Сочиняю сказку для Долли
о печальном маленьком Тролле.
Он меняет века и роли,
дурой-смертью не обнаружен.
 
 
Он тебе отчаянно нужен.
А вокруг кружат вереницей
Полублизкие полулица…
Он, конечно, тебе приснится.
 
 
И, конечно, уйдет с рассветом.
Только ты не забудь об этом,
заедая кефир омлетом.
Не ругай себя идиоткой —
 
 
жизнь бывает забавной теткой:
шлак реальности разметает,
в ткань банальности сны вплетает.
Вдруг с рассветом Тролль не растает?
 
      Во сне Душа моя забыла про свою великую заразность, привалилась и привычно засопела в ухо. Мы с Титусом лежим по обе стороны от нее бесполезным караулом. Мы не в силах защитить Дольку от смерти и не в силах Дольку смерти отдать.
      «Сочиняю сказку для Долли, чтоб она забыла о боли…»
      Что я еще могу сделать? Впрочем, знаю: полы помыть и квартиру проветрить.
      Хорошо было Гераклу: перегородил речку, направил поток воды в авгиевы конюшни, все само собой рассосалось. Повезло мужику — клиент на первом этаже жил, не на восьмом. Даже если Аида с сослуживцами в подвале и промочило, то он, как свидетельствуют легенды, претензий не предъявил и в гражданский суд заявления не подал. О долькиных соседях я знала только то, что они есть и с ней не здороваются, поэтому обострять отношения не решилась. Способ Геракла, несмотря на техническую простоту и доступность получения из крана водяного русла любого напора, толщины и даже температуры, не подходил. Пришлось применить дедовские методы: ведро и тряпку. Это меня здорово задержало, несколько часов провозилась. Не успела закончить — в дверь позвонили. Может, соседи замокли? Открываю — Катюха. Волосы окрашены двухцветно, спирально. От макушки развивается к периферии синяя спиралька, ее оттеняет внутренняя фиолетовая. Кончики волос искупаны в золотом.
      Пособие по оптическим эффектам, а не женщина. Спрашивает:
      — Как она?
      — Как покойник, отпущенный с кладбища на побывку, — врать не хочется, и щадить кэтовы нервы тоже. Наплевать-ка на нее для разнообразия.
      — Работать может?
      — Экспонатом в анатомическом театре. Ты за этим пришла? До свидания. Топай к Илюшеньке.
      — Передай Долли, она еще не видела, — Кэт лезет в сумочку, достает компакт, протягивает мне. На компакте — картинка: концерт давно закончен. Очень давно: белый атласный занавес заледенел, сцена запорошена снегом. На сцене — белый рояль. На его заснеженной крышке по-турецки сидит Долли в великолепном перламутровом платье. Плечи голые, но ей не холодно — она захвачена книгой, которую держит в руках. Книга яркая, цветная, огромная, на обложке — заглавие «Сказки». Белые софиты, белые цветы, сверкающие сосульки. Долли — часть натюрморта, его холодной, снежной чистоты. Даже упрямые рыжие кудри сдались: их закатали в култышку, и они больше не горят, не греют. Им не растопить льда.
      Может быть, это удастся книге? Долли здесь новая, не та, она отстраненная и далекая. Персонаж, идея, а не живой человек. Я не хочу такую Дольку. Она не имеет права становиться такой. Мелкими синими буквами тонет в снегу название группы: «Бергамот по средам». Яркими красными пылает, прожигая белизну, имя альбома: «Сказки Тролля». Мне становится нехорошо.
      — Почему вы его так назвали? — спрашиваю.
      — Долли предложила, — пожимает плечами Кэт. — Илье понравилось, ребятам тоже. Ты разве против?
