Утомленное кознями судьбы чадо вело себя на редкость благообразно и три часа дороги от Москвы до Лжедмитриевска не возникало. Один раз его даже поставили в пример.
Манюня и Леня Петровы нас, конечно, немного потеряли. Жили Петровы в центре Лжедмитриевска в огромной, сталинской постройки квартире, за которую, собственно, и были избраны гостеприемниками.
— Леночка! — истерически щебетала круглая Манюня, особа слегка восторженная, — какой сын, какой мальчик! Неужели ты его сама родила? Такой огромный, красивый мальчик, весь в мамочку! Смотрите, какие у нас ушки. Мамочкины ушки! А язык! Такой длинный, красный язык, очень гибкий язычок.
Умница, прелесть, хочешь гороха? — ну и в таком духе минут 15, вертя и крутя Геничку, совершенно изумленного силой напора манюниной энергии, превышающей даже его боезапас. — Светка! Беги сюда, здесь та-акой кавалер!
На зов явились: Светка восьми лет, кошка, собака и джинсовая матушка Манюни, тотчас поставленные Геничкой в ровные колонны, определенные на службу и пристроенные к делу. Очкастый Леня, в позе интеллигента скромно мывший пол, был допущен, наконец, поприветствовать. Он всегда казался немножко славным, подарок, а не муж, а Манюня отшлифовала его душевные грани до сияющего блеска солдатской пряжки.
Петровы слегка богемствовали и чтили себя интеллектуальной элитой. Леня пел под контрабас, Манюня расписывала ложки из нержавейки. Квартира походила скорее на стенд достижений кружка «Умелые руки», чем на жилище. Периодически свисали с потолка голубые канаты, символизировавшие струи дождя, стены были затянуты самоткаными коврами в исполнении матушки Манюни, а углы — самотканой паутиной в исполнении пауков. То там, то тут, то из-под полки, то над унитазом смотрели неотступно глаза великого гения Альберт Иваныча Эйнштейна, кумира Лени. Центром домашней вселенной Петровых, духовным очагом сиял на бархатном пьедестале посреди гостиной ярко начищенный черный контрабас. Все это долженствовало будить воображение и стимулировать творческие позывы.
— Наши когда соберутся? — поинтересовалась я, проходя сразу на кухню помогать.
— Часика через два начнут подтягиваться. Ой, кто будет, не поверишь! Приехали Бобровы из Минска, Жанна с дочкой, Андрей со второй женой разошелся, на первой женился — они, Марик со своей дурочкой, Васюся, Иришка с Мишкой прилетели, Гога и все Болимбасовы. Короче, пол-курса будет.
Детей к аниной маме отведем, они присмотрит. Давай держи нож, вот это надо мелко-мелко-мелко, синеньким присыпь сверху, укропчик где-то здесь…
— Не учи кошку рожать, — важно протянула я, и мы ринулись в битву.
15
Точно через два тире четыре часа май либер Геничка энд другие чилдрен вплотную занимались анечкиной мамой, а мы отмечали праздник нашего курса. Сие событие по традиции ежегодно совпадало с днем рождения пятерых братьев-близнецов Болимбасовых, работавших сейчас в Германии и приехавших на встречу на пяти новеньких шестисотых медседесах цвета зеленая тоска. В связи с появлением сына и отращиванием его до удобоперевозимой (да-а?) кондиции, я несколько юбилеев упустила и на этот раз намеревалась утешиться по полной программе.
Когда черный контрабас покинул пьедестал, последний оказался обыкновенным раздвижным столом. Его обширные пампасы населяли теперь салаты наливье, шпроты каракумские, огурцы под кетчупом. Были еще: синие из манюниных эстетических соображений куриные тушки, лежащие в эротических позах лапками кверху; сыр торчал из помидоров; с потолка свисали порезанные серпантином копченые колбасы. Свежайшая, дикорастущая еще в горшках трава петрушки и кинзы оазисами окружала источники влаги, томящиеся в бутылках. Сию кулинарную блажь довершал невесть откуда взявшийся в это время года и смотревший бирюком арбузище в шляпе и с курительной трубкой.
