Для Бокс-Бендера рождение племянника было событием отнюдь не радостным. Он был расстроен женитьбой Гая. Он подсчитал месяцы беременности. Всю эту историю Бокс-Бендер считал результатом помрачения ума у людей среднего возраста, за которое Гай платит необычно высокую цену — возможное лишение наследства собственных детей Бокс-Бендера.

— Предзнаменование чего? — спросил он довольно резко. — Разве вы ожидаете, что этот мальчишка станет папой римским?

— Такая мысль мне в голову не приходила. Впрочем, я должен признать, за последние несколько недель Вирджиния приобщалась к религии довольно необычным способом. Не совсем благочестивым, я бы сказал, скорее с помощью болтовни. Духовенству она, кажется, страшно понравилась. Они непрестанно наносят ей визиты, в то время как ко мне никогда не заглядывали. Ей удается вызывать у них смех. Она принадлежит к более веселому типу новообращенных, чем такие люди, как Элоиз Плессингтон.

— Прекрасно представляю себе это.

— Анджела очень помогла. Ты, конечно, знаешь все о рождении детей. А для меня это оказалось большой неожиданностью. Я никогда не задумывался над такими вещами, но мне казалось, что женщины просто ложатся на кровать и у них начинает немного болеть живот; потом они постонут немного — и вот вам ребенок. На самом деле все оказалось не так.

— Я всегда уезжал из дому, когда Анджела рожала.

— Мне было ужасно интересно. В конце концов я тоже уехал, но начало было крайне неожиданным, почти лишающим мужества.

— Я совершенно уверен, Перегрин, вас ничто и никогда не лишит мужества.

— Да. Возможно, это не совсем удачное выражение.

В штабе особо опасных операций, в его опустевших отделах царил застой. Более эксцентричные фигуры — знахарь-колдун и человек, который питался травой, — остались, но операторы и боевые офицеры исчезли. На фоне предстоящей операции «Оверлорд»[97], этой гигантских масштабов особо опасной операции, от которой, казалось, зависела судьба всего мира, значение авантюр меньших масштабов съежилось до бесконечно малой величины.

Генерал Уэйл отдал приказ не об уничтожении, а об отправке в бездонную пучину забвения груды папок, каждая из которых содержала разработанный в деталях проект плана какой-нибудь отчаянной операции. Каждая такая операция носила несколько причудливое кодовое название, и все они в свое время горячо обсуждались и неоднократно перерабатывались. Теперь все эти операции не имели совершенно никакого значения.

Йэн Килбэннок без сожаления сообразил, что он прошел зенит своих возможностей и должен уйти в тень. Он уже вел переговоры о работе в качестве специального корреспондента в Нормандии. Эта работа проходила бы недалеко от дома и оказалась бы в центре внимания, но конкуренция здесь была ожесточенной. Йэну надо было подумать о своей будущей профессиональной карьере. Его небольшой опыт в качестве репортера скандальной хроники, казалось, не соответствовал духу времени. Пришла пора, думал Йэн, утвердиться в чем-нибудь серьезном. Тогда появились бы безграничные возможности для военных откровений очевидца, и этих возможностей хватило бы на всю его жизнь.

Ему намекнули об Адриатике, и он обещал подумать. Была предложена Бирма, но от этого предложения он уклонился. Из поступавших оттуда донесений Йэну было ясно, что это место не для него. В то же время такое место могло бы оказаться подходящим для Триммера.

— Все донесения Триммера свидетельствуют об отсутствии положительных результатов, сэр, — доложил Йэн генералу Уэйлу.

— Да. А где он сейчас?

— В Сан-Франциско. Он пересек всю страну и везде провалился. Но это вовсе не его вина. Он отправился туда слишком поздно. У американцев теперь полным-полно своих героев. Кроме того, как вам известно, они не обладают полностью развитым классовым сознанием. Они не воспринимают Триммера как предвестника пролетариата. В нем они видят типичного британского офицера.

— А что, разве они не замечают шевелюру этого парня? Я имею в виду не то, как он подстрижен, а то, как она растет. Что-что, а его шевелюра должна иметь для них достаточно пролетарский вид. Вы согласны?

— Такие вещи до них не доходят. Единственное, что нам остается, — это перебрасывать его все дальше на запад. Возвращать его в настоящий момент в Соединенное Королевство, по-моему, нецелесообразно. На то есть причины. Их можно было бы назвать основанными на сострадании.

— Перед нами стоит еще более сложная проблема — генерал Ритчи-Хук. Он окончательно разругался с Монти[98], остался без должности и продолжает надоедать начальству. Я не совсем понимаю, почему нас считают ответственными за него.

— Вы считаете, что они смогли бы работать в паре и поражать воображение лояльных индийцев?

— Нет.

— Я тоже. Только не Ритчи-Хук. Стоит индийцам увидеть его, как они перестанут быть лояльными.

— Ради бога, уладьте все это сами. Меня тошнит от одного имени этого человека.

