9

В течение приближавшегося к концу года Джамбо относился к Гаю не как к любящему приключения безрассудному офицеру с временным чином, а как к закаленному алебардисту, которого, как самого Джамбо, несправедливо, жестоко и бессердечно перевели на второстепенную роль. Транзитный лагерь, несмотря на искреннее желание Джамбо обеспечить в нем для Гая привилегированные условия, был далеко не идеальным местом для больного, прикованного к постели. Лагерь был прекрасным местом, чтобы уходить из него рано утром и возвращаться туда поздним вечером. Но проводить в нем дни и ночи, особенно в положении Гая, который почти не смыкал глаз из-за острой пульсации и ощущения тяжести в ноге, обремененной гипсовой повязкой, было просто невыносимо. Два первых дня, освобожденный от оглушительной джазовой музыки и от чрезмерного внимания молодого парня в аэродромном пункте неотложной помощи. Гай чувствовал себя сравнительно хорошо. Затем на пего напала тревожная меланхолия, и это не ускользнуло от внимания Джамбо.

— Вам надо бы побольше видеться с людьми, — сказал как-то Джамбо. — В некоторых отношениях здесь, конечно, скучно и неудобно. Женщины в лагере бывают очень редко. В сущности, гражданским вход сюда вообще запрещен. А у вас нет таких, у кого вы могли бы временно пожить? Деньги на аренду квартиры выписать проще всего.

Гай призадумался. Артур Бокс-Бендер? Вряд ли он обрадуется Гаю. Кирсти Килбэннок? У нее живет Вирджиния.

— Нет, — ответил он, — по-моему, таких нет.

— Жаль. А что, если я пошлю письмецо в ваш клуб? Ваш швейцар, может быть, пришлет кого нибудь навестить вас. Кстати, как ваша нога сегодня?

Травма у Гая была несерьезной: видимо, что-нибудь треснуло, что-нибудь слегка сдвинулось с места. Чувствовал он себя лишь немногим хуже, чем после того памятного вечера в алебардийском казарменном городке с приглашением гостей. Однако ему было очень трудно передвигаться, и, конечно, мешала боль. Икра и лодыжка ноги вспухли, — вероятно, от слишком тугой гипсовой повязки.

— Я думаю, мне будет намного легче без этой вот штуки, — сказал Гай, показывая на гипс.

— А Кто вам наложил ее?

— Какой-то доктор в госпитале военно-воздушных сил.

— Надо как можно скорее снять ее, — согласился Джамбо. — Я сейчас же пришлю вам нашего эскулапа.

Вскоре к Гаю пришел прикомандированный к лагерю майор медицинской службы сухопутных войск, занимавший одну из наиболее спокойных должностей в этой весьма занятой службе. Он принес с собой ножницы и старательно снял повязку.

— Я уверен, что все будет в полном порядке, — сказал он. — Им следовало бы выслать мне рентгеновские снимки, но они, конечно, не догадались сделать это. Ну как, без повязки вам лучше, правда?

— Намного лучше.

— Это очень важно, если вам так действительно лучше. По-моему, вам необходимы тепловые процедуры. Я пришлю санитара с лампой.

Однако перевоплощение флорентийского соловья не состоялось. Опухоль на икре и лодыжке слегка уменьшилась, а колено, наоборот, вспухло. Вместо постоянной ноющей боли Гай страдал от частых мучительных спазм, если поворачивался в кровати. Но в целом эти боли для него были предпочтительнее.

Непосредственным результатом обращения Джамбо в клуб «Беллами» был визит лейтенанта Пэдфилда. Он приехал утром, когда большая часть мужчин и женщин в Лондоне создавали видимость занятости или в самом деле были заняты. Пэдфилд принес свежий номер «Севайвэла» и стаффордширскую фаянсовую фигурку мистера Глэдстоуна; кроме этого у него был в руках замечательный букетик хризантем, но это, разумеется, не для Гая.