Народец, имевший удовольствие одновременной со мной учиться на архитектурно-сантехническом факультете Лжедмитриевского политеха, резвился, вкушая, и вкушал, резвясь. Гостелюбивый Леня музицировал, не жалея контрабаса. Мягкие, низкие, тревожные звуки стекали на пол, обволакивали ноги, делая атмосферу духовной и пищеварительной. Мы успели прослушать историю лысого Марика о ненасытном начальнике, трогательный рассказ семейства Бобровых о больном верблюде, встреченном на сафари в амазонской пустыне, полную иронии притчу Аркадьева о безнадежной и безупречной в моральном отношении любви тещи к болотному багульнику, случившейся на даче в деревне Большая Порка, а также половину сплетен Жанны о тех, кто не приехал. Самое время было начинать подготовленную Петровыми культурную программу, когда в дверь позвонили. Манюня удалилась открывать.
Вид исполнившей обязанности швейцара хозяйки мне не понравился. Особенно рыскающий в раздумьях взгляд. Остановив выбор на мне, она подошла.
— Слушай, — сказала Манюня, — там пришла… — она долго, что для нее, мягко говоря, не свойственно, искала слово. Не нашла. — Пришла короче. Спрашивает, кажется, тебя. Говорит, нужна Лена. Боброва и марикова Элен по описанию не подходят.
— Брюнетка? — почти без надежды.
— Рыжая, — ответила безжалостная Манюня.
Кошки в бок! Может, сплю?
16
Конечно, в высоком темноватом коридоре не заслуживающего таких потрясений семейства Петровых стояла она, давешняя шалава. Вся в белом и эффектном, выглядела она на редкость материально. И даже цивилизованно.
— Я привезла деньги за такси. На, — она помахала купюрой.
— Спасибо. До свидания. Следующий поезд в семь сорок. Как раз успеваешь.
— Я на машине, — она хлопнула по карману, там что-то звякнуло. Должно быть, ключи. — И не тороплюсь. Почему ты уехала? Тебя никто не отпускал.
Тут это жуткое создание полезло целоваться. Я вздохнула, стряхнула ее и дала по морде.
— Ты что? — опешила Долли.
— Ничего. Я позволяю использовать себя только по пятницам. А сегодня суббота.
Долли вдруг широко улыбнулась.
— Как ты мне нужна, — доверчиво сказала она, и знакомо ткнулась лбом в плечо. Для этого ей пришлось изрядно согнуться. Когда человек стоит в таком положении, ударить его по морде невозможно — рука не подымется. К тому ж, любопытно было бы запустить ее в наш зверинец. Да и что я — зверь, дите в ночь выгонять? Почти уговорив себя, спросила все же для очистки совести:
— Никакого секса?
Долли оторвалась от плеча и фыркнула:
— Подавиться мне кексом! Меня здесь накормят? Вино в машине. Там еще автомат для твоего сына.
— Надеюсь, тарахтит не очень громко?
— Совсем не тарахтит. Водяной.
Сходили за вином и водяным автоматом. Потом отправились знакомиться и кормиться. В проеме распахнутых настежь дверей, ведущих в обычно гостиную, а ныне банкетный зал семьи Петровых, Долли встала. Было отчего. Комната смахивала на лежбище котиков после нереста, мебель Манюня с Леней имели низкую, к тому ж на всех ее не хватило. Гости свободно перемещались по утыканному свечками полу, в основном на пузе, задирали кверху руки и шарили по столу, ища поесть, вели себя бесконечно любвеобильно по отношению друг к другу. Бритые братья Болимбасовы лупили по пяти гитарам, в пять здоровых глоток исполняя гимн факультета:
Все выше, выше и выше
Стремится фекалий запас,
Чтоб гадить на землю и крыши,
Но бдит голубой унитаз!
