Или еще кто-то желает поспорить и пожаловаться?

Желающих не нашлось. Старшие дюжин разобрали пачки листовок. «Мухи» с облегчением покинули своего вождя, расходясь незаметными маленькими группками.

— Подожди, — остановил Набат уходившего последним Председателя. — Задержись ненадолго, надо поговорить.

Отказывать ему было не принято. С минуту Набат молчал, разжигая в себе красноречие, затем потоком полились слова:

Это все слякоть, — он хмуро взглянул вслед ушедшим сообщникам, — им недостает огня, решимости, настоящей убежденности.

— Неправда, — вряд ли кто-нибудь, кроме Председателя, решился бы с такой простотой возразить Набату. — Они по-настоящему преданы делу. Каждый готов умереть под пытками за свои убеждения. И каждый сотни раз доказал это.

— Ты так думаешь? — Набат, казалось, на мгновение воспрянул, но тут же снова погрузился в уныние. — Впрочем, откуда тебе знать. В твоем-то возрасте. Ума и храбрости тебе не занимать, признаю, но вот опыта недостает. У тебя просто не было времени понять, что такое тирания судей. Я, как ты знаешь, многое видел и поплатился за это потерей всего. Трудно поверить, глядя на меня, а ведь я был когда-то в силе. Профессор естественной истории, владелец прекрасного дома, любящая жена и сын… удивительный сын. Я тебе не рассказывал о своем сыне?..

Слушая давно знакомую печальную повесть, Председателю нелегко было сохранять на лице выражение сочувственного внимания. Неподдельное горе старика, бесспорно, заслуживало сострадания, но ведь этот рассказ повторяется из раза в раз уже многие годы. Рано или поздно откажет любое терпение.

На помощь пришла утешительная мысль: пока Набат плачется, старшие спешат к своим участкам. Через пару часов листовки будут в руках разносчиков. Многие начнут разбрасывать их по городу еще до заката: скорость для них — дело чести. Другие, более осторожные и ценящие свою жизнь, дождутся темноты. К утру самое позднее весь Ли Фолез будет знать, что произошло на Зимнем Восхвалении.

— Судьи-убийцы. Кровопийцы. Людоеды. Лицемеры. Тираны… — гремел Набат.

Каждое слово сопровождал рассеянный кивок Председателя. Монолог Набата прервал лишь короткий отрывисты и стук в дверь: два-три-два удара — условный сигнал.

— Что такое? — встрепенулся старик.

— Новости, — ответил вошедший. — Едва успел отойти от Горнила, как услышал. Говорят, тело баронессы ЛиХофбрунн рано утром выбросило на берег ниже Висячего моста. Похоже, самоубийство.

— Пока что ей не пришлось взять свое признание обратно, — это замечание исходило от Председателя.

Трое соучастников переглянулись, и на губах одного из них проскользнула ядовитая усмешка.

— Тем лучше, — заметил Набат.

— Одну таблетку растворить в дистиллированной воде и принимать после еды, — объяснял доктор.

— В воде? Фламбеска, я не пью воды, — возмутился почтенный Джитц ЛиКронцборг. — Нельзя ли растворять их в вине?

— Нет. Вам придется сократить употребление вина и полностью отказаться от крепких напитков…

— Что?!

— И постарайтесь воздерживаться от жирных паштетов, угрей в остром соусе и особенно от жареных пышек.

— Почему?!

— Доверьтесь мне.

— О, знаю я вас, врачей. Вы просто стараетесь меня напугать. — Ответа не последовало, и ЛиКронцборг добавил с некоторой неловкостью: — Что еще?

— Не повредит немного физических упражнений.

— Это дело вкуса. А не нанять ли молельщика?

— Сколько угодно, если вам доставляет удовольствие их слушать. Однако не пренебрегайте моими советами. В противном случае ваш кишечник, и без того перегруженный, открыто взбунтуется. А его бунт, поверьте, не доставит вам удовольствия.

— Не преувеличивайте, доктор, — почтенный ЛиКронцборг говорил без особой убежденности. Ответа снова не последовало, и он робко протянул руку к пузырьку с зеленоватыми таблетками. — Одну после каждой еды? Растворять в воде?

Доктор кивнул.

— И обязательно в дистиллированной?

— По крайней мере — в кипяченой.

— Не слишком-то я вам доверяю. Но попробую, ладно.

— Загляните снова через месяц.

— Хм-м. Возможно. Не пить крепкого? Совсем? И с чего бы это? Ну, посмотрим… — выбравшись из кресла, Джитц ЛиКронцборг сунул пузырек в карман и заковылял к двери.

Тредэйн проводил взглядом последнего пациента. Надежды мало, но случалось, пациенты удивляли его неожиданными проявлениями здравого смысла.

Дверь за почтенным ЛиКронцборгом закрылась. Тредэйн вздохнул. Он снова один, но одиночество больше не приносило ему покоя. Как только прерывалась череда пациентов, мысли снова возвращались в тревожное русло. Слишком уж часто вспоминался Тредэйну Сущий Ксилиил, светящиеся пылинки, пересыпающиеся в стеклянной камере, ужасное будущее, избранное им для себя, а теперь — еще и леди Эстина и его не принесшая радости победа над ней.

Справедливость. Тредэйн покачал головой. Не стоит об этом. Просто засиделся он, вот в чем дело. Целый день в комнате. Надо бы прогуляться, сменить обстановку, заняться чем-нибудь. Зимой рано темнеет, и на улице уже смеркается. В «Разгоняющей Туман», красивой и дорогой таверне по соседству с Солидной площадью, все столики, конечно, заняты. Люди, лица, разговоры. Вино и еда. Скорее всего, он застанет там и Джитца ЛиКронцборга, запивает коньяком жирные пышки.

Поднявшись, Тредэйн вышел из комнаты. Однако из дома выбраться не удалось: дорогу ему преградил Айнцлаур.

— Видели, доктор? — домовладелец протянул ему пару листков бумаги. — Да нет, конечно, не видели, вы ведь весь день провозились со своими симулянтами. Первая оказалась на ступенях рано утром. Вторая появилась около полуночи, как прочитал, едва сдержался, чтобы не броситься к вам — так меня все это изумило! Эта баронесса, о которой здесь написано — она ведь побывала у вас — Приходила пару недель назад. Я запомнил ее имя. Да и трудно забыть, такую бучу она тут устроила. «Вы знаете, кто я такая?!» Тогда-то я не знал, зато теперь уж век помнить буду. Говорю вам, доктор, это она самая! Вы только посмотрите!

Тредэйн быстро просмотрел листовки, украшенные знакомым узором из крылышек мух. В одной содержался отчет о Зимнем Восхвалении, которое он сам наблюдал колдовским зрением. Все произошедшее в зале торжеств было описано в точности. Вплоть до момента, когда баронесса Эстина ЛиХофбрунн выбежала из зала, не упущено ни одной подробности. Несомненно, сведения были получены от кого-то, присутствовавшего на торжестве. Вероятно, листовка была отпечатана спустя всего несколько часов после завершения банкета, когда еще не было известно о самоубийстве Эстины, а возможно, и сама она была еще жива. Любопытно.

Анонимный автор статьи не ограничился беспристрастным изложением событий. Мухи никогда не занимались пустыми сплетнями, и сенсационное саморазоблачение Эстины предоставило им богатый материал для рассуждений. Автор не упустил случая привлечь внимание читателей к логическим выводам о нечистоплотности, жестокости и общей ненадежности судебной процедуры.

…Белый Трибунал, — читал Тредэйн,— созданный для защиты граждан Верхней Геции, ныне преследует прямо противоположные цели. Опасность колдовства, как предполагается, угрожающего жизни и благополучию каждого человека, вряд ли сравнима с опасностью, исходящей от суда, призванного искоренять колдовство. Созданный на благо человечества, Белый Трибунал заботится исключительно о собственном благе, ради которого его судьи готовы поступиться и справедливостью, и порядочностью, и гуманностью. Однако не следует забывать, что воля общества, так долго дремавшая, обладает властью положить конец существованию Белого Трибунала в любой день и час…

Недурно. Хотя, конечно, карикатуры более понятны простонародью.

— Эти Мухи когда-нибудь доиграются. Они еще будут мечтать о котле, когда до них доберутся, — заметил Айнцлаур. Тредэйн молча кивнул и перешел ко второй листовке, очевидно, составленной на несколько часов позже и описывающей мокрую смерть баронессы Эстины ЛиХофбрунн.

Итак, она утопилась. После беседы с самозваным доктором Фламбеской она в одиночестве ушла в туман. Теперь никто не узнает, о чем она думала, блуждая по городу. В конце концов, случайно или намеренно, женщина вышла к Висячему мосту. Быть может, постояла там, а может, решилась сразу. Так или иначе она бросилась в воду. Эстине пришел конец…

Бессмысленный. Жалкий. Он отбросил неприятные мысли и снова услышал голос Айнцлаура:

— Доктор, вы не догадываетесь?..

— Баронесса обратилась ко мне с жалобой на бессонницу. Я сумел помочь ей в этом отношении, — ответил Тредэйн, входя в роль напыщенного стрелианского ученого. — Однако она не доверила мне всего. Не владея всей полнотой проблемы, я не смог предвидеть ее самоубийства, о чем искренне сожалею.

— Ну, — вам нечего винить себя. В конце концов, вы же не можете читать мысли!

— Да, но хорошему врачу следовало бы этому научиться, — он счел за благо переменить тему разговора. — Эти листки… Их, вероятно, многие читали?

— Будьте уверены, — воскликнул Айнцлаур с горячностью прирожденного сплетника. — Я с утра ходил на рынок, так там повсюду эти бумажки. Народ их пачками расхватывал, а кое-кто и вслух читал, для неграмотных. Под Зеленой аркой то же самое. А сейчас я только что из «Разгоняющей Туман», там тоже все кипит.

— И что говорят люди?

— Да больше просто шумят. Споры да разговоры. Болтают, горячатся, кое-где и до кулаков дошло. Коль вы собирать в таверну, так застанете там бесконечные рассуждения.

— Ах, эти гецианцы! Я, кажется, никогда вас не пойму… Скажем, эти журналисты… «Мухи». Образованные дикари, рискуют жизнью, и, конечно, надеются, что к ним отнесутся серьезно! А сами, как дети, забавляются картинками. Да еще выбрали себе название самых надоедливых насекомых. Это так они понимают достоинство?

— Ну, я, понятно, за них сказать не могу, только по-моему, дети там или не дети, а относятся к ним достаточно серьезно. Трибунал, будьте уверены, если Мухи попадутся, будет разбираться с ними со всем тщанием . А что касается названия, так это одна из их шуточек. Когда, пару лет назад, появились первые листки, верховный судья выпустил обращение к общественности, в котором обозвал этих писак… дайте припомнить… — Айнцлаур наморщил лоб. — Назвал их «зловредными мухами, питающимися отбросами и разносящими нравственную заразу». Вот вам по-настоящему возвышенный стиль.

— Да, восхитительно.

— Следующий выпуск вышел под заголовком «Жу-жу», а писаки прозвали себя Мухами. Всем это понравилось.

— Гецианцы, — с улыбкой покачал головой доктор, — такие забавные.

— Ну, если хотите еще позабавиться, ступайте в «Разгоняющую Туман». То-то голова закружится!

— Я, мой друг, всегда и во всем предпочитаю сохранять равновесие.

— Стрелианцы! Они все понимают буквально!

— Тем не менее я последую вашему совету.

С этими словами Тредэйн вышел в туманную темноту и, не прибегая к услугам факельщика, отыскал дорогу в таверну. Как и предсказывал Айнцлаур, там было многолюдно и шумно. Выбрав темный уголок, Тредэйн заказал себе угря под острым соусом, миску пышек и крепкого зимнего пунша.

Заказ принесли быстро. Повар в «Разгоняющей» знал свое дело. Соус дышал адским пламенем. Тред приступил к нему с должной осторожностью. Отправляя в рот кусок за куском, он прислушался — и скоро в монотонном гуле стали различимы отдельные голоса.

Казалось, все разговоры велись только о последнем проявлении Мух. Даже удивительно, сколько народу успело прочитать статьи и, не смущаясь, обсуждало их на людях. Хотя, видно, уверенность читателям внушало именно широкое распространение листовок. Хозяйка «Бочонка», объяснявшая ему, что если гоняться за всеми прочитавшими листовки, то придется пересажать весь город, явно выражала общее убеждение.

Языки работали без умолку. Тредэйн сидел молча, настороженно пытаясь разобраться в потоке болтовни. Он скоро убедился, что Айнцлаур был прав. Мнения расходились, то и дело вспыхивали споры, высказывалось множество предположений.

«…подкуп свидетелей… клевета… несправедливые Очищения… коррупция… знают, что делают… нет никаких колдунов…»

Просто удивительная смелость! В прежние годы ничего подобного нельзя было и представить. Значит, у людей открываются глаза, в умах горожан зреет недовольство, зарождаются подозрения в чистоте намерений и методов судей — и обо всем этом уже говорят даже в незнакомой компании!

Надо полагать, нечто в этом роде происходит сейчас по всему городу. Мухи, кто бы они ни были, могут гордиться успехом. Пожалуй, бродят сейчас по улицам, с тайным наслаждением прислушиваясь к разговорам. Быть может, и здесь, в таверне, сидит кто-то из них.

Взгляд Тредэйна украдкой скользил по лицам. Сколько разных, непохожих друг на друга людей. Разве угадаешь, кто из них носит маску, под которой скрывается автор памфлетов? Конечно, Тредэйн мог бы при желании воспользоваться своим искусством, но стоит ли расходовать колдовскую силу на столь бесполезное развлечение? Кто бы они ни были, Тредэйн мысленно желал им удачи. И ему вдруг пришло в голову, что сам он невольно оказал им большую услугу, предоставив материал для последних статей. И собирается продолжать в том же духе. Они должны бы проникнуться благодарностью к неизвестному союзнику, сверхъестественные способности которого помогают им разоблачить миф об угрозе колдовства.

Впрочем, Тредэйн не нуждался в их благодарности, да и иная помощь была чистой случайностью. Просто на время его цели совпали с целями Мух, в остальном же их деятельность не имеет к нему никакого отношения. Весьма вероятно, что вся шайка вскоре попадет в котел — обычная судьба безрассудных идеалистов.

Жаль, но… Их попытка свергнуть едва ли не всесильный Белый Трибунал изначально обречена на поражение и Тредэйна ни в коей мере не касается — для него важен только один из судей.

— Дом номер шестнадцать на Солидной площади, — заявил кучер ЛиХофбруннов.

— Вы уверены? — верховный судья пристально посмотрел на перепуганного собеседника. Годы нисколько не умалили власть его бесцветных глаз.

— В точности, верховный судья, — горячо закивал кучер. — Без остановок, прямой дорогой. В тот вечер я прямо из Сердца Света отвез ее к номеру шестнадцать на Солидной.

— Где живет?..

— Ее врач. Тот иностранец, который наделал столько шуму. Фламбеска.

— Первый визит?

— Нет, верховный судья.

— Сопровождал ли ее прежде супруг, достойный барон ЛиХофбрунн?

— Никогда, верховный судья.

— Понимаю. Определите продолжительность визита.

— Я не следил за временем, верховный судья. Точно не скажу, боюсь соврать. Я…

— Час?

— Что вы, гораздо меньше!

— Полчаса?

— Меньше. Не то бы я продрог, дожидаясь ее. Может, с четверть часа, а потом она вышла, и выглядела, словно ей гора на голову рухнула.

— Были признаки физических изменений?

— Да нет, ничего такого. Просто такое уж у нее было лицо, и походка тоже.

— Понимаю. И после этого?..

— Потом она, вместо того чтобы сесть в карету, поплелась пешком по улице. Я ей кричу: «Миледи, миледи, позвольте отвезти вас домой!», а она уходит, словно не слышит.

— Вы не пытались последовать за ней?

— Это не мое дело, верховный судья.

— Она что-нибудь сказала?

— Ни словечка. Я бы скрывать не стал! Поверьте, я вам все рассказал.

— Я вам верю, поскольку в состоянии распознать малейшее отклонение от истины. Солгать мне невозможно.

— Я бы и пробовать не стал, верховный судья. Да мне и скрывать-то нечего.

— Надеюсь, что так, ради вашего же блага. Что вы сделали после ухода баронессы?

— Вернулся к Сердцу Света за милордом. Рассказал ему, где видел миледи в последний раз, и спросил, не надо ли ее поискать. Он сказал, не надо, его, мол, это не касается, так что я просто отвез его домой.

— Понимаю. Вы уверены, что рассказали все о том вечере?

— Да, верховный судья. Все. — Кучер снова ощутил на себе пронизывающий луч взгляда, который умудрился перенести достойно — почти не дрогнув.

— Вы дословно записали показания? — обратился ЛиГарвол к своему секретарю.

Тот кивнул.

— Требуется ваша подпись, — сообщил кучеру верховный судья. — Вы грамотны?

— Свое имя написать смогу.

Перед ним положили бумагу. Взяв у секретаря перо, кучер старательно вывел свое имя на пачке листков и поднял взгляд, полный добродетельной гордости.

— Пока достаточно. Если Белому Трибуналу понадобится ваше свидетельство…

— Я с радостью исполню свой долг, верховный судья.

— Не сомневаюсь. Слуга достоин своего господина. Вы можете идти.

Кучер с облегчением удалился. Несколько минут судья ЛиГарвол перечитывал его показания, оказавшиеся неожиданно интересными. Связь Эстины ЛиХофбрунн с врачом-иностранцем и его влияние на женщину, безусловно, стоило изучить повнимательнее. Особенно важно выяснить, что произошло во время их последней встречи. ЛиГарвол дернул висевший над столом шнурок звонка. Мгновенно появился коренастый офицер в форме Солдат Света.

— Верховный судья! — отсалютовал офицер.

— Капитан… — Некоторое время судья молча рассматривал вошедшего. Он был почти готов отдать приказ о немедленном аресте и допросе доктора Фламбески, однако передумал, более тщательно осмыслив эту проблему. Недавно появившись в городе, стрелианец успел заслужить немалую известность. Его пациенты — люди состоятельные и хорошего происхождения, так что арест не останется незамеченным. Связь модного доктора с покойной ЛиХофбрунн только подогреет интерес к неприятному происшествию, которое желательно поскорее предать забвению. Эти отвратительные прислужники Злотворных, прозвавшие себя Мухами, и без того заполонили город своими мерзостными пасквилями. Они сумели прознать обо всем, что случилось на Зимнем Восхвалении — явно от кого-то из присутствовавших, и выводы, сделанные ими из болтовни безумной женщины, чрезвычайно опасны. Арест врача покойной, явное проявление озабоченности суда только подбросит новую пищу злобным клеветникам.

Иногда в интересах Автонна следует проявлять сдержанность и терпение.

— Вы приставите пару лучших агентов к дому номер шестнадцать на Солидной площади, — распорядился судья. — Взять под наблюдение квартирующего там иностранца, назвавшегося доктором Фламбеской. Обратить внимание на его передвижения, привычки и разговоры. Особенно тщательно учитывать имена посетителей Фламбески: пациентов, знакомых и прочих. Наблюдение незаметно для объекта вести круглосуточно.

14

Сержант Отборного полка Оршль любил свою работу. Ему нравилась свобода от надоевшей всем его сослуживцам тесной формы Солдат Света, нравились сложные переодевания, на которые приходилось идти ради незаметной слежки, особенно если очередная роль требовала роскошной одежды и важного вида, нравились независимость и разнообразие, освобождение от ежедневной рутины. Но, прежде всего, ему нравилось наблюдать за людьми, проникать в их тайны и обретать неосязаемую власть над теми, кто даже не подозревал о его существовании. Да, в такой службе было немало приятного.

Но нынешнее задание было смертельно скучным.

Изображать садовника в крошечном сквере на Солидной было несложно, и еще проще — держать объект под наблюдением. Оршль уже три дня следил за жильцом шестнадцатого дома, но за все это время не увидел ничего интересного. Похоже, заграничный доктор Фламбеска вел на удивление тихую жизнь, большую часть времени посвящая работе. Привычки его были неизменны. Он рано поднимался, ходил в ближайшую таверну завтракать и вскоре возвращался домой. В это время начинали появляться пациенты, бесконечная вереница гербовых карет и цветных портшезов; богатые, высокородные пациенты, разодетые в пух и прах, разъевшиеся и страдающие главным образом от скуки.

Поток пациентов редко иссякал раньше вечерних сумерек. Закончив дневной прием, доктор выходил в зимнюю тьму и в одиночестве бесцельно бродил по городу, видимо, желая размяться. Следовать за ним в такое время было легче легкого, потому что он шагал размеренным энергичным шагом, не пытаясь скрыться, а его широкие стрелианские одежды и прямоугольная шляпа были заметны издалека. Он никогда не останавливался поговорить с кем бы то ни было. Закончив ежедневную прогулку, доктор неизменно ужинал в «Разгоняющей Туман» и всегда сидел за столиком один. Случалось, что кто-нибудь из посетителей заговаривал с ним. Тогда он отвечал, вежливо, но кратко. Ел он обычно в молчаливом одиночестве. По-видимому, у него не было ни друзей, ни женщины, ни каких-либо знакомых: странно для молодого, знаменитого и полного сил человека, но это, строго говоря, не преступление.

После ужина Фламбеска кратчайшей дорогой отправлялся домой, в дом номер шестнадцать. Сержант Решбек, который, под видом бродячего молельщика или пьяницы, вел ночное наблюдение, докладывал, что доктор ни разу не покидал дома и не принимал посетителей ночью. Иногда свет в окнах его комнаты горел допоздна, но шторы были плотно задернуты, скрывая все, что за ними происходило. Скорее всего, ничего интересного.

Доктор Фламбеска, по единодушному мнению сержантов Оршля и Решбека, был самым тихим, спокойным и скучным типом из всех, за кем им приходилось следить. Легко предсказуем, лишен фантазии, явно безобиден, и к тому же страшный зануда. Не человек, а счетное устройство, раздающее больным пилюли от выдуманных болезней. Между собой сержанты прозвали объект наблюдения «Тик-так».

Тем больше было удивление сержанта Оршля, когда одним непогожим зимним днем Тик-так нарушил установленный им самим распорядок. Всего лишь крошечное отклонение от нормы, может быть, и незначительное, но все же хоть какое-то разнообразие.

Тик-так по обыкновению вышел из дома в конце рабочего дня. Уже час как стемнело, и на Солидной площади фонари под большими блестящими колпаками посылали дрожащие лучи, в зыбкие облака тумана. Тик-так направился к северу, вдоль реки Фолез. Оршль, как и положено, проследовал за ним. Объект, как всегда, не замечал лежки. Да и следить-то было особо не за чем.

И вдруг, совершенно неожиданно, Тик-так остановился в круге света от большого фонаря над табличкой с названием «Светлый разъезд». Он отрывисто хлопнул в ладоши, и на его призыв моментально отозвалась стайка услужливых факельщиков. Это само по себе было необычно, потому что объект уже доказал, что умеет найти дорогу в самом густом и непроглядном тумане. Еще необычнее Opшлю показалось то, что Тик-так, выбрав одного счастливчика, вручил факельщику маленький темный пакет, сопроводив его указаниями, которых сержант не сумел расслышать, и постоял, глядя вслед посыльному, факел которого метнулся в темноту, подобно упавшей звезде.

Сержант Оршль беззвучно выругался. Он стоял слишком далеко, чтобы расслышать слова, и не имел ни малейшего представления, что это был за пакет и кому он адресован. Можно было нарушить все инструкции и проследить за факельщиком. Или, соблюдая правила, остаться при объекте и ничего не узнать.

Если бы он мог разорваться надвое! Если бы здесь был Решбек!

Времени на размышления не было. Повинуясь выучке, наперекор своему чутью сыщика, Оршль остался на месте. Факельщик скрылся из виду, унося с собой пакет и ответы на множество вопросов. Тик-так продолжил свои бесцельные блуждания по улицам, потом свернул к знакомой таверне.

Оршль последовал за ним, полюбовался, как объект поглощает дорогое блюдо из тушеных в вине устриц и змеиных грибов в голубом тавриле, а затем проводил доктора обратно на Солидную.

Дверь за доктором Фламбеской закрылась. Теперь он, конечно, не появится до утра. Следить больше не за чем. Сержант Оршль вздохнул и расслабился. Он поступил как надлежало, и винить себя нет причины. Он все сделал по правилам.

Но при том сержант не мог избавиться от сомнений, не рассказывать о происшествии ни единой душе, даже Решбеку, но все-таки хотелось бы знать, что было в той посылке и кому она предназначалась.

— Вам пакет, сэр, — объявил дворецкий. — Только что доставлен.

— Вот как? Любопытно… Я ничего не жду. — Приятно заинтригованный, Дремпи Квисельд принял маленький сверток темного бархата. Любопытный дворецкий не уходил. Квисельд сдвинул брови, его голос прозвучал резче: — Вы свободны.

Слуга взглянул на хозяина с легким упреком, но послушно ушел. Квисельд помрачнел. Он вовсе не собирался обижать старого верного слугу.

Но что же делать? Никто лучше Квисельда не знал, что даже самый верный слуга способен предать своего господина. Ни на кого из них нельзя полностью положиться. А состоятельный человек вроде него неизбежно вызывает зависть, алчность и ненависть… Осторожность еще никому не вредила.

Квисельд тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли. Что-то одолели его в последние годы безрадостные размышления. Что ж, неожиданный подарок обещает желанное развлечение. Дремпи осторожно развернул сверток. Очень изящно упакован, однако ни карточки, ничего, что указывало бы на адресанта… Сознательно продлевая приятное волнение, он медленно разворачивал обертку, под которой обнаружилась изящная позолоченная шкатулка, доверху наполненная трубочным табаком. Квисельд глубоко вдохнул, и его реденькие брови взметнулись в радостном изумлении. «Золотой Лист», его богатый аромат ни с чем не спутаешь. Редкий и дорогой сорт, в последнее время его нигде не достать. В самом деле, прекрасный подарок!

Но от кого же? Квисельд снова осмотрел табакерку, тщательно исследовал бархатную обертку и даже ленточку. Ни надписи, ни карточки!.. Как видно, даритель желает остаться неизвестным. Странно. Он не удивился бы, если бы к такому приношению прилагалось письмо с просьбой об одолжении, благотворительном взносе или другой значительной услуге. Его, человека достаточно богатого, просто забрасывали подобными просьбами… но тут другое. Или, предостерег он себя, просьба поступит позже…

Ничего. Мысль о предстоящих утомительных хлопотах не способна отравить удовольствия от подарка. Набив трубку «Золотым Листам», почтенный Квисельд закурил. Первая же затяжка принесла легкость и покой; вторая согрела душу. Право же, «Золотой Лист» — чудо, и притом, как ни странно, не преследуемое законом.

Попыхивая трубочкой, Квисельд с новым удовольствием рассматривал комнату. Его маленькая гостиная, помещавшаяся в обширной хозяйской части дома, была воистину чудесна. Изумрудные шторы с золотой вышивкой, расписанный потолок, роскошный пол, выложенный зеленоватой плиткой шести тонко подобранных оттенков, драгоценная мебель, фарфор и старинная бронза. Порой Дремпи забывал, как все это прекрасно, просто забывал оглянуться кругом. Зато теперь его задумчиво блуждающий взгляд гулял по инкрустированным ставням, закрытым на зиму, но не запертым.

Квисельд в мгновение ока оказался на ногах. В два шага он подскочил к окну и дрожащими пальцами положил на место позолоченный болт засова.

Готово. Он облегченно перевел дыхание и улыбнулся, немного устыдившись своего испуга. Едва ли кто-нибудь рискнет вломиться в дом через окно второго этажа, выходящее на освещенную людную улицу.

Однако приходилось признать, что в нашем мире и такое возможно. Преступный ум бесконечно изобретателен. Никогда не угадаешь, что придумают воры, головорезы, взломщики, чтобы проникнуть в дом богатого человека. Дом, снабженный крепкими дверями и ставнями, с новейшими хитроумными замками. По коридорам день и ночь прохаживается охрана, двор стерегут свирепые мастиффы. Но богатому человеку никогда не знать покоя. В мире полно хищников, мечтающих о знаменитых сокровищах дома ЛиТарнгравов.

Дома Квиселъдов. Тринадцать лет, а он все не может привыкнуть. Нелепая, но понятная ошибка. Этот особняк веками знали как дом ЛиТарнгравов. Дом со времени постройки из поколения в поколение переходил к потомкам этого рода. Но теперь этот чудесный дворец, где его предки и он сам так долго служили благородным ландграфам, наконец принадлежит Дремпи Квисельду. Когда-нибудь он оставит его в наследство сыну Пфиссигу, и пока стоят его стены, дом будет зваться домом Квисельдов.

Разве он не заслужил этого своей верностью Белому Трибуналу? Верностью? По телу прошла неприятная дрожь. Квисельд глубоко вдохнул ароматный дым, и неприятное ощущение исчезло. Дом Квисельдов! Его собственное маленькое королевство. Правда, немного забытое в последнее время. У состоятельного человека столько забот и обязанностей… Неплохо было часок поотдыхать в собственных покоях. Он ведь уже много лет толком не отдыхал.

Медленно выйдя из гостиной, Квисельд неторопливо прошелся по комнатам, пожирая глазами чудеса и красоты и не забывая каждый раз проверять, заперты ли окна. Все закрыты ставнями и заботливо заперты. Отлично. Осторожность еще никому не вредила.

Оставляя за собой облако табачного дыма, он прошелся по бесконечному коридору второго этажа, любуясь его величием, двойным рядом мраморных колонн и пятью десятками одинаковых канделябров, связанных между собой цепочками из граненых кристаллов. Да, канделябры великолепны. Ничего подобного не найдешь во всей Верхней Геции, а может быть, и во всем мире. С минуту Квисельд любовался лившимся сверху теплым сиянием, потом его взгляд наткнулся на нишу в стене. В нише стоял вооруженный часовой. На месте и начеку, все как положено.

Часовой молодцевато отдал честь, приветствуя проходящего господина. Все в порядке, все предусмотрено. Квисельд гулял по коридорам собственного дома, и на сердце у него становилось все легче. Вся домашняя стража на постах, все окна на запорах.

Огромный дом ЛиТарнгравов — дом Квиселъдов — был тих и спокоен, сквозь толстые каменные стены не проникал гомон внешнего мира.

Однако внутри было не так уж и тихо! Выйдя на площадку широкой лестницы, Дремпи остановился, услышав сердитые голоса. Они доносились из комнаты его молодой воспитанницы. Он разобрал, что девушка гневно выговаривает кому-то — и совсем не тем тоном, каким Гленниан ЛиТарнграв говорила с провинившимся слугой. Тут же послышался угрюмый ответ, и Квисельд узнал гнусавый голос сына Пфиссига.

— Ну, что еще выдумаешь? — спросил Пфиссиг.

— Не трудись отрицать, — отозвалась Гленниан. — Ты попался на месте преступления. И не первый раз, но позаботься, чтобы это оказался последний.

— Ты мне угрожаешь ?

— А что, похоже?

— Это нелепо.

— Согласна. Нелепо и мерзко. Неужели в тебе нет и крупицы порядочности?

— Не желаю слушать болтовню глупой девчонки! У меня нет на это времени.

— Пока ты не успел смыться, постарайся кое-что уяснить. Руки прочь от моих вещей. И чтоб ноги твоей не было в моей комнате!

— В твоей комнате? Ты думай, что говоришь! Какая это «твоя» комната, нищенка! Ты, кажется, позабыла, так позволь тебе напомнить, что этот дом и все, что в нем есть, принадлежит моему отцу. А когда-нибудь будет принадлежать мне. Постарайся это запомнить.

— Ах ты жабеныш !

— Со мной так не разговаривают! Веди себя прилично, не то пожалеешь. А что до твоих оскорбительных подозрений и обвинений, держи их при себе, не то люди подумают, что твой пресловутый ум тебе изменяет. Я, знаешь ли, иногда опасаюсь за твое душевное здоровье, честное слово! А теперь, извини, мне надо идти. Нет смысла продолжать этот утомительный разговор.

Дверь открылась, из комнаты показался раздосадованный Пфиссиг. Губы его кривились в ленивой усмешке, однако покрасневшее лицо выдавало действительное состояние юноши, а маленький носик был еще краснее, чем обычно. За его спиной, гневно сложив руки на груди, стояла Гленниан ЛиТарнграв.

— И обратно не возвращайся, — посоветовала она.

— В чем дело? — вмешался Дремпи Квисельд. При виде отца Пфиссиг застыл как вкопанный.

— Пустяки, отец, — отозвался он. — Маленькое недоразумение. Наша Гленниан горячится из-за ломаного гроша.

— Ломаный грош! Какое красочное выражение! — глубоко вздохнув, Гленниан вышла из комнаты навстречу опекуну. — Почтенный Дремпи, я не хотела вас беспокоить, но раз уж вы все равно услышали, я должна просить вас о помощи. Прошу вас, запретите своему сыну входить в мою комнату. Я вернулась и застала его копающимся в ящиках собственного стола.

Почтенный Квисельд почувствовал волну жара, окатившую щеки и понял, что лицо его покраснело не хуже, чем у сына. Это было смешно, но он ничего не мог с этим поделать. Дремпи всегда робел перед Гленниан ЛиТарнграв, несмотря на ее молодость и положение воспитанницы. А ведь девушка вовсе не стремилась к этому, она даже не осознавала своей власти. Квисельд сам толком не мог понять причину этой робости, хотя предполагал, что дело в сходстве девушки с отцом, его бывшем господином, благородным ландграфом ЛиТарнгравом. Правда, сходство было не так уж и велико. Девически стройная фигура Гленниан мало напоминала коренастое сильное тело Джекса ЛиТарнграва, ее нежная бледность разительно отличалась от здорового румянца на щеках благородного ландграфа. Его морковно-рыжая шевелюра перешла в темно-каштановые локоны дочери, а от россыпи веснушек у нее осталось только несколько темных пятнышек у переносицы. И, прежде всего, блестящие глаза принадлежали одной только Гленниан — ясные, серо-зеленые глаза с карими искорками, миндалевидные глаза, прикрытые густыми темными ресницами. «Ведьмины глазки» — называл их про себя Квисельд. Ему было легко, судить — эти глаза приходились как раз вровень с его собственными, хотя девушка не была высокой. Но при всем при том девушка необычайно напоминала отца: тысячей мельчайших деталей, движений и интонаций.

— Почтенный Дремпи… — окликнула его Гленниан. Квисельд опомнился.

— Ты можешь это объяснить? — с надеждой обратился он к сыну.

— Разумеется, — без запинки отозвался Пфиссиг. С его губ не сходила все та же улыбочка. — Я просто искал одну книгу. Всем известна страсть Гленниан к чтению. В ее комнате целые горы книг. Я подумал, что та, которую я искал, могла случайно попасть к ней, и хотел попросить ее посмотреть у себя на полках. Постучался, но никто не ответил, и я решил зайти и посмотреть. Прошу прощения за свою дерзость, но право же, я никого не хотел обидеть.

— Вот видишь, он ничего дурного… — начал Квисельд.

— Зачем же ему понадобилось рыться у меня в столе? — возразила Гленниан. — И в платяном шкафу?

— Я не делал ничего подобного, — застывшая улыбка и немигающие голубые глазки делали круглое личико Пфиссига совсем кукольным. — Ты просто не поняла. Тебе показалось. Может, выпила за обедом лишний стаканчик?

— Я видела, что он делает, и не в первый раз, — Гленниан, не замечая Пфиссига, обращалась напрямую к опекуну. — Почтенный Дремпи, с этим делом легко покончить. Просто разрешите мне поставить замок на дверь, и чтобы ключ был только у меня.

— Кажется, моя приемная сестричка над нами смеется, — фыркнул Пфиссиг. — Не думает же она, в самом деле, что мы будем перестраивать дом ради ее капризов!

— Один замок — не такая уж большая перестройка, а для меня это очень важно, — даже возражая Пфиссигу, Гленниан словно не замечала его присутствия.

— У нашей Гленниан добрые намерения, однако она слишком чувствительна и порой упускает кое-что из виду, — снисходительно усмехнулся Пфиссиг. — Например, что дом Квисельдов — не ее дом .

— Как я могу забыть то, о чем мне постоянно напоминают, — огрызнулась Гленниан, по-отцовски стиснув зубы. — Почтенный Дремпи…

— Хватит. — У Квисельда закружилась голова. — Не ссорьтесь, дети. Гленниан, я обдумаю твою просьбу и скажу тебе о своем решении. — Мысль, что кто-то из рода ЛиТарнгравов зависит от него, опьяняла, но Квисельд не позволил этому чувству отразиться на лице. — Пфиссиг, я прощу тебя не заходить в ее комнату. И ты мог бы извиниться.

— Разумеется, отец. — Улыбочка Пфиссига была словно гвоздями прибита. — Я готов на все, чтобы восстановить мир в доме, так что охотно признаю, что мне очень жаль. Жаль, что Гленниан так плохо обо мне думает. И жаль, что она расстроена своими несправедливыми подозрениями. Мне очень жаль ее. Тяжелая ноша — такое пылкое сердце, не знающее покоя и доверия …

— Хватит! — Почтенный Квисельд дернул сына за руку. — Пойдем.

Отец и сын двинулись прочь. За их спинами громко захлопнулась дверь в комнату Гленниан ЛиТарнграв.

— Зачем ты все время ее изводишь? — сердито спросил Квисельд.

— Но, отец… — Пфиссиг избавился, наконец, от своей улыбочки. Его невинные голубые глазки округлились от обиды. — Я ничего такого не делал. Это она на меня за что-то взъелась.

— Не надо было давать ей повод. Ты мужчина и сам должен управлять событиями. Постарайся быть с ней помягче.

— Чего ради? Злоязыкая, заносчивая, строптивая ведьма! Чего ради мне подлаживаться под нее?

— Мой мальчик, постарайся понять. Гленниан ЛиТарнграв перенесла тяжелую потерю…

— Ну так пусть скажет спасибо своему папочке-колдуну.

И еще кое-кому…

— Она осталась сиротой, без наследства…

— Тем более девчонка должна ценить твою доброту. Ты ведь позволил ей остаться здесь — а мог бы выгнать на все четыре стороны.

— Ты не прав. Ей, конечно, нелегко оставаться в зависимости от бывшего слуги в доме, принадлежавшем прежде ее семье… А каково будет, если она когда-нибудь узнает правду?

— Могло быть и хуже. Она должна быть тебе благодарна.

Дело закрыто. Она никогда не узнает, как все было на самом деле.

— Ты мог бы постараться помочь ей, сыпок. Постараться сблизиться с ней. — Квисельд взглянул в глаза сыну. — Должен признаться, все эти тринадцать лет я не переставал надеяться, что когда-нибудь ты привнесешь в род Квисельдов благородную кровь — через брак.

— Ты что, говоришь о Гленниан?

Квисельд кивнул.

— Нет уж, спасибо! Надеюсь, я найду себе жену получше, чем нищее отродье казненного колдуна. Я хочу жену из почтенной семьи. Как-никак мы сами теперь благородные.

— Ты уверен?.. «Свежеприобретенное дворянство может считаться в лучшем случае сомнительным…» — промелькнуло в памяти ехидное замечание Эстины ЛиХофбрунн. — И ты говоришь о почтенной семье? Сынок, ты не найдешь рода древнее и благороднее ЛиТарнгравов. Женщины этого рода не раз становились женами самих дрефов. Род Квисельдов сможет гордиться таким союзом, и в то же время он пойдет на пользу и потомку ЛиТарнгравов. Все будут в выигрыше от такого брака.

— Но, папа, она мне не нравится. Я не хочу…

— Согласись, она хороша собой…

— Возможно, только я не поклонник тощих ученых сухарей. Я бы предпочел что-нибудь поменьше и помягче, да и покруглее там, где надо. Моя жена будет кроткой, нежной и тихой, будет в восторге от мужа и вполне покорна его воле. Разве это похоже на Гленниан ЛиТарнграв?

— Нет, — признал Квисельд, — не похоже. Тем не менее, ты мог бы обдумать одно обстоятельство. В случае, если приговор будет опротестован, собственность, конфискованная у осужденного Белым Трибуналом, вполне может быть возвращена ему или его наследникам. Если Джекс ЛиТарнграв будет когда-нибудь оправдан, его единственная дочь Гленниан…

— О чем ты говоришь? — возмутился Пфиссиг. — Опротестовать приговор? Это невероятно!

— Может, и так… — Квисельд прикусил мундштук своей трубки. — Только… Ты ведь слышал признание Эстины ЛиХофбрунн в лжесвидетельстве. Она сама признала, что ее муж был осужден на основании ложных сведений.