      Молчу, потому что реву. Катька меня обнимает, гладит по голове, объясняет виновато:
      — Ты не думай, я понимаю, что мы сволочи безнадежные, заездили ее совсем. Но ведь она сама этого хотела, Илья бы за альбом ни за что не взялся, если б вы не настояли. А теперь уже почти все сделано, осталось чуть-чуть. Мы и концерты отменили, чтоб ее не мучить, и презентации не будет. Но клип! Его обязательно нужно снять, без него никак. Все подготовлено, оператор на камере сидит, режиссер сценарий доедает. Павильон ждет, декорации смонтированы. Долли только полденечка поработает — и ладушки. Можно, я с ней поговорю? Она успокоилась, не будет больше меня пугать? Она спит? Да что с тобой такое!
      Продолжаю рыдать. Катюха вдруг пугается, бросает меня в прихожей, скачет в комнату к спящей Долли. Через пару секунд выходит. На доброй круглой морде ужас и растерянность.
      — Кто это там? А Долли где? — в голосе Катюхи безнадежная мольба. Ничем не могу помочь, подруга. Ты и сама все понимаешь.
      Омерзительная штука смерть, правда, Кэт?

      Гример отказалась работать с Долли. Та взялась за дело сама. Сидим в гримуборной, через полчаса — съемка. Долька перед зеркалом, в ее распоряжении сотни две баночек, тюбиков, коробочек, кисточек и других приспособ для обдуривания зрителей. Она орудует ими страстно и довольно ловко. Накануне, налюбовавшись обложкой компакта и до тошноты наслушавшись божественных звуков, изливающихся с его поверхности, она решительно заявила, что не упустит возможности сняться в клипе. Сегодня утром встала, почти не шатаясь, залезла в какую-то одежду, созвонилась с продюсером и потащила меня в павильон.
      — Долька, можно спросить одну вещь?
      — Тебе все можно.
      — Зачем нужен клип? По-моему, это лишний труд. Альбом получился чудесный, он в момент разойдется и без рекламы. Люди ведь не глухие идиоты, хоть иногда так и кажется.
      — А почему родители стараются отдать талантливых детей в хорошую школу? Если по-твоему рассуждать, то их и вовсе учить не надо, сами все сообразят. Я вложу в нашего детеныша то, что успею.
      Пока могу, я буду с ним, — она сосредоточенно красится. — И ты увидишь этот клип лет через десять в передаче «Ретро-шлягер» и вспомнишь, как какая-то рыжая зараза заставила тебя научиться писать хиты.
      Смотри, так хорошо?
      Долька закончила рисовать лицо. Я уже, оказывается, забыла, какая она красивая. Так и говорю:
      — Ты самая красивая зараза в мире!
      Долли встает, гордо встряхивает буклями парика, небрежно хлопает ладонью по несуществующей кобуре на бедре и цедит:
      — Пойдем, приятель, сделаем этот клип!
      Она его сделает.

      О, ты, Вечерняя Верхняя Салда! Летняя, умиротворенная, комариная. Верная маленькая речка Салдинка, перегороженная плотиной в год твоего рождения, накопила среди тебя огромный прудище воды, вечной, как время и грязной, как сплетни. По сравнению с веком воды, задерживающейся на минутку в городском теле и следующей далее, в куда-то, верхнесалдинские два с половиной века кажутся сопливыми наивными угланами, но все же и ты, моя домоватая подруга, кое-что повидала. Топтал когдато новенькие мостовые дядька Демидов, парил черный дым юного бюстозавода, проезжал в нерастаможенном мерсе первый на Урале новый русский. Время порядком облупило штукатурку на физиономии города, но добавило крепости и букета его уральской самости. Верхняя Салда стала личностью, с чем нельзя поздравить множество молодых, навороченных городов. Она обрела душу, не зависящую от мимолетных поползновений желающих видоизменить ее людей. Держись, подруга, крепче за старинную землю! Они скоро помрут, а ты — нет. Впрочем, ты уж, небось, и привыкла.
      Тролль и А чинно проветривались вдоль набережной пруда. Здесь вечерами выгуливались те, кто считал себя местной элитой: банковские клеркши, директор среднего лицея с супругой и секретаршей, батько салдинского казачьего войска с нагайкой, гениальный художник Повойко в поисках натуры, голубые друг с другом, зеленые с красными, и случайно заблудившийся в России австралийский турист.