— Я заглянул к вам по пути в «Дорчестер», — пояснил он. — У Руби вчера вечером произошло довольно неприятное событие. Один из наших здешних генералов — большой поклонник Питера Пэна. Руби пригласила его на обед, чтобы познакомить с сэром Джеймсом Барри. Я тоже получил ее приглашение. Меня очень удивило, что Барри еще жив. Он ведь совершенно определенно умер. Мы прождали его целый час, и, когда Руби позвонила наконец, чтобы несли обед, ей сказали, что прислуги в отеле нет и что объявлена воздушная тревога. «Вот поэтому его и нет, — сказала Руби. — Он ушел в бомбоубежище. Смешно. В его-то возрасте». Таким образом, никакого обеда не состоялось, генерал расстроился. Руби тоже.

— А вы действительно ведете очень хлопотливую и напряженную жизнь, Лут.

— Говорят, что в Нью-Йорке тоже все время происходят такие вещи. Все личные секретари, ведающие приемами и приглашениями, находятся в Вашингтоне. Поэтому я думаю, что букетик цветов…

— Вы и фигурку мистера Глэдстоуна взяли бы к ней, Лут. Очень приятно, конечно, что вы принесли ее, но, видите ли, мне некуда поставить ее.

— По-вашему, она понравится Руби? У нес большей частью французские вещи.

— Ее муж был членом кабинета при премьере Аскуите.

— О да, конечно. Я забыл. Это, разумеется, меняет дело. Ну ладно, мне надо ехать. — У дверей он остановился, нерешительно размышляя о фаянсовой фигурке. — Глонобэны шлют вам свои соболезнования.

— Я их не знаю.

— И ваш дядя Перегрин тоже. Очень интересный человек… Вы знаете, Краучбек, по-моему, эта фигурка не впишется в комнату Руби.

— Тогда отдайте ее Гленобэнам.

— А они либералы?

— Мне кажется, да. Многие шотландцы — либералы.

Наконец лейтенант отправился наносить свой визит, оставив Гая с «Севайвэлом».

Это был номер, который сжевал маленький Фидо. Он был отпечатан задолго до того, как Эверард Спрюс получил рукопись Людовича. Гай переворачивал страницы журнала без особого интереса. По его мнению, журнал был под стать и, пожалуй, даже по-своему превосходил комиксы командира эскадрильи, особенно по части иллюстраций. Во времена заигрывания с марксистами Эверард Спрюс скрывал дискредитирующее его предпочтение Фрагонара Леже путем отрицания всякого интереса к графическому искусству, энергично и правильно утверждая, что рабочие в безразличии к этому искусству находятся далеко позади него самого. «Посмотрите на Россию», — говорил он, бывало. Однако в ранние дни «Севайвэла», еще до союза с Россией, министерство информации указывало, что, поскольку Гитлер провозгласил «образную живопись», защита космополитических авангардистов стала в Англии обязанностью всякого патриота. Спрюс согласился с этим безоговорочно, в результате чего «Севайвэл» стал довольно часто давать художественные приложения, которые подбирали Коуни и Фрэнки. Было такое приложение и в данном номере журнала: десять глянцевых страниц с различными каракулями. Просмотрев их, Гай перешел к очерку эмигранта-пацифиста Парснипа, прослеживавшего духовное сходство Кафки и Клаа. Гай не знал ни того, ни другого.

Следующим его навестил дядюшка Перегрин.

У дядюшки Перегрина, как и у лейтенанта Лута, свободного времени было хоть отбавляй. Он не принес никакого подарка, считая, что самого факта его появления здесь уже вполне достаточно. Он сел у койки Гая, не выпуская из рук зонтика и мягкой поношенной шляпы, и, укоризненно посмотрев на своего племянника, сказал:

— Тебе надо быть более осторожным, особенно теперь, когда ты стал главой семьи.

Перегрин был на пять лет моложе отца Гая, но выглядел он намного старше — несовершенное и плохо обработанное литье из одной и той же формы.

Лейтенант Лут назвал Перегрина Краучбека интересным человеком, и это суждение, несомненно, было уникальным. Конечно, это был человек с широким кругозором, хорошо начитанный, повидавший мир, полно и точно осведомленный во многих неясных для других вопросах, разборчивый коллектор всяких безделушек; человек, очень красиво одевавшийся на время исполнения своих обязанностей в католическом суде, но тем не менее человек, которого старались избегать даже те, кто разделял его интересы. Дядюшка Перегрин являлся примером не поддающейся четкому определению нечувствительности, которую Гай нередко замечал и у себя, — мрачная напряженность и замкнутость, которые довели Айво до умопомешательства и страшная мысль о которых преследовала Бокс-Бендера, когда он изучал письма своего сына из лагеря для военнопленных.