Конечно, сам ЛиМарчборг и трое его сыновей давно мертвы, так что в этом случае некому потребовать возвращения наследства. Однако откройся что-нибудь в этом роде в деле ЛиТарнграва… его-то наследница еще жива. Ты меня понимаешь, сынок? Если ты будешь законным мужем Гленниан ЛиТарнграв, то при любых обстоятельствах…

— Я тебя понимаю, — Пфиссиг, нахмурившись, пристально всматривался в лицо отца. — Должен сказать, все это очень неопределенно. Что нового могло бы открыться в деле ЛиТарнграва? В нем ведь не было ничего сомнительного? Или было?

— Может, и не было, но разумнее предусмотреть все возможности. Обдумай, пожалуйста, на досуге мой совет, а сейчас не будем больше об этом. У меня ужасно разболелась голова.

Головная боль продолжала усиливаться, и, в конце концов, Квисельд вынужден был улечься в свою одинокую постель. Присутствие тихой женушки в такое время могло бы оказаться приятным, но она спала в отдельной спальне на другом конце бесконечного коридора. Такое расположение комнат не нравилось ни ему, ни ей, но было, по мнению Квисельда, необходимо — богатый человек, владелец дома ЛиТарнгравов — дома Квиселъдов — должен соответствовать модным веяниям, одно из которых требовало раздельных покоев для каждого из супругов. Однако иногда Дремпи недоставало жены.

Голова просто раскалывалась. Нечего и думать заснуть. Холодный пот заливал лицо, Квисельда тошнило. Дремпи едва успел выбраться из постели и поднять крышку ночного горшка, как его вывернуло наизнанку. Упав на колени перед резным креслицем, целомудренно скрывавшим горшок, он успел пару раз вздохнуть — и тут же его вырвало снова. Тошнота немного отступила, зато с головой стало еще хуже. Стены комнаты закружились вокруг него. Шнур звонка для вызова слуг висел над кроватью, страшно далеко, да и чем могли помочь ему слуги?

Почтенный Дремпи остался беспомощно стоять на коленях перед горшком и вскоре дождался нового приступа рвоты. В желудке уже мало что оставалось, и теперь его вывернуло дочиста, но головная боль стала просто убийственной. Ему захотелось умереть, и поскорее.

Что же такое он съел за обедом? Квисельд мысленно перебирал кушанья. Ничего, что бы он тысячу раз не пробовал раньше. Все самое свежее, приготовленное лучшим поваром; вместе с ним ели его домашние, да и гости тоже. Там не могло быть яда. И тут ему вспомнилось о дорогом подарке. «Золотой Лист», дым которого он так жадно вдыхал — подарок, неизвестно кем присланный. Дремпи охватил ужас. Он попробовал кликнуть слуг, но его крика никто не услышал, а до звонка было не то что не дотянуться — даже не доползти.

Слезы бессильного страха потекли по пухлым щекам Дремпи. Он мучительно перебирал всех возможных врагов. Какой-нибудь анархист, ненавидящий достаток и преимущества богатства? Злой шутник? Безумец, мстящий за вымышленные обиды? Или за настоящие? Он хотел отогнать эту мысль, потому что сейчас не время было упрекать себя, но в памяти неотвязно мелькали имена и лица несчастных, которым он, как решительный деятель Лиги Союзников, выписал путевку на Очищение. Первым, конечно, вспомнился Джекс ЛиТарнграв. Воспоминание о публичном Искуплении ландграфа было потрясающе свежо, невзирая на все усилия стереть его из памяти, и Дремпи поразила мысль, что покуситься на его жизнь могла дочь лорда Джекса, юная Гленниан. У нее, несомненно, имелись и мотив, и возможность.

Да нет, что за вздор, она не подозревает, какую роль он сыграл в гибели ее отца. Квисельд всегда был добр к ней, дал ей приют, исполнял все пожелания девушки, и Гленниан искренне привязалась к нему, это ясно. Нет, только не Гленниан.

От этих поганых мыслей головная боль только усилилась. Теперь это была настоящая пытка, вполне сравнимая с любой из тех, что практиковались в подвалах Сердца Света. Квисельд громко застонал, уже не думая о своем Достоинстве. Да и рядом никого не было.

Он понятия не имел, сколько пролежал на полу. Он не заметил, когда ослабли мучения, но так или иначе боль смесь забытьем или бредом, и он снова увидел себя на Зимнем Восхвалении, и снова перед ним оказалась Эстина ЛиХофбрунн, блаженно выбалтывающая свое невероятное признание. А рядом с ней, молча наблюдая, стоял верховный судья.

Высшая правда! Так сказал мне судья ЛиГарвол, а кому лучше знать, как не ему!

Какой взгляд бросил на нее Гнас ЛиГарвол! Право, после такого взгляда она правильно сделала, что умерла.

Дремпи Квисельда привел в себя приступ страха. Видение еще стояло перед глазами как наяву, причиняя почти физическую боль. Как застряли в памяти эти страшные светлые глаза ЛиГарвола!

Нет ничего хуже, чем ненависть верховного судьи. Квисельд не представлял себе, что заставило Эстину на глазах у всех обвинить верховного судью черт знает в каких прегрешениях, но, сделав это, она, несомненно, была обречена… «Эта женщина болтлива, неумна и подвержена перепадам настроения…» Так отозвался когда-то об Эстине верховный судья. А ведь эта болтунья знала тайну, угрожающую всему Белому Трибуналу. При всей показной любезности ЛиГарвол, должно быть, предпочел бы похоронить тайну вместе со знающей ее женщиной.

А ведь и он сам, осознал почтенный Квисельд, владеет не менее опасной тайной. Он, как и Эстина, лжесвидетельствовал по приказу верховного судьи.

Здесь есть над чем задуматься. Правда, он тринадцать лет держал язык за зубами и тем доказал, что достоин доверия. Бесспорно, верховный судья числит его среди друзей и союзников, и все же… Есть над чем задуматься.

Почтенный Квисельд осторожно приподнял голову и оглядел комнату. Сквозь щелку крепко запертых ставен лился утренний свет. Кошмарная ночь прошла, он пережил ее. Яд, если это был яд, не сработал. Голова все еще болела, но Квисельд нашел в себе силы встать и вернуться в постель. Он дважды дернул шнур звонка, прежде чем позволил себе потерять сознание. В постели пришлось провести целый день, но отдых пошел ему на пользу, и на следующее утро Квисельд был вполне здоров, если не считать легкой слабости.

И намерен был и впредь оставаться здоровым. Когда на следующий день рассыльный принес новый пакет без подписи, на сей раз с порцией дорогого «Зифского табака», подарок немедленно сожгли. Дремпи распорядился также задержать следующего подобного посыльного для допроса, хотя до дрожи боялся того, что может открыться по ходу расследования. Если подарки в самом деле присылали из Сердца Света, он предпочел бы попросту об этом не знать.

Но день проходил за днем, новых таинственных посылок не появлялось, и Дремпи начал понемногу успокаиваться. Пришлось поволноваться, конечно, но теперь, уверял он себя, можно и расслабиться. Покушение не удалось, он остался жив, и все будет хорошо.

В тот день, когда Квисельд решился-таки высунуть нос в промозглую зимнюю сырость, ему было особенно весело. В последние дни Дремпи забросил свой обычай прогуливаться по широким окрестным улицам, но настало время снова вернуться к легкому моциону. Дремпи Квисельд шествовал по городу, высоко подняв голову. Радуясь освежающе-холодному ветру, он с удовольствием оглядывался по сторонам. Вокруг поднимались черно-белые мраморные особняки богатейших семейств Верхней Геции. Вдоль улицы между голыми деревьями выстроились фигурные фонари, а совсем рядом разрезал серые небеса огромный купол дворца дрефа.

Человек, живущий в таком респектабельном районе, рассуждал Квисельд, может считать себя настоящим счастливчиком. Стоит только подумать, как высоко он поднялся — и в сотый раз подивишься неслыханной щедрости госпожи Судьбы. Почтенный Дремпи Квисельд, особа значительная и состоятельная, один из ближайших соседей самого дрефа Лиссида!

У перекрестка, под высоким деревом краснозуба, Квисельд остановился, наслаждаясь видом дворца. Стоя там, на виду у всего мира, он вдруг уловил колыхание морозного воздуха и тут же услышал, как что-то тяжело ударило в ствол дерева, под которым он стоял. Он в недоумении обернулся и увидел над собой дрожащий в стволе нож с широким тяжелым клинком. Его острие глубоко ушло в дерево.

Из горла Квисельда вырвался сдавленный крик. Он попятился от ствола, дико озираясь. Сквозь туман ему померещилось какое-то движение в узком переулке, но было слишком далеко, чтобы разглядеть наверняка, а желания отправиться на поиски неведомого убийцы у Дремпи не возникло. Вокруг мерно текла повседневная жизнь города. По улице проезжали кареты, портшезы и повозки торговцев, по тротуарам чинно шествовали нарядно одетые прохожие. Никому не было дела, что почтенного Дремпи Квисельда едва не пришпилили к дереву, как редкую бабочку из коллекции. Все произошло так быстро, что никто ничего и не заметил.

А ведь он мог погибнуть, прямо здесь, посреди улицы! И опасность еще не миновала, сообразил Квисельд. Убийца может повторить свою попытку. Должно быть, он, Дремпи Квисельд, сошел с ума, когда решился выйти из дому!

Ноги начали двигаться почти помимо воли, сперва медленно, но скоро Дремпи перешел на тяжелый галоп, стремясь к дому Квисельдов. Вот теперь на него начали обращать внимание; прохожие то и дело останавливались, оглядываясь на полного, прилично одетого человека, промчавшегося мимо, словно за ним по пятам гнались Злотворные.

Дремпи не смел даже оглянуться на бегу. Стоит увидеть погоню, как ноги превратятся в студень, и он не сдвинется с места. Дыхание срывалось, в боку засела острая боль, он спотыкался и бежал все медленнее, но не смел остановиться. Когда перед ним вырос дом ЛиТарнгравов, он метнулся по широким мраморным ступеням под высокую колоннаду, и тяжелая позолоченная дверь захлопнулась за его спиной.

Привалившись к двери и зажмурившись, Дремпи Квисельд жадно глотал воздух. Постепенно он успокоился и открыл глаза. Перед ним толпились слуги, с нескрываемым удивлением взиравшие на потного и взъерошенного хозяина. Квисельду было не до них. На дрожащих ногах он поднялся на второй этаж, скрывшись в тишине собственной спальни, и не выходил оттуда до самого вечера.

Ужас постепенно уступил место здравому смыслу. К вечеру Квисельд вызвал к себе дворецкого и отдал ряд распоряжений по части усиления внутренней и внешней обороны особняка. Их исполнение, успокаивал себя Квисельд, обеспечит ему безопасность, безопасность, на какую не может надеяться ни один из богачей этого мира. Разумеется, нечего и думать снова показаться на улице без сопровождения двух вооруженных охранников. Но такое неудобство — малая цена за безопасность, душевное спокойствие и защиту от головорезов, подосланных… кем же?!

Оборонительные работы были успешно завершены, и почтенный Квисельд чувствовал себя спокойно, оставаясь за закрытыми дверями особняка. Тусклые зимние дни проходили один за другим, без происшествий, и он решил, что опасность, откуда бы она ни исходила, миновала. Да, Дремпи был в этом вполне уверен, однако отчего-то потерял аппетит, мучался бессонницей и вздрагивал при каждом шорохе. Это вполне понятно, утешал он себя. Невозможно ведь провести всю жизнь в четырех стенах. Высокопоставленная, состоятельная особа имеет множество обязанностей.

Например, ежемесячное собрание Лиги Союзников. Это мероприятие ему ни в коем случае нельзя пропустить, его неправильно поймут. И еще важнее, что Квисельда время от времени ожидали видеть при дворе дрефа.

Ожидали — значит, он обязан там появляться . Это понятно и без слов. Почтенный Дремпи Квисельд был преданным защитником интересов правосудия при всех событиях и церемониях, едва ли не официальным представителем Белого Трибунала при дворе. Никто никогда не намекал, что эта сторона деятельности Квисельда была платой за подаренный ему особняк ЛиТарнгравов, но всем заинтересованным сторонам это было понятно само собой. Пренебречь этими обязанностями было невозможно, а они то и дело требовали появления на публике. Однако Квисельд никуда не выходил без телохранителей и, разумеется, был в полной безопасности в стенах своего дома. Дом Квисельдов неприступен.

Бесцветным зимним днем, спустя три недели со времени получения таинственной посылки, почтенный Квисельд стоял на балкончике, выходившем во внутренний двор особняка. С этого балкончика открывался вид на обширный, совершенно невидимый с улицы сад с фонтанами и статуями. Правда, зимой сад стоял почти голый, фонтаны не работали, но дело было не в этом. Главное, что наполняло Дремпи чувством удовлетворения, была полная отгороженность этого милого местечка от городской суеты. Серая толпа, наполнявшая улицы за стеной, и не подозревала о существовании красоты, созданной исключительно для глаз ЛиТарнгравов.

И принадлежавшей теперь Квисельдам.

Дремпи оперся локтем о мраморные перила и наклонился, обозревая свои владения. Внизу простирался искусно разбитый сквер с изящными мощеными тропинками. Сверху был отлично виден каждый радующий глаз изгиб. Там и тут виднелись мраморные статуи, и Квисельду впервые пришло в голову, что украсить это собрание могло бы и изображение его нового владельца. Мраморное изваяние Дремпи Квисельда, вечно взирающего на свой тайный сад!

Взволнованный этой идеей, он перегнулся через перила, силясь разглядеть свое сокровище сквозь туман.

Что-то заскрежетало, и Дремпи ощутил, как подались под его локтем мраморные перила. Еще миг — и большой кусок камня выскользнул из-под руки и обрушился вниз. Квисельд покачнулся, вцепился в столбик балюстрады и едва удержался, чтобы не последовать за обвалившимися перилами.

Он упал на колени, с трудом переводя дыхание. Еще несколько минут Квисельду не удавалось разжать пальцы, стиснувшие столбик ограды. Немного придя в себя, почтенный Дремпи сообразил, что опасность, в сущности, не так уж и велика. Столбики над парапетом располагались часто и были настолько высокими, что перевалиться через них вряд ли вообще возможно.

Вряд ли! И все же — такая вероятность существует!

Место отступившего страха заняла ярость. Слуги — негодные лодыри! За что он им платит? Они обязаны были заметить расшатанный камень! Это их дело — обеспечивать безопасность своего господина. Найти и уволить того, кто за это отвечает! Всех поувольнять!

Квисельд поднялся на ноги, буквально влетел в свою комнату и рванул шнур звонка. Слуга появился почти мгновенно разобравшись в лавине упреков, бросился на балкон.

Тщательное исследование выявило, что камень по всей длине был намеренно отделен от опоры. Цемент был тщательно соскоблен, и только собственная тяжесть удерживала полированную плиту на столбиках перил. Такую работу не проделаешь в одиночку. Должно быть, здесь потрудилась целая команда.

Когда? Каким образом? И кто?

Враги проникли в дом Квисельдов!

Или, что еще ужаснее, затаились среди бесчисленных слуг. Страшно подумать! Почтенный Квисельд в панике раздавал приказы. Осмотр дома обнаружил незапертое окно на первом этаже. Как оно оказалось открытым, выяснить не удалось. Дальнейшие мучительные поиски не принесли ничего, кроме маленькой, втоптанной в грязь под окном белой кокарды.

С этих пор Квисельд лишился покоя. Они в доме… они повсюду… Среди друзей, среди слуг, быть может, даже среди членов семьи. Добрые, участливые лица, окружавшие его днем и ночью — маски, всего лишь маски.

Квисельд замуровал себя в личных покоях, приставив к дверям вооруженных часовых. К нему допускались только жена, сын и пара самых преданных слуг. Но ведь и благородный ландграф Джекс ЛиТарнграв наверняка считал Квисельда самым преданным слугой! Собрание Лиги Союзников и двор дрефа обойдутся без него! И пусть думают что хотят!

Его мир сузился до нескольких комнат, но хотя бы здесь он был в относительной безопасности.

По крайней мере, так он считал, пока однажды утром не увидел у себя на подушке желтого паука с голубыми полосками на спине. Топазовый палач! Его яд смертелен, и паук нападает при малейшем движении. Человек, укушенный этим пауком, гниет заживо и умирает, промучившись Дней семь-девять.

Квисельд взвизгнул и скатился с кровати. Растянулся на полу, больно ударившись головой о стоявшую рядом табуретку. По лбу медленно потекла теплая струйка. Квисельд с трудом поднялся. Голова кружилась, правый глаз видел все сквозь розоватую дымку. Он добрался до двери, распахнул ее настежь и заорал, призывая на помощь.

Рядом мгновенно оказался один из слуг. Указав дрожащим пальцем на подушку, Квисельд заплетающимся языком выговорил:

— Топаз… Топаз…

Ничто не могло доказать преданность слуги лучше, чем готовность, с которой он двинулся к кровати. Некоторое время он разглядывал членистоногое с расстояния в несколько шагов, потом, подхватив серебряную кружку, приблизился еще на шаг, присмотрелся и с улыбкой повернулся к господину:

— Обманщик.

— Что?!

— Это всего лишь «желтый обманщик», господин. Безобидный паучок, даже полезный. Очищает дом от летучих насекомых — мух, комаров и тому подобных. Его легко спутать с топазовым палачом, они очень похожи. Но их можно различить, если присмотреться к синим пятнышкам на голове. У топазового палача там всегда колечко, а у обманщика… Вам оттуда не видно, господин, не хотите ли подойти поближе и взглянуть?

— Нет! Убери эту тварь! И вызови врача! Ты что, не видишь — я ранен!

— Небольшая царапина на лбу, господин. Не стоит беспокоиться, с ней справится обычный цирюльник.

— Мне не нужен ни цирюльник, ни доморощенный лекарь, ни кого ты там еще предложишь! Вызови настоящего врача, такого, чтобы знал свое дело! Понял?

— Да, почтенный. Э-э… смею спросить, какого врача?

— О… — вопрос застал Дремпи врасплох, но он не позволил себе выказать растерянность. Одно имя вспомнилось сразу.

— Того, что рассылает объявления по домам. Иностранца из Восточного города. Да, позови доктора Фламбеску!

15

Его уверяли, что Фламбеска ни за что не придет. Говорили, что зазнавшийся стрелианец никогда не приезжает ни к кому на дом. Но почтенный Дремпи Квисельд настаивал на своем и оказался прав. Доктор Фламбеска без промедления явился на вызов. И не удивительно. Какой докторишка осмелится отказать такому важному человеку, как глава дома Квисельд.

Доктор прибыл задолго до полудня. Его ожидали, и охрана сразу пропустила стрелианца в дом. У дверей спальни врач безропотно подчинился короткому обыску. Не обнаружив ни при нем самом, ни в его саквояже никакого оружия, доктора пропустили к хозяину дома.

Почтенный Дремпи Квисельд лежал в постели, опершись на подушку, с которой изгнали многоногого гостя. Голова его была неумело перевязана окровавленным бинтом. Когда дверь отворилась, он испуганно встрепенулся, и, по одежде узнав в вошедшем стрелианского доктора, позволил себе немного расслабиться.

Доктор, как оказалось, был совсем молод. Впрочем, трудно было сказать наверняка, сколько ему лет, потому что просторная серая мантия скрывала его фигуру, а лицо пряталось в тени широкой шляпы. Пара темных очков довершала его скрытный наряд.

— Почтенный, — непринужденно поклонился Фламбеска подошел к кровати. Дремпи Квисельд почувствовал, как по спине забегали мурашки. А ведь в мирном безоружном докторе, явившемуся к нему с самыми добрыми намерениями, не было ничего пугающего. Может быть, странное впечатление объяснялось отточенностью каждого его движения и странной сдержанностью, не имевшей ничего общего с медлительной ленью. А возможно, Дремпи просто поразила непривычная одежда стрелианца и странный выговор. Так или иначе, такое отношение к нижестоящему было попросту неприличным, и Квисельд предпочел скрыть его за снисходительным тоном.

— А, вы наконец объявились, Фламбеска, — сказал он с надменной усмешкой. — Надеюсь, я вас не слишком обеспокоил?

Доктор не ответил ни на улыбку, ни на вопрос.

— Вы ранены, — заметил он. — Я осмотрю вашу рану. Кроме стрелианского акцента, в его голосе звучали еще некие странные металлические нотки.

Доктор протянул тонкую белую руку с длинными пальцами, но Квисельд непроизвольно отшатнулся. Рука тут же отдернулась.

— С вашего позволения, — сухо добавил Фламбеска. Квисельд почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо.

Выставлять себя дураком перед каким-то докторишкой! Он кивнул, насупившись, и легкие уверенные пальцы коснулись его лба. Они ничуть не причиняли боли, но Дремпи пришлось собрать всю свою волю, чтобы не отдернуть голову.

Приходилось признать, что стрелианец знает свое дело. Сняв неумело наложенную повязку, он промыл порез и наложил мазь, ни разу не причинив пациенту ни малейшего беспокойства.

— Легкая царапина, — заметил он, закончив. — Кровотечение уже прекратилось, почтенный. Нет нужды накладывать швы.

Квисельд кивнул, не доверяя своему голосу. Он чувствовал, что готов расплакаться от облегчения. Не надо швов! Ужасные иглы не вонзятся в его несчастную плоть. Никак не удавалось сдержать дрожь в руках. Дремпи спрятал их под одеяло, но слишком поздно. Доктор, конечно, заметил.

Фламбеска ловко перевязывал рану. По-прежнему совсем не было больно. Закрепив бинт, он подался назад, разглядывая своего пациента.

Квисельд заерзал под этим долгим молчаливым осмотром. Он чувствовал себя очень глупо, лежа, словно голый, с перевязанной головой и дрожащими руками. Казалось, взгляд чужеземца, направленный из-за дымчатых стекол очков, проникает прямо в голову и читает все его испуганные, виноватые, алчные мысли. Тут Квисельд отчетливо понял, что доктор Фламбеска ему не нравится, и, осознав свою неприязнь, нашел в себе силы вздернуть подбородок и твердо ответить на взгляд стрелианца.

Молчание затянулось. В отличие от леди Эстины, почтенный Квисельд устоял перед искушением заполнить его, и доктор заговорил первым:

— Рана поверхностная, почтенный. Других повреждений нет?

— Несколько синяков.

— Я осмотрю их.

— Не нужно.

— Понимаю…

Новая долгая пауза, но наконец доктор предложил:

— Будьте добры, опишите, при каких обстоятельствах вы получили ранение.

— Зачем?

— Мелкие случайные повреждения иногда являются первым видимым проявлением серьезного заболевания. Для опытного врача незначительные факты говорят о многом.

— Не в моем случае. Я просто споткнулся о табуретку, упал и разбил голову.

— Вы часто спотыкаетесь о табуретки? У вас слабое зрение?

— Я прекрасно все вижу!

— Координация движений?

— В полном порядке.

— Вам не кажется, что подобные случайности повторяются слишком часто?

— Не слишком. Послушайте, доктор, я расскажу, как было дело. Я проснулся и увидел у себя на подушке паука…

— Весьма обычная жалоба…

— Я по ошибке принял его за топазового палача — он и в самом деле был очень похож. Я выскочил из кровати и споткнулся. Как видите, всего лишь…

— Вы питаете особое отвращение к паукам, насекомым, змеям, скорпионам?..

— Да не особенно. Но в этот раз…

— Вы испугались больше, чем обычно. Возможно, причина в вашем общем состоянии?

— Я действительно обеспокоен в последнее время. Плохо сплю, плохо ем. Меня одолевают заботы.

— Какого рода?

— А это важно?

— Почтенный, чтобы излечить болезнь, нужно узнать ее причину. Любые сведения могут оказаться полезны.

— Понимаю…

Квисельд ожидал ответа, но доктор молчал.

— Ну ладно, если вы считаете нужным…

Он заговорил, сперва нехотя, о недавних пугающих событиях. Рассказал о покушениях на свою жизнь, о неестественном заболевании, о неслучайных случайностях. Рассказал о злоумышленниках, проникших в дом Квисельдов, о ненадежности слуг, о недостатке бдительности в наемной страже, о сверхъестественной изобретательности могущественных врагов. Поведал о бессонных ночах, безрадостных днях, о своих страхах и тревогах.

Изливая из себя долго копившийся страх, почтенный Квисельд почувствовал некоторое облегчение. Позабыв о первоначальной неприязни к иноземному доктору, он не упускал ни единой подробности, и ему становилось легче с каждым произнесенным словом. Наконец исповедь закончилась. Почтенный Квисельд взглянул на свои руки и увидел, что они перестали дрожать.

— Я чувствую себя лучше, — сказал он, с благодарностью взглянув на доктора.

— Исцеление началось, — пояснил Фламбеска, — но еще далеко не окончено. Облегчение, которое вы испытываете сейчас, временное. Корень болезни не извлечен, и он неизбежно даст новые ростки.

— Ох… — Квисельд крепко стиснул руки. — А вы не могли бы прописать мне какое-нибудь успокоительное: порошок или микстуру, чтобы успокоить нервы? Разве не в них основная проблема?

— Лекарство может уничтожить симптомы, но ненадолго, и причинит притом немалый вред душе и телу. Нет, почтенный. Ради собственного здоровья и даже ради самой вашей жизни вам следует бороться с истинным источником всех бед.

— Но это невозможно. Я уже сказал, что не знаю своих врагов, и…

— Вы не догадываетесь, кто мог бы желать вам зла? Не можете вспомнить имени? Или имен?

Квисельд отвел взгляд. На ум пришла найденная в саду белая кокарда. Вспомнились бесцветные глаза Гнаса ЛиГарвола, устремленные на леди Эстину, которая вскоре после того неприятного происшествия на Зимнем Восхвалении покончила с собой.

— Я подозреваю, — признался он, — но не знаю точно.

— Неуверенность… Ее, вероятно, нелегко переносить.

— О да! Ужасно!

— Знать наверняка — пусть даже самое худшее — было бы легче, не так ли?

— Намного лучше! Но невозможно…

— Для человека вашего положения, почтенный… главы Дома Квисельдов, чье слово немало значит при дворе самого дрефа, для прославленного друга Белого Трибунала…

— Вы не понимаете, доктор. Мой враг… то есть тот, кого я в первую очередь подозреваю… занимает куда более высокое положение. Рядом с ним я ничтожен и слаб, нему не подступиться, не дотянуться…

— Как знать…

— Что вы хотите сказать? — Взгляд Квисельда наткнулся На непроницаемые стекла темных очков.

— Всего лишь то, что ваш враг, как бы могущественен он ни был, не может скрыться ото всех…

— Может! Вы не представляете… Это человек такого положения, такого могущества… С ним нечего и тягаться. Даже пробовать бесполезно. Лучше уж смириться со своей судьбой.

— Если вы в самом деле желаете этого, я далек от того, чтобы вам препятствовать. Но что, если могущественный человек, которого вы подозреваете, вам вовсе не враг? Что, если он не имеет отношения к вашим недавним несчастьям?

— Тогда я снова буду здоров! Возвращусь к жизни! — невольные слезы выступили на глазах Дремпи Квисельда.

— Прекрасно. Именно такое настроение я и стремлюсь пробудить в своих пациентах.

— Ах, но что толку строить воздушные замки? Потом лишь тяжелее возвращаться к жестокой действительности.

— Мы говорим не о фантазиях, почтенный. Мы обсуждаем курс лечения, необходимый, чтобы вернуть вам твердость духа. Чтобы избавить вас от мучительной неуверенности, необходимо найти средство наблюдать за неким высокопоставленным лицом, чье имя вы даже не решаетесь произнести. Мне не обязательно знать, что это за человек. Однако как бы высоко он ни стоял, каким бы ни казался недосягаемым, есть верный способ наблюдать за ним. Днем и ночью, где бы он ни находился, вы сможете без труда увидеть его, причем этот человек даже не заподозрит, что за ним следят.

— О чем вы говорите, Фламбеска?

— Я покажу вам, — из кожаного саквояжа появился шар черного железа с кулак величиной. Доктор Фламбеска вручил его пациенту. — Возьмите и посмотрите.

Озадаченный Квисельд принял шарик и повертел его в руках. Он был гораздо легче, чем можно было ожидать, судя по размеру. Как видно, он пустой внутри, и стенки совсем тонкие. И в самом деле, на тусклой поверхности шара виднелось отверстие. Дремпи приник к нему глазом и заглянул в темную пустоту. Осторожно запустил в дырку палец и пошарил внутри. Да, пусто. В качестве последнего испытания он даже поднес шар к носу и вдохнул. Ничем не пахнет.

Квисельд опустил шар на одеяло и вопросительно посмотрел на доктора.

— Вы ничего не увидели, почтенный? — не дожидаясь ответа, доктор продолжил: — Так и должно быть, ради вашей же безопасности. Это устройство не открывает своих тайн непосвященному. Оно не предназначено для обычных пациентов. Впрочем, доктор Фламбеска и не приехал бы с визитом на дом к простолюдину или к человеку того недостойного. Но глава дома Квисельд заслуживает особого отношения.

— Что ж, это весьма лестно… — Квисельд почувствовал как улетучивается его враждебность к стрелианскому доктору. Парень, пожалуй, немного странноват, но, право, очень внимателен. К тому же превосходный врач. Вот только что за шутки с дурацким чугунным шариком?

— Железное Око готово запечатлеть образ определенного человека, — объявил доктор Фламбеска. — Введите в него изображение объекта, и вы сможете наблюдать его в любое время, до тех пор, пока Око не будет очищено для того, чтобы запечатлеть новую цель.

Почтенный Квисельд опешил.

— Совершенно не понимаю, о чем вы говорите, — буркнул он. — Или вы шутите?

— Ничуть. К счастью, вам нет надобности понимать принцип действия этого устройства, чтобы пользоваться им. Возьмите Око в руки, почтенный. Приложите глаз к отверстию и мысленно представьте себе лицо, которое вы подозреваете. Сосредоточьтесь, чтобы увидеть его явственно, как если бы этот человек стоял сейчас перед вами.

— Зачем? Что произойдет?

Вопрос остался без ответа. Квисельд передернул плечами и послушался.

Это оказалось проще, чем он ожидал. Проще простого. Едва он заглянул в темные глубины шара, как перед его лазами появилось лицо Гнаса ЛиГарвола. Он представил себе высокий лоб, тонкий нос с прямой переносицей, длинный, узкий подбородок и красивый изгиб тонких губ. Легче всего вспомнились большие, глубоко посаженные светлые глаза. Квисельд напрягся, и изображение стало полным: добавились седые волосы, темные брови, глубокая вертикальная морщина между бровями, презрительно раздутые ноздри.

Лицо верховного судьи, казалось, светилось в темноте, будто ЛиГарвол и вправду томился в недрах странного прибора.

Квисельд часто дышал. Лицо было пугающе настоящим. Оно, казалось, существовало независимо от его воли, в глазах застыло выражение, какого он никогда не мог себе представить. И более того, образ обладал глубиной и неожиданной четкостью.

Гнас ЛиГарвол поджал губы и отвернулся.

Квисельд ахнул и выронил Железное Око. Мгновение он смотрел на катившийся по одеялу шар, потом перевел взгляд на темные стекла, скрывавшие глаза доктора Фламбески.

— Я не в себе, — виновато пробормотал Дремпи. — Мне что-то почудилось.

— Отнюдь, почтенный, — хладнокровно возразил врач. — Железное Око запечатлело образ, только и всего. Отныне вы можете самостоятельно наблюдать за объектом.

— Не верю!

Доктор не снизошел до ответа. Помедлив, Квисельд снова потянулся за шаром и робко приблизил глаз к отверстию. Изображение было мелким, но ярким и отчетливым.

Гнас ЛиГарвол сидел за столом, заваленным грудой бумаг: Он читал одну из них и хмурил темные брови. Обмакнув перо в чернильницу, судья сделал на листке короткую пометку, отложил его в сторону и нетерпеливо позвонил в маленький, стоявший на столе колокольчик.

Вероятно, раздался звон, но ушей Дремпи Квисельда он не достиг.

Перед столом появился какой-то слуга или писец и низко поклонился верховному судье. Гнас ЛиГарвол заговорил, говорил он довольно долго, и — судя по выражению лица — его что-то изрядно не устраивало.

Дремпи Квисельд не услышал ни звука.

Оторвавшись от изображения, Дремпи обратился к доктору с вопросом:

— Это происходит на самом деле?

— Образы, возникающие в Железном Оке, отражают реальность в данный момент, — был ответ. — Вы видите то, что происходит с объектом сейчас.

— Как это получается?

— Технические подробности вам ни к чему. Довольно казать, что это устройство способно принести вам массу облегчения.

— В самом деле! — Квисельд снова заглянул в глазок. Гнас ЛиГарвол сидел за столом. Перед ним, трепеща, стоял неудачливый подчиненный. С губ верховного судьи срывались беззвучные гневные упреки.

Квисельд долго смотрел, сдерживая нетерпение, но, наконец, повернулся к доктору:

— Нельзя ли сделать так, чтоб я слышал, о чем они говорят?

— К сожалению, я не чудотворец, почтенный, — доктор Фламбеска позволил себе сдержанно улыбнуться.

— Нет, разумеется, я не имел в виду… конечно, я понимаю… — Квисельд снова обратился к Железному Оку, в глубине которого верховный судья ЛиГарвол склонился над горой документов. Что-то он все в неустанных трудах ради избранной им великой цели — избавления Верхней Геции от угрозы колдовства. И тут Квисельд впервые задумался о том, что устройство, которое он держал в руках… которым пользовался… эффектом которого наслаждался… что столь невероятный прибор невозможно создать без помощи…

Колдовства. Наичернейшего колдовства.

Эта мысль ему не понравилась. Он — Дремпи Квисельд, друг Белого Трибунала, противник колдовства и всего, связанного с колдовством. Это единственно выгодная позиция, Дремпи отлично это знал. Как же получилось, что он лежит здесь, держа в руках предмет весьма сомнительного толка? Да что там «сомнительного»! Явно противозаконный! Он сам не знал, как это вышло, но что есть, то есть. Он держал Железное Око в руках. Что за тип этот иностранец? Квисельд бросил короткий взгляд на врача. Лицо доктора оставалось практически невидимым и в любом случае непроницаемым.

Надо немедленно избавиться от колдовского устройства сообщить о его изобретателе. Так, бесспорно, будет лучше. Так будет безопаснее… Вот только… Только… поддавшись искушению, Квисельд снова заглянул в Око, чтобы увидеть судью, склонившегося над каким-то письмом. Да, скорее всего над письмом. О чем тут тревожиться, если во всей этой груде бумаг нет ордера на арест главы дома Квисельд?

А с чего бы ему там быть? Нелепая мысль. Нелепая?

Верховный судья ЛиГарвол занят обычной работой… Кажется.

Зато это Железное Око — далеко не обычно. От него прямо-таки разит колдовством, а тот, кто им пользуется, напрашивается на Очищение. Но такой судьбы можно легко избежать, незаметно опустив донос в «Голодный рот». Короткое письмо, разоблачающее доктора Фламбеску как колдуна или торговца колдовскими устройствами, освободит почтенного Квисельда от любых подозрений в соучастии.

Квисельд снова украдкой покосился на доктора. Его непроницаемое спокойствие начинало действовать на нервы. Это уже попахивает высокомерием! Дремпи за свою жизнь навидался довольно надменных взглядов и не намерен был терпеть их от какого-то иностранного выскочки.

Откуда у вас эта вещь? Квисельд удержался от вопроса. Доктор наверняка не ответит. Да и нужно ли ему, Дремпи Квисельду, об этом знать? Меньше будешь знать — крепче будешь спать. Ради собственной безопасности, лучше не вмешиваться в это дело, а это значит, в первую очередь, избавиться от Железного Ока.

Квисельд повертел шарик в руках и не удержался — в последний раз заглянул в глазок. ЛиГарвол стоял у окна, с высоты Сердца Света обозревая город Ли Фолез.

Редкая привилегия — в любое время видеть верховного судью.

Опасная привилегия.

Оторвав глаз от глазка, Дремпи начал с трудом излагать свою мысль:

— Я полагаю…

— Не торопитесь решать, — ловко перебил его доктор. — Советую вам пока оставить Железное Око у себя. Пользуйтесь им свободно. Если в ближайшие несколько дней вы не почувствуете улучшения, я подберу вам другое лечение.

— Но ведь эта вещь явно…

— Предназначена только для избранных. Я не часто прибегаю к таким средствам, но для главы дома Квисельд можно сделать исключение. Если в течение недели я не получу от вас известий, то буду считать, что лечение возымело действие.

— Но…

— Пока мой визит окончен, и желаю вам всего хорошего.

— Фламбеска, деньги…

— Поговорим о них в другой раз, — доктор Фламбеска низко поклонился и вышел. Дверь спальни закрылась за ним.

Почтенный Квисельд лежал, не двигаясь, зажав в руке Железное Око. Он не собирался оставлять его у себя, но доктор распрощался так неожиданно, что Квисельд не успел вернуть устройство, да, пожалуй, ему не так уж хотелось расставаться с ним. Было еще не поздно обезопасить себя, позвать доктора обратно…

Но время шло, а Квисельд лежал молча, насупив брови. А потом поднес Око к глазам.

Тредэйн шел по коридору один. Его не провожали ни слуги, ни охрана. Предполагалось, что врач, выезжающий на дом, вполне способен сам найти дорогу к выходу. Предположение было верным: еще мальчишкой он часто бывал у ЛиТарнгравов и на удивление хорошо запомнил расположение всех комнат и коридоров. На ходу он оглядывался, то и дело узнавая знакомые предметы: бесконечные Цепи канделябров, витые колонны, огромные зеркала — все это было ему знакомо. В этом самом коридоре они с братьями играли в пятнашки. Их сапоги оставили темные отметины на натертых полах, слуги нажаловались, и мальчики получили выговор от отца…

Воспоминания давние отвлекали Тредэйна от недавних воспоминаний о неприятном визите. Ему не хотелось возвращаться к мысли о почтенном Дремпи Квисельде. Намеченная жертва, враг, лежащий в постели и выглядящий таким…

Маленьким. Жалким. Незначительным.

Квисельд, бесспорно, гораздо опаснее, чем кажется на первый взгляд. Не стоит забывать, что за пухлыми губками скрываются ядовитые клыки.

Тред вышел на площадку изогнутой лестницы, ведущей в огромную прихожую, и тут детские воспоминания нахлынули с новой силой. Отчего?

Он был уже внизу, но прошлое словно окружило его сплошной стеной. Он снова был мальчишкой, а последние тринадцать лет — кошмарным сном. Сам воздух был пропитан сладкой горечью воспоминаний.

И тогда он осознал, что слышит музыку — нежные, дразнящие слух звуки. Тредэйн невольно остановился, прислушиваясь. Кто-то играл на клавесине, играл с большим искусством. Мелодия увлекала за собой и казалась странно знакомой. Он уже слышал когда-то этот мотив, хотя не мог припомнить его сочинителя. Непонятно откуда подступила волна холодного ужаса. Музыка была пропитана солнцем и свежестью ветра — яркая, юная и невинная. Почему же эти чарующие звуки напоминают о темной близости неотвратимого рока?

Тредэйн обежал зал глазами. Заметил приоткрытую дверцу и вспомнил, что за ней располагалась музыкальная комната. Тредэйн смутно припоминал это помещение — прежде оно не вызывало в нем особого интереса. Но теперь он был заинтригован.

Подойдя едва ли не на цыпочках Тредэйн заглянул внутрь и узнал полузабытую картину: высокий потолок, расписанный облаками и крылатыми конями, сводчатые окна, теплый блеск паркетного пола и поразительное собрание инструментов, старинных и современных. Многие из них, при всей своей учености, он не знал даже по названию, но клавесин отличил без труда. За ним сидела юная девушка. Тредэйн увидел прямую стройную спину, затянутую в светло-коричневый бархат; длинную белую шею, тяжелый узел непокорных каштановых волос.

Цвет этих волос подстегнул память. Необычный оттенок, он должен его помнить, должен знать, почему его бросает в холод от звуков этой мелодии.

Она, должно быть, почувствовала его взгляд и обернулась. Лицо скорее милое, чем красивое, с тонкими, правильными чертами. И пара необычных, серо-зеленоватых глаз — умных, той неуловимо притягательной миндалевидной формы — под высоким изгибом темных бровей.

Такие глаза ни за что не забудешь. Конечно, за тринадцать лет их взгляд изменился — и в то же время они остались прежними. Маленькая Гленниан ЛиТарнграв, совсем взрослая. Воспитанница предателя, погубившего ее отца. Тредэйн давно узнал, что она живет здесь, но не сумел выяснить, знает ли девушка, какую роль сыграл ее опекун в судьбе Джекса ЛиТарнграва. Он не придавал этому вопросу большой важности, для его целей это не имело ни малейшего значения, но теперь Тредэйн задумался.