      Почтенная публика вкушала мороженое, вдыхала комаров, впирала очи в туманные поверхности пруда, несла интеллигентную чушь, была благообразна, мила, фальшива, пуста и ярко наряжена. Тролль знал ее такой всегда. Если что и не менялось в мире, так то гуляющая публика. Стасик с удовольствием ощущал себя законным стеклышком общего витража. Правда, немного и как всегда подкачала Аделина. В этом веке ее внешность неожиданно совпала с идеалом женской красоты. Мужчины лизали глазами ее ноги и прочие составные прелести. Аделина забавлялась, Тролль злился. Выделяться он не любил, а А была его частью.
      — Пойдем отсюда, — он не выдержал.
      — Куда? — небрежно бросила А, не прерывая утонченнейшего развлечения: она отрабатывала походку манекенщицы после второго стакана спирта. Получалось неплохо: самцы клевали.
      — К Никитичу. Я совсем старика забросил.
      — Бедный дедушка! А он кто?
      — Увидишь.
      Парочка догуляла до конца набережной, прихватила водку в киоске и свернула с густо избрызганных рекламным неоном улиц центра культурного в центр исторический. Здесь не сверкало, веяло затхлостью, забвением и дощатыми туалетами. На облезлых домах красовались таблички и надписи: «Здесь безвинно творил и прозябал измученный самодержавием великий местный поэт Исписалово-Страницин», «Супермаркет», «Губернатор, давай поменяемся квартирами! Доплачу натурой», «Цой и Ленин — вечноживые близнецы-братья», «Рокер Федя съел медведя», «Да здравствует партия национал-эксгибиционизма!», «Макдональдс», «Люся! Я вернулся. Твой лапуся». Разнообразно пьяные аборигены отмечали кончину очередного дня массовыми игрищами, состоявшими в наставлении на тела соседей синяков, фонарей, бланшей, слив и прочих украшений. Потом кончился и исторический центр, раскинулся под ногами пустырь, бывший графский сад. Над ним царил некогда одушевлявший его цветочно-кустовую плоскость, а ныне разрушенный особняк Задунай-Передволжских. Второй этаж некогда гордого здания полностью канул в Лету, первый, униженный старостью, дурашливо хлопал вертикальными веками чудом сохранившихся ставен, был темен, свистел щелями в стенах, тоскливо разевал бездверые дверные проемы, зазывая случайных прохожих хотя бы пописать с удобствами. Если бы путник, оправившись, дал бы себе труд оглядеться и пошарить потщательнее, он нашел бы и другие следы посещения этого места людьми, помимо испражнений и запаха. В помещении, бывшем сотню лет назад кухней, имелся в полу люк, ведущий в когда-то кладовую, а теперь просто — подвал, каменный, добротный, крысиный. Под самым сводом подвала почти по верхней границе стен имелись маленькие окошечки, порой, в особенно солнечные дни, довольно сносно освещавшие его внутренности. Сейчас укоренился поздний вечер, и Тролль и А, спустившиеся внутрь по лестнице, могли бы не увидеть вообще ничего, если б не другой источник света, бодро справлявшийся с затхлой тьмой костерок жильцовнаркоманов. Костерок, помимо освещения, работал еще и кухонной плитой, на нем жарилось мясо, капая жиром в огонь и шипя. А принюхалась и определила:
      — Собака. И жирная, хозяйская наверно. Мы к ним? Что-то есть хочется.
      — Нет. Эй, браток, — обратился Стасик к оборотившемуся на голос А наркоману, — Никитич дома?
      — Спит хозяин. Вон там, в шифоньере, — «браток» вяло мотнул острой мордой в темный угол.
