Офицеры и джентльмены

— Не знаю, куда пропал швейцар из отеля, — пожаловался мистер Краучбек. — Должен был подойти сюда. Я сказал ему, что потребуются его услуги. Но сейчас все уж очень заняты. Оставь чемодан здесь, я думаю, что швейцар встретится нам на пути.

Отец, сын и собака вышли на освещенные заходящим солнцем крутые улочки города.

Несмотря на разделяющие их сорок лет, между мистером Краучбеком и Гаем было много заметного сходства. Мистер Краучбек был чуть повыше, и его лицо выражало неиссякаемое добросердечие, которого так не хватало лицу Гая. «Скорее race[9], чем distingue[10]» — так определила очевидное обаяние мистера Краучбека его соседка по отелю «Морской берег» мисс Вейвесаур. В нем не было ничего ни от закоренелого денди, ни от светского гордеца, ни от капризного сноба. Он вовсе не был одним из тех, кого принято называть оригиналом. Он был простым, приветливым пожилым человеком, который каким-то чудом сохранял чувство юмора, даже больше, чем юмора, — непостижимого и уравновешенного веселья на протяжении всей своей жизни, много раз потрясавшейся, по мнению любого стороннего наблюдателя, крупными неудачами. Он, как и многие другие, родился при ярком солнечном свете и жил, чтобы стойко встретить сумерки. Он принадлежал к древнему аристократическому роду, с которым теперь мало кто считался и которому грозило вымирание. Только бог и Гай знали, какой большой и исключительной была фамильная гордость мистера Краучбека. Но он держал ее при себе. Гордость, которая часто рождается и растет, покрываясь колючками, несла на себе для мистера Краучбека только розы. Не имея никакого классового сознания, он представлял себе всю сложную социальную структуру своей страны, четко разделенной на две неравные и безошибочно определяемые части. С одной стороны находились Краучбеки и другие незаметные и не привлекающие к себе внимания, но объединенные древним происхождением семьи; с другой — остальная часть человечества: Вокс-Бендер, всякие герцоги (чье богатство образовалось в свое время из разграбленного монастырского имущества), Ллойд Джордж, Нивель Чемберлен и иже с ними. Мистер Краучбек не признавал ни одного монарха со времен Якова Второго. Это был не совсем здравый подход, но он порождал в добром сердце мистера Краучбека два редких качества: терпимость и покорность. Ибо ничего особого, считал он, нельзя хоть сколько-нибудь обоснованно ждать от третьего сословия; достаточно уже того, что некоторые из его представителей вели себя в отдельных случаях сравнительно хорошо. Что же касается самого мистера Краучбека, то любая его добродетель пришла к нему извне, без особых заслуг с его стороны, а все небольшие грехи и промахи этого человека лучших традиций были жестоко наказаны.

Он обладал и еще одним природным преимуществом перед Гаем: ему помогала жить память, в которой оседали только хорошие события и факты, а плохие быстро выветривались. Несмотря на все его горести и печали, у него было достаточно и радостей; последние сохранялись в его сознании всегда свежими и доступными. Он никогда не оплакивал потерю Брума и по-прежнему чувствовал себя живущим в этом имении, как когда-то в светлые годы отрочества и в годы ранней вознагражденной любви.