Зато больше не приходилось гадать, откуда-то беспокойство, которое вселяла в него подслушанная мелодия. Он узнал мотив, который напевала маленькая Глен во время их долгого путешествия от руин дома Юруна Бледного обратно, в Ли Фолез. «Это из моих», — сказала она тогда с застенчивой небрежностью, но мелодия обладала странной властью. Время на миг съежилось, и Тредэйн снова был мальчиком, спешащим домой через осенний лес, слушая песенку, и не представлявшем, что за несчастье ожидает его по возвращении.

Она смотрела прямо на него, или сквозь него, и Тредэйн догадался, что чарующая мелодия перенесла и ее все в тот же день. Появилось искушение развернуться и бежать, но Тредэйн остался. Узнать его в подобном наряде невозможно. Впрочем, надолго задерживаться здесь он и не собирался.

— Миледи, — поклонился Тредэйн, — прошу простить Мне это вторжение. Меня пленила ваша игра. Я уже покидаю вас.

— Подождите, — властно попросила она, и колдун послушался. — Вы — доктор Фламбеска? Тредэйн снова поклонился.

— Вы были у почтенного Квисельда? — Ему стало неуютно под пристальным взглядом Гленниан.

— Верно.

— Мне не разрешают… — она осеклась. — Пожалуйста, расскажите, что с моим опекуном.

С опекуном.… В ее голосе слышалась едва ли не любовь. Разумеется, она не знает, даже не подозревает, как на самом деле разворачивались события тринадцатилетней давности…

— Он споткнулся, упал и рассек себе лоб. Повреждение незначительное, нет причин для беспокойства.

— Вы уверены, доктор? Уже некоторое время у него такое настроение…

— Почтенный Квисельд страдает от умеренной меланхолии. Я назначил ему лечение, которое, надеюсь, окажет свое действие.

— Какое лечение?

— Этого, миледи, я вам сказать не могу.

— Да… да, конечно. Я понимаю. Скажите мне только, доктор, я могу что-нибудь сделать для него?

Он едва ли не с болью видел, что девушка неподдельно встревожена. К тому же ее неуютно пронзительный взгляд, казалось, проникает сквозь темные стекла очков. Очень захотелось поскорее уйти.

— Ему нужен отдых и покой. Оберегайте вашего опекуна от беспокойства и сильных переживаний. Долгий отдых от забот полностью излечит его.

— Надеюсь! Спасибо, доктор Фламбеска. Вы очень добры.

— Вовсе нет. А теперь, миледи, с вашего позволения, я…

— Вернетесь на Солидную площадь? — ее лицо оставалось бесстрастным, и она не отводила взгляда. — У вас, кажется, много пациентов?

— Именно так.

— И с каждым днем все больше, насколько я понимаю. Вы ведь недавно в Ли Фолезе?

— Я польщен теплым приемом, который оказан мне здесь.

— Несомненно, вы его заслужили. А до того, как приехали к нам?..

Праздное любопытство? Или нечто большее?

— Я жил и работал там, куда забрасывала меня судьба, по большей части на родине, в Стреле.

— А, судьба! Но вы, конечно же, бывали до этого в Верхней Геции?

— Никогда.

— Это странно…

— Отчего же?

У меня ощущение, что я уже видела вас прежде, а я редко ошибаюсь в таких вещах.

— Вполне возможно, миледи. — Замешательство никак не отразилось на его лице. — Я часто прогуливаюсь по улицам вашего города, отдыхаю в парках, любуюсь на реку. Вполне вероятно, что я попадался вам на глаза.

— Нет, я говорю о другом. Я вспоминаю прошлое, очень далекое прошлое.

— Может быть, в другой жизни? — в его улыбке читалось недоверие.

— Не настолько давно, — сухо возразила девушка. — Когда я была девочкой…

— Я был далеко отсюда, в Эшеллерии. Если только вы не бывали там, вы, несомненно, ошибаетесь. А теперь, миледи, если вы позволите мне удалиться…

— Я не ошибаюсь, — спокойно заметила Гленниан. — Дайте мне еще минуту, и я разгадаю вашу тайну. Память еще ни разу меня не подводила.

Память… Вот его-то уж точно подвела память! Как он мог забыть — одаренный ребенок с поразительной памятью! В девять лет она могла, один раз взглянув на страницу книги, дословно пересказать ее содержание без единой ошибки. Она часто проделывала этот фокус для гостей своего отца, и весьма собой гордилась. Будь проклята ее необыкновенная память!

Нельзя было попадаться ей на глаза. Надо постараться не повторять больше этой ошибки.

— Я бы охотно дождался разгадки, но множество обязанностей заставляет…

— Я замерзла, — резко прервала его Гленниан. Встав от клавесина, она быстро прошла к ближайшему камину.

Очень худенькая, но у нее прекрасная фигура, заметил Тредэйн. И двигается красиво. Только жалуется напрасно, в комнате вполне тепло. Хотя, быть может, тринадцать лет в крепости Нул сделали его невосприимчивым к холоду?

Огонь горел ярко, и поправлять его вовсе не требовалось, но по каким-то известным лишь ей одной причинам Гленниан ЛиТарнграв возилась с заслонкой. Лучше бы она этого не делала. Звякнул металл, и тяжелые клубы дыма повалили в комнату. Гленниан, раскашлявшись, руками отгоняла дым. Очень эффективно! Почему было глупой девчонке не позвать умелого слугу?

Тредэйн бросился ей на помощь, нырнул в черный дым и, кашляя, вслепую нашарил и задвинул заслонку. Дым сразу потянуло в трубу, и огонь вспыхнул ярче.

— Какая я неловкая, — пробормотала Гленниан. — Никак не научусь разбираться в этой домашней механике.

Тредэйн моргнул. Кругом было темно. Сажа плотным слоем покрыла стекла его очков.

— Простите меня, доктор, — извинилась Гленниан. — У меня есть платок, позвольте вам помочь.

— Не нужно, я предпочитаю…

— Чепуха, я просто обязана… — возразила она и быстрым движением сняла с него очки.

Тредэйн с трудом удержался, чтобы не выхватить их из рук девушки. Все равно поздно. Она даже не притворялась, что протирает стекла. Гленниан держала очки в руках, внимательно рассматривая Тредэйна.

— Да, — сказала она.

— Я должен просить вас немедленно вернуть мне мою собственность, — он попытался продолжить игру. — Я страдаю болезнью глаз. Яркий свет причиняет мне боль.

— Сочувствую. Эта болезнь, вероятно, появилась у вас недавно? Потому что у тебя всегда было отличное зрение, Тредэйн, а твои глаза ничуть не изменились. Их трудно забыть, и ты это прекрасно знаешь, раз потрудился спрятать их за очками.

— Должен признаться, ваше обращение смущает меня, миледи, — Тредэйн не изменился в лице, хотя сердце стучало, как сумасшедшее. — Вероятно, я смогу лучше оценить вашу шутку, когда избавлюсь от неприятного ощущения. Будьте так добры вернуть…

— Глаза у тебя не слезятся, даже не покраснели, — хладнокровно заметила Гленниан. — Никаких признаков воспаления, не гноятся, не припухли. Думаю, Тред, с глазами у тебя все в порядке.

— Что за именем вы меня назвали?

— Твоим собственным именем, Тредэйн ЛиМарчборг. Прошло много лет, но я его не забыла.

— Вы забавляетесь за мой счет, миледи. Или заблуждаетесь, я думаю, но это легко разрешимо. Среди старших есть такие, кто служит в этом доме уже более двадцати лет Не позвать ли двоих-троих, чтобы спросить, кого напоминают им голубые глаза доктора Фламбески? — она дружелюбно улыбнулась.

— Не стоит, — продолжать играть было бесполезно, и Тредэйн мгновенно потерял стрелианский выговор. — Ты права. Я Тредэйн ЛиМарчборг, — он увидел, как округлились ее глаза. Может быть, девушка не ожидала такой легкой победы. Колдун с удивлением заметил, что не так встревожен, как следовало бы. Отчасти ему было даже приятно вернуться к собственному имени. К тому же он был в силах отразить любую угрозу со стороны Гленниан ЛиТарнграв. Так что Тредэйн с неким отстраненным любопытством ожидал, что она будет делать дальше. Гленниан обрела дар речи.

— Я думала, ты мертв.

— Был. Это состояние оказалось временным.

— Что с тобой случилось?

— Ничего. За много лет — ничего.

— Где ты был?

— Меня не было. Я вернулся к жизни на Солидной площади.

Каждый ответ заставлял ее вздрагивать, словно он захлопывал дверь за дверью перед ее лицом. Помолчав, Гленниан спросила:

— Что ты здесь делаешь?

— Меня вызвали исцелить страшную рану на лбу почтенного Квисельда.

— Ты и вправду врач?

— Мои пациенты считают меня таковым.

— Понятно. Когда я спросила, что ты здесь делаешь, я на самом деле имела в виду, что ты делаешь в Ли Фолезе.

— А куда еще направиться ЛиМарчборгу, как не на родину своих предков?

— Да, но тебе… твоя семья… приговор Трибунала… это очень опасно, — закончила она, немного смешавшись.

— Никакой опасности, пока меня не узнали, — возразил Тредэйн. — Но ты разоблачила меня, и теперь я в твоих руках. — Он не счел нужным упоминать, что малой доли колдовской силы довольно, чтобы при желании стереть из ее памяти все его тайны, да и все остальное, что хранилось там. — Что ты намерена делать?

Она продолжала смотреть на него. Удивительно красивые у нее глаза, холодно отметил Тредэйн.

— Кажется, ты не слишком испуган, — сказала наконец Гленниан.

— Мне нечего терять.

— Так ли? Свобода…

— Важна главным образом внутренняя свобода.

— Спорный вопрос. Кроме того, ты еще молод, и твоя жизнь…

— Мало что значит.

— Тем не менее, ты не потеряешь ее по моей вине. Я сохраню тайну доктора Фламбески.

Стало быть, нет нужды очищать ее память. Его охватило неожиданное чувство облегчения. Только теперь Тредэйн осознал, как не хотелось ему вторгаться в сознание этой девушки. Управление сознанием других людей обходится дорого , сказал Ксилиил, но его нежелание объяснялось не только соображениями бережливости.

— При одном условии, — добавила Гленниан. Тредэйн ждал.

Помолчав немного, она пояснила:

— При условии, что ты ответишь на все мои вопросы. Расскажешь, что случилось с тобой тринадцать лет назад. Расскажешь, где провел эти годы, которые, кажется, очень тебя изменили. Расскажешь, как превратился в «доктора Фламбеску» и почему вернулся в Ли Фолез под чужим именем. Расскажешь мне все это. Честно.

Тредэйн задумался. Всего он ей, разумеется, рассказывать не станет, но кое-чем поделиться вполне можно. Ему даже хотелось рассказать ей о себе. Учитывая его возможности, почему бы не рискнуть? Приятно хоть раз поговорить собственным голосом. Да, можно позволить себе такую роскошь.

— Согласен, — ответил он.

Они уселись под сводчатым окном на парчовый диванчик золоченной спинкой, и Тредэйн начал рассказ. Говорить оказалось легче, чем он ожидал. Она слушала с таким сочувствием и пониманием, что слова текли с опасной легкостью. Давно загнанные внутрь воспоминания вырывались на волю, но осторожность подсказывала следить за своими словами. Так он рассказал Гленниан о камере в Сердце Света, но умолчал о подземелье; рассказал, что видел казнь, но без лишних подробностей, вкратце описал Костяной Двор в крепости Нул, но не упомянул о сержанте Гульце; Клыкача назвал старым добрым другом, умолчав об уроках колдовства; вскользь коснулся одиночного заключения; довольно подробно пересказал события начиная с бунта заключенных до своего появления в доме Юруна, однако даже не намекнул на то, что обнаружил в мастерской колдуна.

Даже такое урезанное повествование вызвало у Гленниан слезы горя и ужаса. При виде этих слез с Тредэйном произошло что-то странное. Словно прорвалась какая-то плотина, и слишком многое рвалось теперь наружу. Он плотно сжал губы, чтобы не наговорить лишнего. Опасно. К тому же она начала задавать вопросы, подбираясь к самой границе его тайны. Где он приобрел такую ученость? Где учился врачебному искусству? Зачем вернулся в Ли Фолез? Надо было уходить, пока он не проговорился.

— Мне пора, — Тредэйн встал. — У меня еще больше дюжины пациентов.

— Обещай, что придешь в другой день.

Он замешкался всего на мгновение, и тут же услышал собственный голос:

— Обещаю.

Прошлое смешалось с настоящим, и Гленниан потребовала:

— Сплюнь два раза!

16

Верховный судья ЛиГарвол председательствовал за длинным столом. Ниже сидели прочие судьи Белого Трибунала. ЛиГарвол произносил длинную речь. Его коллеги рассеянно кивали. На заседании Трибунала царило полное единодушие.

Эта совершенная гармония не затронула ответной струны в сердце Дремпи Квисельда. Осклабившись, он вглядывался в глубины Железного Ока. Изображение внутри было предельно ясным, но никакое усилие не могло принести ему того, чего он страстно желал — возможности слышать голос верховного судьи.

Квисельд со вздохом отложил черный шар, склонил голову и принялся сосредоточенно тереть лоб. Опять разболится голова. Ничего такого, немного отдыха — и все пройдет, но все равно неприятно. Еще недавно он и знать не знал, что такое головная боль.

Первые две недели или около того Железное Око казалось панацеей от всех бед. Все, как обещал доктор Фламбеска. Никакие стены не были препятствием для его взора, и даже ночная мгла не скрывала от него запечатленного раз и навсегда облика. Почтенный Квисельд следил за верховным судьей дома и на службе, бодрствующим и спящим, одним и в обществе — и на какое-то время этого вполне хватало.

Бесспорно, Гнас ЛиГарвол представлял собой деятельного, неутомимого и преданного слугу общества. Его рвение было так велико, что он трудился практически без перерывов. Все его дни были заняты совещаниями, допросами и заседаниями суда. Оставшись один, он без устали трудился над бумагами. На взгляд почтенного Квисельда, вся эта деятельность не представляла для него угрозы. По крайней мере, так он думал поначалу.

Но время шло, и по мере того как теплое дыхание весны согревало воздух, уверенность почтенного Квисельда таяла, как зимний снег. Он видел верховного судью погруженным в беззвучные беседы, отдающим неслышимые приказы, выражающим молчаливые надежды, и, Квисельд сам не знал, с какого времени, это неизменное молчание начало действовать на нервы. Действия ЛиГарвола повторялись изо дня в день, но намерения его по-прежнему оставались неизвестными, и недремлющее воображение Квисельда приписывало верховному судье самые коварные замыслы.

Гнас ЛиГарвол тайно замышлял убить его. Белый Трибунал не мог официально участвовать в уничтожении своего самого надежного союзника — младшие судьи, возможно, даже не были посвящены в намерения своего господина, следовательно, убийство должно быть тайным и показаться всем несчастным случаем. Несколько покушений уже провалилось, однако наверняка будут и другие.

Страхи являлись в сопровождении головной боли. Они преследовали его и днем, но их любимым временем была глухая ночь. Теперь и видения, вызванные Железным Оком; не столько успокаивали, сколько пугали. Квисельд осознавал это, но доводы рассудка не помогали оторваться от колдовского шара.

Он поднял голову. Рука сама собой потянулась к Оку, нашарила его и поднесла к глазу. Внутри члены Трибунала передавали по кругу какую-то бумагу. Каждый быстро прочитывал документ, ставил под ним свою подпись, после чего передавал соседу.

Смертный приговор?

Квисельд так и этак поворачивал Железное Око, пытаясь Рассмотреть написанное. Он различил вертикальную колонку текста — может быть, список имен — но разобрать записей не сумел. В досаде он едва не швырнул шар в стенку, но сдержался и сосредоточил все внимание на лице Верховного судьи, словно надеясь прочитать его мысли.

Ужасное лицо, подумалось Дремпи. Ледяное, отчужденное, нечеловеческое. Так мог бы выглядеть лик Злотворного, вызванный к жизни каким-нибудь колдуном. Что за шутка — такая внешность у человека, посвятившего себя войне с колдовством! Такое лицо может повергнуть в трепет все и так запуганное человечество.

Мир, избавленный от такого лица, вздохнул бы с облегчением. И уж точно вздохнул бы с облегчением почтенный Дремпи Квисельд.

Кто-то постучался в дверь. Квисельд кинул Железное Око в ящик стола, захлопнул его и запер на замок.

— Войдите, — пригласил он.

Дверь отворилась, и вошел Пфиссиг, украсивший свой сегодняшний наряд оранжевым бантом на шее. Не самый подходящий цвет для его румяного лица, отметил Квисельд, но, пожалуй, такой галстук придает сыну значительности .

— Отец, я хочу предостеречь тебя, — гнусаво возвестил Пфиссиг. Квисельд мгновенно обратился в слух.

— Есть дело, требующее твоего неотложного вмешательства, — продолжал сын. — Мне неприятно обременять тебя дурными вестями, но это мой долг. Хозяин должен быть в курсе того, что творится у него в доме, и я обязан сообщить тебе о проступке Гленниан.

— Что же она натворила?

— Она имела дерзость поставить большой, очень заметный замок на двери своей спальни. Уверен, это далеко выходит за рамки свободы, которую может позволить себе живущая в доме…

— Не выходит, — перебил Квисельд. — Я сам разрешил ей это еще несколько дней назад.

— Понятно… что ж… — Пфиссиг посопел и заговорил совсем другим тоном: — Может, я придаю этому происшествию слишком большое значение, но в ее действиях мне видится намеренное оскорбление .

— Ты слишком чувствителен, сынок. Не стоит обращать внимание на такие мелочи.

— Когда речь идет о защите твоих интересов, отец, для меня нет мелочей, — важно заявил Пфиссиг. — Но оставим Гленниан. Есть и Другие провинившиеся. Например, я сегодня провел негласную проверку на кухне, и что, ты думаешь, я там обнаружил? Свечу, отец! Восковую свечу! Прямо на столе, на самом видном месте!

— Ну и что с того?

— Восковая свеча! Из чистого пчелиного воска! Ты знаешь, сколько они стоят? Восковые свечи не для кухарок, хватит с них и сальных. Должно быть, кто-то из слуг унес ее из верхних комнат. Украл, отец! Мы должны разыскать вора.

— Из тебя получился бы отличный дворецкий, сынок. Прирожденный талант. Но мне сейчас не до восковых свечей, оказавшихся не там, где следует.

— Есть еще кое-что, отец. Наши слуги распустились до предела! Знаешь, что я обнаружил в саду? Логово, сударь, настоящее логово!

— Что-что?

— За кустами жугу я наткнулся на палатку, а в ней — подушки, жаровня, обглоданные куриные кости и пара пустых бутылок. Можно не сомневаться, садовник устроил себе место для отдыха ! Он отдыхает , отец! За твой счет!

— В саду валяются кости и бутылки?

— Этого нельзя так оставить. Я покажу… Ты должен увидеть собственными глазами.

Пфиссиг в нетерпении дернул отца за рукав. Квисельд пожал плечами и последовал за сыном. Они быстро прошли через просторный коридор и вышли в большой двор с фонтанами, статуями, декоративными деревьями и кустарниками.

В воздухе чувствовалось тихое дыхание весны. Из земли, проглядывали первые ростки, набухли почки на деревьях, и кое-где из них проклевывались зеленые листья. Над головой в необыкновенно голубом небе сияло солнце. Редкий день, когда от тумана остались только редкие облачка. Квисельд полной грудью дышал свежим воздухом и вдруг вспомнил, Сколько времени провел в четырех стенах. Уже больше месяца как он стал пленником собственного страха. Целая вечность. Неужели ему всю жизнь суждено так мучаться…

— Вон там, — Пфиссиг решительно зашагал по извилистой дорожке.

«Это же мой сад, — размышлял Квисельд, торопясь за сыном. — Мой сад, а я и не вижу его, где там прогуливаться по его дорожкам. После того случая с балконом…»

Ему не хотелось об этом думать.

Его размышления была грубо прерваны. Квисельд резко обернулся, услышав басовитое рычание. Оглянулся и Пфиссиг. Перед ними, ощетинившись, стоял огромный мастифф. Пес скалил грозные клыки, его желтые глаза горели ненавистью, а короткая шерсть на спине стояла дыбом. На губах пенилась прозрачная слюна.

Взбесился?

Оба застыли на месте. Пес утробно рычал.

Сторожевым псам полагалось до заката сидеть на цепи. У сторожа был приказ! Кроме того, собака должна признавать хозяев дома.

Рычание стало громче. Пес угрожающе двинулся на собственного хозяина. Квисельд услышал, как щелкнули клыки животного. И тогда Дремпи отшатнулся и бросился бежать. За спиной он слышал частый топот лап и вопли сына, громко зовущего на помощь. Квисельд бежал по извилистой садовой тропинке, и короткий шерстяной плащ хлопал у него за плечами. Потом его резко рвануло назад — собачьи клыки вонзились в сукно. Почтенный Квисельд задергался, услышал звук рвущейся материи и снова бросился бежать, чувствуя, что погоня настигает его.

Перед Дремпи оказалось декоративное деревце викилпоя. Голые ветви низко склонялись к земле. Ухватившись за нижнюю ветку, почтенный Квисельд с несвойственным ему проворством взобрался на дерево и скорчился там, пыхтя и дрожа. Внизу заливался мастифф.

Помощь не заставила долго ждать. Появился сторож с дубинкой, ошеломленно взглянул на взбесившуюся собаку и без труда отогнал ее.

Почтенный Квисельд спустился с дерева. Испуг и ярость изливались из него пронзительной бранью. Прошло немного времени, прежде чем сторож получил возможность вставить словечко.

Воспользовавшись тем, что Квисельд переводил дыхание, несчастный сумел уведомить хозяина, что злобный мастифф, разгуливающий по саду, не принадлежал к обитателям домашней псарни. Это животное хоть и было той породы, что и хозяйские псы, никогда прежде не попадалось ему на глаза. Никогда в жизни.

Откуда взялся этот пес, он понятия не имеет.

Это открытие заставило Дремпи Квисельда мгновенно умолкнуть. В молчании он направился к дому, отмахнулся от встревоженного сына и побрел в свою комнату, где и заперся в одиночестве.

Оставшись один, он первым делом бросился к ящику стола и отыскал Железное Око. Поднес шар к глазам и замер, вглядываясь в его глубины.

Верховный судья ЛиГарвол склонялся над своими нескончаемыми бумагами.

Лицемер! Двуличный, бессовестный обманщик!

Дремпи Квисельд остервенел.

— Я тебя узнал! — шептал он безразличному образу, скрывающемуся в шаре. — Сколько ни притворяйся добродетельным, ты, злокозненный сукин сын, но я-то тебя вижу!

Он с сожалением отложил Железное Око и закрыл лицо руками. От давления на веки все перед ним окрасилось красным. В кровавом свете ему виделся пакет с «Золотым Листом», дрожащий в стволе нож, обвалившаяся балконная ограда, паук на подушке, неизвестно откуда взявшийся мастифф. И лицо верховного судьи.

Этому надо положить конец. Он больше не вынесет всего этого.

Почтенный Квисельд сидел совершенно неподвижно.

Этому надо положить конец.

Он сам не знал, когда именно страх и отчаяние превратились в твердую решимость. Не помнил он и того, когда начал перебирать в уме всех домашних слуг. Нужен был человек сильный, решительный, надежный, умный, храбрый, и лавное, доказавший свою преданность. Перед глазами одно Другим вставали лица, и он отвергал их одно за другим, один из них, кажется, не обладал нужными сейчас качествами. Наконец Квисельд вспомнил одного, более или менее подходящего.

Тот случай с пауком… Он не забыл, какую отвагу и решимость проявил слуга, отозвавшийся на его призыв о помощи в то ужасное утро. Помнил, как ловко тот раздавил отвратительную тварь. Как же зовут этого парня? Почтенный Квисельд глубоко задумался. Ретц? Детц? Дрететц? Нет, ДеТретц! Удивительно, как он мог хоть ненадолго упустить из памяти имя такого замечательного человека.

Квисельд немедленно вызвал ДеТретца к себе.

После короткой таинственной беседы бодрость ДеТретца сильно поуменьшилась. По-видимому, его преданность, хотя и доказанная на деле, отнюдь не была беспредельной. В самом деле, что за надоедливые расспросы? Отличный слуга, но ему явно не хватает ума понять, что его долг состоит в полном, беспрекословном повиновении.

Почтенный Квисельд вздохнул. Ему самому до преждевременной кончины благородного ландграфа в голову не приходило усомниться в приказах господина. Дремпи терпеливо разъяснил своему несовершенному слуге понятие долга, и, в конце концов, ДеТретц, кажется, более или менее проникся. По крайней мере, кивнул соломенной головой и сказал, что понимает.

Почтенному Квисельду пришлось довольствоваться малым. Лучшего взять неоткуда.

Прошло время. Квисельд не способен был измерять его в часах, днях или неделях. Он только знал, что время наконец настало.

Этим временем оказалась середина одной ничем не примечательной ночи. Почтенный Квисельд сидел один в тиши кабинета, припав к Железному Оку. Вокруг него погрузился в сон дом Квисельдов , да и весь город Ли Фолез, ну или почти весь.

Верховный судья Гнас ЛиГарвол спал сном праведника. Квисельд отчетливо видел его. Чудесное Око не проникало за пределы спальни судьи, но что происходит за ними, почтенный Дремпи знал и без того.

По промозглым улицам крался доказавший свою преданность ДеТретц, вооруженный острым кинжалом и высокими идеями. Господин все объяснил ему. Теперь он знал, в чем его долг. По правде сказать, он не был героем, ему просто не хватало воображения. Мысль ослушаться господина попросту не могла прийти ему в голову.

Перед ДеТретцем вырос дом верховного судьи: приличный, скромный дом, ничем не выделяющийся на фоне остальных. Ничто в этом здании не говорило об исключительности его хозяина. ДеТретц благоразумно не стал приближаться ни к открытому фасаду, ни к строго охраняемому черному ходу, ни к неприступному северо-восточному крылу. Единственным слабым местом в этом доме было юго-восточное крыло, увитое густым плющом. Здесь, как ему было объяснено, вооруженный часовой проходил только раз в восемь минут.

Укрывшись в тени, ДеТретц выжидал. Прошел часовой. Восемь минут в его распоряжении. Слуга метнулся вперед, пролез сквозь густые заросли и добрался до нижнего окна. Разумеется, закрыто ставнями и заперто, но тонкий кончик кинжала быстро справился с простой старомодной задвижкой. Ставни распахнулись, он протянул руку дальше, отпер окно, раздвинул раму и пробрался внутрь, аккуратно прикрыв за собой ставень.

ДеТретц оказался в кромешной темноте, однако он знал, где находится. Недаром хозяин заставил его заучить наизусть весь план дома. Он проник в столовую. Прямо перед ним, как ясно представлял ДеТретц, находится дверь, выходящая в прихожую, а там он найдет лестницу на второй этаж, к спальне верховного судьи.

Вслепую двинувшись вперед, ДеТретц нащупал и обогнул обеденный стол. Еще несколько неуверенных шагов, и он у двери. Приоткрыв ее так, чтобы образовалась щелка, он выглянул в прихожую, где, на его счастье, в простом подсвечнике на стене горела пара свечей. А вот и лестница, все правильно.

Ни слуг, ни стражи не было видно.

Прекрасно. Он никогда бы не подумал, что до такого великого человека окажется так легко добраться, но почтенный Квисельд, видно, знал, что говорит.

Беззвучно проскользнув в дверь, ДеТретц начал подниматься на второй этаж, и с каждой ступенькой дрожь в коленях отступала, а уверенность в себе росла. Все идет в полном соответствии с планом. Господин будет им доволен.

Дремпи Квисельда уже тошнило от созерцания спящего Гнаса ЛиГарвола. Казалось, он сидит так с начала времен, запертый в ловушке кабинета, прилипнув к Железному Оку. А смотреть-то было не на что. Верховный судья крепко спал. Шли часы, почтенного Квисельда уже мутило от волнения, и ничего не случалось.

И тут, в одно мгновение, все изменилось.

Квисельд видел, как распахнулась дверь спальни. У него перехватило дыхание. В проеме показалась коренастая фигура ДеТретца, он заметил блеск кинжала в его руке. Благодаря колдовскому шару Квисельд видел все как днем, однако ДеТретц не обладал чудесным зрением. В спальне было темно — обстоятельство, которое почтенный Квисельд, сам спавший с ночником, упустил из виду при составлении плана. Впрочем, не совсем темно. Вероятно, в коридоре горела свеча или лампада: в открытую дверь сочился слабый свет. ДеТретцу следует просто выждать, пока глаза привыкнут к темноте…

Но ДеТретц не стал ждать. Как всякий новичок, торопясь поскорей сделать дело и скрыться, он стал ощупью пробираться к кровати. Прямо перед ним на низком столике стоял тяжелый канделябр. Слуга, кажется, не видел его.

— Осторожно, — вслух выкрикнул Квисельд. — Осторожно , болван ты неуклюжий!

Бесполезно. ДеТретц, ничего не слыша, неотвратимо пёр вперед. Под взглядом бессильно наблюдавшего Квисельда произошло столкновение. Столик опрокинулся. Грохот, не достигший его ушей, был, вероятно, оглушительным. ДеТретц споткнулся и едва не упал. Его рот приоткрылся, он наверняка вскрикнул. Такой же крик ужаса вырвался из груди Дремпи Квисельда.

Верховный судья ЛиГарвол проснулся и сел на постели. Его светлые глаза, как видно, почти не нуждавшиеся в свете, мгновенно разглядели все. Почти неспешно судья поднял стоявший у постели колокольчик. На зов немедленно явились вооруженные стражники.

— Покончи с собой, — умолял Квисельд своего слугу. — Ножом, недоумок! Ну же!

Его мольбы не были услышаны. ДеТретц застыл как столб, его широкое лицо заливала краска идиотского смущения. Стража без труда разоружила его, и с надеждой было покончено.

Гнас ЛиГарвол торопливо поднялся с кровати. На нем была длинная ночная рубаха, свободным покроем напоминавшая мантии судей Белого Трибунала. Не хватало разве что золотой цепи на груди. Даже в таких обстоятельствах он внушал все тот же ужас.

Губы верховного судьи шевельнулись. Замерший с шаром в руках Квисельд без труда угадал беззвучный вопрос.

— Молчи, — приказал он глухому к его призывам слуге. — Умри под пытками, если придется, но ничего не говори. Пришло время доказать свою преданность.

Но слуга не спешил с доказательствами. Он стоял на коленях перед Гнасом ЛиГарволом, и его губы безостановочно двигались. Признания, судя по всему, лились рекой.

Из груди Квисельда рвался вопль отчаяния. Огромным усилием он приглушил этот вопль до тихого стона. Глаза закрылись сами собой, рука, сжимавшая Железное Око, дрожала.

Железное Око, проклятый шар. От него одни несчастья! В жизни бы его не видать, не заглядывать в его колдовскую глубь!

Но даже сейчас слепота казалась невыносимой. Один глаз приоткрылся, и Квисельд увидел перепуганного, плачущего ДеТретца, скорчившегося на полу спальни и рассказывающего обо всем, обо всем…

Почтенный Дремпи вскочил на ноги. Еще минута, понял он, и они отправятся к нему. Солдаты Света… закрытый фургон… неизбежная судьба. Они уже знают, что он покушался на жизнь верховного судьи. Но им ничего не известно про Железное Око. Надо избавиться от этой мерзости, и поскорее.

Убрать из дома.

Запихнув шар в карман, Квисельд задержался ровно настолько, чтобы накинуть теплый плащ, и поспешил вон из кабинета, по коридору, вниз по лестнице, прямо к широким парадным дверям.

Сторожа и часовые изумленно смотрели на бегущего мимо хозяина, но благоразумно воздержались от расспросов.

Свежий, холодный ночной воздух охладил пылающее лицо Квисельда. Приятно. Мысли прояснились.

Куда?

Только одно и остается.

До реки было недалеко. Все лучшие дома Ли Фолеза строились вдоль набережных. В богатом квартале хватало фонарей, и найти путь сквозь туман не представляло труда. Скоро он вышел на восточный берег, к мосту Мраморных Цветов, но это не годилось — слишком близко к дому ЛиТарнгравов.

Ноги, механически переступая, несли его вниз по реке, и Дремпи не имел представления, долго ли добирался до украшенного большими фонарями с зеркальными колпаками Бриллиантового моста. Подойдет, решил Дремпи.

Почтенный Квисельд взбежал на пустынный мост и остановился на середине. Даже не оглядываясь по сторонам, выхватил из кармана Железное Око и швырнул его в реку.

Готово. Никто никогда его не найдет.

Исполнив задуманное, почтенный Квисельд остался на том же месте, уставив застывший взгляд на бегущую под ним бурную весеннюю воду.

Что дальше?

В самом деле, что? Куда идти, что делать? Бриллиантовый мост был тих и пуст. И улицы за ним тоже. Ли Фолез спокойно спал. Требовалось немалое усилие волн, чтобы признать правду — для него возврата к прежнему больше нет. Хотя пока что это казалось сном. Почтенный Квисельд смотрел на реку и вспоминал баронессу Эстину ЛиХофбрунн, которая не так давно точно так же стояла где-то на мосту, глядя в ту же самую воду. Она бросилась с Висячего моста и тем спаслась от всех преследований и обвинений. Недурной пример.

Не без труда почтенный Квисельд взобрался на перила и сел, глядя на реку. Она выглядела холодной, безжалостной и жестокой. Он представил, как эта мутная вода наполняет легкие. Представил свой ужас и агонию. Представил, как ужасно он будет выглядеть, объеденный рыбами, непристойно раздувшийся, когда его тело рано или поздно выловят. Представив все это, он вздрогнул.

Он не мог этого сделать.

Бесполезно было напоминать себе, что его ждет. По сравнению с холодной водой Фолез все это казалось сносным. К тому же, напомнил себе Дремпи, пока еще его никто не трогает, и всегда остается надежда на чудо, которое спасет в последнюю минуту. Может быть, сам Автонн вмешается в его дело. Такое случалось, а почтенный Квисельд не сомневался, что достоин внимания Благодетеля.

Он сидел на перилах очень долго, пока холод не пробрал его до костей.

Тогда Квисельд спустился на землю. Как во сне, он вернулся в дом ЛиТарнгравов, где приказал подать сытный горячий ужин — первый раз за много дней, принял горячую ванну, вызвал цирюльника и массажиста. Насладившись в полной мере, он растянулся на шелковых, пахнущих лавандой простынях.

За ним пришли на рассвете.

Солдаты, кандалы, фургон, дребезжащий по улицам на пути к Сердцу Света — все было так, как он предвидел. Почтенный Квисельд тупо оглядывался по сторонам. Смотреть было не на что. Он сидел, съежившись, на куче соломы в углу сырой камеры. Голые стены. Зарешеченное окно выходит в унылый крепостной двор. Окно не закрыто ставнями, огня в камере нет, но Квисельд почти не ощущал холода. Сняв кандалы, солдаты оставили Квисельду шерстяной плащ.

Он вообще мало что ощущал и смутно надеялся, что это бесчувствие продлится до самого конца. Все вокруг представлялось ему нереальным, и это представление тоже хотелось сохранить.

Тянулись часы, а он все не шевелился в своем углу.

Около полудня невидимая рука просунула в камеру хлеб и воду, но он не потрудился даже повернуть голову. Так, застыв, он просидел до вечера, когда замок щелкнул и дверь отворилась.

Квисельд неохотно поднял взгляд — и тут же скорчился, будто желая зарыться в солому. В камеру вошел верховный судья Гнас ЛиГарвол. Он был один. Как видно, имея дело с почтенным Дремпи Квисельдом, он не видел нужды в вооруженной охране.

Целую вечность верховный судья стоял, сверху вниз разглядывая пленника. Квисельд не выдержал его взгляда и отвел глаза, обшаривая ими стены в поисках спасения. Спасения не было.

Наконец ЛиГарвол заговорил.

— Вы меня предали, — заметил он. Пленник сжался, уставившись в пол.

— Я вывел вас в люди, — продолжал ЛиГарвол. — Я дал вам почет, богатство, положение. В ответ я просил только верности. Вы же искали смерти своего благодетеля. Такая низость едва ли поддается пониманию. Я пришел сюда, чтобы попытаться постигнуть таящееся в вас зло.

Почему-то Квисельду не пришло в голову отрицать свою вину. Подняв безумный взгляд к лицу обвинителя, он с трудом сглотнул и пробормотал:

— Вы не оставили мне выхода.

— Объясните.

— Вы не оставили мне другого выхода, — упрямо повторил Квисельд, и всколыхнувшееся негодование, казалось, придало ему сил. — Все эти покушения на мою жизнь… отравленный табак, кинжал, вторжение в мой дом… я был вынужден защищаться.

— Вы пытаетесь притвориться безумцем?

— Я не безумен, верховный судья. Мы оба знаем, что на падения на меня — не выдумка. Это подтвердят и мои слуги.

— Ваши слуги показали себя способными на многое.

— Тот мастифф легко мог загрызть и моего сына, вы понимаете это? Или вас не заботят судьбы невинных?

— Вы бредите.

— Вы все намерены отрицать, верховный судья? Даже теперь, когда добились чего хотели? Здесь некому подслушать вас. Почему бы не признать правду?

Гнас ЛиГарвол устремил на пленника пронзительный испытующий взгляд. Прозрачные глаза вторгались в самую глубину мыслей Квисельда. Наконец судья признал:

— Вы не лжете. Сила Злотворных восторжествовала, и вами овладело безумие.

— Единственное мое безумие — это то, что я доверился вам, лживому негодяю! — Квисельд позабыл свойственную ему осторожность. Радостное безрассудство охватило его. Первый раз в жизни он говорил свободно. — Смотрите, до чего это меня довело!

— Вы говорите правду, какой она вам представляется. — Верховный судья смотрел на говорящего, как ученый смотрит на интересный образчик животного мира. — В противном случае вы не осмелились бы обратиться ко мне с такими словами.

— Да, я говорю правду! Почему бы вам не сделать то же самое? Какая теперь разница?

— Хорошо. Давайте на минуту допустим, что покушения на вас действительно имели место. Почему вы внушили себе, что это именно моих рук дело?

— Да что вы все отпираетесь? У кого еще были причины?

— О каких причинах вы говорите?

— Мы оба знаем то, что знаем — о том, что было в прошлом. Или вы прикинетесь, что забыли?

— Я не забыл, что в свое время вы исполнили долг нравственного и разумного представителя человеческой расы, оказав помощь в борьбе с колдунами. Насколько я помню, за свою услугу вы получили хорошую награду.

— А я не забыл, как по вашему наущению солгал под присягой. И мой господин погиб. Я виновен в лжесвидетельстве, а вы — в подкупе! Вас тринадцать лет терзала мысль, что я знаю, кто вы такой, и вы желали моей смерти. Что ж, ваше желание скоро исполнится. Ну что, верховный судья, вы довольны? Вы, безупречный наставник Народа?

Гнас ЛиГарвол взирал на Квисельда с тем же отчужденным любопытством.

— Какое трагическое заблуждение, — произнес он наконец своим мелодичным голосом. — Как горестно видеть разум, запятнанный Злотворными. Сердце мое грустит о духе, слишком слабом, чтобы устоять перед коварством сверхъестественного. Ибо вы воистину заблуждаетесь. Ни я, ни мои люди не поднимали на вас руку.

— Я вам не верю. — Это была не полная правда. Ужасное сомнение уже закралось в душу Квисельда.

— Возможно ли, чтобы вы считали меня способным на ложь? — В словах верховного судьи звучало скорее изумление, чем негодование.

— Я следил за вами… — Мучительные сомнения все больше терзали почтенного Квисельда. — Следил за вами целыми днями, и ваше поведение давало основания… очень серьезные основания…

— Следили за мной? Что за очередной вымысел?

— Не вымысел! Я вас видел. Мне дали устройство — понятия не имею, как оно работает, но оно позволяло видеть вас. В любое время. — Скрывать было уже нечего, он все равно был обречен. — Поймите, я ничего не слышал, оно не передает звук, но я все время мог видеть вас и все, что вас окружает.

Верховный судья с любопытством смотрел на пленника, растерявшего свою обычную сдержанность.

— Покажите мне это устройство, — потребовал он.

— Поздно. Я выбросил его в реку! Придется вам поверить мне на слово. Но позвольте вас заверить, то, что я видел, было… — Квисельд осекся. Что же он видел на самом деле? Какой во всем этом был смысл? И был ли вообще?

— Где вы получили этот предмет?

Неужели страх заставил его вообразить несуществующее? Неужели он погубил свою жизнь — по ошибке? Этот подлый, коварный шар! И коварный губитель, который его подсунул!

— Кто продал или вручил вам это устройство?

Квисельд даже не подумал отпираться. Правда так и рвалась наружу.

— Тот стрелианец. Доктор Фламбеска. Он сказал, что это мне поможет. Я ему поверил.

— А… — задумчиво кивнул Гнас ЛиГарвол.

— Это он его принес. Он меня погубил.

— Зачем? Этот иностранец желает вам зла?