Тут наш лихой курс дружно вскочил и заскандировал: «Сделаем небо! Чистым! Подымем сантехнику до заоблачных высот! Ха!» На слове «ха!» полагалось топнуть и выбросить вверх кукиш, видимо, грозящим свалиться оттуда на мирное население какашкам.
— Что это? — слегка обалдела Долли.
— Вечеринка выпускников архитектурно-сантехнического факультета. Самолетно-унитазное отделение, — с готовностью подскочил временно разведенный Васюся.
— Долли, — снисходительно уронила Долли и принялась звездить.
Первым делом она просветила публику на предмет безграничной популярности как собственной, так и группы «Бергамот по средам» в целом. Потом вдалась в детали. Она расположилась в единственном кресле и дирижировала восторгом публики, повествуя о своем редком таланте, тыкая временами в очередной ростбиф по-северокорейски или серебристую колбасную спираль, висящую повыше. Она пробовала и оценивала вина, давала советы дамам по поводу макияжа и диет и по всем остальным поводам тоже. Она знала лично Гошу Всмяткова и Папу Пермского, конюха Мадонны и собачку Паваротти. Ее величайшая группа «Бергамот по средам», долженствующая музыкально пережить не только наше время, но и остальные времена, под песни которой будет, вероятно, разыгрываться Армагеддон, собирала, естественно, стадионы и набитые поклонниками клубы и красные уголки небольших заводов. Они почти записали первый альбом «Не финти», в очередь за коим уже выстроились колонны тонких ценителей изящных искусств. Звезда стреляла по публике фразами: «Смотрю, а это гитара Зинчука», «По самый микрофон в цветах», «Сам пришел поздравить, представляете?» Убитая публика плакала, целовала ее в носки и подносила очередной кусок пирога с селедкой. Потом попросили спеть. Долли не отказалась. Она заиграла на всех пяти гитарах братьев Болимбасовых; нашла детскую дудочку Светки Петровой и выдала ее Васюсе, красный от гордости и натуги Васюся дул с таким видом, будто держал в руках волшебную флейту эльфов. Музыкальный Леня рвал струны чернотелого друга.
Братья бренчали на временно свободных от Долли гитарах и стучали по столу расписными ложками Манюни. Собачка Петровых тоненько выла в кухне. Сколоченный на скорую руку из отходов стройматериала ансамбль заиграл с азартом и довольно стройно.
Вдохновленная сопровождением, Долли запела. У меня открылся рот. Голос ее поднялся над нами и зазвучал откуда-то сверху сильно и нежно. И почему-то перестали казаться глупыми и жалкими канатные водопады Петровых, трепетные души свечей пришлись к месту, а торчащие на бритых головах уши братьев смотрелись таинственно и строго. Банальные физиономии однокурсников неожиданно обернулись лицами людей умных, печальных, бесконечно одиноких в развеселой пьяной толпе. И неважно было, что слова в песне чепуховые, а мелодия на копейку. Не важно вообще ничего. У Долли и правда оказался талант.
17
Мы прослушали, я думаю, весь репертуар наипопулярнейшего «Бергамота». Под занавес был подан величайший шлягер всех времен и народов «Бедная Лиза».
— Ой, что-то знакомое! Ленка, это же твоя песня! Только мелодия вроде другая, — встряла эрудированная Манюня. — А стихи точно твои.
— Твои? — развеселилась Долли. — Мы думали, народные. Фольклор, — ввернула она научное слово.
— Весь фольклор экспроприирован народом у своих лучших представителей. Сплошной плагиат, — ответила я.
— Значит, ты стихи пишешь?
— Пишет-пишет! — зашумели в зале. — Еще песни сочиняет и сказки.
— Писала, — поправила я, — по молодости. И по дурости. Теперь взрослая и умная.
— Пой! — приказала Долли, вручая мне гитару.
— Фиг, — отрезала я, демонстративно хватая со стола кусок чего-то крупного и поспешно пихая в рот.
— Почему?
— М-ням, — издала я.