Генерал Уэйл тоже сознавал, что зенит его возможностей миновал и что в дальнейшем он может двигаться только к закату. В его прошлом был такой бредовый эпизод, когда он помог отправить на верную смерть в Дьепп многих канадцев. Он участвовал в планировании еще более крупных авантюр, из которых ничего не вышло. Теперь Уэйл оказался там же, откуда начинал в самый критический час для своей страны, но с незначительными возможностями причинить новый вред. Он занимал ту же комнату, его обслуживали те же люди из ближайшего окружения, что и в годы наибольшего расцвета. Однако он потерял свои легионы.

В положении Людовича также наметился застой. Его заместитель — он же начальник штаба — остался, но инструкторов отозвали. Ему перестали присылать новых «клиентов» для прохождения курса парашютной подготовки. Однако Людович был доволен.

В Шотландии он отыскал себе машинистку. Выбрал он ее потому, что она показалась ему наиболее изолированной от враждебного влияния тех, кто предлагал свои услуги литературному приложению к «Таймсу». На протяжении всей зимы он еженедельно посылал ей пакет с рукописью и взамен получал две отпечатанные копии в разных конвертах. Она подтверждала почтовой открыткой получение каждого пакета, но оставался четырехдневный интервал, во время которого Людович испытывал приступы острого беспокойства. В те дни на железных дорогах многое разворовывали, но так уж получилось, что роман Людовича избежал этой участи. Сейчас, в начале июня, он закончил его полностью, и теперь рукопись лежала перед ним в двух пачках, обернутых в бумагу и перевязанных бечевкой. Он приказал Фидо лечь в корзинку и уселся читать последнюю главу не ради того, чтобы исправить опечатки, так как он писал разборчиво и машинистка была опытная, не для того, чтобы отшлифовать или изменить что-нибудь, так как работа казалась ему совершенной (и, по существу, была таковой), а просто ради наслаждения своим собственным произведением.

Поклонники его эссе (а таких было немало) не угадали бы автора этой книги. Это был очень яркий, почти кричащий рассказ о любовной истории и драматических событиях большого накала. Но книга не была старомодной. Людович, правда, не знал этого, но не менее полдюжины других английских писателей, с отвращением отвернувшись от тягот войны и от чреватых опасностями социальных последствий мира, уже в то время, каждый в отдельности и втайне один от другого, от Эверарда Спрюса, Коуни и Фрэнки, создавали книги, которые уводили бы из скучных серых аллей тридцатых годов в ароматные сады недавнего прошлого, преображенные и освещенные расстроенной памятью и воображением. Людович на своем уединенном посту оказался участником этого движения.

Несмотря на всю свою яркость, книга Людовича не была радостной. Ее страницы были залиты меланхолией, усиливающейся к концу повествования.

Поскольку о каждом литературном персонаже можно было бы сказать, что он имеет прототипа в реальном мире, героиней романа был сам автор.

Читая последние страницы, Людович четко осознал, что вся книга представляет собой описание подготовки к смерти леди Мармадьюк — длительному, церемониальному убийству, подобному убийству быка на арене цирка. За исключением того разве, что в книге отсутствовало насилие. Временами Людович побаивался, как бы его героиню не замуровали в пещере или не бросили дрейфовать в открытой лодке. Но то были химеры. В стиле раннего и более счастливого века леди Мармадьюк просто зачахла. Ее недуг был безболезненным и точно не определенным. Под тяжелой рукой Людовича она чахла, худела, становилась прозрачной; кольца соскальзывали с ее пальцев на богатое покрывало шезлонга, когда на далеких восхитительных вершинах гор замирали последние лучи света. Он колебался, выбирая название, примеривая многие невразумительные идеи, возникавшие при недавнем чтении. И вот, наконец решившись, он начертал большими буквами вверху на первой странице: «ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ».

Лежавший в своей корзине Фидо, почувствовал, что хозяин возбужден, нарушил приказ, запрещавший ему разделять с ним эмоции, вспрыгнул на крепкие колени Людовича и, не получив замечания, остался там, пожирая его своими глазами, более светлыми и выпуклыми, чем глаза хозяина.

— Что мне страшно хочется узнать, — призналась Кирсти, — так это как все сложилось у Гая и Вирджинии после того, как она переехала на Карлайл-плейс. В конце концов прошел добрый месяц, прежде чем ее фигура начала расплываться.

— А меня это совсем не интересует, — заметил Йэн.

— Вряд ли теперь можно задать ей этот вопрос. После нашей размолвки мы помирились; ничего хорошего в том, чтобы долго дуться друг на друга, нет, правда ведь? Но какой-то холодок все же остался.

— Почему тебя так интересует это?

— А тебя нет?

— Между мной и Вирджинией прохладные отношения сохранялись многие годы.

— Кто был там сегодня вечером?

— Прямо-таки целый салон. Пердита привела Эверарда Спрюса. Была еще одна — я ее не знаю, — которую звали леди Плессингтон; пришел какой-то священник. Все было бы очень мило, если бы не акушерка, которая то и дело показывала нам младенца. Вирджиния просто не переносит его вида. Если верить романам и фильмам, ребенок должен был бы преобразить Вирджинию. Но этого не случилось. Ты заметила, она всегда называет его «оно» и никогда — «он». Акушерку она зовет Дженни. Старина Перегрин говорит о ребенке как о Джервейсе. Они уже окрестили его. Когда он ее спрашивает, как чувствует себя Джервейс, Вирджиния, по-видимому, ощущает неловкость. «О-о, вы имеете в виду ребенка? Спросите у Дженни».