— Вовсе нет. Мы даже не были знакомы. — Недоумение погасило гнев Квисельда. — Возможно, у доктора Фламбески были добрые намерения.

— То, что он раздает предметы, оскверненные колдовством, говорит об обратном. Но это уже не ваша забота.

— Да…

— Вы говорили открыто и сами приговорили себя, — ЛиГарвол словно обращался к подсудимому с высоты судейской кафедры. — Я вижу, что вы говорите от чистого сердца и, соответственно, считаю ваше заблуждение искренним. Я вижу в вас скорее заблудшую душу, нежели злодея. Хоть это различие не окажет влияния на приговор, но вы, быть может, найдете утешение в том, что ваше моральное падение не окончательно.

— О да, огромное утешение!

— Столь полное и внезапное падение должно стать уроком и предостережением каждому, — вещал верховный судья. — Это зрелище столь же отвратительное, сколь и жалкое. Еще не так давно вы пользовались почетом и уважением, вы были героем. Признавая ваши прежние заслуги, я имею моральное право проявить к вам некоторое милосердие.

Квисельд поднял на него алчущий взгляд.

— Как вы, вероятно, понимаете, покушение на жизнь верховного судьи — деяние, предполагающее подстрекательство Злотворных. Оно должно быть расследовано с применением Великого Испытания.

Квисельд сглотнул.

— После приговора ваша собственность отойдет суду. Однако я охотно освобожу вас от Великого Испытания и гарантирую неприкосновенность вашего имущества при условии, что вы немедленно подпишете полное признание. Подпишете сейчас же, не торгуясь, в противном случае я возьму свое предложение обратно.

Бумага оказалась в руке верховного судьи словно по мановению волшебной палочки. Квисельд не сумел определить, откуда она так быстро взялась. ЛиГарвол протянул документ почтенному Дремпи, который послушно принял его и пробежал глазами. Это было краткое и ясное заявление, подтверждающее преднамеренную попытку убийства верховного судьи Белого Трибунала. Подобное деяние, по-видимому, не имеющее под собой никаких оснований, могло объясняться лишь волей Злотворных, голоса которых помутили его разум и толкнули на преступный путь…

Признание ни словом не касалось истинного, намеренного чародейства; умолчание, поразительно милосердное по отношению к обвиняемому и его близким. Щедрость верхового судьи превосходила всякое ожидание. О ее причинах не приходилось долго гадать.

Джекс ЛиТарнграв. Равнар ЛиМарчборг. Приговоренные на основании ложных показаний тринадцать лет назад.

Гнас ЛиГарвол требовал молчания и готов был щедро платить за это.

Цена была более чем справедливой.

— Я подпишу, — прошептал Дремпи Квисельд.

Верховный судья стукнул в дверь. Вошел стражник с пером и чернильницей в руках. Квисельд обмакнул перо и расписался. Стражник удалился. Признание исчезло из рук ЛиГарвола. Дело сделано.

Ушел и верховный судья. Дремпи Квисельд снова остался один в промозглой тишине. Если вдуматься, он еще легко отделался. Сам он избежал посещения пыточных камер. Пфиссиг спокойно унаследует дом ЛиТарнгравов. Дом Квиселъдов!

Нет, ЛиТарнгравов..

Поединок с Белым Трибуналом, представлявшийся столь мучительным и сложным, на деле свелся к простой и неприятной формальности. Исход тоже будет неприятным — даже ужасным — но все кончится быстро.

Право, могло быть гораздо хуже.

И все же он не мог забыть, как мало времени прошло с тех пор, как он был почтенным Дремпи Квисельдом: богатым, уважаемым и уверенным в себе. Вот это была настоящая жизнь!

Квисельд опустился на солому и отвернулся лицом к стене. Несчастье обрушилось на него нежданно и негаданно, словно какая-то болезнь. Он понятия не имел, как дошел до такого, чьими стараниями и по какой причине.

Дремпи лежал, тщетно стараясь найти в событиях последних месяцев хоть какой-то смысл. На глаза навернулись слезы.

Он решительно ничего не понимал.

17

Приемная и кабинет пустовали — у доктора Фламбески не было сегодня приема. Можно было отдернуть шторы и снять темные очки. Тредэйн сидел за столом, глядя на два листка бумаги, лежавшие перед ним. Первый — последний выпуск «Жу-жу», газетки пресловутых Мух. Второй — записка от Гленниан ЛиТарнграв, назначавшей ему встречу после полудня на мосту Пропащих Душ.

Газетка внушала меньше беспокойства. Он уже раз двадцать перечитал ее за несколько дней, прошедших с появления «Жу-жу» на пороге дома. Первая полоса была отдана под карикатуру, сразу привлекающую взгляд читателя, пусть даже и неграмотного. В центре корчилась в ужасе крошечная фигурка, в которой легко можно было узнать почтенного Дремпи Квисельда, нелепо увешанного белыми кокардами. Знаки благосклонности Трибунала были пришпилены ему на лоб, цепью болтались на шее, пестрели на одежде и украшали изрядных размеров кандалы. Огромные свирепые фигуры судей со всех сторон надвигались на жалкого пленника, чудом удерживавшегося на кромке котла. Котел был украшен гербом дома ЛиТарнграв.

Следующие две страницы занимал очерк, озаглавленный: «Бестолковый убийца». Описав покушение на верховного судью, совершенное пробравшимся в дом злодеем, автор задавался вопросом: что могло подвигнуть Дремпи Квисельда, давнего прислужника Белого Трибунала, вдруг обратиться против своего господина. Признание самого Дремпи, что он поддался наущениям Злотворных, мало о чем говорило. Заканчивалась статья требованием расследования деятельности Белого Трибунала и, если найдутся к тому основания, его роспуска.

Право, смелое предложение, однако население встретило его с интересом и одобрением. Десять лет назад о таком и помыслить было нельзя. В «Разгоняющей Туман» только о Трибунале и говорили. И почтенный Айнцлаур то и дело заглядывал к Тредэйну поделиться новым анекдотом или слухом касательно скандального дела Квисельда. Последний раз он рассказал, как судью Фени ЛиРобстата осадила на улице толпа разгневанных горожан. Говорили, что судья основательно перепугался, но счастлив, что так легко отделался.

Тредэйн надеялся, что слухи не лгут. Он по-прежнему желал Мухам удачи, но опасался, что они перегнули палку, и бдительность властей неизбежно возрастет. Рано или поздно тайные агитаторы попадутся, и ничего хорошего их не ждет.

Жаль, решил Тредэйн, но его это не касается.

А вот о записке Гленниан он этого сказать не мог. Колокола за окном звонили полдень. Пора принять решение, которое он оттягивал со времени получения приглашения — или, скорее, вызова. Он понимал, что разумнее будет не встречаться с девушкой. Она в минуту разоблачила весь его маскарад, вспомнила его настоящее имя — тщательно скрываемую тайну. Сколько еще она раскопает, с ее-то острым умом и неистощимым любопытством? В конечном счете ему в целях безопасности придется очистить ее память. С другой стороны, он обещал встретиться с ней, и если не придет сегодня, она будет осаждать его, пока не добьется своего. Лучше уж пройти через все это побыстрее. Кроме того, признавался Тредэйн самому себе, ему хочется снова увидеть девушку, снова услышать ее голос. Не потому ли он не назначил приема на сегодняшний день?

С последним ударом колокола Тредэйн решительно поднялся из-за стола. Надел привычные очки и шляпу и, выйдя из дому, широко зашагал по направлению к мосту Пропащих Душ. Он так спешил, что не обратил внимания на неприметного человечка в одежде садовника, выдвинувшегося из-за ограды сквера и тихо последовавшего за ним.

Она уже ждала его. Длинный синий плащ окутывал стройную фигурку. Гленниан стояла к нему спиной, глядя на реку, но Тредэйн издали приметил и узнал каштановый блеск ее волос. Он подошел, встал рядом. Она обернулась. По-прежнему хороша, отметил Тредэйн, но выглядит усталой, под широко расставленными зеленоватыми глазами наметились тени.

— Я думала, ты уж не придешь, — сказала Гленниан.

— Я же дважды сплюнул, помнишь?

— Я не была уверена, что ты еще считаешь слюну законной печатью. Ладно. Я хотела поговорить с тобой сегодня насчет твоих необыкновенных, можно сказать — редкостных познаний.

Тредэйн похолодел. На его лице не дрогнул ни один мускул. Знает. Непонятно, рассуждения или чутье помогли ей проникнуть в самую темную из его тайн, но она знает. И теперь, как ни отвратительна эта мысль, придется очищать ее память полностью …

На его лице отразилось лишь легкое недоумение, когда он переспросил:

— Необыкновенные познания… в чем?..

— В этом, — она отвернулась к реке.

Он неохотно проследил ее взгляд — за рекой находился остров Лисе, где пронзали небо шпили башен Сердца Света.

— Ты единственный из моих знакомых… может, вообще единственный человек, кто побывал там пленником и вернулся живым, — пояснила Гленниан. — Там теперь мой опекун, почтенный Дремпи Квисельд. Я прошу тебя рассказать, каково ему там.

Лучше не проси. Но его тревога немного улеглась. Она имела в виду вовсе не его познания в колдовстве.

— Ты, — попытался уклониться от темы Тредэйн, — кажется, очень любишь своего опекуна?

— Мы с почтенным Дремпи не слишком близки. Но он приютил меня после смерти родителей, не оставил бездомной. Он был добр и великодушен, и я благодарна ему. Я у него в долгу.

Ты и не догадываешься, каков этот долг. Тредэйн промолчал.

— И я хотела бы помочь ему, если это возможно, — заключила Гленниан.

— Боюсь, надежды мало. К нему не допустят ни посетителей, ни передач, ни записок.

— Что с ним сделают?

— Запрут в камеру, скорее всего одиночную, до суда. Его, насколько мне известно, не обвиняют в чародействе. Но он подозревается в покушении на верховного судью, и наверняка судить его будет Белый Трибунал.

— Глава которого, разумеется, вынесет совершенно беспристрастный, справедливый приговор! О, что за гнусный фарс! — воскликнула девушка.

— Осторожнее, — предостерег ее Тредэйн.

— Ладно, буду говорить тише. Разумеется, осторожность прежде всего! Они будут его мучить? — прямо спросила девушка..

— От него потребуют подписать признание. Если он согласится, у них не будет никаких причин прибегать к пыткам.

Кроме удовольствия, которое доставляет им зрелище чужих страданий , добавил он про себя.

— Конечно, он согласится. Должно быть, он уже во всем признался. Бедный почтенный Дремпи! Как это несправедливо, как страшно!

— Значит, ты не веришь в то, что он виновен? — полюбопытствовал Тредэйн. — Я слышал, что доказательства неопровержимы.

— Не могу сказать, что совсем не верю, — призналась Гленниан. — Но только это совершенно на него непохоже. Мой опекун всегда был человеком смирным, даже робким. Он просто трепетал перед Гнасом ЛиГарволом. Почти невозможно поверить, что из всех людей именно почтенный Дремпи решился на такое безрассудство, как покушение на верховного судью. Если это сделал он, то разве что в припадке помешательства, бреда, или же обманутый кем-то. Правда, в последнее время он был немного не в себе. Не знаю, в чем дело, он ничего мне не говорил. Но в одном я уверена — на него кто-то или что-то повлияло. Кто или что, я не знаю, но непременно собираюсь выяснить.

— Зачем?

— Ради утоления внутреннего зуда. Кроме того, если на самом деле виноват кто-то другой, разве справедливо, чтобы почтенный Дремпи страдал один?

Разговор принял неприятный оборот. От необходимости отвечать Тредэйна спас взрыв криков, донесшихся со стороны острова Лисе. Он обернулся на шум.

Перед главными воротами в стене, опоясывающей Сердце Света, собралась порядочная толпа. По-видимому, горожане желали войти, но тяжелые створки ворот оставались крепко заперты. Препятствие оказало обычное действие на толпу, послышались крики ярости. Над Фолез летели упреки, жалобы и брань. В скором времени по воротам застучали камни и комья земли.

— Вот уж не думала, что они на такое решатся, — выдохнула Гленниан.

— Я тоже… — Тредэйн был поражен не меньше девушки. — Должно быть, их расшевелила последняя листовка Мух. Она разошлась по всему городу. Ты читала?

Гленниан кивнула.

— Смелые ребята эти Мухи, — сказал Тредэйн, — но так или иначе их кинут в котел, так что это все напрасно.

— Напрасно? — удивилась Гленниан.

— Ладно, ради великой, но недостижимой цели.

— Так уж и недостижимой? Результат их усилий ты видишь собственными глазами.

— Толпа швыряет камни? Пошвыряют и разбегутся, как только покажется стража.

Словно в подтверждение его слов, на гребне стены показалась колонна Солдат Света. Прозвучал приказ, грянули выстрелы. Стрелки, очевидно, целились поверх голов, потому что никто не упал, но горожане отступили от стены и поспешно начали расходиться.

— Вот видишь? — Тредэйн равнодушно наблюдал за происходящим. — Все впустую.

— Ошибаешься! По крайней мере, они попытались хоть что-то сделать.

В ее голосе Тредэйну послышался упрек, если не презрение. Она и в детстве была такой же, вспомнилось ему. Всегда стремилась хоть что-нибудь сделать . Черта трогательная, но опасная. «Да ведь она всего лишь молоденькая девушка, — успокоил себя Тредэйн, — к тому же дочь осужденного. Что она может сделать?»

— Нам лучше уйти. — Он тронул Гленниан за плечо.

Девушка посмотрела на него и кивнула. Они ушли вдвоем, не оглянувшись на неприметного человечка, тащившегося следом.

Сержант Оршль из Отборного полка был доволен. Хотя бы раз за свою унылую жизнь Тик-так нарушил скучный распорядок. Фламбеска позволил себе выходной! Отправился на мост Пропащих Душ, к которому прежде даже не подходил, и подумать только — ради свидания с женщиной! К тому же молодой и хорошенькой. Может быть, доктору тоже ничто человеческое не чуждо?

Впрочем, едва ли. Парочка и не подумала отправиться в ближайшую таверну, гостиницу или просто найти густой куст, как ожидал сержант Оршль. Не целовались, не обнимались, даже за руки не взялись! Просто болтали, хоть и довольно оживленно, но ни намека на близость.

Что-то не в порядке с этим доктором.

А женщина? Оршль считал себя опытным сыщиком, но в этой леди разобраться не смог. Одета просто, но платье явно дорогое. Во внешности, в каждом движении сквозит благородное происхождение. Но тогда годится ли ей оставаться наедине с мужчиной? Или это легкомысленная женушка какого-нибудь ландграфа, или дочурка, пустившаяся на поиски приключений? Бедный котенок. С Тик-таком ей ничего не светит.

Вскоре загадка частично разъяснилась. На острове Лисе затрещали мушкетные выстрелы, толпа бросилась врассыпную через мост, и Тик-так с приятельницей благоразумно отправились дальше. Они шли вдоль Фолез, болтая на ходу.

Им явно было что сказать друг другу, но Оршль не расслышал ни слова. Двое не сводили друг с друга глаз, но руки их ни разу не соприкоснулись. Наконец они свернули с набережной в узкий переулок, где женщину ждал экипаж: маленькая богатая карета, помеченная буквой «К» вместо герба. Монограмма блестела позолотой, задыхаясь в причудливых завитушках, и Оршль с первого взгляда узнал это тщеславное «К». Почтенный Дремпи Квисельд, недавно арестованный и ожидавший суда. Теперь ясно, кто эта девица. Конечно, воспитанница Квисельда, юная ЛиТарнграв, дочь печально знаменитого колдуна.

Парочка рассталась, даже не обменявшись рукопожатием. Карета покатила к дому Квисельдов. Фламбеска стоял, глядя ей вслед. Может, доктор и казался напрочь лишенным человеческих чувств, но Оршль побился бы об заклад, что здесь что-то есть. Карета скрылась. Доктор и его тень вернулись на Солидную площадь.

Снова заняв свой пост в сквере посреди площади, сержант Оршль улыбнулся. Наконец-то ему есть о чем сообщить в рапорте.

Стук в дверь кабинета.

— Войдите, — приказал Гнас ЛиГарвол, и вошел секретарь с двумя запечатанными посланиями в руках. При виде золотой печати дрефа морщинка на лбу верховного судьи стала глубже. Второе письмо было ничем не примечательно.

Ловко сложив письма на стол, секретарь двинулся к двери.

— Минуту, — остановил его ЛиГарвол. Секретарь неохотно задержался.

— Что это такое? — ЛиГарвол нетерпеливо постучал по письму без печати. — Влажное.

— Его пришлось очистить, верховный судья.

— Объясните.

Секретарь заерзал, но оттягивать не было смысла — начальник не терпел лжи и уверток. Набрав побольше воздуху, он признался:

— Письмо достали из Голодного Рта перед рассветом, и тут выяснилось, что на Голодный Рот совершено… нападение.

ЛиГарвол выжидательно смотрел на подчиненного.

— Хулиганство, верховный судья, — продолжил тот. — Какой-то негодяй измазал его краской цвета крови и набил рот… э-э… экскрементами. — Судья все молчал, и секретарь нервно затараторил: — Серьезного ущерба не нанесено, верховный судья. Краска на бронзе не держится, и голову-ящик уже отчистили. Единственное донесение, которое оказалось внутри, пришлось… привести в порядок, верховный судья.

Прошло некоторое время, прежде чем ЛиГарвол открыл рот.

— Передайте капитану Зегнауру, чтобы поставил к Голодному Рту надежную охрану, — распорядился он наконец. — А теперь оставьте меня.

Секретарь с облегчением удалился. Оставшись один, Гнас ЛиГарвол сидел неподвижно, устремив застывший взгляд на стену перед собой.

— Злотворные, — тихо вырвалось у него. — Проклятые Злотворные не дремлют. Этой битве не будет конца.

Вскрыв промокшее письмо, он просмотрел расплывшийся, почти нечитаемый доклад сержанта Отборного полка Оршля. Доктор Фламбеска, оказывается, каким-то образом связан с этой затычкой в совести Квисельда — Гленниан ЛиТарнграв, лишенной наследства дочерью осужденного колдуна, воспитанницей нынешнего неудачливого убийцы. Эта связь наводит на размышления и требует внимательного изучения. Однако сейчас мысли ЛиГарвола были заняты другим. Отложив в сторону рапорт сыщика, он вскрыл второе письмо, с печатью дрефа. Читая, судья все больше мрачнел. Как он и опасался, дреф Лиссид — обычно покорный, но в последнее время проявляющий неподобающую назойливость — интересовался делом Исско ЛиДжейнцко, приговоренного к Очищению на следующей неделе. По мнению дрефа, ЛиДжейнцко был осужден на основании весьма шатких доказательств, и Лиссид настаивал на пересмотре дела.

Какая наглость! Лиссид, хотя и являлся законным наследным правителем Верхней Геции, не имел права вмешиваться во внутренние дела Белого Трибунала. Этот судебный орган, созданный для защиты Вечного Благодетеля Автонна от злых деяний людей, равно как и сам Автонн, защищал человечество от Злотворных, не несет ответственности перед дрефом, который суть всего лишь человек. Белый Трибунал склоняется только перед волей самого Благодетеля.

Прежде Лиссид принимал эту истину и мирился с ней. Однако в последнее время многое в стране переменилось. Причины этих перемен, разумеется, сложны и темны, однако один источник вредного влияния очевиден.

Бесчестные, глумливые пасквилянты, скрывающие свои имена. Распространители заразы, недаром назвавшие себя Мухами.

Вредных насекомых необходимо немедленно вывести, чего бы это ни стоило. Покончив с этим неотложным делом, можно будет заняться и загадочным доктором Фламбеской.

Вызвав к себе соответствующих офицеров, Гнас ЛнГарвол отдал приказы.

В следующие несколько дней по всему Ли Фолезу видели Солдат Света. Те, что были в форме, сразу бросались в глаза. Переодетых в штатское заметить было труднее, но любой коренной горожанин отличал их даже в самой густой толпе. Солдат выдавала прямая осанка, подтянутый вид и бдительный взгляд. Самые азартные бились об заклад, кто первым «увидит свет». Более серьезные задумывались над причинами и целью появления Солдат. После безуспешной попытки изловить нескольких мальчишек-разносчиков, называвших себя «червячками», цель стала ясна. Солдаты Света начали облаву на авторов «Жу-жу».

Но с чего вдруг такое рвение?

Не иначе, решили самые вдумчивые, кто-то из высокопоставленных особ счел дело неотложным.

Что говорит в пользу Мух — или не в пользу, это уж как посмотреть.

Ли Фолез с любопытством следил за развитием событий. «Червячки», бесспорно, были отважными ребятами. Они раз за разом умудрялись рассыпать по городу листовки, главным образом благодаря своей бесконечной изобретательности.

Однажды, в особенно ветреный день, кто-то вытряхнул корзину листовок с колокольни, и белые листки запорхали по всем улицам. В другой раз надрезанные пакеты с пачками газет оказались привязаны к хвостам десятка-другого бродячих котов, которые носились по городу, оставляя за собой бумажный след. Выдумкам «червячков» не было конца. Листовки и карикатуры никогда не появлялись дважды в одном и том же месте. Пачки их никогда не обнаруживались два раза подряд в одной и той же таверне, гостинице или уличном колодце. Но появлялись они каждый день и расходились даже за пределы города.

А содержание? Обращение ко всем, кто устал от полуночных гостей, внезапных исчезновений и запаха вареного мяса. Остановить Белый Трибунал! Тщательно исследовать Сердце Света! Пересмотреть существующий свод законов! Необразованные и поверхностно мыслящие горожане оказались слишком восприимчивы к подобным призывам.

Весна окрасила город пастельными красками. Воздух стал теплым и нежным. Мухи засыпали город бумагой. «Червячки» безнаказанно шныряли по улицам, между тем как игроки изощрялись в искусстве «видеть свет». Так могло продолжаться без конца, если бы не оплошность одного из мальчишек-разносчиков.

Паренек был новичком, и ему слишком хотелось поразить товарищей своей смелостью. По неопытности он и не заметил, что хорошо вляпался. Но кто-то видел, как он раскидывал листовки в лодки, причаленные к набережной Фолез, и когда парень, довольный собой и ничего не подозревающий, возвращался в мастерскую портного, где служил подмастерьем, за ним шли по пятам. С этой ночи он оказался под пристальным наблюдением самого опытного сыщика Отборного полка. И парень, сам того не зная, привел его на встречу со старшим группы, а тот, также ничего не заподозрив, отправился следующим вечером на северную окраину города, где призрачный свет Горнлла освещал ветхое жилище Местри Вуртца.

— Нужно расширить поле деятельности, — настаивал Набат. Шло собрание старших групп. Он уже пятнадцать минут пытался убедить своих единомышленников, и их равнодушие начинало выводить предводителя из себя. — Больше листовок, больше карикатур, экстренные выпуски «Жу-жу». Нужно больше смелых распространителей. Мы уже кое-чего добились, нужно дожимать. — Он обвел слушателей взглядом и, не встретив энтузиазма, вспыхнул: — В чем дело? Боитесь работы? Слишком много хлопот, не так ли?

Собрание смущенно зашевелилось, и Белая Гардения сдержанно возразила:

— Дело не в «хлопотах», Набат. Вы могли бы уже убедиться, что никто из нас не боится работы.

— Ну? Тогда в чем же дело?

— Просто мысль о расширении кажется неразумной, — заметил Кирпич. — Город до предела насыщен нашими изданиями. Нет нужды, да и возможности…

— Идиот, что ты понимаешь? — взорвался Набат, — нужда есть, как вы этого не видите? Как мне вбить в ваши тупые головы…

— Набат, несомненно, прав, призывая к изменениям. — Тихий голос Председателя был мгновенно услышан. — Мы добились некоторых успехов, но, на мой взгляд, следует переменить направление работы. Я не вижу смысла в увеличении тиража. Достаточно того, что есть, однако следовало бы сосредоточить внимание на тех читателях, поддержка которых может оказаться наиболее ценной. Я думаю о видных придворных, близких друзьях дрефа и даже о самом дрефе…

Все внимательно слушали. Кое-кто кивал. Даже Набат соблаговолил скорчить одобрительную гримасу. Общий настрой был самым жизнерадостным. Никто не предчувствовал беды…

Мухи были застигнуты врасплох. Входная дверь с треском распахнулась, и шестеро Солдат Света ворвалось в комнату. В то же самое время задняя дверь рухнула под тяжелым ударом, и еще шестерка солдат с ревом бросилась на собравшихся, большинство из которых просто остолбенело от неожиданности. Только пятеро быстро сообразивших, что к чему, метнулись к лестнице в погреб.

— СТОЯТЬ! — прогремели выстрелы, и человек, известный Мухам как Шнурок, упал мертвым. Четверо уцелевших добрались до лестницы и ловко нырнули в темноту. За ними, спотыкаясь, с руганью спускались солдаты, и самый проворный из них успел схватить кого-то из беглецов. Короткая схватка в темноте, придушенный вопль, звук скатившегося по ступеням тяжелого человеческого тела.

Один из преследователей догадался схватить висевший на крюке фонарь. Желтый луч пронзил темноту погреба, осветив печатный станок, толстые пачки «Жу-жу» и убегающих Мух. Женская фигура в длинном плаще прыжком выбралась из-под тела противника, оставшегося лежать со сломанной шеей, и бросилась к окошку погреба.

Ее товарищи уже успели отпереть и распахнуть тяжелые ставни, и она последней протиснулась наружу, на озаренную светом Горнила узкую дорожку, ведущую мимо развалин склада, стоявшего рядом с домом Вуртца.

Они напрасно старались, так как дорожка была под бдительной охраной Солдат Света.

Двое солдат задержались, превращая в груду обломков станок, между тем как остальные вылезли через окно, намереваясь захлопнуть капкан, в который попались Мухи. К своему разочарованию, они увидели, как цепочка беглецов скрывается в боковой дверце полуразвалившегося склада. Замок с нее давно был сорван обитавшими там бродягами.

Бросившиеся в погоню Солдаты Света оказались в просторном высоком помещении. Через узкие окна сюда проникал свет Горнила. Этот призрачный отблеск отражался во множестве настороженных глаз. Неровный кирпичный пол был устлан вытертыми одеялами, кучами тряпья и охапками гнилой соломы — постелями отверженных, дошедших до такой степени нищеты, что их уже не могла отпугнуть дурная слава Горнила. Некоторые спали, другие, вероятно, только притворялись спящими, но большинство, проснувшись, недружелюбно и бесстрашно пялилось на пришельцев.

В дальней стене виднелась большая, настежь открытая дверь — квадрат света, в котором один за другим исчезали беглецы.

Напрасно они рассчитывали так легко отделаться. Стерва в сером плаще не уйдет! Она убила капитана Зегнаура!

Перешагивая и топча лежащих, Солдаты Света устремились в погоню.

Оправившись от первого удара, Мухи, захваченные в гостиной Местри Вуртца, вернулись к жизни. Очнувшись, они увидели, что попали в ловушку и совершенно беспомощны. Спасения не было, но они пытались сопротивляться. Человек по прозвищу Топор, схватив стоявший рядом стул, с силой запустил им в двух солдат, стоявших между ним и дверью. Солдаты отшатнулись, и Топор метнулся в освободившийся проход. Его срезали метким выстрелом.

Гардения яростно вскрикнула и лягнула стрелявшего между ног. Два удара прикладом повалили ее наземь. Она пыталась подняться, но третий удар, пришедшийся в висок, успокоил женщину навсегда.

Абрикос и Горгулья устремились на кухню в надежде спастись через каминную трубу. Два выстрела слились в один, остановив их на бегу.

Девятипалая успела нанести себе удар красивым отточенным кинжалом. Набату повезло меньше. Сильная рука солдата перехватила его руку, метнувшуюся от кармана к губам. Пальцы разжались, и крошечная ампула упала на пол.

Набат оскалился, из его горла вырвался не то стон, не то рычание.

Оставшихся в живых Мух выволокли из дома и затолкали в закрытый фургон, направлявшийся в Сердце Света.

18

Часы приема уже закончились, гостей он не ждал, однако кто-то настойчиво стучался в дверь. Вероятно, срочный случай, пациент, который не может ждать до утра. Поспешно нацепив темные очки и шляпу, Тредэйн отворил дверь и оказался лицом к лицу со стройной женщиной, закутавшейся в длинный плащ цвета тумана. Гостья подняла голову, и он узнал Гленниан. Она выглядела больной. Лицо покраснело и покрыто испариной, несмотря на ночную прохладу, дыхание срывается, девушка дрожит в ознобе.

Лихорадка? Его пронзил невольный страх, но тут же исчез. Глен будет несложно вылечить, при его-то искусстве. Для такого случая он не пожалеет колдовской силы, как бы мало ее ни осталось. По правде сказать, возможность исцелить девушку представлялась на удивление привлекательной. Тредэйн поймал себя на том, что улыбается. Совершенно неуместно в такой ситуации!

— Входи, — он сумел спрятать улыбку. Голос выражал приличествующую случаю спокойную заботу.

Гленниан вошла, позволила снять с себя плащ и усадить в удобное кресло. Она казалась странно взъерошенной, длинные волосы совсем растрепались, к тому же она заметно нервничала — зеленые глаза так и стреляют по сторонам. Тредэйн ждал, но она молчала, и колдун заговорил первым, мягко предположив:

— Ты заболела?

— Заболела? — эхом повторила она, с глупым видом уставившись на него. Гленниан — с глупым видом! Бывает же такое…

— Расскажи, что тебя тревожит. Может быть, я смогу помочь.

— О… — Она еще минуту глядела на него невидящими глазами, потом, видимо, опомнилась и обрела дар речи. — Может быть. Люди говорят, ты непревзойденный врач. Я пришла к тебе, потому что… я все время чувствую себя усталой, руки дрожат, и при малейшем усилии начинается одышка — сам видишь. Прости, что врываюсь к тебе без предупреждения в такой час, но на меня вдруг напал страх, и я почувствовала, что нуждаюсь в помощи немедленно. Ты меня понимаешь?

— Не совсем. Мы виделись не так давно, и я не заметил тех симптомов, которые ты описала.

— Это началось внезапно. Так бывает, верно? Может быть, всему виной постоянный страх.

— Тебе нечего бояться, можешь мне поверить.

— А про почтенного Дремпи ты можешь сказать то же самое? Через несколько дней мой опекун предстанет перед Белым Трибуналом, и приговор известен заранее. Я боюсь за него.

— Мне очень жаль.

Только не Квиселъда. Тредэйн вспомнил, что никогда еще не видел Гленниан такой встревоженной. Она не отрывала глаз от ближайшего окна. Ставни открыты, но на улице не видать ничего, кроме тумана. Она все еще не могла отдышаться, и руки, стиснувшие подлокотники, не разжимались. А ведь это его вина. Хотел наказать виновных, а обожгло всех, кто оказался рядом. Однако он сумеет возместить потерю Гленниан ЛиТарнграв. Зачем нужно колдовское искусство, если не для того, чтобы исправить хоть Малую часть несправедливостей этого мира. Так или иначе надо добиться, чтобы ей вернули состояние лорда Джекса. А пока…

— Есть лекарства, которые полностью избавят тебя от тревоги, но я не советовал бы прибегать к ним, — сказал Тредэйн девушке. — Гораздо лучше…

Его врачебные наставления были прерваны шумом за Дверью. Кто-то стучал — нет, колотил в дверь, и властный голос выкрикивал приказы. Гленниан вскочила на ноги.

Бледная, глаза в пол-лица. Она устремила на Тредэйна умоляющий, перепуганный взгляд.

— Что такое? — резко спросил он.

Громкий стук повторился, и Гленниан съежилась.

— Пожалуйста… — прошептала она.

— Разве я не сказал минуту назад, что тебе нечего бояться? Поверь мне.

По ее виду нельзя было сказать, что девушка поверила. Ее взгляд метнулся к окну.

— Оставайся на месте, — посоветовал Тредэйн и вышел, закрыв за собой дверь. Он не знал, послушается ли его Гленниан. Он прошел через мраморную прихожую к входной двери, в которую кто-то настойчиво колотил, открыл и увидел на своем пороге троих Солдат Света.

— Простите? — вопросительно поднял бровь доктор Фламбеска.

— Мы преследуем четырех тайных подстрекателей, — без предисловий заявил один из них, сержант, судя по нашивкам. — Нужную нам женщину видели на Солидной площади, так что мы проверяем каждый дом. Скорей всего, она молодая и стройная, одета в длинный серый плащ с капюшоном. Не видали такой?

— Сержант, я вообще не смотрел в окно.

— И никто не обращался к вам под предлогом болезни, надеясь спрятаться в приемной врача?

— Я не принимаю пациентов… с улицы. Тем более в такой час.

— Да, надо думать… Сообщите, если увидите ее, доктор. Она нам очень нужна!

— Я окажу любую возможную помощь, сержант.

Солдаты Света отправились дальше, а Тредэйн вернулся в свой кабинет, гадая, застанет ли там кого-нибудь или нет. Гленниан была там, где он ее оставил. Перепугана до смерти, и есть отчего. Глупая, безрассудная, упрямая дура!

— Ушли, — сказал ей Тредэйн.

— Знаю. Я слышала. Спасибо, — голос звучал ровно, но девушка была напряжена как струна и явно ожидала неприятного разговора.

И правильно делала.

— Тайные подстрекатели, — тихо сказал Тредэйн. Она кивнула.

— Звучит впечатляюще. Гораздо более звучно, чем краткое, заурядное: «Мухи».

— У-гу…

— Ты, стало быть, тоже «Муха»?

— На этот вопрос я ответить не могу.

— Ну еще бы. Страшные тайны, клятва на крови… Верность до могилы и все такое… Ничего, твое молчание достаточно красноречиво.

— Молчание — не доказательство.

— Хотелось бы знать, согласятся ли с тобой судьи Трибунала.

— А ты уверен, что можешь мне угрожать, Тредэйн ЛиМарчборг? О, простите, доктор Фламбеска!

— Втяни коготки. Я не угрожаю, я думаю, как помочь. Сегодня тебе повезло. В следующий раз между тобой и Солдатами Света может никого не оказаться. А может, я даром хлопочу, и ты стремишься к мученической смерти?

— Честно говоря, нет.

— Тогда чем, по-твоему, ты занимаешься?

— Надеюсь, что достойным делом.

— Пора бы расстаться с детскими банальностями!

— И это все, что я услышу? Мне жаль тебя! Что-то умерло в тебе или, может быть, спит.

— Что точно спит, так это твой рассудок. Хватит сантиментов и возвышенных фантазий. Это тебе не балаган с игрушечными ужасами. Ты влезла в опасное дело, Гленниан. И когда вас поймают — а поймают вас обязательно — смерть будет настоящей. Ты слишком молода, слишком талантлива и красива, чтобы напрасно отдавать свою жизнь.

— Напрасно? Как ты любишь это слово! Как часто его произносишь и как бездумно! Лично я еще не так отчаялась, не так разочаровалась в жизни и не настолько потеряла надежду, чтобы отрицать возможность изменить мир.

— Пусть его меняют другие. Желательно те, в чьем Распоряжении имеется армия. Вы с приятелями доиграетесь разве что до собственной гибели.

— Эти слова не стоят даже того, чтобы сердиться. Твоя снисходительность так же пуста, как ты сам. Неужели для тебя ничто в мире не стоит усилий и риска? Совсем ничего?

— Не в этом дело. Мы говорили о гибели, которая неизбежно ожидает Мух, и о том, что ты совершенно не дорожишь своей жизнью…

— Кто бы говорил, доктор, — усмехнулась Гленниан. — Может быть, ты дорожишь? Если откроется твое настоящее имя, ты мигом отправишься кормить блох в Сердце Света. Тебе в жизни не следовало показывать носа в Ли Фолезе, пусть даже нацепив на него темные очки! Но вот ты здесь. Прекрасно понимая, что идешь на огромный риск. И конечно, не без причины? Так в чем же она?

— Я, в отличие от тебя, почти не рискую.

— Это почему же?..

— За тринадцать лет забыто и мое лицо, и мое имя.

— Я не забыла!

— У тебя, как ты не раз напоминала, исключительная память.

— Найдутся и другие люди с хорошей памятью! Вернувшись сюда, ты сознательно рискуешь, следовательно, считаешь риск допустимым — для себя. Почему же ты отказываешь мне в таком праве?

— Ты еще сравниваешь? Я живу тихо, а ты просто нарываешься на неприятности. С каждым новым выпуском «Жу-жу» ты на шаг ближе к котлу.

— Кстати, насчет твоего докторского наряда, — продолжала Гленниан, словно не слыша возражений. — По всем отзывам, ты превосходный врач. Где это ты приобрел такое искусство? И где, между прочим, раздобыл средства на жизнь? Ты живешь в прекрасном доме, и стоит задуматься…

— …Стоит задуматься, как мы умудрились так надолго забыть о главном. Гленниан, ты должна покончить с этой нелепой историей с Мухами. Обещай мне.

— Кажется, с этой историей и так покончено. Сегодня Солдаты Света совершили налет на наш штаб. Это было ужасно… невообразимо. Сбежать удалось не многим. Меня кто-то схватил в темноте, и я отбивалась, потом он упал с лестницы, и мне удалось вырваться, но остальные… — ее голос дрогнул. — Схвачены или погибли. Организации конец.

Жаль, но зато ты уцелела. Вслух Тредэйн заметил просто:

— Мне очень жаль.

— Правда?

— Да. — Как ни странно, какая-то доля правды в этом была. — Они хорошо работали. Печальный конец. Но предсказуемый.

Гленниан молчала, и Тредэйн испытующе взглянул на нее. Девушка сидела, бесстрастно уставившись в огонь, но что-то в ее лице заставило Тредэйна переспросить:

— Ведь это конец , не так ли?

— Что ж еще, — огрызнулась она. Этот ответ его не удовлетворил.

— Надеюсь, ты не думаешь…

— Я сейчас слишком измучена, испугана и встревожена, чтобы думать. Солдаты, должно быть, уже ушли. Мне пора.

— Как ты доберешься до дома ЛиТарнгравов?

— Найму лодочника до моста Мраморных Цветов, а дальше пешком.

— Опасно. Хозяин этого дома разрешил мне пользоваться его экипажем. Домой ты поедешь в карете, а потом обещай мне, что отдохнешь.

— Обещаю.

— Хорошо. И еще обещай больше не ввязываться в подобные эскапады.

— Я обещаю не рисковать без необходимости.

— Не юли…

— А знаешь, я впервые слышу слово «эскапада». Конечно, оно встречается в книгах… ты так и не рассказал мне, где набрался такой учености. И зачем вернулся в Ли Фолез.

— Разве? — Она опасна, подумалось Тредэйну. И всегда была опасна. — В другой раз. Идем, я провожу тебя до кареты. Сюда.

Он провел ее через комнаты к выходу во двор, и, пока они шли, наконец решился задать вопрос, который давно уже мучал его:

— Гленниан. Из ваших Мух кто-нибудь знает твое настоящее имя?

— Только один человек. — хмуро ответила она. — И он никогда меня не предаст.

— Это не предательство, — терпеливо, но строго поправил верховный судья. — Вы просто отчасти исправите зло, причиненное вами человечеству. Вам дается возможность в какой-то мере расплатиться за прежние преступления.

— Сосчитай лучше собственные преступления, кровавый повар, — прошипел Местри Вуртц, прежде известный единомышленникам как Набат.

— Дерзость… непокорность… ложь… высокомерие… ненависть. Здесь, в Сердце Света, вы очиститесь от этих пороков, — посулил Гнас ЛиГарвол. — Рано или поздно вы вновь обретете нравственную чистоту. — Он задумчиво посмотрел на собеседника.

Голый, тощий Вуртц стоял, распятый железными кольцами на загородке из неструганных досок. В подземелье было сыро, и его костлявое тело дрожало не только от страха и боли, но и от холода. Но губы преступника были надменно сжаты, а глаза тверды как камень. Что ж, этому человеку еще многому предстоит научиться.

— Назовите имена ваших сообщников, — наставительно произнес ЛиГарвол. — Назовите хотя бы одно имя. Шепните его мне одному. Дайте мне знак, что ваше истинное «я» стремится к спасению.

— Я не знаю имен, — повторил Вуртц, глядя прямо перед собой. — Мы знали друг друга только под вымышленными именами.

— Однако главарь, архимятежник, должен был, конечно, знать и настоящие.

— Это вам не поможет. Он мертв. Ваши прислужники застрелили его.

— Ложь, столь же презренная, сколь и тщетная. Со временем вы поймете, что меня обмануть невозможно. Вы — глава организации Мух. Честь требует, чтобы вы признали это обстоятельство, затрагивающее одного лишь вас.

— Это ложь.

— На вас указал один из ваших коллег.

— Это тоже ложь, ты, белое дерьмо, так что ползи обратно в свой нужник!

— Вы невежливы, Вуртц.

Набат ответил ему выразительной руганью.