— Да мы вам споем, споем! Мы песни ленкины наизусть помним, еще лучше нее, — обрадовались угодить сокурсники. Братья опять похватали гитары, Леня припал к контрабасу и пьяный хор взвыл:
Эта уличная мразь
Разбрелась, куда попало.
Скука плотно улеглась
и висела, и стояла.
Где-то слабенькая грудь
выводила о хорошем.
Из дворов глазела муть,
и невкусно пахло прошлым.
Мяли землю каблуки,
та визжала неприлично.
Шли одни недураки
деловые, как обычно.
Я, один на всех дурак,
в наглых птиц кидался хлебом.
А на крыши влез синяк
и прикидывался небом.
Теперь уж Долли пришлось насладиться доброй половиной моего культурного наследия. Белорыжая зараза молча улыбалась, ехидно посматривая из троноподобного кресла. Я продолжала есть.
— Вот ты какая, — констатировала она по окончании псевдомузыкального экскурса в мое прошлое.
— Неправда. Я — ведущий конструктор нашего КБ, серьезная и высокооплачиваемая деловая дама.
— Что же ты конструируешь?
— То же, что и остальные здесь — унитазы для самолетов. Мой профиль — гидропланы.
— А мы сейчас разрабатываем секретную канализацию для бомбардировщика Б-20 Зандерболт, — похвастались немецкие братья. — Но это военная тайна.
— Надо же, — вежливо удивилась звезда. — Как-то мне в голову не приходило, что в бомбардировщиках нужна канализация.
— А как же! Захотел пилот пописать, что ему — дырку в полу дрелью вертеть? Баночка-то на вираже перевернуться может. А через дырку моча попадет на территорию врага и экологически загрязнит ее, неприятностей с зелеными не оберешься. Не-ет, без канализации никак, — разъяснили засекреченные братья.
Дама фыркнула:
— А бомбы, они территорию врага не загрязняют? А ты чем сейчас занимаешься? — обратилась она ко мне.
— Унитазирую самолет нового русского. У его тещи дача в Новых Лядах, там прудик, приземляться очень удобно. А летать не очень — у клиента кишечник слабый. Чтоб дискомфорта в воздухе не испытывать, он желает иметь возможность сходить прямо под себя. Делаю совмещенное унитазокресло.
А специалисты из сопутствующего цеха шьют соответствующие штаны.
— Интересная работа, — ответила воспитанная Долли. — Нужная людям. Хорошо платят?
— Не обижают.
— Почему тогда у вас в доме диван, стол, игрушки да голые стены? — перебила любопытная Жанна, изведшая визитами половину факультета. — Одна приличная картина, и та висит в сортире.
Представляете? Прихожу туда, в общем, руки помыть, гляжу — над унитазом море. Читаю: батюшки, Айвазовский! «Вид бухты Мариуполя с горы Константинополя. 1856 год». Выхожу, спрашиваю у Сергея Николаевича, это ленкин папа, подлинник? Да, говорит. Что ж тогда, возмущаюсь, он у вас в туалете, его в гостиную надо, на центральную голую стену. А он: «Здесь влажность соответствующая и нет попадания прямых солнечных лучей».
— Потому и стены голые, все в папину коллекцию вкладываем, — вздохнула я.
— Где коллекция-то? Один Айвазовский.
— Он коллекция и есть. Папа давно картины собирает, начал с Махалкина, местного гения. Подкопил денег — Махалкина продал, этюд Куинжи приобрел. И так далее. Теперь до Айвазовского дошел. Сейчас у него Рембрандт на примете, да средств пока не хватает.
Манюня, слегка встревоженная перерывом в культурной программе, решила подхватить тему живописи:
— Кстати! Наш Васюся неплохо рисует. Особенно ему тараканы удаются. Может, твой папа купит пару его картин?
— Вряд ли. Квартирка хрущевская, хранить негде. Поэтому у нас бывает только одна картина одновременно. А поменять Айвазовского на Васюсю папа не согласится.
Васюся, похваленный в присутствии заезжей звезды, нежно краснел и потел.