      Гости отправились туда, благо ориентировались в темноте неплохо. В углу Тролль обнаружил лежавший на спине старинный резной шкаф из толстого дуба, А по запаху нашла свечи, спички, запалила огонек, подала Стасику. Он подергал прикрытые дверцы шкафа — заперто. Ключ не торчит, похоже, заперто изнутри. Постучим.
      — Никитич! Мы выпить принесли. Вставай.
      — Всегда готов.
      Дверцы распахнулись, волосатый и измятый Никитич восстал из шкафа. Вернее, воссел в нем.
      — О! Здесь дамы.
      — Всего одна, — пунктуальная сегодня А присела в реверансе. — Аделина. — Каблук подвернулся, она завалилась к Никитичу в руки, доставив старику немалое удовольствие. Тролль чувствовал, что они понравились друг другу, глубокий старик пятидесяти лет и девушка, прожившая этих лет не одну тысячу.
      Почему-то стало грустно. Когда А находилась рядом, его часто прошибало на немотивированные эмоции.
      Аделина выбралась из ящика, подала тонкую руку Никитичу. Тот щедро облобызал нежную длань, потом тяжело оперся на нее, выкарабкиваясь из сейфокровати. Быстренько накрыли на ящик, попросили взаймы у жильцов пару собачьих шашлыков на закусь, разлили по емкостям и выпили за дона Педро.
      Потом жахнули за знакомство. После тяпнули, зюзюкнули, вмазали, шарахнули, хапнули, шибанули, опрокинули, залили по самое горлышко и сверху насыпали горку. Принесенная бутылка давно закончилась, Никитич выкопал трехлитровую банищу самогона, купленную на заработанные попрошайничеством бабки у знакомой бабки. Банка стояла на каменном полу, блестела загадочно и влажно. Имела полное право — жидкость, переливавшаяся из нее в собутыльников, действовала на манер волшебного эликсира. Резковатые черты Аделины слегка расплылись, разгладились, из-под обычной агрессивно-развеселой маски высунули грустные умные морды тревога, неуверенность и безнадежность.
      Никитич скинул десяток-другой лет, неустроенность и неухоженность и глядел Гоголем, юным и наглым, у которого вся слава впереди, и он об этом знает. Тролль… Что Тролль? Он не изменился.
      Разговор с тем проходных перебрался на философские. Или житейские? Впрочем, это одно и то же.
      Вел беседу Никитич.
      — К примеру, зачем человеку бессмертие? Ты знаешь, сколько твоему приятелю лет? — обратился он к Аделине.
      — Примерно, плюс-минус несколько веков. Я сама вроде него.
      — Тоже бессмертная?
      — Смертная. Но вечная, — усмехнулась А.
      — Не может быть! Ты баба нормальная, настоящая. Не то, что он, — Никитич пренебрежительно ткнул пальцем в живот Стасику. — Зря ты с ним связалась. Разве ж это человек? Неладно с ним.
      — Что ж со мной неладного? — полюбопытствовал Тролль, ничуть не обидевшийся на старика. — Вроде все на месте, все как у других.
      Никитич тяжело развернулся к нему ревматическим туловищем. Хлипкий ящик под ним затрещал.
      Бомж долгонько смотрел на Тролля, потом вздохнул:
      — Не понимаешь. Конечно, где тебе. Ты оттого и вечный, что ни живой, ни мертвый. Наблюдаешь, себя не тратишь. С чего бы тебе умереть? Через все века целенький проходишь. Сколько тебя знаю, ты ничему по-настоящему не обрадовался, не удивился, не огорчился. Кирпич по башке стукнет — только улыбнешься да плечами пожмешь. На Аделину погляди: такая красавица, любит за что-то, ей виднее, за что. Порадуйся, люби ее тоже, будь счастлив! Ан, нет, бережешь себя, боишься потратиться. Нет в тебе жизни. Так, видимость одна. Голограмма, — ввернул Никитич ученое словцо.