— Вы все упорствуете… Однако вы получите должный урок, который направит вас к свету.

Судья щелкнул пальцами.

Безликая фигура, склонившаяся над раскаленной жаровней, тут же протянула затянутую в перчатку руку, чтобы извлечь из углей длинную стальную спицу. Заостренный ее конец тускло светился красным. Подняв с пола тяжелый молоток, подручный ЛиГарвола приблизился к неподвижному пленнику.

Презрительная усмешка искривила губы Вуртца.

Приставив конец спицы к предплечью пленника, палач легкими ударами молотка медленно вгонял раскаленную спицу. Пройдя сквозь мышцы и жилы, острие глубоко ушло в доску. Кровь вокруг раны мгновенно запеклась.

Вуртц со свистом втянул в себя воздух, но не издал больше ни звука. Его лицо превратилось в маску боли. С трудом открыв глаза, он невольно скосил их к торчащей из руки спице. Уже четвертая за четверть часа. Точно такие же торчали из другой руки и в икрах ног.

Местри Вуртц встретился взглядом со светлыми глазами верховного судьи. Растянув губы в пародий на улыбку, он процедил:

— Придется вам еще постараться.

— Постараемся, — верховный судья поднял руку, и палач принялся вбивать следующую раскаленную спицу в плечо пленника.

— Имена, — потребовал ЛиГарвол. — Назовите всего одно, покажите себя достойным помощи, и вы вернетесь в свою камеру.

Набат снова выругался.

Рука судьи едва заметно шевельнулась, однако палач не пропустил знака. Следующая спица под мощным ударом молотка вонзилась прямо в колено, расколов коленную чашечку.

Крик смертельной агонии разбил холодную тишину камеры, сырые стены которой слышали и заглушали сотни таких криков. Голова Вуртца моталась из стороны в сторону.

Наконец судорожные корчи отступили, и пленник обвис, насколько позволял железный ошейник.

— Ваша неразумность огорчает меня, — упрекнул пленника верховный судья. — Я пытаюсь помочь вам, но ваше упрямство сводит на нет все мои усилия.

Пленник ответил невнятным проклятием.

— Однако пока что я не оставляю надежды. Автонн еще может смягчить ваше сердце. Попробуем еще раз. Поговорим о Зимнем Восхвалении, столь точно описанном в одном из ваших памфлетов. Кто-то из гостей или слуг предоставил вам сведения. Это известно.

— Болваны, ничего вам не известно, — пробормотал, не открывая глаз, Набат. — Ее там даже не было.

— Ее? — верховный судья кивнул. — Вот как. Она, я полагаю, расспросила кого-то из приглашенных?

Пленник молчал. Его дыхание стало хриплым. Вторая спица, пробившая правое колено, вызвала только слабый стон, за которым последовал глубокий обморок.

— Оживите его, — приказал ЛиГарвол.

Все усилия подручных не дали ни малейшего эффекта.

— С ним покончено, — наконец признался один из них.

— Вы повредили жизненно важные органы?

— Нет, верховный судья. Просто он старый был и тощий. Сердце отказало. Такое случается.

Случается, и нередко. Верховному судье это было прекрасно известно.

— Неудачно, — заметил он. — И все же, волей Автонна, он умер не напрасно.

Слова верховного судьи подтвердились несколько часов спустя, когда поступил рапорт от сержанта Отборного полка Решбека. В ночь ареста Мух стрелианский доктор Фламбеска в необычно поздний час принимал у себя взволнованную молодую посетительницу, в которой узнали Гленниан ЛиТарнграв.

В то утро, когда почтенный Дремпи Квисельд наконец предстал перед судом, в теплом воздухе чувствовалось дыхание лета. Заседания Белого Трибунала проходили при закрытых дверях в любое время года, но никакие двери не были препятствием для колдовского зрения Тредэйна ЛиМарчборга. Он следил за ходом заседания из пустынного кабинета при помощи устройства, напоминающего то, которое он подарил почтенному Квисельду. Только это передавало еще и звук. Доктор Фламбеска освободил от приема целый день, но это оказалось излишним — все было кончено в несколько минут. В самом деле, признание давно подписано, и если только обвиняемый в последнюю минуту не откажется от своих показаний, говорить было особенно не о чем.

Квисельд явно не собирался вступать в безнадежную борьбу. Бледный, но собранный, он молча выслушал весь список обвинений, всего раз подняв глаза от пола — когда в однообразной скороговорке секретаря суда проскользнуло: «Признался в низком предательстве». По окончании чтения слово было предоставлено подсудимому.

Квисельд встал.

— Я виновен, — твердо заявил он и снова сел.

Приговор был объявлен незамедлительно. Заключенный не прибег к праву просить о помиловании, и верховный судья Гнас ЛиГарвол хладнокровно приговорил его к Очищению. Квисельда вывели из зала суда, и Белый Трибунал перешел к следующему делу.

Вот и все. Тредэйн отложил шар. Справедливость восторжествовала, но почему-то это зрелище доставило ему мало радости. Вкус победы оказался не так уж и сладок. Быть может, причиной тому была безликая, почти механическая процедура суда, или поведение обреченного — его безнадежная, но сдержанная покорность судьбе, которая вызывала не торжество, а жалость. Как бы то ни было, гибель Квисельда доставила ему не больше радости, чем мрачная кончина Эстины ЛиХофбрунн. Хотя сравнение неудачно. В отличие от Эстины, Квисельд еще способен все осознать, и, конечно, осознание придет к нему с приближением дня казни, когда приговоренный полностью поймет, что его ожидает. И тогда, наконец, Тредэйн ЛиМарчборг будет воистину удовлетворен. А пока хватит с него и холодного покоя.

Было еще утро. Впереди ждал долгий день, пустой и безликий. Напрасно он отменил прием — пациенты доктора Фламбески заполнили бы собой пустоту, отогнали бы неприятные, неуютные мысли, и в первую очередь — видение ожидавших его после смерти мук. Договор заключен; бессмысленно сожалеть и ужасаться.

Тредэйн занимал себя, как мог: врачебными записями, пополнением набора лекарств, завтраком, вкуса которого почти не ощутил, и долгой прогулкой. Он вернулся к себе только к вечеру, но до ночи оставались еще долгие часы. Снова засев в кабинете за работу с бумагами, Тредэйн обнаружил, что глаза и мысли то и дело обращаются к нижнему левому ящику стола. В этом ящике двойная стенка скрывала потайное отделение. Почтенный Айнцлаур с гордостью продемонстрировал этот тайник новому жильцу вскоре после его появления на Солидной площади. Тредэйн редко открывал ящик, хотя часто думал о нем. Нежелание видеть то, что хранилось там, было вполне объяснимо, но потакать ему Тредэйн позволить себе не мог — есть вещи, которые нужно знать наверняка.

Он открыл ящик и медленно отодвинул встроенную панель. Из тайника полился наружу слабый голубоватый свет. Тредэйн нащупал песочные часы, поставил перед собой на стол, взглянул — и похолодел.

Ошибка? Часы испортились? Как иначе могло столько песчинок пересыпаться из верхней колбы? Горка тусклого песка, неподвижно лежавшего в нижней части, говорила об огромном расходе колдовской силы. Но ведь до сегодняшнего утра он много недель не прибегал к чарам. Он с самого начала был осторожен, даже скуп.

Во рту пересохло. Наверняка ошибка.

Или обман.

Говорят, Злотворные питают ненависть к человеческому роду. Злотворные коварны и жестоки. Ксилиил обманул его! Тредэйн гневно сжал часы. Велико было искушение растоптать проклятую склянку, но он сдержался. Неизвестно, что случится, если уничтожить часы, но уж явно ничего хорошего. Вполне вероятно, рассыпав по полу последние светящиеся песчинки, он мгновенно покинет мир людей, так и не исполнив свой великий замысел.

Великий замысел?

Песочные часы стояли на столе, издевательски напоминая о быстротечности жизни. Тредэйн, откинувшись на спинку кресла, попытался найти хоть какое-то объяснение, но страх лишил его способности рассуждать. Часы дразнили его своим стеклянным блеском. Тредэйн раздраженно отвернулся, и его взгляд упал на Око, через которое он наблюдал за утренним заседанием Белого Трибунала. Он задумчиво покатал шар по столу — и вдруг понял.

Он ведь снабдил почтенного Дремпи Квисельда таким же прибором. Каждое видение, вызванное шаром, запоздало сообразил Тредэйн, требовало расхода колдовской силы — его силы. Он совсем забыл об этой мелочи, когда изготавливал устройство. А Квисельд, должно быть, целыми неделями не отрывался от Железного Ока.

Тредэйн замер, размышляя. Ошибка не смертельная, но больше нельзя позволять себе ошибаться. Для предстоящего дела оставшейся силы хватит с избытком, а когда оно будет сделано, остальное уже неважно. Так что нет причин паниковать.

Колдун подождал, прикрыв глаза, однако холод внутри только усилился. Волосы на загривке зашевелились, его захлестнул всепоглощающий ужас, и Тредэйн понял, что не один в кабинете.

С ним был Сущий Ксилиил.

Колдун открыл глаза и снова увидел переменчивое сияние пришельца. Невероятно, как вмещает его маленькая комната это громадное существо. Зная, что сопротивление бесполезно, Тредэйн с содроганием покорился вторжению чужого разума в свое несчастное сознание.

Более того, он уже разобрался, что, впуская чужака в себя, он и сам получает возможность лучше понять чужой разум. Тредэйн широко распахнул все двери — и внезапно обнаружил в Ксилииле чувство, вполне понятное человеку. Любопытство.

Холодное, чуждое, бесконечно далекое, однако, несомненно, это было любопытство, и предметом его был сам Тредэйн. Видимо, чужак уловил его недоумение, потому что в тишине возник сияющий голос:

Ты наказал виновного. Ты восстановил справедливость.

Тредэйна по привычке задал вопрос вслух:

— Почему ты все время повторяешь эти слова?

Вопрос не был отторгнут сознанием Ксилиила, но прямого ответа Тредэйн не получил, ни в словах, ни в образах. Лишь усилилось ощущение любопытства. Тредэйн отчетливо представлял, как холодные светящиеся пальцы роются в содержимом его памяти, не находя того, что искали.

Терпеть этот обыск было невыносимо. Слова могли бы прервать его.

— Зачем ты пришел? — спросил Тредэйн.

Любопытство.

Ты наказал виновных. Знание? Воля… Справедливость?

Автонн.

Между обрывками понятий чудилась некая скрытая связь. Тредэйн попытался открыться шире, впустить в себя и уловить все оттенки чужой мысли.

Наказание виновных. Знание. Автонн.

Очень ясный образ Автонн — и тут Тредэйн по-настоящему соприкоснулся с ней через сознание Ксилиила, увидел ее приглушенное сияние и понял, что она близка, что она присутствует в его мире, хотя и за гранью человеческого восприятия. Однако Тредэйн на Мгновение коснулся ее и ощутил настойчивый призыв:

Симбиоз сознаний.

Эти слова всплыли из глубин его памяти. Точного смысла Тредэйн постичь не мог, но сумел ухватить смутный намек на объединение.

Сияющий мир, затопленный скверной, навеки померкший. Великий хор объединенных разумов, умолкший навсегда.

Наказание виновных. Аномалия. Изгнание. Автонн.

Образы, слова и ощущения обрушились на него лавиной, и Тредэйн наконец понял, чего искал Сущий Ксилиил в его крошечном человеческом сознании: понятия справедливости или мести — которые так часто сливаются в нераздельное целое. Оба эти понятия были чужды Сознающим Сияния, чье совершенство не нуждалось в насильственном исправлении. По крайней мере, так воспринимали себя Сознающие.

Но Сущий Ксилиил был Аномалией, и его разум был искажен по определению. Ксилиил стремился постигнуть идею справедливости и мести, чтобы вооружиться ею против доводов и призывов Автонн. И он с полным основанием надеялся обнаружить в сознании Тредэйна ЛиМарчборга кое-что из того, что искал.

Удовлетворение? Радость победы? Уверенность? Покой?

Ничего этого он не найдет. А что найдет?

Разочарование? Печаль? Мучительный страх перед будущим?

Это — да. Много ему с этого проку…

Тредэйну нечего было предложить Ксилиилу, нечем ответить на мысленные упреки Автонн.

Ты восстановил справедливость.

— Пока она ничего не дала мне, но все еще изменится.

Тредэйн не знал, произнес ли он эти слова вслух, но раздумывать было некогда, потому что его внимание отвлек скрип двери. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как дверь кабинета широко распахнулась.

19

Незадолго до полудня весть о приговоре Дремпи Квисельда добралась до дома ЛиТарнгравов. Этой вести ожидали, и все же она потрясла домочадцев осужденного.

Каждый встретил ее в соответствии со своим характером. Жена почтенного Квисельда заперлась у себя в спальне и лила слезы в подушку. Прямой наследник, Пфиссиг Квисельд, весь день провел в кабинете, составляя длинное и красноречивое прошение о помиловании, обращенное к дрефу Лиссиду. А Гленниан ЛиТарнграв, как всегда, скрылась от бед в музыкальной комнате.

Сидя за клавесином, она дала свободу пальцам, и ее горе изливалось в тревожной мелодии резкими нестройными аккордами. Гленниан часто таким образом спасалась от внутреннего разлада, и часто за клавишами к ней приходило вдохновение. Но не теперь. Чем дольше она играла, тем глубже становилась печаль и сумятица в мыслях.

В деле Дремпи Квисельда все было ясно и, казалось бы, не могло вызвать недоумения. Он покушался на жизнь верховного судьи, потерпел поражение из-за неопытности и неудачного стечения обстоятельств, добровольно признал свою вину, и теперь его ждала неизбежная казнь. Однако его побуждения оставались неясными. И не просто неясными — их невозможно было даже представить.

Гленниан окончательно уверилась, что здесь имело место чье-то невидимое влияние, и ей впервые пришло в голову, что необъяснимый, самоубийственный поступок опекуна мог быть как-то связан с возвращением Тредэйна ЛиМарчборга. Гленниан сама не понимала, откуда явилась к ней эта мысль. Может быть, ее подсказала музыка, рождавшаяся под пальцами. Ничто не подтверждало этого предположения — или, скорее, догадки — но избавиться от него не удавалось.

Пальцы замерли. Девушка невидящим взглядом уставилась на клавиши. Тредэйн ЛиМарчборг, мученик, жертва Белого Трибунала. «Доктор Фламбеска». У него, конечно, множество причин желать смерти верховного судьи. Возможно, он и вернулся в Ли Фолез ради того, чтобы отомстить ЛиГарволу. Но зачем впутывать в свои замыслы Дремпи Квисельда, при чем тут ее опекун? Если ему нужен был сообщник, то робкий и осмотрительный почтенный Дремпи меньше всего годился на эту роль. И ничто не могло связывать Тредэйна ЛиМарчборга с бывшим дворецким ЛиТарнгравов — тринадцать лет назад они были едва знакомы. Неужели Тредэйну хватило того, что почтенный Дремпи оказался известным другом Белого Трибунала и членом Лиги Союзников? Пусть так, но ведь в Лиге состоят десятки горожан, и среди них, конечно, нашлись бы более подходящие для самоубийственной авантюры люди, чем бедный Дремпи Квисельд.

Нет, это просто бессмысленно. Должно быть, она ошиблась.

Вот только очень трудно забыть, что все неприятности почтенного Дремпи начались спустя какие-то месяцы после появления в городе «доктора Фламбески». Совпадение? Возможно. Если бы знать, зачем на самом деле вернулся Тредэйн! Из него так ничего и не удалось вытянуть. Почему-то холодный взгляд его голубых глаз сразу отбивал охоту задавать вопросы. Правда, его глаза не всегда были ледяными. Несколько раз они теплели, бесстрастное лицо оживало, и она узнавала черты тринадцатилетнего мальчика. Мальчика, за которым таскалась повсюду, хотя яростно отрицала любой намек на нежные чувства. В такие минуты она видела, что Тред радуется ее обществу, что она ему нравится, что он даже готов отчасти довериться ей, но не настолько, чтобы любая попытка посягательства на его драгоценные тайны не натыкалась на вежливый, но каменно-твердый отпор.

Ей не пробиться через эту стену. Нечего и пытаться.

Но она, конечно, сдаваться не собирается. Есть вещи, которые не меняются за тринадцать лет.

Гленниан уверяла себя, что просто жалеет несчастного. Но она знала, что это неправда.

Гленниан заставила пальцы двигаться, и музыка опять наполнила комнату. Мысли лихорадочно метались, и скоро она осознала, что мелодия сменилась ужасной какофонией. Она бессмысленно колотила по клавишам. Как неосторожно! Так недолго и испортить дорогой инструмент.

Встав, Гленниан подошла к камину — тому самому, заслонку которого задвинула, чтобы направить дым в лицо доктора Фламбески при их первой встрече. Из головы никак не идет этот добрый доктор, однако это лучше, чем вспоминать бедного почтенного Дремпи, ожидающего Очищения в застенках Сердца Света. Или между этими двумя все же есть связь?

Музыка, ее обычная утешительница, сегодня не могла помочь. Гленниан поднялась обратно в свою комнату и безуспешно попыталась отвлечься чтением, обедом, из которого не смогла проглотить ни кусочка, снова книгами, переходя от справочника ЛиВаптофа к «Маске черного соловья», горячей ванной и снова книгами. Ничто не помогало. Время тянулось еле-еле, а мысли становились все мрачнее.

К вечеру она сдалась. От лавины страхов и подозрений не было спасения.

Гленниан выглянула в окно. Скоро начнет смеркаться, но до единственной встречи, назначенной на этот вечер, еще несколько часов. Времени хватит.

Она решилась. Ничего другого не остается.

Вечер стоял солнечный и необычайно теплый для этого времени года. На Гленниан было платье из легкого шелка, темно-зеленое, как старая листва: достаточно дорогое, чтобы внушить почтение встречным, но не столь нарядное, чтобы привлекать излишнее внимание. Она заглянула в висевший на поясе кошелек, убедилась, что денег на извозчика более чем достаточно — почтенный Дремпи всегда был щедр по отношению к ней. Задержавшись еще на минуту, чтобы поправить черепаховый гребень в тяжелом узле волос, Гленниан покинула дом ЛиТарнгравов.

К вечеру Пфиссиг Квисельд возвратился от своего соседа, дрефа Лиссида. Он провел не один час в величественной приемной, в толпе таких же просителей, смиренных или взволнованных. Дреф каждый день проходил через этот зал в сопровождении пажа с корзиной в руках. В корзину каждый проситель мог опустить свою просьбу, предложение или вопрос, однако у некоторых дреф собственноручно принимал свиток или запечатанный конверт. Считалось, что такие счастливчики могут рассчитывать на его особое внимание и благоприятный ответ.

Пфиссиг явился заранее, чтобы занять удобный пост у самой двери. Он ни на шаг не отступал с занятой позиции, когда же появился дреф, локтями и коленками проложил себе дорогу к правителю. Пфиссиг по природе своей не склонен был к физическим усилиям, однако случай был исключительным, и его решимость принесла плоды. Молодой человек, оттолкнув прочих соискателей, как знаменем, взмахнул прошением перед самым носом Лиссида. Тот приостановился, изумленно взглянул на Пфиссиг, затем принял бумагу и двинулся дальше. Дело было сделано. Оставалось только ждать и надеяться.

Пфиссиг пешком добрался до дому. Он не любил подобные прогулки, но сегодня разукрашенная гербовая карета казалась неподходящей к случаю, безвкусной и даже неприличной. На ходу Пфиссиг перебирал в памяти подробности этого дня. Не померещилось ли ему, что Лиссид чуть изменился в лице, когда он вручал прошение? Узнал ли дреф единственного сына Дремпи Квисельда? И если узнал, то что это даст в практическом смысле?

Он уже подходил к особняку Квисельдов, когда его внимание привлекла выскользнувшая из дверей стройная фигурка в темно-зеленом платье. Пфиссиг притаился в тени старого краснозуба, провожая взглядом Гленниан ЛиТарнграв, спешившую куда-то в одиночестве и, кстати, не в первый раз. Даже служанку не взяла. Выглядит не слишком красиво, тем более в такое время, но Гленниан никогда не заботилась о приличиях. Благородная ЛиТарнграв выше таких мелочей, как девичья скромность и общественное мнение. Так она считает! Однако Пфиссиг был другого мнения. Какое бы имя она ни носила, какая бы голубая кровь ни текла в ее жилах — прогуливаться в одиночестве не просто некрасиво — это непристойно .

Девушка уже вышла из ворот и торопливо зашагала по улице. Ни малейшего изящества! Ни малейшей заботы о достоинстве имени Квисельдов! А ведь ему и так нанесен прискорбный ущерб. И вообще, куда это она так спешит?

На этот раз Пфиссиг твердо решил это выяснить. Теперь он — глава семейства и имеет полное право знать. Если девица спешит в объятия тайного любовника, необходимо доказательство ее вины — он должен видеть все собственными глазами. Надо постараться не упускать ее из виду. При мысли о том, чтобы увидеть Гленниан в объятиях какого-нибудь мускулистого скота из простолюдинов, по телу пробежали восхитительные теплые мурашки. Посмотрим, как эта парочка раздевается — торопливо или растягивая удовольствие, как большие загорелые лапы шарят по белому тельцу, как…

От одной мысли становится тепло. Насколько же приятнее окажется увидеть наяву?

Возможно, нынче вечером это ему удастся. И если она и вправду опозорила честное имя дома Квисельд, он поступит, как требует долг: выставит ее на улицу. Его совесть будет чиста!

Пфиссиг вслед за Гленниан вышел к мосту Мраморных Цветов. Там она наняла лодку. Пфиссиг последовал ее примеру и высадился чуть ниже по течению, у Висячего моста, откуда девушка через Восточный город выбежала на Солидную площадь и постучала в дверь номера шестнадцать.

Откуда он знает этот адрес? Ах, да… Номер шестнадцать по Солидной площади — адрес, повторявшийся во всех объявлениях того стрелианского врача, Фламбески. Что понадобилось здесь Гленниан? Больна и скрывает это? Может, это заразно? На вид она кажется здоровой, но у женщин вечно какие-то многочисленные и совершенно неделикатные хвори. Пфиссиг никогда не мог понять, почему бы им не содержать в порядке свои внутренние органы.

Дверь открылась, и Пфиссиг увидел мужчину, но это был не Фламбеска. Гленниан впустили, и дверь за ней закрылась.

Пфиссиг поморщился. К окну не подобраться, дом стоит слишком открыто. Единственное удобное место для наблюдения — небольшой сквер посреди площади. Сыщик-любитель направился прямо в гущу зелени и, несмотря на приятный теплый вечер, не нашел там никого, за исключением молчаливого, неприметного садовника, который мрачно покосился на пришельца. Смотрит так, как будто это его собственный сад! Не обращая внимания на невежу, Пфиссиг устроился на мраморной скамье, откуда открывался отличный вид на жилище доктора Фламбески.

Гленниан постучалась, и дверь открыли. На пороге стоял румяный коренастый мужчина — кажется, владелец дома. В прошлый раз он ее не видел. К счастью.

— Мне нужен доктор Фламбеска, — обратилась к нему Гленниан.

Хозяин с любезным поклоном и понимающей улыбочкой пригласил ее войти. Неужели Тредэйн часто принимает по вечерам одиноких посетительниц — пришло в голову Гленниан. Эта мысль почему-то была ей неприятна. Но, в сущности, это не ее дело.

Проводив девушку до чистой маленькой прихожей перед комнатами Тредэйна, румяный провожатый оставил ее одну, и Гленниан постучалась. Ответа не было, так что она толкнула дверь, оказавшуюся незапертой, и вошла.

По слухам, у модного доктора было множество пациентов, и Гленниан ожидала увидеть приемную, полную ожидающих своей очереди страдальцев, но комната оказалась пустой. Может быть, Тредэйна нет дома? Тогда придется дожидаться его возвращения — причем неизвестно, сколько времени — или прийти в другой раз. Ни то, ни другое нежелательно. Сегодня она набралась храбрости подступиться к нему с вопросами и полна решимости добиться ответов.

В прошлый раз Тредэйн был в кабинете. Может, и сегодня он там? Заснул или занят и не расслышал стука… Дверь в кабинет была закрыта. Подойдя ближе, она уловила звук голоса: его голоса. Значит, он там, и не один. Гленниан постояла, прислушиваясь. Вот он что-то спросил — но ответа не слышно. Тишина, и снова голос Тредэйна. Только его голос. Значит, он все-таки один. Разговаривает сам с собой?

Гленниан подняла руку, чтобы еще раз постучаться, но остановила себя. Если попросить разрешения, он вполне способен не впустить ее. Лучше не давать ему такой возможности. Как бешено стучит сердце! Гленниан вдруг поняла, что боится. Только не Тредэйна ЛиМарчборга. Он очень изменился за эти тринадцать лет, и она не всегда могла понять, о чем он думает, но знала, что Тред никогда ее не обидит. И все же в ней разрастался необъяснимый страх.

Гленниан глубоко вздохнула и заставила себя отворить дверь. Из кабинета хлынул ослепительный свет. Она невольно зажмурилась и вдруг уловила музыку — хор нечеловеческих голосов, сливавшийся в чудесной красоты мелодию. Она слышала его не ушами, а разумом, и музыка, прекрасная и устрашающая одновременно, наполнила ее трепетом и отчаянием, захватила, заставила открыть глаза, чтобы увидеть…

Сияние. Огромный клубок переливчатого света, слишком яркого для человеческих глаз, слишком чуждого, чтобы понять его природу. Гленниан моргнула. Из глаз потекли слезы, но она не могла отвести взгляд. Невероятно, как это существо умещается в маленькой комнатке Тредэйна. Сияние излучало темную угрозу и казалось разумным. Гленниан невольно потянулась к нему, чтобы проникнуть вглубь, понять — но поздно. Свет уже угасал. Она услышала собственный крик, умоляющий его остаться, но он прозвучал в пустоте. Все кончилось. Ее наполнила невыносимая боль потери, слившаяся с облегчением.

Опомнившись, Гленниан увидела перед собой Тредэйна ЛиМарчборга. Он наблюдал за ней. Взглянув ему в глаза, девушка спросила:

— Он вернется?

— Да.

— Когда?

— Не знаю.

— Скоро?

— Возможно.

— Это ты его вызвал?

— Сейчас — не я.

Она зашла в кабинет и без сил опустилась в кресло. Тредэйн подал ей стакан воды. Она выпила. Мысли худо-бедно упорядочились, и девушка более или менее пришла в себя. Она спросила, глядя на Тредэйна:

— Это был Злотворный?

— Сознающий, — равнодушно отозвался он. — Сущий. Это была скорее поправка, нежели отрицание. Хорошо хотя бы не пытается убедить, что ей почудилось. Вот и славно. Сверхъестественное явление, которое отвечает сразу на все вопросы и полностью проясняет картину. Какой смысл отрицать?

— Твое возвращение из мертвых… знания и искусство… твое богатство…

Он молчал.

— Все чудеса теперь понятны. Все это дал тебе… этот?.. Он по-прежнему не отвечал, не пытался возразить.

— Какой ценой?

— Не надо было тебе так врываться, — сказал он. — Могло плохо кончиться.

— Какой ценой?

— Не думай об этом.

— Значит, старые сказки не врут. Ты продал свою жизненную силу.

— Я не знаю, что такое «жизненная сила». Иди домой, Гленниан. Ты мне не нужна.

Лицо Тредэйна было мрачным, как зимний день, и все-таки Гленниан ему не поверила.

— Ты и раньше всегда говорил мне: «Иди домой». Я и тогда не слушалась, и теперь не собираюсь.

— Ты уже не ребенок, и это не игра.

— Тогда что же? Объясни, пожалуйста. Что связывает тебя… с этим ? Что ты наделал и зачем?

Она, в сущности, не надеялась на ответ, и он не ответил. По стенам кабинета блуждали причудливые тени. Садилось солнце. Тредэйн молча зажег два светильника. Даже в их теплом свете его лицо казалось мертвенно-бледным.

С ним случилось что-то ужасное! Гленниан изо всех сил старалась скрыть свой страх.

— Что заставило тебя вернуться в Ли Фолез, Тредэйн? — настойчиво спросила она, как могла, отгоняя дурные предчувствия. Тредэйн, помолчав, ответил, хотя она и теперь не ожидала, что получит объяснение:

— Ты видела объявление у меня в окне: «Восстанавливаю нарушение равновесия», — он невесело улыбнулся. — Равновесие нарушено. Я должен его восстановить.

Равновесие . Он намеренно говорил загадками, но Гленниан немного знала его историю и догадывалась, что он говорит о справедливости. Отец, братья, годы, проведенные в крепости. Виновных найти нетрудно — Белый Трибунал.

— ЛиГарвол? — спросила она.

— Ты всегда быстро соображала.

— Но это не объясняет, что этот…

— Сознающий.

— Ты ему принадлежишь?

— Пока нет.

— Пока? Что значит «пока»? Скажи прямо — ты продал свою жизненную силу Злотворному?

— Я обещал ему свой разум — товар, который будет храниться у Сознающего, пока в нем не возникнет необходимость.

— А взамен?..

— Некоторые необычные способности.

— Которыми ты намерен воспользоваться, чтобы отомстить верховному судье?

— И еще кое-кому.

— Это мелко!

— Для меня это важно. Это — все. Кроме этого у меня ничего нет.

— Есть цели гораздо выше, достойнее. Подумай о других людях — в мире полно зла, идет сражение…

— Все это меня не касается.

— Тогда ты уже не человек.

— Не тебе меня судить. Если бы я выбрал иной путь, отказался бы подчиниться Сознающему, я был бы уже мертв или погребен заживо в крепости Нул. Я мало рассказывал тебе о ее темницах, и радуйся, что ты не узнала больше. Но даже в последний миг, в мастерской Юруна, когда великий Ксилиил предложил мне свободу и власть, я отказался бы, если бы он не открыл мне имена предателей, погубивших мою семью. Видишь ли, Равнар ЛиМарчборг был продан по дешевке. Его жена, соблазненная предложениями проклятого ЛиГарвола, оклеветала моего отца. И вот благородный ландграф и двое его сыновей умерли мучительной смертью, а младший сын был обречен на меньшие, зато значительно более долгие мучения.

А Дремпи Квисельд тоже замешан в измене? — задумалась Гленниан. Вслух спросить она не решилась — слишком больно было бы услышать утвердительный ответ.

— С той ночи, — продолжал Тредэйн, — смыслом моей жизни стало наказать виновных. Исполнив это, я с радостью предамся Злотворному, и пусть делает со мной, что угодно.

Она никогда не видела в его глазах такой мертвой пустоты, и это зрелище испугало Гленниан.

— Тредэйн, — взмолилась она. — Ведь не может же все быть так безнадежно. Ты обратился к Злотворному от отчаяния. Это не твоя вина, и наверняка еще не поздно спасти себя. Отвернись от него — откажись от этой силы, измени свою жизнь и дай ему знать, что договор расторгнут.

— Неужто все так просто? Ты не понимаешь. Память об этой сделке навсегда запечатлелась в моем сознании. Я не в силах стереть ее. А пока я помню — и не могу забыть — мой Долг перед Сущим Ксилиилом остается в силе.

— Но ведь можно хоть что-то сделать. Вспомни о могуществе Автонна. Ты не призывал его? Может быть, он…

— Автонн… — Тредэйн усмехнулся. — Не проси меня объяснять, просто поверь — от него нечего ждать помощи.

Его каменная уверенность убедила ее, и Гленниан не пыталась спорить, только спросила:

— А если бы ты мог отделаться от этого договора со Злотворным, что бы ты стал делать?

— Отделаться невозможно, — все так же равнодушно возразил Тредэйн. — Вопрос не имеет смысла.

Гленниан помолчала, потом медленно предложила:

— Ты не хочешь хотя бы подумать о том, чтобы использовать свои способности для более стоящего дела, чем уничтожение личных врагов?

— Более стоящее дело — это то, чем занимались твои друзья-памфлетисты?

— Ты мог бы сделать многое — для многих.

— Я не говорил тебе, что запас моей силы ограничен? Когда она будет исчерпана, я стану собственностью Ксилиила. Ты и теперь будешь уговаривать меня тратить ее?

— Нет-нет, тогда не трать, вообще не используй! Будь осторожен, не расходуй ее, и…

— Рано или поздно отмеренный мне срок подойдет к концу. Тогда, если не раньше, Ксилиил получит меня.

— И что будет?

— Мое сознание продолжит существовать бесконечно, бессильное и… не в лучших условиях.

— О, — воскликнула Гленниан. — Как ты мог попасться в такую ловушку? Ничто в мире нельзя покупать за такую цену!

— Немножко поздно жалеть. Остается только извлечь как можно больше выгоды из заключенной сделки.

— То есть — продолжать охоту за своими обидчиками? Тебе и так плохо, а ты еще больше ухудшаешь дело. Прошу тебя, Тредэйн, остановись!

— Не могу. И не хочу.

— Тогда мне жаль тебя — и я за тебя боюсь, — Гленниан тут же пожалела об этих словах, потому что он замер, как будто она воткнула ему нож в сердце. Невыносимо было видеть мертвый, безнадежный взгляд его глаз, но что толку отрицать — он погиб, и надежды на спасение нет. Она ничем не могла помочь ему — никто не мог.

Еще минута — и она расплачется. Лучше поскорее уйти, к тому же ее ждут.

— До свидания, — сказала Гленниан, с удивлением слыша свой спокойный голос. Ответа она не ждала и поразилась, услышав его слова:

— Ты еще придешь?

— Да. — Она еще не знала, что сказать, а слово уже прозвучало.

Гленниан отвернулась и вышла.

Пфиссиг Квисельд утер лоб и вздохнул. Рядом с ним на скамейке заворочался и засопел пьяный, оскорбляя собой зрение и слух почтенного молодого человека. С закатом солнца хмурый садовник покинул сквер, однако не успел Пфиссиг порадоваться его уходу, как его сменил этот грязный, вонючий, омерзительный тип, осквернивший своим присутствием занятую молодым Квисельдом скамью. Деваться от него было некуда.

Пфиссиг терпеливо переносил мучения, не отрывая взгляда от дома доктора Фламбески. Шторы были задернуты, так что с его наблюдательного пункта заглянуть в комнаты не представлялось возможным. Яркие фонари освещали площадь, убивая всякую надежду незаметно подобраться к зданию. Что бы ни происходило внутри, оно оставалось скрытым от глаз молодого Квисельд а, так что воображение Пфиссига беспрепятственно могло рисовать самые соблазнительные картины.

Гленниан ЛиТарнграв и этот иностранец-врач — наедине. Она раздевается, доктор ощупывает нагое тело, неизбежное развитие событий… Причем скорее всего Фламбеска так и не снимет свои темные очки, даже когда…

По телу Пфиссига, несмотря на духоту весеннего вечера, пробежал приятный холодок. Удовольствие от воображаемых картин прервал луч желтого света, пролившийся из открытой двери. Гленниан ЛиТарнграв вышла из дома, и дверь за ней закрылась.

В темноте он не мог рассмотреть выражения ее лица, но ссутуленные плечи выдавали уныние. Как видно, свидание с доктором не порадовало Гленниан. Жаль, жаль. Девушка постояла с минуту, как видно, углубившись в невеселые раздумья, но отдаленный звон колокола вывел ее из оцепенения. Она решительно расправила плечи и зашагала прочь все той же раздражавшей Пфиссига целеустремленной походкой. Неужели девчонка не понимает, как непривлекательно выглядит?

Он украдкой следовал за Гленниан. Сперва Пфиссигу показалось, что она направляется к дому, но скоро он увидел, что ошибается. ЛиТарнграв по чистым, светлым улицам Восточного города вывела его на окраину. Дорога стала хуже, фонари — реже, а воздух наполнили неприятные запахи.

Не самые бедные кварталы, еще не трущобы, и все же неподходящее место для одиноких прогулок в темное время суток — да и при свете дня, если на то пошло. Могла бы ради приличия хоть факельщика нанять. Но Гленниан, беззаботная или безответственная , как обычно, пренебрегала подобными мерами предосторожности.

Она не только не боялась, но словно не замечала сомнительного окружения. Может быть, даже надеялась встретить уличного приставалу? Он бы не допустил подобного, само собой, но пока ее рассеянность давала Пфиссигу некоторое преимущество — девушка так и не заметила, что за ней следят.

Шла себе по неприятно темным улицам, и, в конце концов, свернула в обшарпанный проулок между обветшавшими домами. Разумеется, это не могло быть финальной точкой ее путешествия, уверял себя Пфиссиг, пока не увидел, как девушка скрылась в самом маленьком и ветхом из домишек. Она постучалась, дверь мгновенно отворили, и Гленниан проскользнула внутрь.

Ну-ну.

Пфиссиг присмотрелся. Окна темные, свет горел только в одном, выходящем на задний двор. В переулке не было ни души. Очень удачно. Пфиссиг неслышно подкрался к окну, проскользнул в тень стены, благословляя про себя не по сезону теплую погоду, заставившую обитателей дома оставить окно приоткрытым. Занавески были задернуты, но дешевая ткань порвалась в нескольких местах, позволяя заглянуть внутрь.

Пфиссиг увидел жалкую кухоньку, вполне соответствовавшую наружности дома. Гленниан ЛиТарнграв восседала во главе простого стола из сосновых досок. Рядом с ней было еще трое: женщина, мужчина и личность неопределенного пола. Пфиссиг, нахмурившись, рассматривал бесполое существо: блестящие светлые кудри, младенчески-розовая кожа, крупные кисти рук и кадык — скорее все-таки мужчина.

Гленниан что-то говорила. В ее голосе и манерах сквозила спокойная властность. Определенно, она глава этой сомнительной компании. Сосредоточенно вслушиваясь, мысленно отгородившись от городского шума, Пфиссиг различал почти каждое слово.

— …Никого больше не осталось, — говорила она. — Остальные погибли или заперты в Сердце Света, то есть все равно что мертвы. Их группы рассеяны, и распространителей нам не найти. Возможно, это и к лучшему. Мальчикам, по крайней мере, ничего не грозит.

Распространители? Мальчики?

— Я, как заместитель Набата, своей группы не имею, — продолжала Гленниан. — Следовательно, вы трое представляете все наши силы. Сколько у каждого из вас распространителей? По восемь-девять человек?

Остальные утвердительно зашептались.

— Достаточно для тщательно продуманных операций, если мы решим продолжать работу. Это и следует обсудить в первую очередь. Будем ли мы продолжать? Есть ли в этом смысл? Мы понесли большие потери, остались без предводителя и товарищей, станка и остатков тиража, утратили удобное пристанище в Горниле. Сможем ли мы пережить этот удар? Что скажете?

После долгого молчания заговорила вторая женщина — полная, темноволосая, с карими газами, скрывающимися за стеклами очков.

— Племянник мужа одной моей приятельницы, возможно, сумеет за хорошую цену раздобыть печатный станок.

— Я как художник не ровня Горгулье, — признался бесполый, — но могу попробовать себя в карикатуре.

— Итак?.. — обратилась Гленниан к последнему из собравшихся, молчавшему до сих пор пожилому мужчине в элегантном костюме.

— Продолжаем, — последовал ответ. — А вы, Председатель?

Председатель? Что за странную игру ведут Гленниан и ее приятели?

— Продолжаем. Единогласно, — с заметным воодушевлением подытожила Гленниан. — Мухи живы!

Мухи! — осенило Пфиссига, и он едва удержался, чтобы не рассмеяться. Отвлекшись, он упустил часть разговора бунтарей, когда же снова сосредоточился, то стал свидетелем рождения весьма обнадеживающего плана. Разбитое воинство подпольных памфлетистов намеревалось перестроить свои ряды, временно затаиться и постепенно найти новых сообщников. Тем временем объем публикаций приходилось уменьшить, однако эти безумцы намеревались продолжать распространение листовок, даже если придется писать их от руки, лишь бы весь город знал, что Мухи не побеждены, более того — что они непобедимы.

Глупцы — вынес приговор Пфиссиг. Злобные глупцы, вредоносные и надоедливые, как те насекомые, название которых они присвоили. Самое подходящее общество для Гленниан ЛиТарнграв. Такие же, как она, заносчивые ученые зануды с голубой кровью. Вот наглая тварь. Как только она его не обзывала! Стало быть, он жабеныш ?! Ну, теперь жабеныш доберется до этой мухи!

Собрание начало расходиться, и Пфиссиг затаился в густой тени. Дождавшись появления Гленниан, он вслед за ней вернулся к собственному дому, где девушка сразу же заперлась у себя в комнате. Пфиссиг, исполнявший теперь обязанности хозяина дома, имел полное право приказать ей выйти, однако воздержался. Довольный плодами вечерней прогулки, он был великодушен и снисходителен.