Когда сыну Вирджинии исполнилось десять дней, а страницы газет были заполнены новостями о высадке в Нормандии, окутавшее Лондон сомнительное спокойствие было нарушено. В небе появились летающие снаряды — эти маленькие уродливые карикатуры на самолет, которые, дымя, с гудением пролетали над крышами, потом внезапно замолкали, исчезали из виду и глухо взрывались. Они прилетали днем и ночью, через короткие неравные интервалы, падая наугад и далеко, и поблизости. Все это было совсем не похоже на сцену боев во время блица с их драматическими картинами атак и обороны, их потрясающими разрушениями и ревущими пожарами, их передышками, когда давали отбой воздушной тревоги. Здесь враг не рисковал жизнью своих людей. Это было безличным, как чума, как если бы город наводнили огромные злобные насекомые. В те минувшие дни, когда «Черепаха» исчезла в пламени, а маршал авиации Бич прятался под бильярдным столом в «Беллами», моральный дух в клубе, как и всюду, был высок, как никогда. Теперь в этом клубе лица у всех были мрачные. В баре гул пролетавших снарядов слышен не был, но зато в кофейной гостиной, высокие окна которой (заклеенные крест-накрест липким пластырем) выходили на Сент-Джеймс-стрит, одного проезда по улице мотоцикла было достаточно, чтобы головы поворачивались на звук и наступала тишина. Джоуб храбро стоял на своем посту в помещении для швейцара, однако его самообладание требовало теперь куда более частого подкрепления спиртным. Члены клуба, на имевшие определенных обязанностей в Лондоне, начали исчезать. Элдерберри и Бокс-Бендер решили, что наступило время заняться местными делами в своих избирательских округах.

Генерал Уэйл сделал беспрецедентный шаг, переселившись в бомбоубежище. Строительство бомбоубежища обошлось очень дорого, в нем находились средства связи и кондиционеры воздуха, но оно никогда до этого не использовалось. В штабе особо опасных операций сложилась традиция не обращать внимания на воздушные тревоги. Однако теперь генерал Уэйл приказал поставить в убежище кровать и проводил в нем не только все ночи, но и все дни.

— Если мне позволено сказать, сэр, — решился Йэн Килбэннок, — вы выглядите не совсем хорошо.

— Откровенно говоря, Йэн, я не ощущаю этого. В течение двух лет я не побывал в отпуске ни одного дня.

«У этого человека сдали нервы, — решил Йэн. — Теперь его можно покинуть без всякого риска».

— Сэр, — начал он, — если вы не возражаете, я подумываю обратиться с просьбой о назначении за границу.

— И вы тоже, Йэн? Куда? Как?

— Сэр Ральф Бромптон считает, что мог бы добиться посылки меня военным корреспондентом на Адриатику.

— А какое отношение имеет к этому он? — спросил генерал в приступе слабого раздражения. — С каких это пор назначение на военные должности стало его обязанностью?

— По-видимому, у него есть там какие-то связи, сэр.

Генерал Уэйл уставился на Йэна унылым, непонимающим взглядом. Два-три года назад, даже шесть месяцев назад обращение к нему с такой просьбой вызвало бы взрыв ярости. А теперь генерал только глубоко вздохнул. Он посмотрел на шероховатые бетонные стены своего убежища, на молчащий телефон с автоматическим шифровальным устройством и подумал, что он подобен прекрасному и бесплотному ангелу, напрасно машущему в пустоте своими блестящими крыльями.

— Что же я здесь делаю? — спросил он. — Зачем я прячусь здесь, если единственное, чего я хочу, — это умереть?

— Анджела, — сказала Вирджиния, — тебе лучше бы уехать тоже. Теперь я могу справиться сама. Право, и нянечка Дженни мне больше не нужна. Послушай, а не могла бы ты забрать с собой в деревню и ребенка? Старая нянюшка, конечно, справилась бы с ним…

— Вероятно, она охотно согласилась бы, — сказала Анджела Бокс-Бендер. Несмотря на сомнения, она была готова выслушать доводы Вирджинии. — Беда только в том, что у нас просто не хватит места еще для одного взрослого.

— О, я вовсе не собираюсь ехать. Если освободится детская, Перегрин будет счастлив остаться со мной и миссис Корнер. Миссис Корнер будет на седьмом небе, когда все уедут. (Между приходящей нянечкой и домашней прислугой существовала нормальная неискоренимая вражда.)

— Это поразительно бескорыстно с твоей стороны, Вирджиния. Если ты действительно считаешь, что так лучше для Джервейса…

— Я действительно считаю, что для… для Джервейса это самое лучшее.

Итак, все было улажено. Вирджиния с комфортом восстанавливала свои силы под звуки гудевших над головой снарядов и каждый раз, когда выключался двигатель очередного самолета-снаряда, задавала себе вопрос: не этот ли ударит сейчас сюда?