Отель «Морской берег» в Мэтчете обслуживался старыми слугами из Брума. Мистера Краучбека они встретили очень радушно. Он привез сюда несколько фотографий, обстановку спальни, к которой так привык, полную и довольно строгую: кровать из желтой меди, старые дубовые шкафы для платья и шкафчики для обуви, круглое зеркало для бритья, аналой из красного дерева. Его небольшая гостиная была обставлена мебелью из курительной комнаты в Бруме и заполнена тщательно отобранными любимыми вещами из библиотеки. Так он и жил здесь, глубоко уважаемый мисс Вейвесаур и другими постоянными обитателями отеля. Первый хозяин продал отель и уехал в Канаду; его преемник взял на себя заботу о Краучбеке со всеми вытекающими из этого последствиями. Раз в год мистер Краучбек посещал имение в Бруме — в тот день, когда там пели реквием по его древним обитателям. Он никогда не сокрушался по поводу перемены в своем положении и не упоминал о нем в разговоре с новыми людьми в имении. Он каждый день отправлялся к мессе, проходя по улице пунктуально до открытия магазинов, возвращаясь назад пунктуально в тот момент, когда снимались ставни, и приветствуя каждого встречавшегося ему на пути. Вся его фамильная гордость была по сравнению с религиозной верой всего лишь хобби юношеских лет. Когда Вирджиния оставила Гая бездетным, мистеру Краучбеку не пришла в голову мысль — в отличие от Бокс-Бендера, из головы которого она никогда не выходила, — что продолжение его рода стоит конфронтации с церковью, что Гай должен был бы вступить в нецерковный брак, произвести на свет наследника, а позднее урегулировать все с церковными властями, как, по-видимому, каким-то образом делают другие люди. Фамильную гордость нельзя приносить в жертву бесчестью.

Фактически имело место два отлучения в средние века и одно вероотступничество в семнадцатом веке, которые четко зафиксированы в исторических анналах родословной Краучбеков, но они-то как раз, как и многое другое, выветрились из памяти мистера Краучбека.

Сегодня людей в городке, казалось, было больше, чем обычно. Гай хорошо знал Мэтчет. Он бывал здесь на пикниках во времена детства и посещал отца всякий раз, когда приезжал в Англию в более позднее время. Отель «Морской берег» располагался за чертой города, на утесе рядом с постом береговой охраны. Их путь пролегал под уклон через порт, вдоль прибрежной части города, а затем — вверх, по красноватой горной дороге. На горизонте в лучах заходящего солнца виднелся остров Ланди, омываемый бурыми водами Атлантики. В канале стояло много судов, задержанных береговой охраной за контрабанду.

— Мне хотелось бы пожелать Тони всего хорошего, — сказал мистер Краучбек. — Я не представлял себе, что его так скоро отправят. Позавчера я разыскал кое-что для него и хотел бы вручить ему. Уверен, что он остался бы доволен. Это медальон с изображением богоматери Лурдской. Джервейс купил его во Франции во время каникул в тот год, когда разразилась первая мировая война, и всегда носил на Шее. Медальон после гибели Джервейса прислали нам вместе с его часами и другими вещами. Надо бы обязательно передать его Тони.

— Думаю, что уже не осталось времени для того, чтобы вручить медальон Тони лично.

— Я хотел бы передать его ему сам. Это вовсе но то же самое, что послать медальон почтой. Объяснить все это в письме трудно, конечно.

— Но медальон не очень-то сберег Джервейса, правда?

— О, нет, — возразил мистер Краучбек, — он сослужил ему куда большую службу, чем ты можешь предположить. Джервейс рассказал мне, когда приехал попрощаться перед отъездом, что в армии достаточно соблазнов для мальчика. Однажды в Лондоне, когда Джервейс проходил там подготовку, он довольно здорово выпил со своими сослуживцами и в конечном итоге оказался наедине с какой-то приставшей к ним бог весть где девушкой. Она начала дурачиться, сняла с него галстук и тут увидела медальон. Они оба неожиданно успокоились, и она начала рассказывать ему о монастыре, в котором училась. В конце концов они расстались друзьями, не сделав друг другу ничего плохого. Я считаю, что медальон уберег Джервейса от соблазна. Я сам ношу медальон всю свою жизнь. А ты носишь?

— Иногда ношу. Но в настоящее время у меня нет никакого медальона.

— А надо бы, согласись, в такое время, когда возможны бомбардировки и другие неожиданные вещи. Если ты пострадаешь и тебя отвезут в больницу, то будут знать, что ты католик, и пошлют за священником. Мне сказала об этом одна сестра милосердия. А ты не хотел бы взять медальон Джервейса, раз уж нельзя передать его Тони?