      — Ты тоже так считаешь? — Тролль посмотрел на А. Она напряженно глядела на огонек свечи, не собираясь отвечать. — Ладно. Как нужно жить? — обратился он к Никитичу. — Извини, но и ты не особенно похож на счастливого. Стоило ли огород городить ради такого финала?
      — Дурак бессмертный! — плюнул бомж. — Разве живут с какой-то целью? Глупости это. Бред. С какой целью можно любить? Работать, если работа по душе? Детей рожать? Думаешь, ради того, чтобы спокойную старость обеспечить? Что старость — несколько лет маразма. Имею право так говорить: был и молодым, и старым. А ты не будешь, нет. Не дано тебе. Ни то, ни другое.
      — Какой ты был в молодости, Никитич? — спросила вдруг А, подняв глаза от свечки. В них еще не погас ее отблеск.
      — Тоже дурак, конечно. Но искренний, — старик усмехнулся. — Многое имел: работу, семью. Дочку.
      Влезет на руки, прижмется крепко, волосы младенчиком пахнут. «Папка мой!» — говорит. — Он замолчал, щурился, вспоминая.
      — Где же она теперь? — прервал Тролль бомжевы грезы. Аделина зло зыркнула на вечного скептика.
      — Случай все испортил. Я в молодости спортсменом был, лыжником. Мастер спорта международного класса. Загранпоездки, слава, деньги. Дома семья ждет. Я их не обижал, любил. Приеду с подарками, в доме радость, праздник. Бац — травма. И все. Из спорта ушел, конечно. Запил, озверел. Опустился. Семья пробовала поддержать, да я тогда любого врагом считал. Так казалось. Короче, расстались мы. После тоже женщины встречались, и дети рождались, но уже не то, не так, как в первый раз. А я так устроен — либо на полную катушку, либо рваную дерюжку. На серединке не держусь. Вот и живу один.
      — Может, легче ничего не иметь, чем все потерять? — сказал Стасик.
      — Врешь парень! Страх в тебе говорит, а не сердце. Я любые свои три года, даже теперешние, на твои триста не променял бы. — Тролль улыбнулся, пожал плечами.
      — Сам видишь, — с жалостью констатировал седой бомж, — нечего тебе сказать. Я-то потерял, да не совсем: память осталась. А тебе за тысячу лет ни вспомнить нечего, ни забыть. Не нужна мне такая вечность, пошла она к чертям. Давайте-ка лучше выпьем за дона Педро, царствие ему небесное, да топайте домой. Не те мои годы, чтобы по ночам кутить.
      Тяпнули на посошок, гости встали. Согреваемый снизу мерцающими огоньками свечей лохматый старик, сросшийся со стулом-ящиком, сам казался троллем, но не тем, нашим, а настоящим. Древним существом из скандинавских саг. Маленьким утесом, поросшим елками и опятами, потрескавшимся от времени, ужасно каменным и удивительно живым одновременно.
      — Заходи, дочка, — сказал он А. — Хлебнешь ты с этим сфинксом.
      — Не такой уж он и сфинкс, больше прикидывается, — Аделина нагнулась, поцеловала старика в немытую физиономию. — Мы зайдем.
      Тролль и А поднялись наверх, в ночь, оборачивающуюся утром, и влились в редкие ряды придурков, бороздящих в сию нелюдскую пору спящие улочки Верхней Салды. Домой не хотелось.
      — А, помнишь, как мы впервые встретились?
      — Конечно.
      — Почему ты исчезла тогда? Что случилось?
      — Умерла, как обычно. Ты ушел на рыбалку, я заскучала и решила развлечься: поглядеть, как там мое племя поживает, может, с голоду подохло. Я у тебя многому научилась. Дай, думаю, поймаю оленя, им подкину, а потом вернусь. Пусть пообедают раз в жизни по-настоящему. Оленя убила, да, видно, неосторожна была, я ж тогда топала, как бегемот. Подошла слишком близко. Они меня и поймали и порезали на ленточки за Бубен. То есть, наверное, порезали. Как убивали — помню, а потом — извини, не могу твое любопытство удовлетворить. Интересно, — А замолчала.