— Знаете, у нас весь выпуск такой подобрался талантливый: Андрюша шьет кукол, Жанна лобзиком по стеклу выпиливает, Анечка свистит иволгой, Бобровы лепят из пластилина, все, все ужасно одаренные! — трещала Манюня.
— Каким же талантом Господь одарил вас? — поинтересовалась Долли.
— Моя Манюня танцует на столе, — гордо возвестил Петров-муж.
— Попросим! Попросим! Степ! — взликовала стосковавшаяся по зрелищам толпа.
Толстая Манюня подвернула полы совмещенного с халатом вечернего платья и, кряхтя, закинула на стол полную ножку в модельной туфле. Взыграла музыка, завизжала Жанна, заухали, засвистели и заскакали инженеры. Круглая Манюня, топча свечи, лихо стучала каблуками по столу и трясла ажурной шалью. Белая Долли, путаясь в канатах, пьяной молью металась по гостиной. Веселье смяло, наконец, шаткую плотинку цивилизованности, бурно и мощно хлынуло в давно подготовленное Петровыми русло.
Начался шабаш.
18
Отзвенели гитары, сгорели свечи и пара тканых ковров, закончился век синих эротических куриц и одетого в шляпу арбуза. Усталые унитазостроители склонялись ко сну. Им было постелено.
Высокоморальные хозяева выделили комнату семейным парам и по комнате холостым особям обоих полов. Переодетая в богемный халатик Манюни Долли заплела толстые косички, втиснулась между мной и стенкой, обняла за шею и поцеловала в ухо. «Ты обещала!» — зашипела я. «Просто спасибо», — шепнула она и притихла. В ухо мне текли ее слезы. Через изъеденное дизайном окно в комнату наливался очередной рассвет.
19
— Урра-а-а! Автоматчики заходят с флангов, конница бьет по центру, дядя Вася сидит в засаде! В засаде, я сказал, а не на стуле! Бросишься на гадов только по приказу! Урра! В атаку! Тра-та-та-та-та!
И тому подобное. Я привыкла просыпаться под бой орудий и звуки военных маршей. Пойти, что ли, спасти парочку коллег? По-пластунски, ногами вперед вылезла из-под общего одеяла, что-то накинула и выглянула в гостиную. Анечкина мама с утра пораньше поспешила избавиться от Генички и привела его сюда. Тут он встретился с доллиным автоматом, что и решило судьбу коллег: полуголые инженеры играли в войну. Васюся прятался под стулом, братья скакали друг на друге, мня себя конницей, почетная роль гадов досталась Лене и Аркадьеву. Геничка, как всегда, выбрал самое трудное. На этот раз он был автоматчиками. Не знаю, как сынуля представлял себе фланги, но находился он везде и отовсюду поливал водой из автомата ошарашенных столь бурным пробуждением инженеров. Доставалось и своим, и гадам. Последние, впрочем, сидели в крепости из матрасов, отстреливались подушками и чувствовали себя довольно сухо и комфортно. Геничке очень нравился подарок Долли.
— Слушай мою команду! — рявкнула я. — Войну прекратить! Штаны надеть! Постель прибрать! Даю две минуты. Генералу Геничке срочно явиться к фельдмаршалу маме и сдать оружие.
Геничка разочарованно подергал губками и явился. Освобожденные инженеры, как зомби, тыкались друг в друга и искали штаны.
— Зачем дядей мучил? Ты кушал? — я с некоторой опаской похлопала его по пузу — вдруг застучат косточки аниной мамы? Живот молчал.
Мы позавтракали, попрощались с разъезжающимися по родным КБ одноклассниками, навели порядок, помыли морду Альберт Иванычу, которому некто пририсовал ослиные уши и богатые зеленые усы, достали кошку из кастрюли с борщом (конечно, она оказалась там совершенно случайно).
К обеду изволила явиться и звезда. Она королевским кивком поприветствовала собравшуюся трапезовать челядь, села на освобожденный от Лени стул рядом со мной и как-то уже привычно ткнулась лбом куда-то мне в шею. Лоб оказался горячим.