— С удовольствием. К тому же я надеюсь, что тоже поступлю на военную службу.

— Да, ты мне писал об этом. Но твою просьбу ведь отклонили?

— Желающих похлопотать за меня, кажется, слишком мало.

— Обидно! Но знаешь, я как-то не представляю тебя солдатом. Ты ведь никогда не любил автомашины, правда? Сейчас вся армия на машинах. Один солдат сказал мне, что у наших территориальных частей с позапрошлого года нет ни одной лошади, правда, и машины тоже нет ни одной. Мне кажется, это неразумно. Но ты, по-моему, и к лошадям безразличен, правда?

— В последнее время — да, — ответил Гай, вспомнив о восьми лошадях, которых они держали с Вирджинией в Кении, и о верховых прогулках вокруг озера на рассвете; Гай вспомнил также и фордовский автофургон, на котором он два раза в месяц ездил по грязной дороге на рынок.

— Ты предпочитаешь ездить в железнодорожных вагонах de luxe, верно ведь?

— Сейчас поезда не очень-то роскошны, — возразил Гай.

— Нет, нет, дорогой, у меня нет никаких оснований подшучивать над тобой, — сказал отец. — Это очень мило, что ты проделал весь этот путь, чтобы повидаться со мной, мой мальчик. Полагаю, ты не будешь скучать здесь. В гостинице много разных новых людей, большинство очень забавные. За последние две недели у меня появился совершенно новый круг друзей. Очаровательные люди. Ты просто удивишься.

— Прибавилось таких, как мисс Вейвесаур?

— Нет, нет, совершенно другие люди. Самые различные и очень молодые. Очаровательная миссис Тиккеридж и ее дочь. А муж миссис Тиккеридж — майор в полку алебардистов. Он приезжает сюда на воскресенье. О, тебе они несомненно понравятся.

Отель «Морской берег» был переполнен, как, наверное, и все другие отели в стране. Раньше, когда Гай приезжал к отцу, его появление вызывало повышенный интерес и со стороны постояльцев, и со стороны обслуживающего персонала отеля. Теперь же он с трудом добился, чтобы его выслушали.

— Мест нет, отель переполнен, — заявила управительница. — Мистер Краучбек действительно просил для вас номер, но мы ожидали вас завтра, а не сегодня. Сегодня нет ничего.

— Может быть, вы устроите его в моей гостиной? — предложил мистер Краучбек.

— Мы сделаем все возможное, если вы не возражаете подождать немного.

Швейцар, который должен был прийти на станцию, был занят: подавал напитки в общей гостиной отеля.

— О, я схожу туда, как только освобожусь, сэр, — сказал он. — Если вы не возражаете, после обеда.

Гай хотел возразить. Ему нужно было сменить после поездки рубашку, но не успел он и рта открыть, как швейцар умчался со своим подносом.

— Как тебе нравится? — весело заметил мистер Краучбек. — А вон там Тиккериджи. Пойдем, я познакомлю тебя с ними.

Гай увидел робкую, как мышка, женщину и мужчину в военной форме, с большими, похожими на руль велосипеда усами.

— Они, по всей вероятности, уже уложили свою маленькую девочку спать. Чудесный ребенок. Всего шесть лет, а никакой няни, все делает сама.

Увидев приближающегося мистера Краучбека, робкая, как мышка, женщина улыбнулась неожиданно очаровательной улыбкой. Мужчина с усами начал хлопотливо отодвигать стулья, чтобы освободить место.

— Привет! — сказал он бодро. — Извините, руки заняты. — Он обеими руками держал стул над головой. — Мы только что хотели попросить что-нибудь выпить. Что заказать вам, сэр?

Тиккериджу каким-то образом удалось освободить место, расставить стулья и даже подозвать к себе швейцара с подносом. Мистер Краучбек представил Гая.