      — Что?
      — Раньше ты об этом не спрашивал. Ты изменился. Может быть, спасешь меня, наконец? Я ужасно устала умирать.
      — Ты уверена, что хочешь этого? Вдруг мне придется измениться настолько, что мы не сумеем остаться вместе? И ты больше уже не родишься, проживешь длинную, но одну жизнь?
      — Пусть так, пусть эта бесконечная гнусная чехарда хоть чем-нибудь закончится, — А заплакала.
      — Слушай сказку, — Стасик на ходу обнял подружку за плечи и продолжил историю Лены и Долли с того момента, когда рыжая певица окончательно слегла в больницу помирать.

      Конечно, клип ее доконал. Долька работала азартно и рьяно, как новопожалованный старшина, дотошно воплощая в жизнь великую маразматину, что накропал в ночи придурок-сценарист, и пропускала через себя многословные указания сбежавшего из психушки (делившего там одну койку со сценаристом) режиссера. Последний, наконец, натворился, изрек с апломбом: «Снято, всем спасибо!», силы Дольки разом кончились, она стала задыхаться, просела на пол, легла, горлом хлынула алая кровь. Сидящий в засаде конный полк медиков в инфекционных костюмах от Зайцева захватил съемочную площадку. Часть медиков несла за спиной ранцы, из коих по шлангам немедленно и шипя полилась, смывая в никуда, смертельную красную жидкость, вонючая пена. Другие, вооруженные носилками, склонились над падшей актрисой, застучав тупыми щитками, прозрачными, но надежно хранившими их врачебные очи от случайных брызг хлеставшего изо всех ее дырок яда. Недолго думая, вирусоборцы похватали бессознательную звезду за конечности и скоренько сгрузили в стоящую под парами машину. Я, ошалев от происходящего, успела, однако ж, впрыгнуть следом, и все помчалось мимо нас, мигая и воя: светофоры, авто, дома, прочая пестрая заоконная мазня. Я забилась в уголок, заткнула уши, засунула нос в колени, читала «Отче наш», чтобы ничего не знать, чтобы не со мной, не с Долькой, а — параллельно тряслась в «скорой», неслась по кривым коридорам стационара, норовившим сжаться, раздавить нашу кавалькаду, не пустить туда, где могут помочь…
      Хотя помочь было нельзя.
      Свистела, рассекая воздух, больничная каталка, толкаемая привычными руками медиков, я скакала следом, оставляя в цепких лапах поворотов вырванные с мясом кусочки реальности происходящего. Беспощадно сверкали плитки пола, неравномерно стучали мои каблуки (медики неслись бесшумно), напоминая не то ужас сердца перед инфарктом, не то — бой сошедших с ума ходиков. Ассоциация со временем вызвала тошноту. Я выскочила из туфлей и побежала было в тишине, но вместе с ней пришел и конец дороги. Долька с эскортом пышно въехала в дверь реанимации, а меня туда не впустили. Я села на пол и завыла, как дурочка, разлученная с грезами. Проявились мудрые белые сестры, окружили заботой, запахом корвалола, пели в уши про хороший конец (разве бывает хороший конец?), спрашивали, качая тяжелыми головами, кем прихожусь больной. «Всем», — глупо и правдиво ответствовала я и взревела с новым усердием, от горя потеряв бдительность. Тут же ловкие сирены вкатили укол. Успокаивающий, как стало ясно из воспоследовавшего сна.
      Когда глаза, наконец, открылись, они уперлись в нависшую над кроватью громаду самой толстой из сирен.
      — Долли очнулась, хочет вас видеть. Идемте, провожу.