— Долька, у тебя жар.
— Как ты сказала?
— Жар, говорю, вся горишь.
— Да нет, как ты меня назвала? — она подняла голову и улыбнулась.
— Долька. На Долли ты сегодня никак не тянешь. Ты хоть умылась?
— Не-а. И не буду. Зови Долькой. — И Манюне, — Нужны малина и аспирин. И теплые носки. А лучше — валенки. Будем меня лечить.
Вышезаказанное тотчас доставили. Правда, валенки оказались с калошами.
Запланированная на после обеда экскурсия по городским достопримечательностям сама себя отменила. Больную Долли заботливо устроили на кресле в гостиной вместе с запчастями: малиной, теплым молоком, медом, пачкой аспирина и рыбацкими валенками матушки Манюни. Сытый и боеспособный Геничка стоял перед большим зеркалом, изучая мускул. Сыночек сгибал и разгибал в локте руку, надувая несуществующий бицепс и орал в такт: «Голубой вагон бежит-качается! Эх! Скорый поезд набирает ход! Эх!»
— Смотри, мама, я так пою, что даже потею! — похвалился он. На лице его возникло знакомое задумчивое выражение, а взгляд уперся в японскую вазочку, с трудом доставшуюся Лене по наследству от дедушки-дипломата.
— Все! — поспешно выдохнула я. — Садимся и слушаем сказку про Тролля.
— Да? — заметил Геничка, плотоядно поглядывая на японский шедевр. Идея разобраться с ним казалась сынуле гораздо привлекательнее. Решив, впрочем, что вазочка никуда не сбежит, а мама может передумать, он вяло поинтересовался, — Ты закончила на том, что Тролль встретил душу. Что такое душа?
— Нежное, эфирное создание. Эфирное значит воздушное. Ну, тонкое такое, возвышенное, — пояснила я.
— Ага, понял, — Геничка посмотрел на худую и длинную Дольку.
Ах, так? Ладно, будь по-вашему. Я по-турецки уселась на пол и начала рассказ.
20
Отпраздновав Светкины именины, Федя и Стасик вернулись в слесарку. Продвинутый Федя со знанием дела запустил руки в троллев дипломат и комментировал предлагаемое самым восторженным образом. Воздух вскоре заполнился наидичайшими ароматами и междометиями: «Ах!», «Ух!», «Ой-ойой!», «Э-ге-гей!» и «У-ю-юй!». Кое-что купили. Федя выбрал дезодорант для носков «Брызги недр»:
«Побалую себя с получки», и потащился провожать Стасика на проходную.
— Слушай, ох и баба у тебя! — не выдержал-таки слесарь, когда уже попрощались.
— Какая баба?
— Да Аделина из бухгалтерии, видел я, как она тебя целовала.
— А, эта. Это не баба. Это Душа.
— Я и говорю, душа, а не баба! Ну, ты мужик.
Тролль только улыбнулся. Он решил сегодня никуда больше не ходить, благо улов был немалый.
Подогретые фединым энтузиазмом работники бюстозавода порядком обогатили фирму «Тарго» в лице ее представителя. Тролль отправился домой готовить торжественный ужин к приходу Аделины, рабочий день которой заканчивался в шесть, и вспоминать ее первое появление. Где-то под ложечкой привычно зацарапались песенки.
21
Тролль тем летом рыбачил. Мягкое нежное утро только-только распустилось. Зверье еще не успело закончить хлопоты, связанные с пробуждением. Вокруг чирикали, цвикали, попискивали, чуть слышно шлепали мохнатыми лапками по сырой траве, восторженно квакали и вовсю ели друг друга. Тролль давно забыл язык зверей, а может, те разучились разговаривать, но их утренняя суета будила в нем покой, была близка и понятна. Он стоял на носу лодки, беззвучно опуская длинный шест в податливую светлую воду, легко разводя ее носом суденышка, и гадал: много ли рыбы попалось за ночь в сеть, свитую пару дней назад? Вчера вечером он как раз решил опробовать ее и установил в хорошем, уловистом месте. Было самое лето, заготавливать рыбу на зиму время еще не приспело, но сеть уж очень хотелось проверить.