20

Сержант Отборного полка Оршль был доволен: очередной приказ обещал приятное, хоть и загадочное разнообразие. Все-таки с какой стати понадобилось арестовывать доктора Фламбеску? Иностранец, казалось бы, утомительно безобиден, однако верховный судья счел эту безобидность обманчивой. У ЛиГарвола, разумеется, есть основания для такой уверенности, он никогда не предпринимает ничего без веских на то оснований, да и не сержанту требовать объяснений от верховного судьи. Тем не менее человеку свойственно задумываться, и среди Солдат Света ходило множество разнообразных слухов. Общее мнение пришло к выводу, что последний декрет дрефа, осуждавший Мух — и призывающий без суда казнить любого члена этой организации — позволил верховному судье заняться менее важными делами. Поговаривали, кстати, что ЛиГарвол добился опубликования декрета дрефа Лиссида ценой согласия смягчить приговор почтенному Дремпи Квисельду. Если прошлый опыт чего-то стоит, верховный судья не из тех, кто выпускает попавшуюся добычу, однако вполне способен на маневры. Простому смертному нечего и надеяться проникнуть в мысли Гнаса ЛиГарвола, однако одно оставалось несомненным — прошла не одна неделя, весна перешла в лето, а Дремпи Квисельд был все еще жив.

Вскоре после заката Оршль подогнал к Солидной площади закрытый фургон. Уличное движение в этот час почти прекратилось, да и прием у доктора закончился, так поток экипажей не загораживал подъезд к дому номер шестнадцать, а в приемной, надо полагать, больше не было слабонервных дамочек, склонных визжать и падать в обморок при виде мушкета.

Они остановили фургон и высыпали наружу, не обращая внимания на боязливые взгляды прохожих. Бегом к дому номер шестнадцать, парадная дверь распахнута пинком, и перепуганный домовладелец выскакивает на шум из своих комнат.

В тот же миг почтенный Айнцлаур был схвачен, закован, вытолкнут наружу и зашвырнут в фургон. О нем можно было больше не беспокоиться.

Доктор Фламбеска дверей не запирал. Оршль провел своих людей в пустую приемную и дальше, в комнаты. Стрелианец оказался в собственном кабинете. Не в пример многим другим, Тик-так не пытался загородиться законом, выпрыгнуть в окно или спрятаться в каминной трубе. Он преспокойно сидел за столом и на пришельцев взглянул не только без страха, но даже без удивления.

— Фламбеска из Стреля, — объявил сержант Оршль. — Именем Белого Трибунала вы арестованы.

— Сержант, я в вашем распоряжении, — любезно отозвался доктор. — Позвольте узнать, в чем я обвиняюсь?

— Вам сообщат об этом в должное время, — ответил Оршль.

— Понимаю. Перечень моих преступлений еще не составлен, с серьезным видом кивнул Фламбеска.

Лицо его было скрыто тенью широких полей шляпы, однако Оршль готов был поклясться, что в голосе Тик-така прозвучало нечто, весьма напоминавшее насмешку. Странно, но едва ли стоит внимания. Злодеи перед лицом неотвратимой гибели часто строят из себя невесть что. К счастью, позерство Фламбески не дошло до оказания открытого сопротивления, и Солдаты Света сноровисто и быстро заковали доктора в кандалы.

С этого момента он не сказал ни слова и безразлично наблюдал, как солдаты обыскивают его комнаты. Сержант Оршль считал полезным позволить арестованному присутствовать при следственных процедурах. Его опыт подсказывал, что стоит выдержать поток сменяющих друг друга претензий, упреков, обвинений, проклятий, мольб и слез ради возможности увидеть, как дрогнет лицо подозреваемого при виде разоблачающих улик.

Однако Фламбеска и глазом не моргнул. Ни когда солдаты шарили в ящиках стола, на полках и в секретере, ни когда они вспарывали штыками подушки, обои и валики диванов в гостиной и приемной, ни когда они рылись в платяном шкафу и в сундуке в спальне. Ни даже тогда, когда со дна одного из выпотрошенных сундуков появилась на свет вещь, способная мигом отправить ее владельца в котел.

Под грудой всяческого барахла лежал заботливо обернутый в черный бархат предмет. Оршль собственноручно извлек находку, и чутье подсказало ему, что в его руках наиценнейшая улика.

Сорвав черную обертку, он увидел овальное зеркальце в стальной раме, исписанной таинственными знаками. То ли незнакомые буквы, то ли символы, то ли просто украшения. Оршль испытал мгновенное разочарование — сокровище обернулось обычной безделушкой — но тут он взглянул на свое отражение, и азарт сыщика вспыхнул в нем с новой силой. Зеркало странно искажало лицо: глаза, нос и уши выглядели в нем уродливо преувеличенными, в то время как лоб, рот и подбородок едва можно было разглядеть. Конечно, не диво, за медяк в любом балагане увидишь то же самое. Правда, припомнил Оршль, в ярмарочных зеркалах отражение мутное и неясное, а здесь — на удивление четкое.

Что ж, просто стекло подороже…

Странность обнаружилась, когда отражение начало постепенно меняться. Сержант, остолбенев, смотрел, как вылезают из орбит глаза, раздуваются ноздри, а уши расправляются, словно у летучей мыши. Лицо и голый череп в зеркале покрылись мягкими шишечками, из которых прорезались маленькие пристальные глазки с вертикальным, как у ящерицы, зрачком. Очень скоро все изображение покрылось ровным слоем немигающих глаз. Сквозь Него видны были только ноздри и складчатые кожистые Уши.

Что это — сон наяву, или он сходит с ума? Оршль потряс головой, однако картина в зеркале не изменилась. Сержант повертел зеркальце — та же картина, сменившаяся вдруг отражением одного из его подчиненных: здоровенного, коротко стриженного новобранца, имени которого Оршль еще не запомнил. Ничем не примечательный парень, но зеркало изобразило его со свиным рылом, из пасти прорезались кривые клыки, на голове появилась рыжая жесткая щетина, а здоровая румяная кожа превратилась в гниющее мясо.

Подняв глаза, сержант встретился взглядом с арестованным.

— Что это такое? — угрожающе спросил Оршль.

— Я не скажу вам, сержант, — отозвался Фламбеска.

— Что ж, пока можете не говорить. По крайней мере, вам больше не приходится удивляться, в чем вас обвиняют, — сержант завернул находку и сунул ее в карман. В глубине души он был удивлен. Кто бы мог ожидать такого от Тик-така?

Солдаты Света молча продолжили обыск. Больше ничего подозрительного обнаружить не удалось, да и не было в том особой нужды. Закончив, Оршль со своими людьми покинул дом, прихватив с собой и стрелианского доктора. Из толпы зевак, привлеченных арестом модного врача, послышались завывания и брань, и Оршль с недоумением заметил, что враждебность толпы обращена не столько на преступника, сколько на представителей закона. Неблагодарное отребье! Сержант решительно отказывался принимать оскорбительные выкрики на свой счет.

Фургон, пленники и Солдаты Света покинули Солидную площадь.

Сравнительно недолгая поездка к Сердцу Света показалась сержанту бесконечной. Зеркало жгло ему бок сквозь карман, и ему не терпелось избавиться от этой противоестественной чародейской игрушки. Оршлю хотелось поскорей переложить тяжесть скверной находки на человека, безусловно способного выдержать такой груз — на верховного судью.

В открытое окно музыкальной комнаты лился теплый солнечный свет, но Гленниан ЛиТарнграв этого не замечала. Она сидела, склонившись над клавесином, пальцы двигались сами собой, и мелодия, наполняющая комнату, была полна той же темной тревоги, что и мысли девушки. Гленниан вдруг подумала, что нежные звуки клавесина не в состоянии выразить охвативших ее чувств — тут нужен был совсем другой инструмент, большей силы и глубины. Насколько ей было известно, такого инструмента не существовало. Значит, следовало изобрести его самой.

Пальцы Гленниан застыли. До сих пор ей ни разу не приходило в голову придумать музыкальный инструмент себе по нраву. Ее вполне устраивали те, что были под рукой. Но сейчас они не годились. Она чувствовала это уже несколько дней, с тех пор как узнала об аресте доктора Фламбески.

Тредэйн ЛиМарчборг арестован, как прежде — его отец, по обвинению в чародействе. Только в отличие от отца, да и остальных, кому предъявлялось такое обвинение, Тредэйн в самом деле был виновен. Следовало бы презирать его за это, отвернуться с отвращением, но Гленниан не могла. Кроме того, ведь существует же оправдание его поступку! Разве у него был выбор? Что бы он ни сделал, вина не только на нем. Однако вряд ли Белый Трибунал с ней согласится. Судей не интересуют оправдания и объяснения: им довольно знать, что доктор Фламбеска вступил в сделку со Злотворным и приобрел через него колдовскую силу.

Защитит ли его теперь эта сила?

Гленниан обхватила себя руками. Ее трясло, несмотря на долетавший с улицы теплый ветерок. В голове бились неотвязные вопросы — те же вопросы, что мучили ее уже несколько дней. Почему он позволил себя арестовать? Почему позволил запереть себя в Сердце Света? Он ведь мог спастись, Гленниан знала это наверняка, знала с той самой Минуты, когда застала его за беседой с той… с тем…

Тредэйн назвал его Сознающим.

Она вспомнила тот вечер, вспомнила, как потряс ее звучный хор голосов, могучая мелодия мыслей, которую не воспроизведет ни один из инструментов, существующих в этом мире, хотя может быть… Первые аккорды великой симфонии прозвучали в ее мозгу. Эта мелодия долетела к ней прямо из сознания Злотворного, и Гленниан не могла поверить, что столь всеобъемлющее величие может быть злом. Что бы там ни говорил Белый Трибунал.

Сознающий дал Тредэйну силу, и он наверняка бы уже освободился, если только не сошел с ума или его не убили Солдаты Света. И первое, и второе вполне вероятно. Или запас его сил уже иссяк?

Он может умереть под пыткой, а она еще много месяцев не узнает об этом, может быть, вовсе никогда не узнает.

Не думай об этом. Гленниан снова принялась терзать клавесин. Холодный звук раздражал, однако это лучше, чем тишина, и она продолжала играть, пока скрип дверных петель не заставил ее обернуться.

Вошел Пфиссиг. Он был в одет в черное, отдавая дань мрачной судьбе отца, но мерзкая улыбочка — скорее усмешка, — столь ненавистная Гленниан, вновь кривила его губы. Девушка подавила вспышку досады. Сын ее опекуна редко заходил в музыкальную комнату. Только здесь и еще, может быть, в собственной спальне она чувствовала себя свободной от его назойливого присутствия. Гленниан была почти готова приказать ему выйти вон, но успела остановиться. У нее нет ни малейшего права прогонять его. Напротив, Пфиссиг Квисельд, как наследник отцовского имени, вправе, если вздумает, прогнать ее: из музыкальной комнаты, да и из дома ЛиТарнгравов. Очень может быть, именно так он и намерен поступить. И что тогда? Она так долго жила, не зная нужды, только благодаря гостеприимству… нет, милости поч Дремпи. Лицо Гленниан обожгла волна гнева и стыда.

— Приемная сестра, — обратился к ней Пфиссиг. Гленниан принужденно выпрямилась и увидела, что его кривая улыбка стала шире. Жабеныш!

— Милая Гленниан, в этот час нашей общей печали и — скорби я счел своим долгом, как временный хозяин дома Квисельдов, поддержать тебя, насколько это в моих силах, утешением и советом.

— Как великодушно! — ей удалось выговорить это почти приветливо. Совет? Что еще на уме у этого надутого обормота?

— Никакие слова не уменьшат горя от потери отца.

Его лицо дрогнуло, и он на мгновение показался девушке искренним. Но Гленниан могла поклясться, что этим не кончится, и в самом деле, он снова ухмыльнулся.

— Однако возможно — я очень надеюсь на это — мой совет пойдет тебе на пользу и позволит избежать нарушения пристойности, совершенного, разумеется, от невинного незнания.

— О чем ты говоришь?

— Пойми, я никогда не думал о тебе дурно, несмотря ни на что. Я знаю твое прямодушие и не сомневаюсь в твоей чести.

Гленниан подняла бровь.

— Увы, есть другие, мелкие люди, вечно исполненные подозрительности и готовые очернить чистейшую добродетель, — Пфиссиг покачал головой. — Увы, злословие этих сплетников невозможно не заметить, несправедливые пересуды света неизбежно приходится принимать во внимание, особенно тем из нас, кого он и так заранее считает виновным, связывая с…

— Пфиссиг, не мог бы ты прямо сказать, к чему клонишь?

— Если ты настаиваешь. Слово предостережения, дорогая. Весь город знает об аресте этого иностранного докторишки, Фламбески, по обвинению в колдовстве. Однако лишь немногим известно, что тебя видели в его доме, и лучше, я думаю, чтобы горожане продолжали оставаться в неведении по поводу столь сомнительной связи.

— Доктор Фламбеска — известный и модный врач, — Гленниан позволила себе пренебрежительно пожать плечами. — У него множество пациентов, так что многие посещали его.

— Но немногие делали это в конце дня, когда врачебный прием давно окончен. И много ли среди его пациентов Молодых незамужних женщин, в одиночестве скитающихся по городу? И многие ли из таких женщин происходят из семей, чья печальная история невыгодно оттеняет даже легчайшие промахи?

— Право, не знаю, Пфиссиг. И многие?

— Ах, Гленниан! — в усмешке Пфиссига проскользнуло горькое веселье. — Приятно видеть, что ты не теряешь присутствия духа даже в самой страшной беде. Заметь, я говорю как твой друг, как твой нынешний опекун…

Жабеныш! Бородавчатая тварь!

— И будучи весьма озабочен твоим благополучием, — закончил Пфиссиг, — могу заверить, что никто не узнает твоих тайн от меня.

— Но это вовсе не тайна! Да, я заходила к доктору Фламбеске. Можешь кричать об этом хоть на весь город.

— Но я не хочу кричать об этом на весь город, дорогая, тем более не хотел бы видеть эту новость в очередном выпуске «Жу-жу»!

Гленниан внутренне похолодела, но не изменилась в лице.

— Я думаю лишь о внешней благопристойности, — с чувством продолжал Пфиссиг. — О внешней благопристойности, отступление от которой свет так часто считает преступлением, особенно в обстоятельствах столь прискорбных, как нынешние. О, я-то уверен, что тебе нечего скрывать, уверен, что твоя безупречная репутация может выдержать самое дотошное исследование. Я знаю, что ты невинна, как цветок — но другие могут не разделять моей уверенности, и я опасаюсь именно их злобы. Однако ты можешь положиться на мою верность. И на мое молчание.

Гленниан кивнула, растянув непослушные губы в улыбке. Она все еще не понимала, к чему ведут эти длинные рассуждения. В них чудились бесконечные намеки и угрозы, но возможно, только чудились. Неясно было, много ли ему известно, кроме того, что она действительно посещала доктора Фламбеску. Само по себе это обстоятельство ничего не значило, однако если он знает об этом… Проще говоря, это значит, что Пфиссиг за ней следил. Он вечно шпионит. И тогда — что еще он мог вызнать?

Он упомянул «Жу-жу»… Намек или простая случайность? Гленниан не могла этого понять, но ясно видела, что Пфиссиг бесконечно наслаждается разговором.

— Мы ведь друзья, не правда ли? — тянул он с тошнотворной заботой в голосе. — Товарищи, союзники, почти брат и сестра, если хочешь. Надеюсь, ты знаешь, как я люблю тебя, дорогая Гленниан?

— Думаю, что знаю.

— В таком случае я смею надеяться на взаимность.

Мелкая тварь просто издевается над ней! Однако Гленниан не собиралась принимать вызова. Коротко склонив голову, она с легкой, холодной улыбкой встретила его взгляд.

Пфиссиг предпочел расценить это как согласие. Галантно поцеловав ее неохотно протянутую руку, он покинул музыкальную комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Гленниан сидела неподвижно. Сердце неистово колотилось, кровь стучала в ушах. Потом она развернулась и с удвоенной яростью обрушила свои переживания на клавиши клавесина.

Зеркало в стальной раме несомненно было чародейским изобретением, изделием Злотворных, но верховный судья бесстрашно взял его в руки. Чистота помыслов и вера в защиту Автонна охраняли его от всякого зла. Потому он безбоязненно может касаться зеркала, рассматривать и исследовать его свойства. Предмет изучения был отвратителен, однако знания, извлеченные из него — драгоценны. Его долг перед Автонном и человечеством — ни в коем случае не отвергать их.

В каком-то смысле задача оказалась обескураживающе простой. Зеркало легко выдавало свои секреты. В его действии не было ничего таинственного. Отражение, очевидно, давало метафорическую картину внутренней сущности изображаемого. Таким образом, появлялась возможность распознать истинное зло, так часто скрываемое за невыразительными масками лиц: весьма полезный инструмент, едва ли не бесценный для того, кто, подобно верховному судье, Должен поминутно выискивать истину и наставлять своих ближних. Теперь ни один тайный злоумышленник не укроется от его глаз и справедливого суда — ни злобный пасквилянт, втайне кропающий свои статейки, ни колдун, таящий злобу под маской добродетели. Это зеркало, используемое во благо, поможет очистить страну и послужит всему человечеству.

Что-то похожее на улыбку смягчило жесткий изгиб губ Гнаса ЛиГарвола. Нетрудно понять, что погубило несчастного Дремпи Квисельда! Такое же изделие похожего назначения и принадлежащее ранее злоумышленнику из Стреля ввело его в заблуждение, сбило с истинного пути и в конечном счете погубило. ЛиГарвол даже нашел в своем сердце каплю жалости к несчастному, потому что теперь он ощущал всю силу подобного искушения на себе.

К счастью для страны, Гнас ЛиГарвол — не Дремпи Квисельд, глупое и малодушное создание. И жалость к этому падшему человеку не заставит верховного судью забыть о долге. Он уже слишком долго потакает капризу дрефа, откладывая казнь, но настало время положить конец всяческим уступкам. Обмакнув перо в чернильницу, Гнас ЛиГарвол написал приказ об Очищении, поставил дату, подписал, приложил свою печать и вызвал секретаря.

Тот явился незамедлительно, и ЛиГарвол незаметно взглянул в зеркало, положенное на стол так, чтобы отражать дверь и всякого, кто зайдет в нее. Отражение секретаря выглядело довольно странно — туповатая овечья морда, крошечные глазки, покрытые курчавой шерстью уши, полупрозрачные щупальца вместо пальцев и туча мух, вьющихся над ничего не подозревающим человеком.

ЛиГарвол отдал необходимые распоряжения. Секретарь принял запечатанный конверт и удалился, низко поклонившись.

Пустой кабинет отражался в зеркале с доскональной точностью. Верховный судья видел строгие каменные стены, скудную обстановку, нагие, не прикрытые шторами окна и за окном — башни и трехгранные шпили Ли Фолеза.

Он не видел одного — собственного изображения. Сколько он ни вертел, ни поворачивал зеркало, в колдовском приборе ни разу не появился его облик.

Со зрением у верховного судьи все было в порядке. В кабинете не было других зеркал, однако серебряный поднос смутно, но явственно отражал лицо ЛиГарвола. Причина, несомненно, крылась в природе колдовского зеркала. Возможно, искусство Злотворных просто отступало перед благословением Автонна?

Судья провел немало времени, пытаясь изменить освещение и угол зрения, но все втуне — он оставался невидим для самого себя. Разумеется, ЛиГарвол не нуждался в том, чтобы любоваться собственной внешностью — тщеславие не числилось среди его слабостей. Судью дразнила неразгаданная тайна, и, наконец, он решился уступить мучительному любопытству. Тем более что не было надобности далеко ходить за ответом.

Призвав к себе капитана Солдат Света, судья отдал приказ. Офицер отсалютовал и удалился. Через несколько минут стража ввела закованного доктора Фламбеску. По знаку ЛиГарвола солдаты вышли из кабинета. Пленник и верховный судья молча разглядывали друг друга.

К доктору Фламбеске, среди пациентов которого числились влиятельные и богатые горожане, отнеслись с особым почтением. Его одежда осталась целой, на лице, не было видно синяков. Более того — ему оставили личные вещи, в том числе темные очки, которые не позволяли определить выражения лица заключенного. Верховный судья, полагаясь на свою способность видеть истину сквозь любые преграды, не снизошел до приказа открыть лицо. Он только позволил себе короткий взгляд в зеркало, но там вместо пленника обозначилось лишь темное пятно, очертания которого смутно напоминали человеческие. Судье почудилась, что он уже видел такую тень: где-то, когда-то…

Доктор, в отличие от большинства заключенных, не выказывал ни страха, ни враждебности, ни беспокойства. В сущности, его лицо оставалось совершенно бесстрастным, однако судье ЛиГарволу была знакома и такая маска.

— Фламбеска из Стреля, — ЛиГарвол придал своему звучному голосу выражение серьезной, доброжелательной властности. — Против вас выдвинуто множество обвинений… Главное среди них — в колдовстве: преступлении, заслуживающем высшей меры наказания. В столь тяжелом случае справедливость требует предоставить обвиняемому возможность высказаться еще до суда. Вследствие этого я объявляю, что главным свидетельством против вас является это зеркало… — палец ЛиГарвола постучал по колдовскому стеклу, — обнаруженное в занимаемом вами помещении. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Какое-то время казалось, что доктор не собирается отвечать, однако он все-таки заговорил:

— Верховный судья заметил необычные свойства зеркала? ЛиГарвол склонил голову. Голос стрелианца, заметил он, приглушенный, с характерным выговором, показался ему неуловимо знакомым.

— В таком случае не нужно пояснять, какую огромную ценность имеет такое устройство для врача, давая ему возможность мгновенно разобраться в причинах болезни пациента.

— Вы вообразили, что это оправдывает ваше занятие колдовством?

— Я не собирался оправдываться.

— Вы сами изготовили это устройство?

— Я не ремесленник.

— Кто же тогда?

— Врач.

— Это лишь часть правды. Со временем я узнаю ее целиком. Где вы приобрели это зеркало?

— Здесь, в Ли Фолезе. Нашел в бочке со старьем, купленной на Голубином рынке.

— Вы сможете указать на продавца?

— Боюсь, что нет.

— Весьма прискорбно для всех заинтересованных сторон. Вы заявляете, что не распознали колдовского происхождения этого предмета?

— Я ничего не заявляю, верховный судья.

— Если вы приобрели зеркало случайно, как вы говори те, то почему не сообщили о нем соответствующим властям?

— Разве по закону я был обязан сделать это?

— Вы иностранец. Вы намерены оправдываться незнанием наших законов? Или вы считаете себя выше?

— Я живу по законам Верхней Геции.

— Кто открыл вам свойства зеркала?

— Никто, верховный судья. Вполне возможно, разобраться в его свойствах и без помощников. Разве вы сами не разобрались?

— Разобрался достаточно, чтобы убедиться, что Автонн не дозволяет колдовству беспредельно владеть миром и не допускает, чтобы подобные чародейские устройства существовали в мире безнаказанно.

— Насколько мне известно, никому из моих пациентов это зеркало вреда не принесло.

— Возможно, мысли и нравственная чистота ни одного из ваших пациентов не достигали достаточных высот, чтобы бросить вызов колдовской силе этого устройства. Однако вы можете заметить, что зеркало не способно отразить мой облик.

Доктор Фламбеска протянул скованные руки, чтобы развернуть зеркало к себе.

— Ничего подобного, — сказал он.

— Ваш случай — исключителен. Вы пробудили во мне интерес, — ЛиГарвол сцепил пальцы. — Я готов проявить милосердие, вплоть до того, чтобы избавить вас от Великого Испытания, но такое снисхождение требует от вас полной искренности и содействия суду. А потому — оставьте это тщеславное и ребяческое упрямство, отриньте гордость и дерзость, которым не место в этом Доме Истины. Признайтесь, откройте все, убедите меня, что вы достойны помощи.

Несколько секунд доктор Фламбеска молчал. Затем сказал:

— Зеркало действует. Дело не в свойствах стекла, а в неопытности наблюдателя. Ваши глаза и разум, верховный судья, непривычны к подобным раздражителям и отказываются воспринимать тончайшие подробности изображения.

— Вы скоро убедитесь, что мои глаза никогда меня не обманывают.

— И все же они не приспособлены к определенным видам восприятия. Однако есть несложный способ очистить зеркало, прояснив, таким образом, изображение, невидимое неопытным взглядом.

— Если вы в состоянии исправить устройство, сделайте это…

— Охотно, верховный судья.

Из карманов доктора Фламбески появился набор маленьких пузырьков, содержащих ароматные жидкости. Гнас ЛиГарвол не узнал запахов, но не потребовал объяснений. Он предпочел также не вдаваться в подробности действий врача, протиравшего стекло пахучими снадобьями, опасаясь, что зрелище этой несомненно граничащей с колдовством процедуры осквернит собой любого, кто ее видел. Резкие запахи все усиливались, но судья решительно отводил взгляд в сторону, пока вслед за звоном стекла и шорохом скользящей по гладкой поверхности тряпицы не услышал голоса Фламбески:

— Готово.

Что-то в этом голосе поразило верховного судью. Ему почудилось, что стрелианский выговор доктора стал едва заметным, если не исчез вовсе, однако трудно было судить об этом на основании трех коротких слогов. Судья снова повернулся к Фламбеске, и тот молча протянул ему зеркало. ЛиГарвол, взяв колдовское устройство, внимательно всмотрелся в его очищенную от малейшей дымки глубину. Он не разглядел в ней своего нынешнего облика и был весьма поражен увиденным.

Внутри зеркала двигались три далекие маленькие фигурки. Их окружал туманный мир полей и лесов. Фигурки приблизились, и ЛиГарвол наяву увидел свое прошлое.

Их было трое. Худой, светловолосый, довольно хрупкий паренек, в котором судья без труда узнал себя самого, и еще двое. Крепкий, живой, отчаянный рыжий мальчишка, богато одетый, владелец лучших игрушек и оружия — юный Джекс ЛиТарнграв, наследник титула и состояния своего отца. И еще один: с яркими голубыми глазами и густой черной шевелюрой. Внешность, повсюду привлекавшая к пареньку дружелюбное внимание. Равнар ЛиМарчборг, тоже будущий благородный ландграф.

Трое мальчишек, друзья, равные наперекор несправедливости фортуны. Или, может быть, не совсем равные. Эти двое, Джекс и Равнар, были крепче, сильнее, проворнее и изобретательнее, чем молодой Гнас. Зато не превосходили его в отваге. Он ни на йоту не уступал им в храбрости, дерзости и решительности. Больше того, они порой едва осмеливались последовать за ним туда, куда вело его твердое желание поразить друзей, в особенности Равнара. Но при всем этом Гнас не мог избавиться от подозрения, что эти двое любят друг друга больше, чем его.

Шло время, и подозрения переросли в уверенность. Эти двое, оба будущие ландграфы, явно предпочитали общество друг друга, и Гнас не уставал дивиться слепоте Равнара. Ведь любой бесстрастный наблюдатель признал бы за Джексом ЛиТарнгравом недостаток ума. Джекс ничего не мог дать товарищу, ничего достойного сравниться с теми сокровищами разума или сердечной преданности, которыми готов был поделиться с ним Гнас. Однако Равнар почти не замечал предлагаемых ему даров. Равнар оказался мелок и неблагодарен. Гнас видел это все яснее, но осознание не смягчало горечь обиды.

Мальчики в зеркале становились юношами. Друзья не отвергали его, но гордость заставила Гнаса отдалиться от них, ведь уже тогда он был увлечен служением человечеству — делом, наполнившим смыслом его несчастную жизнь. Он влился в ряды борцов против Злотворных и посвятил себя уничтожению заразы колдовства. На этом поприще он проявил такую одаренность, что быстро выдвинулся — сначала в агенты Белого Трибунала, а затем поднялся до судьи.

Уже в первые несколько лет его усилиями было проведено два десятка Очищений и не менее трех Искуплений. Подобные достижения заслуживали как минимум похвалы. Однако, к его изумлению, Джекс и Равнар не сумели оценить его заслуг. Вместо ожидаемого восхищения Гнас слышал от них сомнения и упреки. Споры все чаще превращались в столкновения. Наконец Очищение, которому подверглись все домашние и слуги осужденного колдуна Гири ЛиГейнцлора — несомненно, замешанные в преступления хозяина дома — вызвало жестокую ссору между бывшими друзьями. С обеих сторон летели обвинения, все они тогда наговорили много такого, чего нельзя ни забыть, ни простить, и особенно Равнар, оказавшийся лживым, невежественным, злобным, недостойным… Равнар, который так ничего и не понял.

С того дня Гнас ЛиГарвол уверился, что Равнар и Джекс — его враги, более того — враги всего человечества. Летели годы, и менялись изображения в зеркале. Картина за картиной вспыхивали, словно извлеченные из глубин памяти. Верховный судья видел зал суда и пепельные, застывшие лица обвиняемых. Он видел страх, скрывавшийся за невозмутимой сдержанностью, ошеломление, замешательство и панику. Он видел камеру пыток в глубинах Сердца Света. Ряды лиц проносились перед ним: бесконечные искаженные криком рты, безумные глаза, яркие ручейки крови. Он видел и слышал, казалось, он снова был там, и ощущал все с мучительной остротой, какой и не ведал прежде.

Новая картина представляла собой площадь Сияния. Он видел костры, котел, толпу зрителей, Солдат Света и приговоренных — тысячи приговоренных. Невинные жертвы, умирающие в муках. Нет! Враги Автонна и всего человеческого рода, от которых необходимо очистить мир! Эти жертвы приносились во спасение человечества. И все же ужасно было видеть их лица и последние содрогания их тел. Искривленные рты, сведенные судорогой руки… Казалось, он ощущал их вопли на своих губах, вопли, на которые никогда прежде не обращал внимание.

Верховный судья заметил, что картинка вздрагивает — дрожала рука, державшая зеркало. Изображение потускнело и расплылось, когда же картина снова стала ясной, он увидел перед собой жалкое личико предателя-дворецкого, Дремпи Квисельда, и в ушах судьи снова прозвучали слова: «Я счастлив служить Белому Трибуналу… но я не совсем понимаю, что от меня требуется». И он объяснил Квисельду, что от него требовалось, и несчастная тварь исполнила все, но это не было основанием отвергать его показания как ложные…

Изображение снова заколебалось, и в зеркале возникло опухшее, заплаканное лицо Эстины ЛиМарчборг, он услышал ее сдавленный, дрожащий голос: «Я никогда не видела и не слышала, чтобы мой муж занимался запретными таинствами». Глупая женщина, неспособная распознать истину. Ей требовалось руководство более сильного ума, и судья обеспечил его. Он помог ей оказать услугу человечеству, а она отплатила ему предательством. Автонн свершил над ней свою справедливость, и это не причина сомневаться в истинности ее показаний против своего мужа.

Равнар ЛиМарчборг был виновен, он был злодеем и заслужил наказание. Слабохарактерность его жены не изменит этого факта.

На мгновение снова появилась камера пыток: младший сын ЛиМарчборга, высокомерный мальчишка, копия своего отца, захлебывающийся в ледяной воде. Это зрелище выжало из Равнара необходимое признание. Что ж, Автонн-Благодетель позаботился вооружить своих служителей…

Зеркало снова показало площадь Сияния: помост и огонь под котлом, жадно глядящие зеваки, твердые взгляды судей. Постаревший, расплывшийся Джекс, с трудом скрывающий страх, и Равнар, тоже постаревший, но по-прежнему прямой и стройный, по-прежнему красивый, не сделавший ничего дурного. Невиновный.

Нет!

Верховный судья поднял глаза и уперся взглядом в черные очки доктора Фламбески.

— Это устройство — орудие Злотворных, — произнес он, на сей раз не сумев скрыть подступившей ярости. — Видения, показанные им, полны скверны и лжи, сбивающей с пути неосторожных и неопытных.

— Сам я никогда не мог пожаловаться на его точность, — возразил доктор, и теперь уже не было сомнений, что стрелианский выговор исчез без следа из его речи.

Смутная догадка подсказала Гнасу ЛиГарволу идею наклонить зеркало, чтобы поймать в него отражение Фламбески. Он увидел лицо Равнара ЛиМарчборга, помолодевшего, но бледного и осунувшегося, одетого в серый балахон стрелианского врача.

Равнар мертв, а зеркало — сосуд лжи!

Верховный судья подверг пленника неторопливому осмотру.

— Снимите очки и шляпу, — приказал он.

Доктор Фламбеска повиновался, открыв лицо Равнара, глаза Равнара — точно отраженные зеркалом. Нечто близкое к ужасу на миг пронзило верховного судью прежде, чем отточенный разум подсказал разумное объяснение.

— А, понимаю. Младший сын, удостоенный нашей милости. — ЛиГарвол на мгновение задумался, вспоминая имя: — Тредэйн ЛиМарчборг.

— Верховного судью всегда отличала прекрасная память.

— Разве я не сказал, что правда со временем откроется? Мы уже отчасти приблизились к ней. Вы опознаны и разоблачены как беглый преступник.

— Преступник, верховный судья? Как так? Я не был осужден, меня вообще не судили. Даже, насколько я знаю, не предъявляли обвинений.

— Вы до мозга костей — сын ЛиМарчборга, и, без сомнения, заслуживаете той же судьбы.

— А чем заслужил ее лорд Равнар, верховный судья? Зеркало ничего вам не подсказало?

— Уже то, что оно обнаружено в ваших вещах, позволяет судить вас за сделку с чародеем. Не сомневаюсь, что это не единственная ваша вина. Что касается видений, представляемых этим зеркалом — они отравляют зрение, ничего не значат и отвратительно фальшивы.

— Здесь вы ошибаетесь. Зеркало отражает только правду, так подсказывает мой опыт.

— Трибунал сочтет полезным ознакомиться с вашим опытом.

— Я протер и очистил стекло, — непринужденно продолжал сын Разнара, словно не понимая, что его ждет. — Теперь ничто не скроется от взгляда верховного судьи.

В словах самозванного доктора слышался неясный вызов, но Гнас ЛиГарвол не сомневался, что устоит перед любым коварством Злотворных. Он был недосягаем для них, и не ему бояться их козней.

Судья поднес зеркало к лицу и посмотрел на колдовское стекло. На этот раз, как обещал — или угрожал — сын Равнара, он увидел себя.

И в каком виде! Гнилая, полуразложившаяся плоть, кишащая червями. Искаженное лицо — безгубый рот растянут далеко за уши, едва ли не сходясь на затылке, и снабжен стальными клыками, рот широко разинутый, вечно голодный. Острые уши с кисточками на концах. Затянутые пленкой глаза. Желтые руки скелета с жадно растопыренными пальцами. Все уродства невозможно было охватить одним взглядом, но первое, что притягивало глаз, была именно пасть, готовая проглотить весь мир, раздирающая пополам череп, в котором разверзлась бездна.

Ужаснейшее из видений, когда-либо посланных смущать разум слуг Автонна. Но и оно не могло устрашить верховного судью Гнаса ЛиГарвола, разве что на миг.

Всего мгновение Гнас ЛиГарвол смотрел в глаза чудовища, узнавая и признавая в нем себя. И в тот же миг его рука поднялась, смахнув стекло со стола и разбив на тысячу осколков. Под пристальным взглядом пленника судье вдруг показалось, что цельность его моральных устоев готова дрогнуть и разлететься вдребезги подобно колдовскому зеркалу. Но минутная слабость прошла, ЛиГарвол преодолел ее и снова стал самим собой, презрев лживые видения, насланные Злотворными.

— Главная улика, — пробормотал сын Равнара, не желая признавать, что его колдовской трюк не удался.

— Едва ли это имеет значение, — возразил ему ЛиГарвол. — Получив ваше полное признание, мы сумеем представить и необходимые улики.

— Стало быть, дело можно считать решенным?

— Вне сомнения. Тринадцать лет назад вы побывали в подземельях, но ваша юность купила вам мягкое обхождение. Теперь вам не приходится рассчитывать на подобную снисходительность. Враги Автонна и всего человечества рано или поздно приходят к осознанию своей вины, и вы — не исключение. Там, внизу, вы откроете мне глубочайшие тайны своего сердца. Путь к ним может оказаться долгим и мучительным, но, в конце концов, вы, как некогда ваш отец, признаетесь во всем.

Верховный судья нетерпеливо дернул шнурок звонка. В комнату вошли Солдаты Света.

— Вниз, — приказал ЛиГарвол. — Мы слишком долго тянули. Пора с этим кончать.

21

Все казалось поразительно знакомым. Винтовая лестница, зловонные коридоры, душные подземные ходы, черная железная дверь, глубоко утопленная в заплесневелом камне стены — казалось, он видел все это только вчера. А за дверью — большой сводчатый зал, купающийся в красноватом свете ламп. Пыточный инвентарь, жаровни, ножи и веревки, клетки и баки — он помнил все. Вот большой стеклянный аквариум, над которым подвешивали Рава ЛиМарчборга. Вот проволочная клетка, в которой корчился среди удавов Зендин. Вот стеклянный цилиндр, в котором захлебывался он сам, пока пустой, но многозначительно покрытый изнутри каплями измороси. И большое дубовое кресло, в котором сидел тогда сам ландграф ЛиМарчборг. Тредэйну словно наяву представился привязанный к креслу отец.

Подручные ЛиГарвола втолкнули его в то самое кресло, сняли наручники, привязали ремнями руки и ноги. Он не сопротивлялся, в том не было нужды. Врачебную мантию ему оставили — как видно, пытка не будет повторением мучений Равнара.

Кожаный ремень охватил его лоб, притянув голову к высокой спинке кресла. К лицу приблизилась стеклянная пипетка, наполненная бесцветной жидкостью. Отвернуться было невозможно. Первые тяжелые капли упали на глаза. Жидкость потекла по щекам. Глаза и лицо начало жечь. Тредэйн моргнул; жжение усилилось. Откуда-то донесся голос, звучный, давно знакомый голос.

— Раствор кислоты, — поучительно говорил ЛиГарвол, — имеет сейчас наименьшую насыщенность. Злостные препирательства приведут к увеличению концентрации. Боль и прогрессирующая потеря зрения ведут к цели, возможно, пока неясной для вас. Однако я надеюсь, что с утерей зрения телесного пробудится внутреннее восприятие, которое спит сейчас в вашей развращенной душе. Узрев, таким образом, свою порочность, вы возжаждете Очищения.

— И каким же образом я смогу очиститься? — полюбопытствовал Тредэйн.

— Признайтесь во всем, — посоветовал ЛиГарвол. — Откройте цель, с которой явились в этот город. Опишите подробно ваши сношения с Эстиной ЛиХофбрунн, Дремпи Квисельдом и прочими, включая Гленниан ЛиТарнграв. А, я вижу, последнее имя не оставило вас равнодушным. И, прежде всего, опишите свои колдовские злодеяния, не упустив не единого. Сделайте это, и ваши испытания быстро закончатся.

— Понимаю. — Кивнуть Тредэйн не мог. Холодная усмешка тронула его губы. — Верховный судья, вы столько лет производите Великие Испытания… Вы не задумывались о том, что пленник, являющийся истинным колдуном, в силах защитить себя?

— Это обычный довод наших противников, на первый взгляд разумный, однако весьма слабый по существу. Как бы ни была велика сила колдуна, она не сравнится с величием Автонна. И мы — судьи Белого Трибунала, Солдаты Света, все присягнувшие Защитнику — не страшимся сил тьмы. Здесь, в Сердце Света, невозможно никакое колдовство.

— Вероятно. Давайте проверим, — Тредэйн внутренне сосредоточился. Искусство его возросло настолько, что не требовало произнесения заклинаний вслух. В тишине и Молчании он произвел необходимые мысленные действия, и его глаза очистились. Боль прошла, кожаные ремни бессильно упали. Колдун медленно встал.

Полдюжины стражников и палачей поспешно отшатнулись. Гнас ЛиГарвол, внешне невозмутимый, остался стоять как стоял.

Тредэйн ЛиМарчборг мысленно произнес знакомую формулу, ощутил силу Ксилиила, коснулся ее и направил свою боль. Дубовое кресло за его спиной вспыхнуло ярким пламенем. Он не слышал испуганных криков стражников. Две железные жаровни рассыпались горстками ржавчины. Деревянные лестницы, колодки и бочонки загорелись одновременно по всей камере пыток. Когда в замкнутом помещении стало слишком жарко, мысленный приказ вспорол все висящие над головой цистерны, и вниз обрушились ледяные потоки.

Вода. Аквариум. Повернувшись к огромному чану, Тредэйн разбил его мысленным ударом и с минуту любовался, как бьются лишенные привычной среды хищные рыбы.

Еще один. Почти не прилагая усилий, он расколол стеклянный цилиндр, в котором тонул тринадцать лет назад, и осколки стекла испарились в воздухе.

Один из стражников, как видно, потеряв голову, бросился на него, размахивая дубинкой. Колдун усмехнулся, и стражник отлетел назад, рухнул на одну из клеток, выстроившихся вдоль стены, и застыл, уставившись перед собой пустыми глазами. Из клетки немедленно высунулась лапа, напоминающая человеческую, но снабженная длинными кривыми когтями, и вцепилась ему в горло.