      Я злобно вскочила, крыша мигом съехала, и я тяпнулась носом в заботливо поставленные кем-то рядом с койкой отверженные туфли. Тьфу ты! Распылю гадость на микроны. Сначала на четвереньках, после, как нормальные приматы — на нижних конечностях вслед за сестрой босиком добрела до долькиной палаты. Они поместили ее в бункер строгого режима. Передняя стена была прозрачной, но сути это не меняло. Охрана в спецкостюмах, запрещающие знаки на дверях: мою бедную девочку надежно изолировали от остального, пока здорового мира. Будто боялись, что опасная больная как выскочит, как начнет всех заражать! А она лежала за толстым стеклом, и сил ее хватило только на то, чтобы слегка загнуть острую рожицу в мою сторону и улыбнуться. Я дернулась от прикосновения — толстая сестра предложила обрядиться в инфекционный скафандр.
      — Зачем? Долли не станет плеваться кровью.
      — Ваши микробы для нее смертельны.
      Неужели! А собственные не смертельны! Но логика здесь присутствовала. Ладно, надену. Через шлюз меня запустили в палату. Статуей Командора дошаркала до кровати.
      — Привет, — голос из-под щитка зазвучал глухо и до мерзости безразлично.
      Долька, покорно лежавшая на больничной койке, как приготовленная для глажения юбка, утыканная иголками, обвитая гибкими шлангами и проводками, подключенная к бойко подмигивающим и щедро отмеряющим что-то аппаратам, молчала и глядела с укором воспаленными глазами. «Она думает, я ее боюсь!» — хлестанула по щеками, приводя в чувство, жесткая мысль. Остатки навязанного сна и врожденной тупости улетучились, морда вспыхнула: стало ужасно стыдно. Моя Долли умирает, а я тут играю по чьим-то дурацким правилам. Я довольно шустро вылезла из пошлого карнавального костюма, хотела было обнять ее, но началась потеха: заскочили в бокс два здоровенных санитара, один держал шприц (ну уж нет!), и ринулись в бой — изымать с доверенного объекта нестерильный предмет. То есть им казалось, что ринулись. На деле же парочка напоминала в своих доспехах братиков Брюквольда и Свеклольда, пытавшихся козырнуть рыцарской доблестью в условиях мастерской Тролля. Мне с давно не репетированным первым боксерским в два хука удалось нейтрализовать героев в нокаут. За стеклом шла отчаянная суетня, собирались свежие силы. Богатыри ровно дышали на гостеприимном полу, мои кулаки, стосковавшиеся по ратному труду, нетерпеливо зудели, ноги пружинили в стойке. За спиной слабо кудахтала Долька. К сожалению, побиться вволю не удалось. Явился к всполошенному персоналу наш старый союзник — главдоктор Айболит, и все утихло. Видимо, он скомандовал разрешить меня в палате в натуральном виде. Зашли лишь безоружные (без шприца) санитары пожиже прежних, сделали успокаивающие пасы, прогудели беззлобно: «Порядок, оставайтесь», выволокли раненых с поля битвы.
      Я, наконец, повернулась к Долли и присела на кровать.
      — Извини, что задержалась. Еще раз привет?
      — Теперь привет, — прохрипела звезда. — Ничего, главное — ты здесь. Стало почти не страшно. Почти весело. И спектакль понравился.
      Я осторожно взяла Дольку за чудом оставленные медиками на свободе кончики пальцев, горячих, как галька на берегу пересохшего от жажды моря, наклонилась к ее лицу, но целовать не стала: Геничка ждал возвращения здоровой мамочки. Кожа ее воспалилась, покрылась красными мокрыми пятнами.
      Губы напоминали гноящие куски мяса — кожа их покинула. Изо рта шел трупный запах. Я здоровой, без единого прыщика, щекой на мгновение прижалась к какому-то влажному и жаркому сегменту долькиной рожицы, стараясь дышать микробами в сторону, потом вернулась в вертикальное положение. Щеку, прикоснувшуюся к лицу Долли, жгла ее боль.