В привычном гомоне лесного народца услышал Тролль нервную нотку. Принюхался. Да, совершенно явно чувствовался в девственном воздухе запах, от которого Тролль бежал много лет назад: запах человека и его крови. Нельзя сказать, чтоб Тролль не терпел людей, он довольно часто жил среди них по их правилам, но их привычка убивать и мучить друг друга без необходимости тяготила его, лишала душевного равновесия. Тогда он уходил в дикие леса, благо их было еще без края, и жил, как тысячи лет назад, простой жизнью зверя. Но рано или поздно всегда возвращался к людям, будто что-то притягивало.
Ленивая речка никуда не торопилась, медленно и важно огибала естественные выступы: каменный ли мысок, кряжистый ли дуб, росший с незапамятных времен и не желавший покидать обжитого места из-за такой чепухи как спокойная водица. Уступчивый речкин характер поделил ее на множество рукавов и рукавчиков, и образовалась на ее неспешном пути масса мелких островков.
На одном из них Тролль увидел человеческое существо, голое, здорово исцарапанное, но живое.
Существо спало, свернувшись калачиком, укрытое вьющимися волосами удивительного цвета — цвета листвы осеннего клена. Вдруг оно почуяло что-то и вскочило. Оказалось, это самка, но какая-то чудная, Тролль не встречал еще такой породы. Страшно худая, высокая, с непомерно длинными ногами, слишком маленькой для такой взрослой особи грудью, с кожей совершенно белой, даже синей от холода.
В руках находка держала копье. Наизготовку.
— Хочешь есть? — спросил Тролль на местном наречии. Обычно это действовало.
— Ах, это ты, — сказала женщина непонятно, прошлепала к лодке, смешно задирая разодранные коленки, уселась на дно, положила рядом копье и скомандовала, — поплыли!
— Ты кто?
— Твоя Душа. Буду с тобой жить.
Женщина-Душа и взаправду поселилась в жилище у Тролля. Он сплел ей лежанку из ивовых прутьев, набросал сверху сухой травы, дал шкуру волка, чтобы укрыться, кое-какую одежонку. Первое время женщина помалкивала, только спала да ела до рвоты. Живот уже не прилипал к позвоночнику, но тело было по-прежнему худым и белым. Царапины ее Тролль замазал красным илом и они быстро зажили. Как-то Душа спросила:
— Почему ты все делаешь сам?
— Кто же за меня сделает? Ты вон помочь не торопишься.
— Заставь помощников.
— Нет у меня помощников, видишь же — живу один.
— Не ври. У Хозяина леса всегда есть помощники: духи воды, духи ветра, духи деревьев и зверей. А увидеть их я не могу, я же человек.
— Я тоже человек. Может, и есть у леса Хозяин, да я его никогда не видел.
— Почему тогда тебя звери не трогают? Утром хромой медведь приходил, ты ему лапу колдовским зельем мазал.
— Хозяина у леса нет, а законы есть. Кто их уважает, того зверь не обидит. А медведь — приятель мой, он медвежонком здесь жил, на твоем месте спал.
Душа разочарованно почесала рыжую гриву.
— Плохо, что ты не колдун. Мне с Большим Бубном расправиться надо. Тут без колдуна трудно.
Ладно, — решила она, — пойдешь вечером со мной, там видно будет.
— А если не пойду?
— Пойдешь-пойдешь, баздыкну копьем — бегом побежишь.
Тролль развеселился и согласился. Конечно, он не испугался, что его баздыкнут копьем, вид женщина имела довольно жалкий, но она была забавная. К тому же, интересно узнать: что за Большой Бубен и чем он провинился перед этой самкой?
Вечером собрались в путь. Взяв на плечо любимое копье, Душа затопала впереди, показывая дорогу.
Ее худые лопатки освещала Луна.
— Душа, кем ты была в своем племени?
— Охотницей.
— Женщины не охотятся.