— Итак, вы тоже присоединяетесь к праздным мечтателям? Я только что устроил здесь свою половину и отпрыска на время войны. Чудесное местечко. С удовольствием и сам провел бы несколько недель здесь вместо проклятых казарм.

— Нет, — ответил Гай, — я пробуду тут всего один день.

— Жаль. Моя половина в поисках компании. Слишком уж много здесь стариков и старушек.

В дополнение к большим усам майор Тиккеридж носил на скулах почти налезающие на глаза жесткие рыжие бакенбарды.

Швейцар принес им заказанные напитки. Гай попытался напомнить ему о своем чемодане, но тот моментально скрылся со словами: «Я подойду к вам через минутку, сэр».

— Проблема с доставкой чемодана? — спросил майор. — Они все здесь словно с ума посходили, никого не дозовешься. А в чем, собственно, дело?

Гай довольно подробно рассказал ему о своем затруднении.

— О, это мы сейчас организуем. У меня есть тут один неоценимый, но вечно исчезающий куда-то алебардист Гоулд, который всегда следует за мной, в тыловом эшелоне, так сказать. Вот его-то мы и пошлем за вашим чемоданом.

— Нет, ну что вы…

— Алебардист Гоулд палец о палец не ударил с тех пор, как мы появились здесь, за исключением разве того, что очень рано разбудил меня сегодня. Ему нужно поупражняться. К тому же он женатый человек, а горничные никак не хотят оставить его в покое. Это даже хорошо, что он избавится от них хотя бы на короткое время.

Гай начал чувствовать расположение к этому любезному волосатому человеку.

— Ваше здоровье! — сказал майор.

— Ваше здоровье! — сказала робкая, как мышка, жена майора.

— Ваше здоровье! — сказал мистер Краучбек с полной безмятежностью.

И лишь Гай оказался способным только на невнятное бормотание.

— Сегодня первый, — констатировал майор, отрывая от губ бокал с желтовато-зеленым джином. — Закажите еще по одному, пока я выгоню своего алебардиста.

Натыкаясь на людей и принося извинения, майор Тиккеридж пробрался через переполненный зал к выходу.

— Это очень любезно со стороны вашего мужа.

— Он не переносит, когда люди бездельничают, — ответила миссис Тиккеридж. — Он считает это тренировкой для алебардистов.

Позднее, когда они расстались на время обеда, мистер Краучбек сказал:

— Очаровательные люди, правильно ведь я сказал тебе? А завтра ты увидишь и Дженифер. Ребенок ведет себя превосходно.

В столовой старые постояльцы сидели за столиками вдоль стен. Новички — в средней части зала. Им, как показалось Гаю, уделялось больше внимания. Мистер Краучбек по давнишней договоренности привез с собой свое вино и держал его в подвалах отеля. На столе уже стояли бутылка красного бургундского и бутылка портвейна. Обед из пяти блюд оказался намного лучше, чем можно было ожидать.

— Просто замечательно, как Катберты справляются с наплывом постояльцев. Все это произошло так неожиданно. Конечно, приходится немного ждать, пока подадут следующее блюдо, но им удается приготовить весьма приличный обед, правда ведь? Произошла лишь одна перемена, которую я не одобряю: они попросили меня не приводить с собой в столовую Феликса. Конечно, он занимал здесь очень много места.

Вместе с пудингом официант принес и поставил на стол тарелку с обедом для пса. Мистер Краучбек внимательно осмотрел кусок мяса, повернув его вилкой.

— Выглядит отлично, — сказал он официанту. — Большое спасибо. — Затем Гаю: — Не возражаешь, если я отнесу его Феликсу теперь же? Он привык есть в это время. Выпей пока портвейна. Я сию минуту вернусь.

Мистер Краучбек понес тарелку через всю столовую в свою гостиную — теперь спальню Гая — и вскоре возвратился к столу.