      — Вот и все, да? Как быстро, — Долька попыталась улыбнуться. Трубки в носу шевелились. — Хочу сказать спасибо, пока еще могу. Не прыгай, знаю, что уже конец. Обидно, правда? Только начала жить, научилась чуть-чуть. Последние полгода — так здорово! И альбом, и ребята, — она сделала паузу — задыхалась. — И ты. Спасибо тебе. Все ничего, но так жаль расставаться! Как думаешь, мы встретимся с той стороны?
      — Обязательно. Ты ведь меня подождешь? Не улетай далеко.
      — Конечно. Не торопись.
      Ее пальцы поцарапали мою ладонь и замерли: Долли отключилась. Она еще приходила в сознание, но говорить уже не могла, ловила меня взглядом, найдя, успокаивалась и опять проваливалась, уносилась на ту сторону, в боль и ужас умирания. Потом она и глаза открывать перестала, лежала тихонько не металась, не бредила. Долькина хулиганская жизнь покидала тело без пошлой суетни, чинно и благопристойно. В палату прикатили для меня кушетку, но я не могла спать, глядела на Долли, гладила ее жгущие пальцы. Плакать не смела, почему-то знала, что она почувствует. Есть не хотелось, а умывальник и туалет обнаружились тут же, в боксе. Выходить из него необходимости не было. Счет времени я потеряла, сжалась в точку в самом укромном закутке собственного существа. Что было довольно сложно, между прочим. Меня постоянно дергали, сгоняли с законного места рядом с Долькой.
      К ней, как к святым мощам, паломничали все, кому не лень. Проходной двор, объединенный с музеем, а не палата. Если б посетителям продавать билеты, артистка заработала бы на двойные усиленные похороны королевского масштаба, а не на ту ерунду, о которой мечтала в телевизор. Студенты с любопытством, сестры с процедурами, профессора с научными амбициями в сюрреалистических одеждах вились над пациенткой, как мухи над помойкой. Приходили и просто гости. Осчастливили мамуля с отчимом, но в палату почему-то не зашли. Постояли за стеклом и удалились. Может, меня забоялись?
      Забрела на ватных ногах Катюха, покосила горестно глазищами из-под щитка, потом сбежала. Явился однажды пожарник проверять технику безопасности. Выяснилось, однако, что это замаскированный журналист из желтой газетенки. Мне посоветовали дать гражданину в морду. Я дала, но по шее — на морде болтался пластик. Псевдопожарника выволокли наружу. Запомнился еще один субъект. Высокий, ловкий даже в спецкостюме, блондин, слишком молодой, чтобы вызывать к себе то уважение, даже поклонение, которое выказывал ему персонал во главе с Айболитом. Сей красавчик спрашивал о состоянии больной, а сам глазел на исключительно меня, будто на Мадонну какую эстрадную.
      Естественно, я была дивно хороша: неделю не мытая, не етая, не переодетая. Злая, как сто чертей. Его откровенно любопытствующий, совершенно не к ситуации мужской взгляд разбудил во мне вместо законной женской гордости притихшее было от усталости чудовище тревоги и напряжения. Долькин лечащий врач, Айболит, между тем воодушевленно гудел сквозь каску, адресуясь к дорогому гостю:
      «…Уникальный случай!.. Полгода без поддерживающей терапии!.. ложиться категорически отказывалась!.. естественно, вторичные инфекции… нарастающая сердечная недостаточность… может быть, но маловероятно… несколько часов…» Гадкие медицинские слова соляной кислотой прожигали мои годами возводимые защиты. Голодная зверюга паники ринулась в образовавшийся проем, обдирая мощные жирные плечи обломками кирпичей псевдо-покоя (не со мной, не с Долькой!), рухнула в берлогу сознания, накинулась, выкусывая сочные и дергающиеся в агонии клочки разума и логики. Странный гость чему-то улыбался, кивал удовлетворенно, посматривал на меня, будто радовался: «Ух ты, как ее перекосило! А еще гримаску? Вот-вот! И побольше пены в уголках рта!» Я бы его убила от полноты ощущений, но чувствовала, что это по какой-то причине невозможно. Нельзя — и все. Без вопросов.