— Меня женщиной не считают. Говорят, больно страшная.
— Ну, хорошо. Как ты зверя выслеживаешь? Если так топать, глухой тетерев в соседней роще с перепугу с ветки свалится.
— Не твое дело. И не смей звать меня Душой. Душа — жена Хозяина леса. Раз ты человек, значит я просто А.
— А?
— А! Имя такое. Будешь хихикать, баздыкну.
Она подергала лопатками, запнулась, зацепилась копьем и кувыркнулась в какую-то яминку. Он ее вытащил. Так и шли. Две ночи, два дня и еще пол-ночи.
22
— На месте.
Тролль и А стояли на плоской вершине низкой горушки, у подножья которой спала по причине ночного времени суток деревня. Сюда доносился запах жилья. Горушку венчало сложенное из обтесанных камней святилище, похожее на небольшую пещерку. На пороге лежали подношения странным человеческим божествам: дурно пахнущая нога старого зайца, горсть орехов в плошке, мучнистые корешки амбариса. Скучновато.
— Он там, — дрожащим пальцем А ткнула внутрь святилища.
— Кто «он»?
— Большой Бубен. Ты должен его принести. Если пойду я, с небес ударит огненная стрела прямо мне в голову, — А выразительно постучала себя по темечку. — Ты мужчина, тебя не убьет. Может быть.
— Ладно, как выглядит этот Большой Бубен?
— Не знаю, Его никто не видел, кроме шамана. Зато все слышали, как он говорит: «Бум!» Колдун ходит советоваться с ним в новолуние.
Тролль, веривший только в то, что видел собственными глазами, покрутил головой и пропал в пещерке. Он шарился в полной темноте, пока не запнулся за что-то. Это что-то гулко ухнуло.
— Он! — пискнула А снаружи.
Вытащенный под яркий лунный свет Большой Бубен оказался огромным горшком для еды без дна.
Верхнее отверстие было затянуто выделанной и разрисованной уродливыми фигурками кожей. Бубен лежал рядом с пещеркой, посвечивал кожаной гладью, недовольно гудел, потревоженный столь беспардонным образом. Храбрая охотница на полусогнутых ногах обошла его кругом, потыкала копьем, потрогала пальцем. Небесная стрела не спешила бить охальницу по темечку. А ходила вокруг племенной святыни быстрее и быстрее, бормоча тихонько, но страстно что-то злобное, трясла лохматой гривой, ухала, а потом вдруг вскочила на затянутое кожей пузо и присела. В нос ударил характерный запах испражнений. Сделав дело, А спрыгнула с Бубна и некоторое время глядела вниз, пытаясь рассмотреть спящую под горой деревню.
— Пора идти. Догонят — убьют, — она развернулась и затопала обратно в лес, даже не взглянув в сторону поверженного врага, чье некогда надменное тело украшала ароматная кучка.
Они шли остаток ночи, утро и весь день, остановились передохнуть только к вечеру.
— Как тебя зовут? — спросила А, откинувшись спиной на теплый ствол старого клена и устало вытянув ноги.
— Вух. С чего вдруг тебя заинтересовало мое имя? До сих пор ты обходилась без него.
— Этой ночью я узнала, что ты смелый. Смелых следует звать по имени. Молодец, Вух, не испугался Большого Бубна.
— Может, расскажешь, чем он тебе насолил?
А сердито посопела и выдала следующую историю. Оказывается, люди ее племени вовсе не рыжие, а темноволосые и темнокожие. Они нашли ее в лесу младенцем, воспитали и вырастили. По местным меркам А считалась страшной уродиной, мужчины племени не хотели брать ее в жены, женщины чурались и не научили ведению хозяйства. Чтоб не дармоедничать, А стала ходить на охоту.
— Ты сказал, я плохая охотница. Но и другие у нас не лучше. Если зверья в какой-то год меньше обычного, племя голодает. Колдун идет к Большому Бубну испрашивать совета. Большой Бубен говорит, что нужно сделать, чтобы зверь ловился.