В 1915 году, в первый день пребывания в Дарданеллах, дядюшка Перегрин подхватил сложную форму дизентерии и всю остальную войну провел в качестве личного адъютанта губернатора колонии, который неоднократно, но безуспешно посылал телеграммы с просьбой об отзыве Перегрина. В двадцатых годах Перегрин бездельничал на дипломатической службе в качестве почетного атташе. Однажды в том же посольстве в ранге первого секретаря появился Ральф Бромптон, который попытался устроить его в канцлерское отделение Высокого суда правосудия Великобритании, и тоже безуспешно, потому что Перегрин был слишком высокого мнения о себе; из этого инертного элемента нельзя было высечь ни единой искорки. В течение десяти лет после снижения курса фунта стерлингов дядюшка Перегрин жил в Лондоне в старомодной квартире рядом с Вестминстерским кафедральным собором, где, надев тот или иной наряд, он иногда помогал выполнять ту или другую функцию. Возможно, для такого любознательного иностранца, каким был лейтенант Лут, Перегрин действительно представлял какой-то особый интерес. Нигде, кроме Англии, и ни в какое другое время, кроме своего, Перегрин появиться не мог.

Дядюшка Перегрин очень любил войну. За свою жизнь, когда падали бомбы, он нисколько не боялся. Его очень радовало то обстоятельство, что многие из его предсказаний в области внешней политики оправдывались. Позднее он подыскал себе подходящую работу. В те времена в разгаре было движение «за спасение», в ходе которого граждан призывали освободить свои полки от книг, чтобы превратить их в пульпу для изготовления из нее официальных бланков и для таких публикаций, как «Севайвэл». Благодаря этому движению успели исчезнуть многие редчайшие и ценнейшие тома, и только после этого министерству пришла в голову мысль, что продать их было бы гораздо выгоднее. Немедленно была создана комиссия, чтобы решить, что из обреченного на переработку в пульпу еще можно спасти; пожилые мужчины и женщины в поте лица своего рылись в связках книг и отбирали те из них, которые следовало спасти, оценить и продать. Как и во всех других делах, дядюшка Перегрин был скрупулезно честен, но он воспользовался прерогативой преимущественного права покупки, которым пользовались держатели киосков благотворительных базаров. Он неизменно просил какого-нибудь коллегу оценить то, что хотел купить, и, если цена оказывалась сходной, платил ее и откладывал книгу для себя. Таким образом его небольшая библиотека пополнилась всего какими-нибудь двадцатью томами, но каждый из них был истинным сокровищем библиофила. Дядюшка Перегрин приобрел эти тома по ценам, превалировавшим, как помнят любители книг, в небогатые последние мирные годы.

— Мой протеже — молодой американец — сообщил мне, что ты здесь, — продолжал дядюшка Перегрин. — Ты, наверное, помнишь, как мы познакомились с ним. А место-то здесь не очень хорошее, — добавил он, критически осматривая комнату Гая. — Раньше я об этом доме, кажется, ничего не слышал.

Он поинтересовался состоянием травмированного колена Гая и тем, как его лечат.

— А кто лечащий врач? — спросил он.

— Майор Бленкинсон.

— Майор Бленкинсон? Кажется, я никогда не слышал о нем. А ты уверен, что он разбирается в этом деле? Настоящих специалистов по колену очень мало. — Он рассказал о травме своего колена, полученной им много лет назад на теннисной площадке в Бордегаре. — Лечивший меня врач ничего не смыслил в колене. С тех пор оно у меня так и не пришло в норму. — Он взял «Севайвэл», просмотрел иллюстрации и заметил без злобы: — Э-э, все этот стиль модерн. — Затем перешел к разделу «государственные дела». — Ужасные новости с восточного фронта. Большевики опять продвигаются. Немцы, кажется, не в состоянии остановить их. Я скорее бы предпочел видеть в Европе японцев, у них, по крайней мере, есть император и какая-то религия. Если верить газетам, то мы к тому же еще и помогаем большевикам. Поистине мир сошел с ума.