— Мы выпустим его погулять позднее, — сказал он, снова усаживаясь за стол. — Что-нибудь около десяти. Я вижу, Тиккериджи уже пообедали. Прошлые два вечера они присоединялись ко мне на рюмку портвейна. Сегодня, кажется, немного стесняются. Я позову их, ты не возражаешь?

Тиккериджи не отказались.

— Отличное вино, сэр.

— О, это из запасов, присланных мне из Лондона.

— Неплохо, если и вы как-нибудь побываете в нашей столовой. У нас очень хороший портвейн, который мы держим для гостей. Вы тоже, — добавил майор, обращаясь к Гаю.

— Мой сын, несмотря на возраст, всеми силами пытается сам попасть в армию.

— Да что вы! В самом деле? Вот веселенькое дельце-то!

— Особого веселья я в этом не нахожу, — сказал Гай и красочно обрисовал свои безрезультатные попытки и категорические отказы последних двух недель.

Майор Тиккеридж был слегка озадачен ироническими нотками в рассказе Гая.

— Скажите, — медленно начал он, — вы совершенно серьезно? Вы действительно хотите поступить?

— Я пытаюсь не быть серьезным, но боюсь, что мне это не удается.

— Если вы действительно думаете об этом серьезно, то почему бы вам не поступить к нам?

— Я уже оставил все попытки, — сказал Гай. — Фактически меня почти приняли в министерство иностранных дел.

Майор Тиккеридж очень сочувственно отнесся к нему.

— Послушайте, по-моему, это довольно безнадежное дело. Знаете что, если вы имеете серьезное намерение, то, мне думается, мы можем все организовать. У нас, алебардистов, дела никогда не делаются в точном соответствии с обычными армейскими правилами. Я хочу сказать, нам не подходят разные идейки Хор-Белиша о том, что службу надо начинать с рядового. Мы формируем свою собственную бригаду. В нее войдут и кадровые, и приписные, и военнообязанные, и сверхсрочники. Все это, правда, пока на бумаге, но со дня на день мы уже приступим к подготовке людей. Это будет некая особая бригада. Мы в корпусе алебардистов все знаем друг друга, поэтому, если вы хотите, чтобы я замолвил за вас словечко перед нашим капитан-комендантом, я с удовольствием сделаю это. Я слышал, как он позавчера говорил, что в числе приписных офицеров в бригаду могут войти и несколько человек более старшего возраста.

К десяти часам этого вечера, когда Гай и его отец выпустили Феликса побегать в темноте, майор Тиккеридж занес сведения о Гае в записную книжечку и обещал взяться за дело, не откладывая его.

— Удивительно, — заметил Гай. — Я неделями пресмыкался перед генералами и министрами и никуда не попал. А теперь вот приехал сюда, и майор, который меня не знает, за какой-нибудь час уладил все мои дела.

— Так часто бывает. Я же говорил тебе, что Тиккеридж — превосходный человек, — сказал мистер Краучбек, — а алебардисты — это замечательный полк. Я видел, как они маршируют. Нисколько не хуже гвардейской пехоты.

В одиннадцать часов свет на нижнем этаже отеля погасили, обслуживающий персонал исчез. Гай и его отец поднялись наверх. В гостиной мистера Краучбека пахло табаком и собакой.

— Боюсь, тебе здесь будет не очень-то удобно.

— Прошлую ночь, у Анджелы, я спал в библиотеке.

— Ну что ж, надеюсь, ты переживешь это.

Гай разделся и лег на софу возле открытого окна. С моря доносился шум прибоя, комнату заполнил свежий морской воздух. За сегодняшний день положение Гая коренным образом изменилось.

Через некоторое время дверь в спальню отца открылась.

— Ты уже спишь? — спросил он.

— Не совсем.

— Вот та вещь, которую я тебе обещал. Медальон Джервейса. Утром я могу забыть о нем.