Тредэйн до сих пор не замечал клеток, однако теперь вспомнил. Удавы и хищные ящерицы, голодные крысы и еще более мерзкие существа, уродливые гибриды, порождения болот и пещер…

Он остановил все их сердца одним усилием воли и снова обратился к еще уцелевшим орудиям пыток. Одно или два, отличавшиеся особой изощренностью, он расплавил на месте, еще одно заставил исчезнуть во вспышке — и остановился, полагая, что его цель достигнута. Он медленно обводил взглядом разгромленный зал, задерживаясь на человеческих лицах, и те, на кого падал его взор, дрожа, приникали к земле. Один лишь верховный судья остался недвижим.

— Вот сила, которую вы приписываете Злотворным, — бросил в его прозрачные глаза Тредэйн. — Многие ли обладали ею? Хоть кто-нибудь обладал? Вы начинаете понимать?

— Зло, твои искушения бессильны в стенах Дома Истины! — в выразительном голосе ЛиГарвола звучала презрительная жалость. — Здесь твои наваждения никого не в силах обмануть.

— Ваша камера пыток превратилась в развалины на ваших глазах! Это наваждение, верховный судья?!

— А, ты можешь уничтожить бренную материю и плоть. Но сердца и разум избранных слуг Автонна не в твоей власти. Тебе, как и твоему отцу, как и прочим из вашего рода, не устоять перед истинной чистотой разума. Зло никогда не в силах постигнуть собственную слабость, и в том — зародыш его гибели.

— Вы наполнили мир несчастьями. Вы погубили множество невинных. Равнар ЛиМарчборг, замученный вами, был невиновен. И вы знаете это!

— Я знаю, что моей рукой всегда управлял Автонн. Я знаю, что исполнял Его волю.

— Неужели вы слепы, верховный судья? Неужели не можете понять? — изумленно выговорил Тредэйн. Бессилие охватило его. Быть может, Гнас ЛиГарвол прав, презирая его власть. — Неужели никакие доводы не в силах дойти до вашего разума?

— Я вижу прогресс, — заметил ЛиГарвол. — Вы начинаете постигать ничтожность даров, полученных вами от Злотворных.

— Они бывают небесполезны, — возразил Тредэйн, и кое-кто из палачей вжался в стену.

Гнас ЛиГарвол, длинными пальцами сжал серебряный образок с изображением Автонна и поднял его перед собой, как оружие.

— Не бойтесь ничего, — обратился он к своим подручным, и его голос гулко отдался под сводами пыточной камеры. — Верьте лишь в силу Автонна. Все вы, присягнувшие служить Ему, носите Его изображение. Возденьте же его, и Автонн защитит вас от власти Злотворных.

Стражники поспешили повиноваться, и Тредэйн оказался в окружении серебряных амулетов, зажатых в дрожащих пальцах.

— Теперь отведите его в камеру, — приказал ЛиГарвол. — Мужайтесь, создания тьмы бессильны перед волен Автонна. Он не может противиться вам.

— Не стану вас разочаровывать, — устало сказал Тредэйн. — Я ухожу, потому что здесь больше нечего делать, а этот спор меня утомил.

Это была правда. Глубокая усталость, неизменный спутник колдовских упражнений, уже охватила его, и ее действие усиливалось осознанием поражения. Производить такие разрушения не входило в его планы, но ненависть заставила забыть об осторожности. Теперь же перед его мысленным взором возникли песочные часы, оставшиеся в потайном ящике стола, не замеченном Солдатами Света. Светящиеся песчинки пересыпались из верхней колбы и гасли. Их было так много, и они сыпались так быстро, что в нем шевельнулся страх, хотя Тредэйн не позволил чувствам отразиться на лице.

Стражники все теснили его своими жалкими образками, и у Тредэйна возникло искушение расплавить серебряные диски в их руках, однако он не мог позволить себе столь дорогостоящего удовольствия. Позволил лишь заметить на прощание:

— Чтобы вы не сочли, верховный судья, что время было потрачено даром, я спешу признать вашу победу. Я бессилен против вашей уверенности в своей правоте, и потому добровольно признаю себя колдуном.

Гнас ЛиГарвол не снизошел до ответа.

Стражники, вооруженные образками, препроводили Тредэйна обратно в башню и заперли в камере. Прошло несколько часов. За окном над площадью Сияния сгущались тени.

На закате тюремщик просунул в окошко двери поднос со скудной трапезой и, запинаясь, передал страшному пленнику короткую новость. Белый Трибунал, сочтя, что в показаниях подсудимого нет надобности, и учитывая особую опасность пленника, провел срочное заседание суда по делу Тредэйна ЛиМарчборга (он же доктор Фламбеска) в его отсутствие. Поскольку обвиняемый при свидетелях признал свою вину, приговор был ясен и потому вынесен без долгих проволочек.

Весь город уже знал о предстоящем Очищении почтенного Дремпи Квисельда. Сегодня горожанам стало известно, что это ничем не примечательное зрелище будет украшено Искуплением высокородного колдуна.

Завтра утром.

В камере было холодно и сыро. В гнилой соломе кишели паразиты. Почтенный Дремпи Квисельд лежал неподвижно, уставившись в темноту широко открытыми глазами. Укусившую его блоху он машинально прихлопнул, даже не заметив. Его мысли были заняты совсем другим. Это была последняя ночь в его жизни.

Завтра утром за ним придут. Вытащат из камеры, проволокут по мрачному коридору — или пронесут, если ноги откажутся ему служить — на помост с бурлящим котлом посреди площади Сияния. Огонь наверняка уже развели. К рассвету вода закипит ключом, и его бросят в кипяток, как повар бросает мясо в котелок с супом: живое мясо, мясо, способное чувствовать, испытывать боль и страх, пока в нем еще продолжает тлеть жизнь. А жизнь может тлеть на удивление долго. Случалось, вопящие жертвы долгие минуты бились в кипятке, яростно отгоняя спасительную смерть. Он не раз видел такое своими глазами, и всегда это зрелище пробуждало в нем жалостливое любопытство. Но и в самых диких фантазиях ему не думалось, что однажды он сам…

Квисельда передернуло, из горла вырвался стон. Страшное несчастье обрушилось на него из ниоткуда. Квисельд ни на минуту не усомнился, что стрелианский доктор Фламбеска сыграл немалую роль в постигшей его катастрофе, но не мог понять причин. Они с Фламбеской даже не были знакомы. Он никогда ничем не навредил этому доктору, ничем его не обидел.

Зато он навредил другим, многим другим. Как правило, почтенный Квисельд не позволял себе задумываться на столь неприятные темы, но нынешние обстоятельства были далеки от обычных, и настойчивые воспоминания всплывали на поверхность, как тела жертв в котле Очищения. Едва он успевал отодвинуть в глубины памяти одно, как тут же выплывало другое. Их было слишком много, людей из прошлого, которых он не желал видеть, и самым мучительным было воспоминание о благородном ландграфе Джексе ЛнТарнграве.

Не было спасения от лиц тех, кого он погубил или помог погубить, от всех этих несчастных, таких же невиновных, как ландграф ЛиТарнграв. Тогда Квисельду вдруг подумалось, что его собственная гибель могла быть воздаянием за прошлое, и он впервые в жизни задумался о справедливости Автонна.

И в глухой ночи он, наконец, признался себе, что судьба к нему справедлива. Беспощадно справедлива.

У него не было сил взглянуть в лицо этой судьбе. И еще не поздно избавить себя от ужасных мук. Разбить голову о стену камеры. Да, так он и сделает!

Почтенный Квисельд приподнялся, нашарил в темноте сырую стену. Для пробы слегка стукнулся лбом о холодный камень. Оказалось больно. К утру будет синяк. Нет. Утром уже ничего не будет.

Он встал с соломы и вслепую отошел к задней стене камеры, наклонился вперед и приготовился броситься к противоположной стене. Один сильный удар — и череп расколется. Конец всем бедам.

Ноги отказывались слушаться. Разум тщетно выкрикивал им приказ. Мышцы превратились в студень.

Квисельд упал на колени, спрятал лицо в ладонях и разразился судорожными рыданиями. Он думал, что все слезы давным-давно выплаканы, но сейчас они снова текли ручьями: слезы горя, ужаса, отчаяния и сожаления об упущенных возможностях. Еще недавно, вспомнилось ему, он стоял на Бриллиантовом мосту, глядя на ночную реку, такую быструю и могучую, такую благословенно холодную . Не то что…

Он стоял на мосту один, некому было помешать ему. Эстина ЛиХофбрунн сумела, а ему не хватило решимости. Теперь уже поздно. Вода Фолез перед его мысленным взором сменилась бурлящим кипятком. На него давили сотни взглядов, а от котла поднимался жар, ужасный жар. Никакое преступление не заслуживает столь ужасного наказания!

Но многие, многие претерпели его, а ведь почти никто из них не совершал никакого преступления. И многих невинных он сам обрек на это. Сколько жертв его алчности и трусости проводило последнюю ночь в Сердце Света, быть может, в этой же самой камере, страдая, как страдал теперь он? Сколько их было: истерзанных пытками, плакавших, бессильных? Сколько нашло силы покончить с собой, чтобы избежать худшей судьбы?

Прежде он никогда не позволял себе думать о них, но здесь, в темноте последней ночи, от этих вопросов не было спасения. И тогда ему показалось, будто что-то в нем сдвинулось, и он смотрел на мир чужими глазами. На миг его заполнили мысли терзаемых жертв, впервые он постиг чувства погубленных им людей — и тогда Дремпи понял, что натворил.

Его захлестнула небывалая печаль. Слезы жалости к себе мгновенно высохли. Дремпи Квисельд застыл, пораженный раскаянием, которое обжигало страшнее, чем кипящая вода котла, раскаянием, не оставлявшим места страху. Забыв об ожидавших его муках и смерти, почтенный Дремпи Квисельд думал о доселе безликих для него мертвецах.

Он не знал, долго ли простоял на коленях. Заметив наконец, что тело раскачивается из стороны в сторону, готовое бессильно рухнуть, Квисельд на четвереньках дополз до груды соломы и со вздохом упал. Он не искал спасения в забытьи, но усталость взяла свое, его глаза закрылись, и Дремпи уснул.

Приснившийся ему сон был так ярок и реален, что даже спящий Квисельд заподозрил присутствие чар. Ему снился Джекс ЛиТарнграв, снисходительный и беспечный господин, неизменно добрый к своим слугам и доверчивый, слишком доверчивый. Разумеется, благородному ландграфу и в голову не приходило заподозрить своего верного дворецкого в предательстве. Он шел на смерть, не ведая об измене Квисельда. Он, должно быть, не понимал, кто его погубил.

Теперь Квисельд увидел своего бывшего господина, как он стоял тринадцать лет назад на площади Сияния: избитый, в синяках, но не сломленный, с обычным беззаботным видом. Мучительное раскаяние снова пронзило Квисельда, преследуя его даже в царстве снов.

Рядом с Джексом ЛиТарнгравом на том же помосте стоял благородный ландграф Равнар ЛиМарчборг — такой же невиновный, истерзанный и обреченный. Все эти годы Квисельд не вспоминал о друге своего господина — до того вечера, когда на Эстину ЛиХофбрунн ни с того ни с сего напала неуместная в обществе откровенность. С тех пор имя и лицо ЛиМарчборга всплывало порой в его мыслях, но никогда еще перед ним с такой ясностью не вставали страдания и невиновность лорда Равнара. Впрочем, это длилось недолго. Оба ландграфа исчезли в убийственном огне Искупления, и ничего не осталось, кроме стыда и раскаяния, навсегда выжженных в мозгу Дремпи Квисельда. Один сон сменился другим, и он увидел перед собой стрелианского врача, Фламбеску. Что-то во внешности доктора настораживало Квисельда, и это впечатление усилилось, когда тот без малейшего акцента спросил:

— Ты еще не узнаешь меня?

— Ты мой враг, — отвечал во сне Дремпи Квисельд, — Но я не знаю почему.

— Тогда смотри , — шляпа и очки, скрывавшие лицо врача, исчезли.

Спящий Квисельд увидел знакомое лицо и прошептал:

— Дух ЛиМарчборга.

— Я не дух .

— Сон?..

— И не сон .

— Ты его сын, — вспомнил пораженный Квисельд. — Их было трое, а казнили только двоих. Ты младший сын ЛиМарчборга!

— Теперь ты понимаешь?

— Теперь — да. Ты отомстил за отца, за братьев и за моего господина.

— Я наказал виновного , — невыразительно произнес Фламбеска-ЛиМарчборг. — Я восстановил справедливость .

— Да, это справедливо, — согласился Квисельд. — Ты удовлетворен?

— Пока — нет.

— Понимаю. Желаю тебе успеха с верховным судьей.

— Ты предаешь нового господина, как предал старого.

— Нет. ЛиГарвол — это болезнь, от которой я вовремя излечился.

— Ты утешаешь себя этой мыслью.

— Нет. Я отдал бы все, чтобы доказать, что это правда. Я сожалею о прошлом и ненавижу себя за то, что сделал. Если бы только можно было что-нибудь исправить!

— Так ты говоришь теперь. Но твое раскаяние столь же зыбко, как и твоя верность. Оно развеется первым порывом ветра.

— Люди меняются, — настаивал Квисельд.

— Ты просто видишь сон , — сухо возразил мститель.

— Люди учатся.

— Но ты и в жизни, и в смерти останешься тем, кем был: предателем и трусом.

— Нет, — сказал Квисельд. — Нет. Нет.

Его разбудил пинок под ребра. Фламбеска-ЛиМарчборг исчез. Почтенный Квисельд открыл глаза. Камеру заливал утренний свет. Четверо солдат смотрели на него сверху вниз.

— Пора, — надменно произнес один из них.

— А вы крепкий орешек, почтенный, — не без одобрения заметил другой. — Не часто нам приходится их будить.

Квисельд встал, протирая заспанные глаза. Он еще не успел понять, что происходит, а его уже подхватили под локти, вытолкнули из камеры и потащили к лестнице.

Наручников не было. Дремпи вспомнил, что осужденных никогда не заковывали, чтобы не мешать зрителям наслаждаться их причудливой агонией. От этой мысли ему стало дурно, однако это не остановило быстро шагающих стражников. Они волокли его с привычной ловкостью, не давая даже задуматься о сопротивлении или о чем бы то ни было еще. Между тем Квисельду просто необходимо было поразмыслить, прояснить кое-что, пока еще оставалось время.

Это было важно, было как-то связано с Пфиссигом, но времени на размышления не было.

Все происходило слишком быстро.

Вниз по лестнице, по удивительно узкому коридору с низким потолком, где ожидал начальник тюрьмы, вырядившийся в шляпу с огромным плюмажем и форму, бессмысленно копирующую военный мундир. При начальнике торчало двое напыщенных адъютантов. Других пленников не было. Болтун ДеТретц давно мертв, а других сообщников у него не нашлось. Итак, почтенный Квисельд отправится в котел в одиночестве.

Коридорчик перегораживала тяжелая деревянная дверь. Кто-то открыл ее, и в полутьму Сердца Света проник непрошеный солнечный луч. Квисельд невольно зажмурился, но тут же снова открыл глаза. Не так уж много оставалось ему времени наслаждаться светом. Его подтолкнули вперед, и Дремпи жадно вдохнул свежий летний воздух.

Он моргнул, и картина перед глазами прояснилась. Он стоял на черно-белом помосте, примыкающем к стене Сердца Света. По краю помоста выстроился ряд Солдат Света. Впереди чернел огромный железный котел. Заглянуть в него отсюда не представлялось возможным, но Квисельд слышал, как кипит вода, и ощущал жар нагретого металла. Он отвернулся. Начальник тюрьмы разглагольствовал о его преступлениях и зачитывал приговор суда, но Квисельд не видел нужды прислушиваться — все это и так было ему известно.

На дальнем краю помоста стояли высокие кресла, занятые городскими чиновниками и судьями Трибунала. Почетное место посередине было отведено ЛиГарволу, и Дремпи, впервые не дрогнув, взглянул в бесцветные глаза верховного судьи. Он твердо готов был встретить ненависть, презрение, угрозу, однако решимость его пропала втуне. Глаза судьи были пусты или заняты какой-то всепоглощающей мыслью. Он просто не видел пленника.

Квисельд перевел взгляд на толпу, и увиденное — или скорее не увиденное — несколько удивило его. На лицах не было заметно привычного предвкушения. Молчаливые, встревоженные, горожане смотрели на происходящее с мрачным сомнением. Ни следа обычного праздничного настроя. На нескольких лицах ему померещилось даже сочувствие, и эти дружеские взгляды ободрили его, возвратив твердость.

Он не станет молчать. Он….

Начальник тюрьмы заканчивал чтение.

В горле стоял комок, но он должен был найти слова, а времени не было, стража уже втаскивала его по дощатой лесенке на площадку, нависавшую над котлом. Солдаты знали свое дело, и все шло слишком быстро.

Они не дадут ему отсрочки. Надо использовать последнюю возможность. Он должен…

— Я должен… — Дремпи думал, что сказал это вслух, но из горла не вырвалась ни звука, а ведь сейчас самое время. Зрители затаили дыхание, они услышат его, стоит только начать говорить! Во рту пересохло, а губы смочить было нечем, но Дремпи заставил себя проглотить ком в горле, и над площадью зазвучал его голос, срывающийся и негромкий, но хорошо слышимый в боязливой тишине.

— Я должен кое-что сказать.

Каждый имеет право на последнее слово. По толпе пробежал шепоток: еле слышное проявление общего согласия. К удивлению Квисельда, стражники послушно остановились. Но много времени ему, конечно, не дадут. Не больше минуты. Он снова сглотнул и заговорил:

— Я сейчас умру, и признаю, я заслужил эту смерть. Не тем, что пытался убить верховного судью, а тем, что тринадцать лет назад погубил своего прежнего господина, благородного ландграфа Джекса ЛиТарнграва. Я свидетельствовал перед Белым Трибуналом, будто видел, как они с его другом, Равнаром ЛиМарчборгом, занимались колдовством. Я поклялся, что видел это собственными глазами. Так вот, я ничего такого не видел. Это была ложь. Я выдумал это, потому что он , Гнас ЛиГарвол, так мне велел, — Дремпи Квисельд обвиняюще указал пальцем и столкнулся взглядом с верховным судьей. Прежде такой взгляд ужаснул бы его, но не сегодня.

— Взгляните, вот он, верховный судья, восседает здесь, словно король справедливости на своем троне. Уверяю вас, он самозванец. Тринадцать лет назад он задумал покончить с моим господином и его другом, но не мог раздобыть против них улик, потому что они были невиновны. Только ЛиГарвола такие мелочи не останавливают. Он заставил жену ЛиМарчборга дать против него показания, а потом добился лжесвидетельства и от меня. Я послушался из страха и зависти. Он обещал, что я получу или состояние своего господина, если буду послушен, или котел за строптивость.

Пфиссигу теперь не достанется дом ЛиТарнгравов. Жаль, но он толковый паренек и сам сумеет о себе позаботиться. Есть вещи поважнее. Безбоязненно взглянув в глаза верховного судьи, Квисельд продолжал, и признания лились из него легко и свободно.

— Я проявил послушание, и мой господин погиб, а с ним и ЛиМарчборг, и его сыновья, и множество слуг, имен которых я, к своему стыду, даже не знал. Но это был еще не конец, нет. Теперь я был «почтенный Квисельд», богач, но я принадлежал Гнасу ЛиГарволу. И я по-прежнему был послушен ему, а это значило — поддерживать Белый Трибунал при дворе, вступить в Лигу Союзников и год за годом посылать в котел черт знает сколько невиновных. А теперь я и сам здесь, и это — справедливо. Я хотел бы, чтобы моя смерть могла исправить то зло, что я причинил, но его ничем не исправишь. Все, что я могу сделать — это сказать правду.

И я сделал это, и я рад этому.

Квисельд обернулся лицом к горожанам, в немом изумлении смотревшим на него.

— Я клянусь вам последним своим дыханием, что все это — правда.

Гнас ЛиГарвол махнул оцепеневшим палачам, и сильный толчок сбросил Дремпи Квисельда в котел.

Его крик потерялся в реве толпы. Короткий удар горячего пара — и милосердная тьма поглотила его сознание.

Окно башни, в которую поместили Тредэйна ЛиМарчборга, выходило на площадь Сияния. Из него открывался прекрасный вид на помост с котлом, были видны и палачи, и жертва. Тредэйн с интересом наблюдал за казнью, и когда Дремпи Квисельд, задержавшись у края котла, обратился к толпе, колдуну было слышно каждое слово. Услышанное оказалось более чем неожиданным. Глядя на грязную, оборванную, но полную достоинства фигуру приговоренного, он почувствовал, как болезненно сжалось сердце, и вдруг понял, что ему жаль Квисельда.

В этот миг он даже уважал своего погибающего врага, а это никуда не годилось. Дремпи Квисельд — лжец и предатель, он получил то, чего давно заслуживал. Запоздалое раскаяние и краткий приступ отваги ничего не изменят. Тредэйн ЛиМарчборг наказал виновного. Он восстановил справедливость, и, наконец, настал час его торжества.

Поразительно, каким пустым оказалось это торжество, каким мелким и бессмысленным.

Но ведь справедливость — не пустой звук. Если что-нибудь в мире имеет смысл, то это справедливость! Не может быть мелким то, за что уплачена такая цена! Мгновение агонии в котле? Что это в сравнении с вечностью в пламени Сияния?

Справедливость стоит любой цены, снова и снова уверял себя Тредэйн.

Квисельд сказал свое слово, его тело швырнули в котел, и мысли Тредэйна обожгло огнем.

Управлять сознанием других обходится дорого , предупредил его Ксилиил. Тредэйн не забыл об этом, но его разум сосредоточился почти что помимо его воли, направляя колдовскую силу, которая мгновенно погрузила Квисельда в беспамятство.

Тело коснулось воды и без борьбы погрузилось на дно. Возможно, жар убил Квисельда прежде, чем он захлебнулся. Как бы то ни было, он ничего не почувствовал, и зрители, предвкушавшие волнующее зрелище, были, видимо, разочарованы.

Однако толпой властвовали другие чувства. Горожане гудели, как пчелы. В их голосах слышалось беспокойство, возмущение, недоумение, гнев. Кажется, люди сочувствовали казненному и даже восхищались им. Тредэйн с трудом разбирался в их чувствах, он и себя-то с трудом понимал. Столько жертв принесено во имя справедливости, во имя мести! Ни страх, ни сомнения не остановили его, и вот в миг победы он тратит драгоценные крупицы силы, чтобы избавить подлого врага от мучений.

Тредэйн решительно не мог себя понять. Он знал только, что этот бессмысленный поступок принес ему некоторое облегчение. Однако долго раздумывать ему не дали. Дверь заскрипела, и на порог с опаской шагнули перепуганные Солдаты Света, тыча ему в лицо амулетами с изображением Автонна.

Тредэйн покорно дал себя заковать. Железные обручи охватили его запястья, лодыжки и шею. Надежно, как они полагали, заковав пленника, солдаты заметно успокоились. Кто-то даже рискнул отпустить робкую шуточку, выводя приговоренного, безразлично шагавшего навстречу своей судьбе.

Через открытую дверь его вытолкнули к солнечному свету и воздуху, пропитанному запахом вареного мяса. Завидев его, толпа заволновалась, и Тредэйн ощутил на себе взгляды множества глаз. В нескольких шагах от него еще кипел котел, но стража провела узника мимо, к стоящей торчком квадратной плите над черным провалом в мостовой. Тредэйн отлично помнил этот провал. К его поблескивающей черноте солдаты его и подвели, приковали к утопленным в камне скобам и оставили.

Тринадцать лет назад на этом месте стоял его отец, а сам он смотрел на него из окна камеры. Теперь ему было куда лучше видно. Площадь Сияния была полна народу, но Тредэйну казалось, что он в одиночестве стоит над черной бездной. Начальник тюрьмы выступил вперед, чтобы зачитать имя и титул осужденного, перечень его преступлений и приговор.

— Благородный ландграф Тредэйн ЛиМарчборг…

При этом имени по толпе прошла рябь, а сам Тредэйн одарил говорящего удивленным взглядом. За все эти годы он ни разу не подумал, что унаследовал титул, который должен был достаться старшему брату. А если и думал об этом, то полагал, что давно лишен всех званий и привилегий. Однако, как видно, дреф так и не скрепил своей печатью соответствующий указ. Забавно узнать об этом именно здесь и сейчас.

Главным пунктом обвинения было колдовство. Приговор — Искупление.

Глашатай замолчал. Верховный судья Гнас ЛиГарвол, доселе сидевший неподвижно, шагнул вперед, воздел руки и заговорил.

Гулкие слова древнего призыва, срываясь с его губ, заставили толпу то замирать, то трепетать. Даже у Тредэйна, понимавшего, как работает механизм, перехватило дыхание. Верховный судья не ведал, что творил, но вызубренное наизусть и повторенное звучным голосом заклятие привело в действие черные линзы, тайно установленные под помостом колдуном Юруном столетие назад.

ЛиГарвол говорил, и летний воздух над сценой сгущался и темнел. Вот он закрутился вихрем, успокоился и начал светиться. Потайные линзы, уловив ожидание зрителей, лепили из мерцающего тумана облик мнимого благодетеля человечества — Автонна. На лице его была вселенская печаль, сила и мудрость, во взгляде — любовь и страдание, из бесчисленных ран истекала темная кровь.

Толпа вздохнула, кто-то зарыдал; Даже Тредэйн был поражен красотой и мощью фантома и замер, на мгновение очарованный увиденным.

В прозрачных глазах судьи горела неподдельная страсть. ЛиГарвол обращался к подобию Автонна, и его голос, произносивший пылкую речь, гулко разносился над площадью.

Едва уловимое свечение в темноте под камнями заставило Тредэйна очнуться. Изобретение Юруна всего в нескольких футах от него готовилось к подзарядке, а этот процесс, едва он начнется, почти невозможно будет остановить.

Напрягая все силы, Тредэйн сосредоточенно послал к черным линзам Юруна собственные желания и волю, отсекая все прочее.

Фантом послушно изменил облик. Светозарный лик Автонна искажался и таял, как свечной воск. Светящиеся капли падали наземь. Нижняя челюсть отвалилась. Глаза вытекли из глазниц и медленно скатились по щекам.

Раздались крики ужаса. Толпа дрогнула, заколебалась, и немало зрителей бежало с площади Сияния.

Черный туман, вырвавшись из зияющих ран Автонна, окончательно скрыл его облик. С минуту над помостом колебалась темная тень, потом она рассыпалась хлопьями пепла, быстро опавшими вниз, и глазам изумленных горожан открылся новый лик.

Его узнали не сразу. Гнилая кишащая червями зеленоватая кожа; костлявые руки; искаженные черты лица: заостренные уши, невидящие глаза и полная стальных клыков отверстая пасть. Прошло несколько мгновений, прежде чем горожане узнали верховного судью, каким он отразился в колдовском зеркале доктора Фламбески.

Гнас ЛиГарвол мгновенно узнал это лицо и сразу осознал опасность. Напрасно он знаками приказывал палачам немедленно отправить осужденного в котел. Глупцы не сводили глаз с созданного Злотворными фантома. Они то ли не понимали приказа, то ли не осмеливались исполнить его.

А горожане уже узнали его. Узнали таким, каким желали представить верного слугу Автонна силы тьмы. В криках толпы звучал ужас и злобная издевка.

Жалкие глупцы, ослепленные коварством колдуна! Их Невежество будет им наказанием. И все же их заблуждение объяснимо. Кто из них, не знающих света истины, в силах устоять перед чарами Злотворных?

Такое наваждение в состоянии смутить любой заурядный ум. Картина над головами продолжала изменяться, и злобная карикатура сменилась менее уродливым, но еще более опасным наваждением.

ЛиГарвол снова видел то, что минуту назад происходило на площади: котел, стражу, осужденного, палачей, чиновников и судей. И самого себя, воздевшего руки. Он увидел, как шевелятся его губы, выговаривая слова призыва, как темнеет воздух. И еще кое-что. Низкая каменная стена, поддерживавшая помост, приобрела прозрачность, и каждый мог теперь разглядеть пустое пространство под сценой. Там, под провалом выдвинутой плиты, стояло явно колдовское устройство с металлической рамой, на которой держались черные, испускающие странный свет линзы. Вот они начали пульсировать, из них появились лучи, нарисовавшие на сгустившемся облаке тумана величественный образ Благодетеля.

Гнусные шутки колдуна! И, разумеется, от безмозглой толпы нечего ждать понимания. Воистину, коварство Злотворных не ведает предела, и все же верному слуге Автонна нечего бояться колдовства!

— Граждане Ли Фолеза! — голос ЛиГарвола без труда перекрыл шум толпы. — Слушайте меня. Вас хотят обмануть колдовским видением, порожденным силой Злотворных. Отвратите свой взгляд от него, не смотрите, или ваши души наполнятся ядом чародейства!

К его изумлению, гомон не стих, а, казалось, сделался еще громче. Сквозь смущенное бормотание прорезалось несколько голосов, выкрикивавших:

— Проверить! Проверить!

Шайка мятежников уже выбиралась из толпы, чтобы броситься к основанию помоста. В прочные дверцы, закрывавшие низкий проход под стеной, ударились возникшие невесть откуда булыжники. Кто-то притащил лом, и дверь не устояла. Какой-то мальчишка-подмастерье, юркий, как угорь, нырнул в черную дыру и мгновение спустя показался наружу, сжимая в руках тускло мерцающие черные линзы. Запрыгнув на помост, подмастерье поднял над собой раму с линзами и, показав их толпе, швырнул на камни мостовой. Устройство разлетелось вдребезги. Изображение в тот же миг погасло, и тут толпа взорвалась.

Казалось, — они позабыли все: долг, приличия и гражданские обязанности — забыли даже Автонна. Тот, кто устоял перед наваждением, должен был остановить и объяснить им истинную суть вещей. Верховный судья величественно шагнул вперед.

— Слепые, глупые, дерзкие дети, — сурово обратился он к забывшей свое место черни. — Что за безумие овладело вами? Или вы хотите прогневить Благодетеля, чьи страдания хранят вас от зла? Прекратите эти недостойные выкрики и объедините свои голоса в хвале Автонну; смиритесь и очиститесь…

Камень, просвистев в воздухе, попал ему в лоб, что до глубины души поразило верховного судью. Коснувшись лба рукой, он недоверчиво уставился на свои измазанные кровью пальцы.

Площадь замерла. Люди словно не могли поверить, что у него, как у обычного смертного, течет кровь. Затем тишину прорезали новые крики, множество голосов слились в рев. Новые камни полетели в верховного судью и остальных членов Трибунала, растерянно сгрудившихся на заднем краю помоста.

ЛиГарвол еще раз попытался воззвать к толпе, по его голос затерялся в яростном гуле. Он шагнул назад, вскинув руки в тщетной попытке защититься от булыжников. Отступая, он невольно отыскал взглядом прикованного пленника. Голубые глаза сына Равнара смотрели прямо на него, но в них была лишь светящаяся пустота, и судья с ужасающей уверенностью понял, что перед ним — не смертный, а Злотворный, явившийся в обличье человека, чтобы принести тьму в этот мир.

Гнас ЛиГарвол должен был предостеречь их. Нечестивые, неблагодарные жители Ли Фолеза показали себя недостойными его заботы, — и все же он не мог покинуть их Даже теперь. И он попытался заговорить, но людское море взметнулось приливной волной и захлестнуло его. Чьи-то Руки швыряли его из стороны в сторону, били и рвали, со всех сторон летели плевки и брань. Потом его втащили вверх по деревянной лестнице к краю нависающей над котлом площадки.

Судья понял, что его ждет, но в его душе не было места страху. Автонн защитит своего самого преданного слугу. Время для Гнаса ЛиГарвола словно замедлило свой ход или вовсе остановилось. За долю секунды он увидел всю площадь: бушующую толпу мятежников, терзающих его помощников-судей, осаждающих Сердце Света, взламывающих двери и врывающихся в коридоры, освященные Защитником Автонном. И самое худшее, самое ужасное — он увидел, как ослепленные безумием люди сбивают оковы с пленника, освобождают Злотворного, тем самым готовя окончательную погибель себе и всему миру. ЛиГарвол взглянул на создание, принявшее облик сына Равнара ЛиМарчборга, и различил наконец под личиной его нечеловеческую сущность — темную, устрашающую тень уродливых очертаний, в которой горели торжеством злые голодные глаза.

Кажется, он один видел это: он один обладал незамутненным внутренним взором, проникающим сквозь все покровы. Но Автонн видит все, Автонн поможет…

Верховный судья почувствовал, что его поднимают вверх, и тело его обрушилось навстречу кипящему морю, ушло под воду, едва не задев бессильно колыхавшийся труп Дремпи Квисельда. Какой-то миг он верил, что Автонн защитит его от боли, и тут боль ударила, много страшнее, чем все, что он мог себе вообразить. Но сознание почему-то не гасло. Мгновения растянулись в века, пытка длилась, и ни смерть, ни Автонн не являлись, чтобы положить ей конец.

Он все еще был в сознании, когда пятеро судей, один за другим, с воплями рухнули в котел. Эти мучились недолго. Их крики затихли, и тела погрузились в бурлящую воду. Но искру жизни в истинно праведном человеке погасить было не так легко, и верховный судья продолжал страдать. Над ним вдоль кромки котла склонялись лица его убийц, лица, пылающие гневом и ненавистью. Искаженные рты изрыгали проклятия.

А прямо над ним сияло голубое летнее небо. Крик горького отчаяния вырвался у верховного судьи Гнаса ЛиГарвола, когда он увидел, как огромная тень вздымается, заграждая собой синеву, и узнал в ней облик торжествующего зла.

22

Тредэйн сидел в отцовском кабинете, глядя на стоявшие перед ним песочные часы. Все эти месяцы он расходовал силу, не считаясь с ценой ради достижения цели, и теперь тусклый пепел почти заполнил нижнюю колбу. Светящихся песчинок осталось совсем немного. Их можно было растянуть на много десятков лет, используя их по одной за раз или не тратя вовсе. С другой стороны, их хватило бы на одно настоящее чудо.

Итак?

Он отвел взгляд от стола, осмотрелся. Ни пылинки па полках, книгах и немногочисленных креслах. Чисто было и в соседних комнатах, прежде принадлежавших Равнару ЛиМарчборгу. А теперь — ему.

Или не ему? После яростного бунта на площади Сияния — после убийства шестерых членов Трибунала, в том числе самого Гнаса ЛиГарвола, и нескольких тюремщиков, после освобождения заключенных, пожара, разгоревшегося в здании суда, и последовавшего за всем этим указа дрефа о роспуске Белого Трибунала — некоторые положения закона представлялись довольно зыбкими.

Например, о законном владельце особняка ЛиМарчборгов. По всей вероятности, следовало бы обратиться к дрефу с прошением о восстановлении прав законного наследника, и прошение было бы удовлетворено. Большая часть несправедливо конфискованной Трибуналом собственности по всей Верхней Геции уже возвращена законным владельцам. Однако Тредэйн ЛиМарчборг не потрудился подать прошение, и, следовательно, собственность баронессы Эстины ЛиХофбрунн пока что оставалась во владении ее второго мужа, Крейнца ЛиХофбрунна.

Но барон ЛиХофбрунн, по-видимому, особняком не интересовался. Разумеется, бдительный лорд Крейнц не мог не заметить, что в особняк его покойной жены вселился новый жилец, однако он предпочел закрыть глаза на это обстоятельство. Возможно, тяжба с благородным ландграфом Тредэйном ЛиМарчборгом представлялась ему безнадежной или попросту нежелательной. Как бы то ни было, барон смолчал.

Так что Тредэйн мог спокойно жить в отцовском доме и делать с ним, что ему вздумается. Правда, он не нашел в себе сил на большие перемены. Нанял работника вытереть пыль в комнатах отца и перевез туда свои вещи. Отъезд из дома номер шестнадцать на Солидной площади произошел легко, поскольку почтенный Айнцлаур, освобожденный из Сердца Света бунтовщиками, невредимый, но, естественно, раздосадованный неприятными переживаниями, дал Тредэйну ясно понять, что больше не желает иметь мнимого доктора своим жильцом. Серебряные ауслины Тредэйн давно разменял на банкноты и ценные бумаги, а вещи легко уместились в один саквояж. Теперь все это переехало в комнаты лорда Равнара.

Остальная часть дома осталась нетронутой. Мебель так и стояла в полотняных чехлах, повсюду была пыль, заколоченные ставни не пропускали лучей осеннего солнца. Не дом, а фамильный склеп. Вообще-то давно следовало бы открыть окна, впустить в дом свежий воздух… Он ведь не выходил на улицу уже… сколько? Несколько дней? Дольше? Единственное человеческое лицо, которое он видел за это время, принадлежало мальчишке-разносчику из ближайшей таверны, но и с ним Тредэйн особо не разговаривал. Надо было хоть что-то предпринять. И он обязательно займется всем этим — со временем, когда дойдут руки…

Ни одно дело не казалось ему стоящим хлопот. Его дело было сделано, и теперь все кончилось.

Он наказал, виновных. Он восстановил справедливость. Заодно он помог свергнуть Белый Трибунал — тоже приятно. Гленниан и ее приятели-Мухи, те, что остались в живых, могут быть довольны. Возможно, довольна и вся Верхняя Геция. Тредэйн догадывался, что это так, но наверняка сказать не мог, потому что не видел Гленниан ЛиТарнграв с того дня, когда она застала его за беседой с Ксилиилом.

Она обещала тогда, что придет еще — и не пришла. Но это не ее вина. Чуть ли не десяток ее записок с просьбой о свидании лежало перед ним на столе. Тредэйн не отвечал на них, и не потому, что не хотел. Хотя весь мир за стенами старого особняка и казался ему сейчас ненастоящим, Гленниан ЛиТарнграв каким-то образом оставалась реальной. Он ясно представлял ее лицо, слышал ее голос, словно она стояла сейчас перед ним. Но, как бы ни хотелось Тредэйну встретиться с девушкой, совесть не позволяла ему тянуть Глен за собой. Конец его нынешнему бесцельному прозябанию мог быть всего один. Сколько бы ни длилась жизнь, после нее его ждало вечное рабство у Ксилиила. Единственное, чем мог он отплатить Гленниан — это отравить ее жизнь.

Лучше ей держаться от него подальше.

Мысли о Гленниан были ему неприятны, но те, что приходили им на смену, были еще хуже. Стоило прогнать из памяти лицо девушки, перед глазами вставали другие: Эстина, подурневшая, заплаканная, так ничего и не понявшая; Дремпи Квисельд, слабодушный и корыстный человечек, исполненный достоинства в последнюю минуту своей жизни; верховный судья ЛиГарвол, до самого конца считавший себя спасителем человечества. Он сумел погубить их всех, справедливость свершилась, и мир стал лучше.

Поздравляю…

Какой смысл упрекать себя? Иного смысла в его существовании не было, нет и теперь уже никогда не будет.

Гленниан стала бы спорить… «Еще молод… умен… голой сил… столько мог бы сделать…» Тредэйн словно наяву слышал ее мелодичный голос.

Он не хотел ни слушать его, ни думать о самой девушке. Он вообще не хотел думать. Мысли травили душу.

Пора с этим кончать.

Это желание, понял Тредэйн, потихоньку росло в темноте его сознания уже несколько недель. До сих пор оно ни разу не пробивалась на поверхность, но теперь созрело, и он готов был принять его.

Самое время.

До сих пор Ксилиил объявлялся, когда хотел сам. Тредэйн всего один раз вызывал Сознающего. Пора сделать это снова.

В прошлый раз, в мастерской Юруна, его разум черпал силу в отчаянии. Сейчас, чтобы сосредоточиться, ему приходилось полагаться только на свой опыт и решимость.

Губы уже произносили нужные слова. Отцовский кабинет казался по-прежнему пустым, но Тредэйн ощущал невидимое, холодное присутствие Ксилиила. По спине прошел озноб, волоски на руках встали дыбом. Тредэйн не знал, почему Сознающий на сей раз вздумал скрыть свой облик, но кто может понять мысли подобного создания?

Он и не хотел понимать. Главное — чтобы его услышали.

— Великий Ксилиил, — по давней привычке заговорил вслух Тредэйн. — Я вызвал тебя, чтобы сообщить, что готов. Я сделал все, что хотел, и готов передать себя тебе.

Ни намека на ответ, однако, Тредэйн уловил любопытство, вспыхнувшее в сознании Ксилиила, и понял, что должен объясниться.

— Моя цель достигнута, моя задача исполнена. Мне не осталось ничего, кроме воспоминаний и мучительного ожидания. Я предпочитаю покончить с ними побыстрей.

Не было сомнений, что Сущий Ксилиил здесь и внимательно слушает, однако он молчал.

Тредэйу вдруг захотелось открыться перед этим молчаливым слушателем.

— Все это было бессмысленно, — признался он. — Я добился того, к чему стремился, я восстановил равновесие — «равновесие», слово не хуже других — и ждал, что все изменится. Но все было впустую. Я победил — и проиграл.

Ксилиил не отвечал, но Тредэйн продолжал:

— Я думаю, что сделал кое-что хорошее, хоть это и вышло случайно. Но все равно я не получил того, чего ожидал и хотел. Ни покоя, ни отдыха, ни удовлетворения. Только сомнения, раскаяние и вечное отвращение к себе.

Он прислушался, ожидая ответа. Молчание. Но Ксилиил был здесь и слушал его.

— Впрочем, это не твоя забота. Ты дал мне то, что обещал, и я готов платить. У меня ничего не осталось, и я очень устал. Забирай меня. Мы слишком долго тянули.

Ответа не была. Пустота.

— Ксилиил!

Ничего: Чутье подсказало Тредэйну, что гость удалился.

— Гленниан, можно тебя на два слова? — попросил Пфиссиг.

Девушка подавила вздох. Меньше всего на свете ей хотелось разговаривать с молодым Квисельдом, но рано или поздно все равно придется. Почему бы и не сейчас?

— Не присесть ли нам?

— Присядем, — еще неохотнее согласилась Гленниан. Терпеть его присутствие в музыкальной комнате было так же трудно, как и всегда, но теперь можно было утешаться тем, что это уже не надолго.

Они уселись в кресла под высоким окном. Пфиссиг подготовился к встрече, отметила Гленниан. Нацепил оранжевый галстук-бант, который только подчеркивал красноту щек и вечно сопливого носа. Девушка наморщила собственный носик. Еще и надушился, к тому же слишком сладкими духами. Она задумалась, не будет ли слишком невежливо, если она отсядет подальше.

— Ты прекрасно выглядишь, дорогая. Такой… довольной, — аккуратно сложив на коленях маленькие ручки, Пфиссиг улыбнулся.

Чему это он так радуется? Гленниан скрыла беспокойство, и только холодно подняла брови.

— Конечно, у тебя есть все основания, — Пфиссиг выжидательно посмотрел на нее, но ответа не последовало. — Как мне дали понять некоторые доброжелатели, ты подала дрефу Лиссиду прошение о передаче тебе дома Квисельдов.

Дома ЛиТарнгравов! Вслух Гленниан ответила:

— Да, Пфиссиг, подала.

— И просила также о возвращении определенных сумм, конфискованных Белым Трибуналом и переданных Дремпи Квисельду после казни твоего отца?

— Незаконной казни…

— Разумеется… Так просила?

— Да.

И как он умудряется всегда обо всем вызнать?

— И вероятнее всего, ответ будет положительным?

— Думаю, что так.

— И я тоже. Не удивительно, что ты последнее время выглядишь такой довольной. Ты снова богатая наследница! Позволь заверить, что я искренне рад за тебя.

— Благодарю.

Гленниан заметила на его губах усмешку, и в ней шевельнулась сочувствие. В конце концов, его можно пожалеть.

— Послушай, Пфиссиг. Я понимаю, как тебе, должно быть, тяжело. Хочу тебе сказать, что я собираюсь сделать все, что в моих силах, чтобы помочь тебе устроиться.

Ей пришло в голову пообещать, что он может навсегда остаться в доме ЛиТарнгравов, но это было бы уже слишком. Она и возвращением наследства-то занялась в первую очередь ради того, чтобы избавиться от Пфиссига. А вот деньги предложить можно. Приличную сумму наличными сразу или постоянный доход, как ему больше понравится.

— Ты не будешь нуждаться, — пообещала Гленниан.

— Ты так великодушна! Так милосердна. Совсем как мой отец все эти годы.

А вот об отце бы лучше молчал. Как ты смеешь вспоминать при мне этого подлого лицемера? Слова готовы были сорваться с языка, но Гленниан промолчала. Пфиссиг и так многого лишился, а скоро и вовсе останется ни с чем, а ведь он ни в чем не виноват. Не стоило его обижать. Гленниан задумалась в поисках вежливого ответа, но это оказалось ни к чему, потому что Пфиссиг еще не закончил.

— Все эти годы… — с грустью в голосе повторил он. — Ты не задумывалась, Гленниан, сколько лет мы знаем друг друга? Мы росли вместе, в одном доме. А в последние годы благодаря, капризу фортуны мы стали еще ближе, между нами возникла нежная привязанность, словно мы родные друг другу.

— Угу… — Гленниан нахмурилась. Недоверие и ненависть, словно мы кровные враги — это было бы ближе к истине.

— Однако в последнее время, — доверительно признался Пфиссиг, — я испытываю к тебе чувства более глубокие, сильные и сложные, чем обычная братская любовь. Скажу короче: это чувства верного поклонника, который больше всего на свете желал бы видеть тебя своей женой.

Женой?! Да не ослышалась ли она?

— Дражайшая Гленниан, согласишься ли ты сделать меня счастливейшим из смертных?

Не ослышалась… Да что это — шутка? Или он сошел с ума? Не настолько же он глуп, чтобы не заметить, как она всю жизнь его терпеть не могла? Что за странную игру он затеял?

Не зная, сердиться или смеяться, Гленниан уставилась на «влюбленного». Непохоже, чтобы он шутил. Пфиссиг выжидательно смотрел на нее, однако улыбочка, прилипшая к его губам, заставила тревожный колокол в душе девушки зазвонить еще громче. Ей ведь вроде нечего опасаться Пфиссига Квисельда?

— Мы проживем здесь счастливую жизнь — хозяин и хозяйка дома Квисельдов — и, надеюсь, передадим свое имя любящим сыновьям…

— Не стоит продолжать, — остановила его Гленниан. Смутное предчувствие опасности все нарастало и нарастало в ней, но оно не помешает ей положить конец этой нелепой сцене. — Я ценю твои чувства и честь, которую ты мне оказываешь. Однако должна откровенно признаться, что отношусь к тебе не так, как жена должна относиться к мужу, и не думаю, что со временем что-нибудь изменится. Поэтому мне придется отклонить твое предложение. Прими мои сожаления и надежду, что ты еще найдешь свое счастье с другой.

Ну вот. Достаточно вежливо. По крайней мере, ей удалось удержаться от того, чтобы расхохотаться в лицо хитрому жабенышу. Как он, интересно, отреагирует? Гленниан взглянула на Пфиссига: он ничуть не казался растерянным или разочарованным. Скорее на его лице читалось удовлетворение. Это встревожило девушку.

— Мне очень жаль это слышать, — бодрым тоном заверил ее Пфиссиг. — Я сожалею не только о себе, но и о тебе, моя милая.

Он собирается сказать что-то ужасное, это было понятно с первого взгляда.

— Потому что наш союз был бы не только счастливым, но и взаимовыгодным, — продолжал он. — Ты наполнила бы мою одинокую холостую жизнь женской заботой и лаской. А я мог бы стать твоим советчиком, покровителем, и главное, защитником!

— Защитником? — повторила Гленниан.

— Именно так. Став твоим мужем, я воздвиг бы надежную преграду между тобой и опасностями этого мира. Твое спокойствие стало бы и моим, и ничто, даже власть закона, не принудило бы меня выдать твои тайны.

— Какие тайны? — тихо переспросила Гленниан. Ей расхотелось смеяться.

— Подобная прямота — я бы даже сказал, резкость — не слишком приличествует женщине, но я не оставляю надежды, что под влиянием доброго наставника ты со временем приобретешь более скромные манеры. Я, как ты понимаешь, не говорил ни о чем конкретном, однако если тебе нужен пример… — он изобразил задумчивость, затем кивнул: — Кажется, нашел. Став твоим мужем, я не считал бы себя вправе открывать ни твоего участия в деятельности Мух, ни имен твоих сообщников — тех, что еще живы. Например, почтенного Тенци ЛиМеклинза. Или Леффы Харф. Или того нелепого гермафродита, Жункила Ирстро, которого вы прозвали «Кирпичом».

Гленниан смотрела на него, понимая, что все ее чувства написаны у нее на лице, но была не в силах скрыть их. Удар был слишком точен. ЛиМеклинз, Харф, Ирстро. Он не ошибся ни в одном имени. Нет смысла отпираться.

Причем ясно, — что он открыл не все, что знает. Адреса, родственники…

Есть только одно объяснение. Пфиссиг выследил ее, когда она шла на одну из встреч, и подслушал разговор. После этого ему стоило только держать дом под постоянным наблюдением и взять на заметку всех приходящих. Она сама виновата. Она была слишком беспечна, глупа и слепа, не заметила, что за ней следят. Это только ее вина! Хотя какая теперь разница?

— Пфиссиг, ты превзошел самого себя, — медленно проговорила она.

— Наконец-то ты меня оценила! Давно пора. Хватит смотреть на меня сверху вниз. Это тебе урок!

— Возможно… Но тебе не кажется, что ты немножко опоздал? Белый Трибунал распущен, «Жу-жу» больше не выходит. Кого теперь интересуют Мухи?

— Например, городской магистрат. И Солдат Света. Кажется, при аресте они потеряли любимого начальника, некоего капитана Зегнаура. Его оставшиеся в живых товарищи так и рвутся схватить убийцу.

— Убийцу? — недоверчиво переспросила Гленниан. Неужели это о ней? Она помнила, как, на ее счастье, свалился с лестницы остававшийся для нее до сих пор безликим и безымянным преследователь. То ли она его толкнула, то ли он сам споткнулся, девушке тогда было не до этого. До сегодняшнего дня она даже не знала, жив он или умер. Выяснить это было бы нетрудно, но Гленниан, пожалуй, не особенно-то хотела знать. Она никому не желала вреда, просто пыталась спастись. И она — убийца?

— Именно так, — жизнерадостно подтвердил Пфиссиг. — Они, знаешь ли, успели ее разглядеть. Молодая женщина в Длинном сером плаще. У тебя, помнится, есть такой плащ? Ты его, кажется, давно не надевала. Испачкался или порвался? А может, надоел? Женщины не любят подолгу носить одни и те же наряды.

— На улице потеплело.

— Конечно, это объяснение. Как бы то ни было, ты понимаешь, как хочется солдатам отыскать убийцу и ее сообщников.

— Сообщников?

— Товарищей. Остальных Мух.

— Если та женщина и совершила преступление, при чем тут остальные? — пожала плечами Гленниан.

— Они тоже — Мухи. Этого достаточно, — пояснил Пфиссиг. — Указ дрефа все еще действителен, а он, как ты помнишь, призывает казнить всех членов этого общества без суда, как только их личности будут установлены.

— Этот указ устарел. Дреф, конечно, отменит его.

— Возможно, когда вспомнит об этом. Однако сейчас дреф Лиссид осматривает литейные заводы в Оглеце и возвратится не ранее следующей недели. Конечно, гонец на хорошем коне смог бы добраться в Оглец за два дня, а затем, если хватит сил и не случится ничего дурного, еще за два дня вернуться в Ли Фолез с помилованием, подписанным непосредственно дрефом. Но у меня есть кое-какое влияние в этом городе, и все доказательства в моих руках. Могу тебя заверить, что помилование придет слишком поздно, чтобы спасти тебя и твоих дружков от виселицы.

— Ты нарочно выбрал время, когда дрефа нет в городе!

— Не скули.

Гленниан вскочила с кресла. Пфиссиг тоже поднялся и попятился.

— И не думай применить силу! — взвизгнул он. — Все доказательства подробно записаны и хранятся в надежном месте. В случае моей смерти или исчезновения они будут переданы властям!

— Трус, ты что — вообразил, что я стала бы пачкать о тебя руки?

— Если осмелилась бы. По глазам видно. Когда мы поженимся и я стану здесь хозяином, ты будешь смотреть на меня по-другому!

— Поженимся?

— Безотлагательно. А именно — завтра утром. Скажи служанке, чтобы приготовила тебе платье, подходящее к случаю, но достаточно скромное. И смотри, чтобы вырез был не слишком глубоким! А если надумаешь сбежать — передай своим дружкам-Мухам, чтобы готовили завещания.

Гленниан не нашлась с ответом. Шатаясь, она вышла, оставив Пфиссига торжествующим хозяином музыкальной комнаты.

До особняка ЛиМарчборгов она добралась уже в темноте, и сперва подумала, что дом пуст. Но слабый луч света, падавший из окна второго этажа, убедил ее, что это не так. Постучавшись, девушка напрасно дожидалась ответа. Она постучала еще раз, сильнее, и, наконец, в отчаянии швырнула горсть камешков в окно. Не услышать дробного стука было невозможно, но Гленниан на всякий случай снова принялась колотить в дверь.

Дверь медленно приоткрылось, и у девушки перехватило дыхание. Она довольно давно не видела Тредэйна. Весь город знал, что благородный ландграф ЛиМарчборг возвратился в фамильный особняк, но ее записки оставались без ответа, и девушка решила, что Тредэйн не желает больше видеть ее. Это было обидно и причиняло боль, но Гленниан понимала его: она слишком много знала, чтобы он мог спокойно смотреть ей в глаза.

Однако теперь, увидев его на пороге дома, она задумалась, не объяснялось ли его молчание болезнью. Тредэйн казался именно больным. Свеча озаряла бледное, осунувшееся лицо и глубоко запавшие глаза. Можно было подумать, что он много лет мучается бессонницей.

— Ты болен? — спросила Гленниан.

— Нет. Здоров, — сейчас голос его еще больше, чем раньше, казался заржавевшим от долгого молчания.

— Почему ты не отвечал на мои записки?

— Извини. Думал, так будет лучше. Зачем ты пришла?

— Хотела поговорить с тобой.

— Не о чем говорить. Тебе лучше уйти. Иди домой. — Дверь начала закрываться.

— Подожди, пожалуйста! Мне необходимо с тобой поговорить. Мне больше не к кому идти. Я в беде, в большой беде, и мне нужна твоя помощь!

Это остановило его. Он пристально взглянул на девушку, и удивление немного оживило его застывшее лицо. Чуть помедлив, он широко распахнул перед ней дверь.

Гленниан с опаской шагнула внутрь, словно бы Тредэйн приглашал ее не в фамильный особняк ЛиМарчборгов, а в необитаемую пещеру. Сравнение оказалось вполне уместным. Свеча в руке Тредэйна, как ни слаб был ее свет, выхватывала из темноты толстый ковер пыли на мраморном полу, намертво забитые ставни и сероватые наросты под потолком, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении чехлами на канделябрах.

Хозяин провел ее через прихожую в просторный высокий зал, бывший когда-то, по детским воспоминаниям Гленниан, изысканной гостиной. Изящная мебель скрывалась теперь под бесформенными чехлами, а красивая резьба мраморного камина потемнела от въевшейся грязи. Холодно, сыро и очень тихо.

Как он может здесь жить?! И зачем?

Тредэйн пододвинул ей кресло и стянул с него чехол, обнажив гнилую, изъеденную плесенью ткань обивки. Некоторое время он задумчиво рассматривал это печальное зрелище и, наконец, пробормотал:

— Не вышло из меня рачительного хозяина.

— Не обижайся, пожалуйста, но меня это беспокоит. Нельзя же хоронить себя в этом склепе! Ты заболеешь, если уже не заболел. Этот дом просто создан для того, чтобы вгонять в тоску. Может, в другом месте ты был бы счастливее?

— Сомневаюсь.

— Тогда надо хотя бы привести его в порядок. Ты мог бы…

— Ты сказала, что попала в беду, — мягко остановил ее Тредэйн. — Расскажи, что случилось.

И она рассказала ему все, не назвала только имен своих друзей Мух. Тредэйн слушал, не перебивая, и лицо его постепенно оживало.

— Так что, как видишь, я в западне, — подытожила Гленниан. — Убежать нельзя: тогда погибнут мои друзья. Убить его тоже нельзя, даже если бы я смогла на это пойти: он сказал, что спрятал где-то доказательства, и я ему верю. Это вполне в его духе. Я думала даже покончить с собой — все лучше, чем… Ну, ты понимаешь, — она передернула плечами. — Но боюсь, он из мести способен погубить остальных. Единственная надежда — дреф Лиссид. Когда он вернется, его, конечно, удастся убедить отменить приговор. Тогда Пфиссигу нечем будет меня прижать. Но пока мне ничего не остается, как выйти за него. Разве что ты что-нибудь придумаешь…

— Конечно, — беззаботно заверил ее Тредэйн. — Тебе не придется идти на такие крайности, как самоубийство или брак. Дело легко уладить.

— Легко? Ты же слышал, я объяснила тебе, как ловко почтенный Квисельд все устроил!

— Я слышал, понял и обещаю не будет тебя беспокоить.

— Что же нам надо делать?

— Тебе ничего делать не надо. Иди домой, успокойся и не бойся за своих друзей. Утром ты увидишь, что дело уладилось само собой.

— Правда? Ты уверен?

— Полностью.

— Ты так легко говоришь…

— Это и есть легко.

— Пожалуйста, скажи честно: ты, конечно, собираешься использовать… свои необычные способности?

— Тебе лучше ничего об этом не знать. С Белым Трибуналом покончено, но прежних законов никто не отменял.

— Тогда я спрошу только одно. Ты говорил, что запас этой силы ограничен, и я бы не хотела…

— Не беспокойся. На то, чтобы разобраться с Пфиссигом Квисельдом, вполне хватит того, что осталось.

— Я просто не знаю, как тебя благодарить. Я каждый раз прибегаю к тебе за помощью.

— Поверь, я только рад возможности сделать хоть что-то полезное.

Глубокой ночью Пфиссигу было Явление. Он спал и не видел, как холодный зеленый свет заполнил его комнату, впрочем, сам пришелец в любом случае был недоступен обычному зрению.

Спящий Пфиссиг не подозревал о его присутствии и не делал бесполезных попыток сопротивляться. Он только ощутил сквозь сон ледяные пальцы, вторгнувшиеся в его беззащитный разум и завладевшие всем его существом. Проснувшись, он уже не принадлежал себе, и оставалось только подчиниться. Крошечная частица его сознания, оставшаяся свободной, в ужасе и отчаянии бессильно наблюдала, как Явление неторопливо перебирает его мысли и воспоминания, отыскивает нужные и затем, ловко дергая за невидимые нити, принуждает марионетку подняться с постели. Пришелец уверенно направлял его к той стене спальни, где за резной панелью скрывался потайной шкафчик.

Пфиссиг отодвинул панель и извлек на свет пачку драгоценных бумаг. Свободная часть его сознания в ужасе смотрела, как тело несет их к камину, где еще тлели оставшиеся с вечера угли. Неимоверным усилием он сумел на миг остановить свою руку, но в следующую секунду чужая воля одержала верх, и рука покорно швырнула бумаги в огонь. С минуту он ждал, пока над краями листков не расцвел алый цветок, потом язычки пламени заплясали веселее, и скоро в камине осталась лишь тонкая пленка пепла. Где-то в глубине души всколыхнулась жалость к себе и горькое разочарование, но Пфиссиг едва ощутил их, потому что Явление еще не закончило свое дело. Искусный кукловод направил тело обратно в постель. Пфиссиг чувствовал, как оно забирается на перину и подтягивает к подбородку теплое одеяло. На мгновение мозг обожгла яркая вспышка: чистый свет, не причинивший боли. Затем она погасла, и все кончилось. Пфиссиг крепко спал.

Утром он проснулся поздно, бодрый и отдохнувший. Вот только последние шесть месяцев жизни начисто исчезли из его памяти.

Управлять сознанием других людей обходится дорого.

Тредэйн сидел в отцовском кабинете. На столе перед ним стояли часы. Нижняя колба была полна темной пыли. Посещение Пфиссига поглотило последние частицы его колдовской силы. Пора было отдавать долги.

Страх почти уравновешивался желанием положить всему этому конец. Все равно как, лишь бы все побыстрее закончилось. Как ни ужасно Сияние, это вес же лучше, чем мучительно ждать конца.

Прошлой ночью, когда упала вниз и погасла последняя сияющая пылинка, он ждал, что Злотворный немедленно предъявит свои права на него. Однако ночь сменилась рассветом, утро превратилось в полдень, а Ксилиил не появлялся. Если бы не память о сделке, с каждым часом все горячее пылающая в мозгу, Тредэйн счел бы, что о нем забыли.

Наконец, ближе к вечеру, он понял, что от него требовалось. Еще несколько минут — и он бы ушел.

В дверь внизу застучали, потом целая горсть щебня ударила в ставень. Гленниан, понятное дело. Кому еще придет в голову бросать камушки в окно? Кому он нужен, кроме нее? Как ни странно, эта мысль доставила ему удовольствие. Повидаться с ней в последний раз… Это облегчит боль потери. Попрощаться…

Прихватив свечу, Тредэйн спустился вниз, открыл и впустил девушку в гостиную.

Она стояла среди останков заросшей паутиной мебели, точь-в-точь как прошлым вечером, только теперь на ее лице сияла улыбка. Когда-то она показалась ему не слишком красивой, но сейчас Тредэйн понял, что ошибался.

— Получилось! — объявила Гленниан. — У Пфиссига пропали из памяти шесть последних месяцев. Он совершенно здоров, но ничего не помнит. Просто чудо!

Не такое уж и простое… Ему удалось улыбнуться.

— Да, понимаю. Это, конечно, твоя работа. Слов нет, чтобы высказать, как я тебе благодарна.

— Уже высказала.

— Этого мало. Я тебе стольким обязана…

— Ты мне ничем не обязана, Гленниан. Я был рад помочь тебе. Хоть раз моя сила была потрачена на что-то стоящее. Жаль, что я не догадался раньше.

— Ты словно прощаешься… — в восторженном голосе девушки засквозила тревога.

— Да. Удачно, что ты зашла сегодня. Мне было бы жаль уйти, не простившись с тобой. Я как раз собирался выходить.

— Сейчас? О чем ты говоришь? Кто же пускается в путь на ночь глядя?

— Иногда приходится. Пожалуйста, не спрашивай меня.

— О… понимаю… И надолго?

— Навсегда.

— Даже так? С чего вдруг?

— Не «вдруг». Я закончил все дела здесь, и больше меня ничто не удерживает в Ли Фолезе.

— Значит, ничто? Ну что ж… — ее улыбка погасла. — Можно спросить, куда ты направляешься?

— Собираюсь в путешествие. Довольно далекое.

— И если бы я не застала тебя, даже не попрощался бы?

— Я думал, что не знал, что сказать на прощанье. Но, кажется, ошибся. Я знаю, что хочу тебе сказать. Вот что: я теперь понял, что ты во многом была права. Ты назвала мои мечты о мести мелкими…

— Я погорячилась.

— Ты была права. Единственный раз я сделал что-то стоящее, когда помог тебе. Все остальное было пустой тратой сил. Я о многом жалею, очень о многом, и больше всего — о жизни, которую мог бы разделить с тобой. Надеюсь, ты не обидишься на мои слова.

— Нет, — медленно проговорила она. — Как странно. Когда я девчонкой всюду за тобой таскалась… ты не представляешь, как часто я мечтала услышать от тебя именно такие слова. Столько лет прошло, а я все мечтала…

— Значит, я не ошибся? Это могло бы сбыться?

Гленниан кивнула.

— Но почему «бы»?

— Ты подарила мне на прощание сокровище. Я буду хранить его вечно.

— Не понимаю! Если все так, как ты говоришь, зачем тебе уезжать?

— Уже слишком поздно что-либо менять.

— Почему поздно?

Ответа не было, и девушка почувствовала, как ужас сгоняет краску с ее лица, но продолжала настаивать:

— Ты хотел бы прожить со мной жизнь, но не зовешь меня уехать с тобой?

— Нет. Я должен уйти один.

— Почему? И куда? Ты пугаешь меня. Куда ты собрался?!

— Не пугайся, не нужно. Все уже решено.

— Что решено? Что все это значит? Ты бежишь, потому что тебе грозит опасность? Разве твоя сила не может тебя защитить? И куда ты собираешься ?

— Тебе пора домой.

— Пожалуйста, скажи мне!

— Я скажу, что желаю тебе добра и счастья, а со мной ты ничего этого не найдешь. Иди, — он взял девушку за локоть, провел ее к выходу и открыл дверь. Гленниан неотрывно смотрела на него, и в ее глазах было столько тревоги и заботы, что Тредэйн почувствовал, как оттаивает что-то в его душе. Ни о чем не думая, он притянул девушку к себе и поцеловал. Ее губы дрогнули, отвечая ему, но когда он выпустил девушку, тревога ее в глазах стала сильнее.

— До свидания, Гленниан.

Она вышла, и он закрыл за ней дверь.

Гленниан ушла, пора было уходить и Тредэйну. Дорога займет не один час, так что лучше поспешить. Зайдя в кабинет, он сунул в карман песочные часы, накинул теплый плащ, прихватил фонарь и пару свечей про запас и пустился к выходу. В лицо ударил осенний ветер. Тредэйн последний раз оглянулся на величественное здание отцовского дома — и пошел прочь. Городские улицы уже казались ему чем-то неизмеримо далеким. Он быстро миновал талисман над открытыми городскими воротами, пробел мимо запертых на ночь лавок. Впереди светились огни «Поверженных Злотворцев», а за гостиницей начинались зеленые окраины города.

Скоро Ли Фолез остался позади. Вдоль дрефского тракта тянулись поля и огороды. Он был один на ночной дороге, безоружный, лишенный колдовской силы, и попадись ему па пути шайка разбойников, едва ли он сумел бы отбиться.

Вот уж что неважно, так это смерть! Впрочем, сейчас уже все неважно.

Свернув с тракта, Тредэйн углубился в лес. Без фонаря здесь было бы не пройти. Он шел через поросшие лесом холмы, к Цинову Зубу и дальше, по шуршащему Морю палой листвы, к гребню холма, нависавшего над заброшенным домом Юруна Бледного.

Ночной воздух был густ и неподвижен. Сквозь мрак и туман Тредэйн не мог различить ртутного блеска озера Забвения и крепости на острове. Да ему и не хотелось их видеть. Быть может, лучше бы ему никогда не покидать крепости Нул. Но тогда Белый Трибунал все еще правил бы страной. Это утешение он унесет с собой в Сияние, вместе с памятью о Гленниан.

Он спустился по заросшему пепельной травой склону в мрачную тень железных деревьев и прошел по жухлым грязно-желтым листьям к базальтовым ступеням дома колдуна. Дубовая дверь все еще висела на ржавых петлях. Он шагнул внутрь, как заходят домой, прошел по знакомым коридорам и легко отыскал дверцу, за которой лежала непроглядная тьма.

За спиной громко и явственно прозвучали шаги. Хрустнуло битое стекло. В населенной призраками тиши покинутого дома хруст показался необыкновенно громким. Он выждал несколько секунд и рывком обернулся навстречу преследователю, который даже не попытался спрятаться.

— Гленниан!

Тредэйн готов был ударить глупую девчонку. Неужели она не понимает, что он печется лишь о ее благе!

— Собственной персоной.

— Я мог бы догадаться.

— Но не догадался же.

— Ты следила за мной!

— Твой фонарь видно издалека.

— Зачем?

— Я беспокоюсь за тебя.

— Напрасно. Тебе здесь не место.

— Спасибо за, совет, но позволь мне решать самой.

— Мы уже попрощались.

— Ты попрощался. Я — нет.

— Ты понимаешь, что сейчас будет?

— Думаю, что догадываюсь.

— Тогда должна понимать, что это опасно и для тебя.

— Нет. Только для тебя. Ты в самом деле хочешь остаться с ним наедине?

— Нет!

— Да.

— Очень жаль. Потому что я твердо намерена спуститься по этой лестнице. Помнишь, ты обещал показать мне, что там внизу? И дважды сплюнул!

— Мы были детьми…

— Есть другое предложение. Давай убежим на край света и спрячемся в диких лесах.

— Станем отшельниками, будем есть ягоды и пить дождевую воду?..

— Если придется.

— От Сущего Ксилиила не спрячешься.

— Пожалуй… Тогда пойдем ему навстречу.

Ее не отговорить, да и прогнать не удастся. Может быть, ради нее самой стоило бы стукнуть ее так, чтобы она полежала часок без сознания, но чем он тогда лучше Пфиссига? Ничего не поделаешь. К тому же ему нужна была поддержка. Тредэйн молча протянул девушке руку.

Они вместе спустились по ступеням, как он когда-то и обещал. Поворот налево, за угол, где сквозь разбитую Дверь в мастерскую колдуна сочился голубой свет. Комната, забитая запретными чудесами. Все, как ему запомнилось. И посредине — железная клетка со старинным фолиантом.

Он покосился на Гленниан. Девушка смотрела вокруг круглыми от удивления глазами и, не противясь, позволила отвести себя в самый темный угол.

— Сиди здесь, — посоветовал Тредэйн. — Молчи и не шевелись. Не вздумай вмешиваться, что бы ты ли увидела.

— А что я увижу? — она невольно понизила голос. — Что ты будешь делать?

— То, что надо. — В мозгу Тредэйна все настойчивее горела память о сделке. Он подошел к железной клетке. Тогда эта книга подсказала ему, что делать. Сейчас он знал все наизусть, но непреодолимая сила заставила его соблюдать ритуал.

Губы произносили запретные слова. Разум подготовился. Он уже не замечал окружающего мира, его сознание вступило на тропу, соединяющую миры. В последний раз Тредэйн бросил призыв в бесконечную пустоту.

В таком состоянии он мог бы ждать целую вечность, однако рассчитывал на быстрый ответ. Тредэйн применял к Ксилиилу человеческую мерку и предполагал, что Сознающий поспешит за своей собственностью. И ошибся. Ожидание длилось так долго, что Тредэйн решил уже, будто его призыв остался незамеченным. Наконец медленно разрастающееся сияние показало ему, что зов услышан.

Невольно отпрянув от невыносимого света, сознание колдуна вернулось в родной мир. Тредэйн открыл глаза в мастерской Юруна и взглянул на Сущего Ксилиила. Знакомое, но вечно чуждое холодное прикосновение мысли. За спиной в страхе или изумлении вскрикнула Гленниан. Мелькнула мысль, способна ли она ощутить этот нечеловеческий разум. Однако колдуну было не до раздумий. Он знал, что время пришло.

— Я — твой, — вслух произнес Тредэйн. Он ждал мгновенного прекращения телесной жизни — и снова обманулся в своих ожиданиях. Ничего не случилось.

Ксилиил не отвечал. Он был здесь, совсем близко, но внимание его, казалось, было поглощено чем-то иным, и он не откликнулся на обращение своего смертного раба, словно не заметил его.

Длившееся молчание было мучительно. Ужас, так долго сдерживаемый, разрастался, причиняя почти физическую боль. Имея дело со смертным, Тредэйн предположил бы, что мучение затягивается намеренно, но Ксилиил не знал, что такое человеческая жестокость, и Тредэйн не понимал происходящего.

Боль еще лучше помогла сосредоточиться, и тогда в нем забрезжило понимание. Тредэйн уловил легкую дрожь чужого разума. Нечто сродни задумчивости, если такое понятие вообще было применимо к Сознающему.

Пытка становилась невыносимой.

— Я готов, — напомнил Тредэйн. Его голос звучал ровно, но даже его самообладание не могло длиться бесконечно.

— И я готова, — услышал он голос Гленниан.

Ужаснувшись, он в то же время понял, что этого нужно было ожидать. Как он мог надеяться, что она будет смирно сидеть в уголке? Тредэйн пару раз помог ей, девчонка вообразила, что она перед ним в долгу, и теперь намерена расплатиться. Сумасшедшая!

Он должен был это предвидеть.

Нельзя было брать ее с собой! Лучше бы он ударил ее и оставил снаружи, и плевать на свободу выбора! Теперь поздно жалеть…

Тредэйн обернулся к девушке и замер, пораженный ее видом. Она выступила из своего угла и стояла теперь рядом с ним, купаясь в сиянии, исходящем от Ксилиила. Ее глаза отражали неземной свет, и в них не было страха, а только удивление и, пожалуй, радость открытия.

— Великий Ксилиил, я думаю, ты слышишь меня, — обратилась Гленниан к Сознающему. — Я знаю, чего ты ищешь, и готова предложить тебе себя в обмен на этого купленного тобою человека.

— Нет! Не лезь, — простонал Тредэйн.

Она продолжала, словно не слыша:

— Ксилиил, ты только выиграешь от этой замены. В отношении потребного тебе человеческого разума я по меньшей мере равна Тредэйну ЛиМарчборгу. Кроме того, я обладаю свойством, которого нет у него.

— Прекрати, — приказал Тредэйн. — Ты не понимаешь, На что идешь!

— Во мне живет способность создавать музыку, — упрямо гнула свое Гленниан. — Эта редкая искра в огненной материи разума, несомненно, обогатит тебя. Ты должен понимать, о чем я говорю, потому что ты сам отчасти — музыка, как и другие, подобные тебе в твоем родном мире.

— Хватит. Он не слышит тебя! — Тредэйн схватил ее за плечо.

— Он слушает.

— Он не станет иметь с тобой дела, — Тредэйн сильнее сжал ее руку, не заботясь, что причиняет девушке боль. Если боль может заставить ее замолчать, он готов избить ее до синяков.

— Этого ты знать не можешь, — она даже не взглянула в его сторону.

Он в самом деле не знал, и сердце сжалось от страшного предчувствия, как ни разу не сжималось от страха за себя.

— Я подслушала однажды отголосок великого хора, звучащего в твоих мыслях, — Гленниан снова обращалась к Злотворному. — Слушай мой разум. Я повторю его для тебя, — она застыла неподвижно, прикрыв глаза.

Тредэйн догадывался, что она поет про себя. Или не просто поет — в мыслях она способна была воссоздать мощное звучание целого оркестра. Что бы он ни делал, ей удалось привлечь внимание Ксилиила. Впервые за сегодняшний день Тредэйн уловил отголосок интереса, и его пронзил ужас.

— Прекрати! — он схватил девушку за плечо и что было силы встряхнул.

Должно быть, ему удалось вырвать Гленниан из транса, потому что она открыла глаза и сказала обычным голосом:

— Великий Ксилиил, эту музыку и много других мелодий я отдаю тебе в обмен на принадлежащего тебе человека.

— Я не позволю! — Тредэйн сжал кулак, размахнулся, готовый ударить. К тому времени, как она очнется, все будет кончено. Ей не придется вечно терпеть муки, которых она, в своем порыве великодушия, не способна даже вообразить. Но какая-то сила удержала его руку. Кажется, с ужасом понял Тредэйн, Сущий Ксилиил желал услышать продолжение.

— Не тебе решать, — повернулась к нему Гленниан.

— Все давным-давно решено!

— Тихо, — отрезала она. — Он слушает мою внутреннюю музыку и думает. Теперь это касается только его и меня.

— Нет!

Бесполезно. Его крик прозвучал фальшиво и жалко. С ней нет смысла разговаривать. Тредэйн обратился к Coзнающему.

— Договор был заключен, условия выполнены. Тебе осталось только получить плату.

Его не слышали и не замечали.

Бессильная мольба затерялась в пустоте. Не в его силах остановить ход событий, начало которым положил он сам. Отчаяние обострило все чувства, и теперь Тредэйн улавливал отзвуки мыслей Ксилиила, вслушивавшегося в музыку Гленниан. И отклик, разбуженный ее музыкой в Сознающем, подтвердил самые страшные опасения колдуна.

Сущему Ксилиилу понравилась музыка Гленниан ЛиТарнграв! Он счел ее предложение достойным рассмотрения.

Она тут ни при чем! — мысленно выкрикнул Тредэйн, понимая, что Злотворный не станет отвечать на эту очевидную нелепость.

Она была очень даже при чем. И хотя Гленниан ввязалась в это дело по собственной воле, вина лежала только на Тредэйне ЛиМарчборге.

Думая лишь о мести, он сломя голову несся к гибели. И потащил за собой Гленниан.

Каждый его шаг, каждое решение привели к тому, что творилось сейчас в мастерской Юруна. Ненависть и гнев помутили его разум, и вот он добился цели. Свершил свою дорогостоящую, ничтожную месть. Ради чего он продал себя и погубил единственную девушку, за спасение которой, не задумываясь, отдал бы жизнь?

Но ее уже не спасти. У него нет ничего, что сравнимо для Ксилиила с ее музыкальным даром. Теперь она проклята — из-за него.

Он думал, что полжизни провел в отчаянии. Только сейчас он узнал, что значит отчаяние.

Вспышка горя и ненависти к себе превосходила все муки в Сиянии. У него больше не было слов, чтобы молить или проклинать, да если бы и были, разве прорвется жалкий человеческий крик к сознанию Сущего Ксилиила?

Однако Ксилиил что-то заметил. Необычайная сила чувств смертного заинтриговала пришельца из иного мира, и Тредэйн ЛиМарчборг снова подвергся неторопливому обследованию.

Он уже испытывал подобное, но никогда еще осмотр не бывал таким долгим, таким пристальным, таким невыносимым. На этот раз Ксилиил не открыл ни крупицы себя. Он только нестерпимо долго перебирал горячечные мысли смертного.

Тредэйн почувствовал, что сходит с ума. Мысли путались, и только одно желание сохраняло ясность и силу:

— Получи свою плату с меня !

Сказанные вслух слова упали в пустоту. Ксилиил исчез, его больше не было здесь. Пытка кончилась. Тредэйн покачнулся и схватился за край ближайшего стола, чтобы не упасть. Мысли и зрение прояснились, и он встретился взглядом с Гленниан. Ее губы шевельнулись, но слов он уже не услышал, потому что передышка оказалась недолгой.

Его разум вновь соприкоснулся с сознанием Ксилиила, и Тредэйн прошептал.

— Договор был заключен, и условия выполнены. Колдун наконец-то дождался своего ответа. Какая-то сила, исходившая извне, заставила его вытащить из кармана склянку песочных часов. Тредэйн взглянул — и не поверил своим глазам. В верхней колбе светилась одинокая песчинка: последняя сияющая крупица колдовской силы. И пока она светилась, уплата долга откладывалась.

Но несколько часов назад ее не было. Он истратил все. Ошибки быть не могло. Он не сошел с ума и не бредил. А значит, появление песчинки может иметь только одно объяснение. Тредэйн спросил у Ксилиила:

— Зачем?

Он знал, что услышан, но долгое время казалось, что — Ксилиил все равно не ответит. Потом возникли слова:

Все это было бессмысленно… Я добился того, к чему стремился…

Он сам сказал это не так давно. И еще:

Я не получил того, чего хотел… Только раскаяние и… отвращение к себе.

— Зачем ты глумишься над моим поражением? — Ответа не было, по Тредэйн и сам понял, что Ксилиил не думал издеваться над безразличным ему низшим существом. Он просто пытался дать объяснение, хоть сколько-нибудь доступное человеку. И Тредэйна внезапно осенило:

— Ты усомнился в своей цели? Хочешь от нее отказаться?

Ответа не было. Возражений тоже.

— Ты готов пощадить свой мир?

Все это ничего не дало…

В мыслях Ксилиила Тредэйну послышалось желание поскорее со всем этим закончить. Надо было торопиться с вопросами.

— Что же ты будешь делать?

Тредэйн думал, что задал простейший из вопросов, но ответ Сознающего вовсе не был простым. На Тредэйна обрушилась лавина невнятных образов. Лишь несколько обрывков мыслей прорвали барьер непонимания.

Симбиоз сознаний.

Это он, кажется, уже слышал, и сумел уловить хотя бы общий смысл.

Автонн. Изгнанники. Аномалии.

Встречи. Общение. Рассуждения.

Исследование. Наблюдения.

Созерцание. Размышления.

Новое решение.

Обрывки, но общий смысл ясен.

— Когда же ты окончательно решишь? — спросил Тредэйн.

Когда…

Тредэйн не знал, был ли на самом деле дан ответ или просто почудилось.

— И куда ты теперь?

Ответ был, но понять его Тредэйн не сумел.

— Ты вернешься?..

Когда закончу.

— И когда это будет?

Ответа не было, не было больше и Ксилиила. По крайней мере, в мире людей.

Магия покинула мастерскую Юруна. Погас колдовской свет, и только искорка в колбе песочных часов испускала тоненький луч, почти терявшийся в свете фонаря. Все мгновенно переменилось, стало понятным и будничным. Тайна отступила в тень.

Тредэйн почувствовал, как легкая рука коснулась его плеча. Он накрыл ее своей.

— Ты слышала? — спросил он.

— Почти все, — откликнулась Гленниан. — Но не все поняла.

— Смертному этого не понять, — он повернулся к ней и в полумраке увидел блестевшие в глазах девушки слезы.

— Он вернется за тобой, когда умрет свет в часах или ты сам?

— Может быть, если не забудет. Право за ним, но не думаю, чтобы он вернулся, не разобравшись со своим «симбиозом сознаний». Время в нашем понимании для него не существует: миг равен году или тысячелетию.

— Но что это значит для тебя? Ясно, что ты получил отсрочку приговора. Но надолго ли?

— Понятия не имею.