— Большое тебе спасибо, папа. Отныне я всегда буду носить его.

— Я положу его вот здесь, на столе. Спокойной ночи.

Гай вытянул в темноте руку и нащупал маленький металлический диск. Медальон был прицеплен к тонкому шнуру. Гай накинул шнур на шею. В спальне отца раздались шаги. Дверь снова открылась.

— Боюсь, что я встану очень рано и мне придется пройти через твою комнату. Постараюсь потише, чтобы не разбудить тебя.

— Я тоже пойду с тобой к мессе.

— Да? Пойдем. Еще раз спокойной ночи.

Вскоре Гай услышал легкий храп отца. Последняя мысль Гая, перед тем как он забылся во сне, была: «Почему я не мог по-человечески сказать майору Тиккериджу: „Ваше здоровье!“ Отец сказал. Джервейс тоже наверняка сказал бы. Почему же не смог я?»

Часть вторая

«Эпторп тщеславный»

1

— Ваше здоровье! — сказал Гай.

— Ура! — сказал Эпторп.

— Послушайте, вы, вам лучше бы пить это за мой счет, — сказал майор Тиккеридж. — Младшим офицерам не положено выпивать в буфете перед обедом.

— О боже, извините, сэр.

— Ничего, друзья, вы могли и не знать этого. Мне нужно было бы предупредить вас. Это одно из наших правил для молодежи. Разумеется, нелепо применять его к вам, друзья, но что поделаешь… Если вы захотите выпить, попросите обслуживающего капрала принести вам напиток в бильярдную. Там вам никто слова не скажет.

— Спасибо, что вы предупредили нас, сэр, — сказал Эпторп.

— После такой шагистики вам, конечно, не грех и выпить. Командир и я понаблюдали за вами сегодня утром. У вас, надо сказать, получается неплохо.

— Да, я надеюсь, что неплохо.

— Сегодня я получил от своей половины весточку. В Мэтчете все в порядке. Жалко, что это довольно далеко для поездок туда на уик-энды. Надеюсь, что после окончания курса подготовки вам дадут недельку отпуска.

Было начало ноября. Зима в этом году рано вступила в свои права и принесла с собой холод. В огромном камине буфетной комнаты потрескивали охваченные пламенем дрова. Младшим офицерам, если они не были кем-нибудь приглашены, сидеть у камина не полагалось, однако тепло от него приятно ощущалось во всех уголках.

Офицеры королевского корпуса алебардистов, в силу самого факта, что это были бедные ребята, жили в большом комфорте. В столовых прославленных полков после рабочих часов не оставалось никого, кроме дежурного офицера. Военный городок, в котором жили алебардисты, служил для них домом в течение двух столетий. За месяц пребывания в полку ни Гай, ни Эпторп еще ни разу не обедали где-нибудь вне полка.

Они были самыми старшими но возрасту в группе из двадцати офицеров, проходивших в алебардийском казарменном городке стажировочно-испытательный срок. Еще одна такая группа, по словам некоторых, находилась в центре формирования алебардийских частей. Вскоре их должны были объединить. На побережье проходили подготовку несколько сот военнообязанных. В конечном итоге, наверное весной, их всех объединят с кадровыми батальонами и будет сформирована бригада. Эти слова: «Когда будет сформирована бригада…» — постоянно произносились алебардистами. Это была конечная цель всей их современной деятельности, событие, которого все ожидали, как ожидают родов; оно должно стать началом их новой, не известной пока жизни.

Компаньоны Гая, составлявшие группу, в прошлом были преимущественно клерками лондонских контор. Два или три парня пришли прямо со школьной скамьи. Один, Франк де Сауза, только что закончил Кембридж. Их отобрали, как стало известно Гаю, более чем из двух тысяч претендентов. Иногда он задумывался над вопросом: какая же система отбора могла произвести на свет божий такую разношерстную группу? Позднее Гай понял, что отобранные олицетворяли собой особую гордость корпуса алебардистов, где никогда не рассчитывали на безупречный контингент новичков, а всегда полагались вместо этого на свои испытанные веками методы воспитания и преобразования людей. Дисциплина на строевом плацу и традиционные обычаи и порядки в столовой должны были оказать свое магическое воздействие, и esprit de corps[11] снизойдет на них, словно благословенная благодать.

Настоящим солдатом выглядел только Эпторп. Он был рослым и сильным, с хорошим загаром, с усами, знал множество военных терминов и сокращений. До недавнего прошлого он служил в Африке в каком-то не установленном точно качестве. Его ботинки оставили за собой многие мили заросших кустарником трон и тропинок.

Ботинки были для Эпторпа предметом особого интереса.

Он и Гай познакомились в тот день, когда находились на пути в полк. Гай вошел в вагон на Чэринг-Кросс и увидел, что в углу напротив сидит человек с эмблемой алебардистов и полковыми пуговицами с рожками. Гай сел и сразу же подумал, что, вероятно, допустил ужасное нарушение этикета, оказавшись рядом со старшим офицером.

У Эпторпа не было ни газеты, ни книги. Милю за милей он упорно разглядывал свои ботинки. Скрытно понаблюдав за ним, Гай вскоре понял, что воинские знаки различия на плечах Эпторпа вовсе не короны, а маленькие звездочки, точно такие же, как и у него самого. Тем не менее никто из них не начинал разговора до тех пор, пока, по прошествии примерно двадцати минут, Эпторп не взял трубку и не начал старательно набивать ее табаком из большого круглого кисета. Затем Эпторп сказал:

— Это моя новая пара «дельфинов». Я почему-то думал, что у вас тоже такие.

Гай перевел взгляд с ботинок Эпторпа на свои. Те и другие показались ему очень похожими друг на друга. «А может быть, „дельфины“ у алебардистов — это сленговое название ботинок?» — подумал Гай.

— Не знаю, — безразлично ответил он. — Я просто сказал сапожнику, у которого всегда заказываю обувь, чтобы он сделал мне две пары черных ботинок на толстой подошве.

— Он мог всучить вам и свинью.

— Возможно, что и всучил.

— Это большая ошибка, старина, не в обиду вам будь сказано.

Эпторп подымил своей трубкой минут пять и заговорил снова:

— Конечно, в действительности это кожа белухи, понимаете?

— Нет, не понимаю. Не понимаю, почему вы называете их «дельфинами».

— Секрет фирмы, старина.

Эпторп несколько раз возвращался к этой теме и после их первого знакомства. Всякий раз, когда Гай проявлял признаки умудренности в других вопросах, Эпторп неизменно замечал:

— Странно, что вы не носите «дельфины». Я почему-то думал, что вы как раз такой человек, который должен бы носить их.

Однако обслуживавший их в казарменном городке алебардист-денщик — один на четырех стажирующихся офицеров — испытывал огромные трудности при чистке «дельфинов» Эпторпа. А если во время занятий на плацу Эпторпу изредка и делали замечания относительно внешнего вида, то это было всего лишь по поводу недостаточного блеска его ботинок.

На почве сравнительного равенства в возрасте Гай и Эпторп стали товарищами в большинстве своих дел, а более молодые офицеры свое обращение к тому и другому начинали не иначе как со слова «дядюшка».

— Ну что ж, — сказал Эпторп, — нам, пожалуй, лучше поторопиться.

Перерыв на второй завтрак длился столько, что терять время попусту было нельзя. Теоретически на второй завтрак отводилось полтора часа, однако в связи с тем, что на строевые занятия все ходили в предназначенной для рядовых рабочей форме из хлопчатобумажной саржи (полевой формы еще не выдали), им приходилось переодеваться, и только после этого они могли появиться в столовой. Сегодня старшина Корк, во искупление утреннего опоздания Триммера на занятия, задержал их на пять минут после сигнала на второй завтрак.

Триммер был единственным в группе, кто решительно не внушал Гаю никаких симпатий. При этом он вовсе не был одним из самых молодых. В его больших, близко посаженных глазах с длинными ресницами светился ум. Под фуражкой скрывались густые золотистые волосы, спадавшие на лоб всякий раз, когда он снимал ее. Триммер говорил со слегка приглаженным акцентом кокни, а когда радиоприемник в бильярдной транслировал джазовую музыку, он начинал шаркать по комнате, приподнимая руки в каком-то замысловатом танце. О том, кем он был до военной службы, никто ничего не знал; вероятно, профессиональным актером, предположил Гай. Триммер был далеко не глупый человек, но его таланты никоим образом не были предназначены для солдатской службы. Корпоративное самопочитание алебардистов не производило на Триммера никакого впечатления; в равной мере не привлекали его и торжественная обстановка и комфорт их столовой. Как только кончались занятия, Триммер мгновенно исчезал, иногда один, иногда вместе со слабым подобием себе — своим единственным другом по имени Сарам-Смит. Если об Эпторпе можно было уверенно сказать, что он будет в ближайшее время повышен, то Триммеру с не меньшей уверенностью можно было предсказать, что его ждет позорное понижение. В это утро он появился точно в предписанное приказами время. Все остальные ждали в течение пяти минут, и старшина Корк вызвал писаря, который отмечает неявившихся на занятие, как раз в тот момент, когда пришел Триммер. Поэтому сегодня их отпустили на второй завтрак в двенадцать тридцать пять.

Затем они побежали в свои комнаты, бросили винтовки и снаряжение на койки и переоделись в повседневную форму. В полной форме, включая тросточки и перчатки, которые должны быть застегнуты до выхода из комнаты (любой младший офицер, если он замечен застегивающим перчатки на ступеньках, подлежит возвращению в комнату), в строю по два, они следовали в офицерское собрание. Так происходило ежедневно. Через каждые десять ярдов или они приветствовали кого-нибудь, или кто-нибудь приветствовал их. (На приветствие в казарменном городке алебардистов полагалось отвечать так же четко, как оно отдавалось. Старшему в паре предписывалось при этом подсчитывать: «Вверх! Раз, два, три. Вниз!») В вестибюле они снимали фуражки и офицерский поясной ремень.

Теоретически, как им сказали в приветственной речи в день их прибытия в казарменный городок, в офицерской столовой не должно быть никакого чинопочитания, «за исключением, джентльмены, естественного уважения младшими старших по возрасту». Гай и Эпторп были старше, чем большинство кадровых капитанов, и к ним фактически во многих случаях относились как к старшим. Итак, в час с несколькими минутами тот и другой вошли в офицерскую столовую.

Гай положил себе пирог с мясом и почками и направился со своей тарелкой к ближайшему свободному месту за столом. К нему тотчас же подошел дежурный солдат с салатом и поджаренным картофелем. Виночерпий поставил перед ним серебряный кубок с пивом. Ели почти все молча. Разговоры на служебные темы запрещались, а из других мало что приходило в голову. Со стен, из позолоченных рам, уныло смотрели друг на друга прославившиеся за два прошедших столетия алебардийские полководцы.

Гай поступил в алебардийский корпус в состоянии полного смятения и нерешительности, порожденном одновременно охватившими его чувствами страха и радости. О военной жизни Гай не имел почти никакого представления, за исключением разве нескольких услышанных им рассказов об унижении, которому подвергаются офицеры-новички, о том, как некоторые младшие офицеры предавались военному суду, и о пышных обрядах посвящения. Однако в радушном приеме, который алебардисты оказали ему и его товарищам, не было ничего похожего на то, что он слышал. Гаю даже казалось, что в течение последних недель он переживал нечто такое, чего был лишен в годы отрочества, — счастливую юность.