После небольшой паузы он продолжал:

— Я ведь пришел пригласить тебя. Почему бы тебе не перебраться ко мне на квартиру и не побыть там до выздоровления? Места там много; миссис Корнер все еще у меня, готовит, как может, из пайков. Лифт работает, а сейчас ведь многие дома лишены этого. Там у нас в соборе голландский монах-доминиканец — это не значит, конечно, что я одобряю доминиканцев вообще, — устраивает действительно интересные рождественские собрания. Ты сможешь убедиться, что ходом войны он совершенно недоволен. И вообще, там тебе будет гораздо лучше, чем здесь. Я по вечерам большей частью дома, — добавил он, как будто это обстоятельство было чрезвычайно привлекательным.

Гай не отверг сразу предложения, видимо, из-за своего меланхолического настроения; фактически, он принял его.

Джамбо позаботился о санитарной машине, и Гая доставили к новому месту жительства. Лифт, как и обещал Перегрин, работал, и Гая подняли в большую, мрачную, тесно заставленную мебелью квартиру. Экономка миссис Корнер приняла его как раненного на фронте солдата.

Не очень далеко от того места, где находился теперь Гай, полковник Грейс-Граундлинг-Марчпоул изучал доложенный ему для утверждения документ.

— Краучбек? — спросил он. — А у нас есть досье на него?

— Да, в деле Бокс-Бендера.

— Да, да, я помню. И шотландские националисты.

— И священник в Александрии. Ничего особенного на него с тех пор не поступало.

— Возможно, он потерял связь со своим руководством. Хорошо, что мы не арестовали его в то время. Если мы позволим ему сейчас попасть в Италию, он может навести нас на неофашистскую шпионскую сеть.

— Но следить за ним там будет не легко. Необходимые меры безопасности в Восьмой армии соблюдаются далеко не всегда.

— Нет. Это спорный вопрос. В целом можно сказать, что соблюдаются.

Полковник написал: «Для секретной работы в Италии этот офицер рекомендован быть не может» — и перешел к следующей фамилии — де Сауза.

— Член коммунистической партии с хорошей репутацией, — сказал он. — Очень кстати в данный момент.

Комната, в которой Гаю предстояло провести шесть недель и принять важное решение, за весь период проживания в этой квартире дядюшки Перегрина занималась всего несколько раз. Окно выходило на кирпичную стену. Комната была обставлена мебелью, вывезенной из Брума. Гай лежал на огромной старинной кровати, украшенной медными шарообразными шишками. Здесь Гаю нанес очередной визит майор Бленкинсон.

— Опухоль все еще не спадает, — констатировал он. — Единственное средство — это держать ногу вверх.

Во время первых дней пребывания на новом месте у Гая побывало несколько посетителей; среди них был Йэн Килбэннок.

После двадцати минут бесцельной болтовни он спросил:

— А ты помнишь Айвора Клэра?

— Да, помню.

— Он сейчас с чиндитами в Бирме. Удивительно, правда?

Гай вспомнил, как впервые увидел Айвора в Боргезских садах.

— Ничего удивительного.

— Слухи доходят до Дальнего Востока только через некоторое время. А может, ему уже надоели вице-королевские круги?

— Айвор не верит в жертвы. Да и кто верит-то в наше время? Но он обладает сильным желанием выиграть.

— Я не представляю себе ничего более жертвенного, чем таскаться по джунглям с этими головорезами. Не знаю, что именно он намеревается выиграть там.

— Было время, когда Айвор мне очень нравился.

— О, мне он и сейчас нравится. Все уже забыли его ошибку на Крите. Именно поэтому-то и странно, что он выдает сейчас себя за героя.

Когда Йэн ушел, Гай долго размышлял о полной противоположности между желанием принести себя в жертву и желанием выиграть. Это, казалось, в какой-то, пусть еще неопределенной мере имело отношение лично к нему и его положению. Он еще раз перечитал письмо отца, которое всегда носил с собой: «…Господь бог никогда не становится в позу и не подчеркивает своего превосходства. Он принимает страдания и несправедливости… Количественные критерии здесь неприменимы…»

В это время проходила Тегеранская конференция, на которой количественные критерии имели первостепенное значение.

В конце первой недели декабря 1943 года, как свидетельствуют исторические записи, мистер Уинстон Черчилль показал мистеру Рузвельту сфинкса. Ободренные уверенностью своих военных советников в том, что немцы капитулируют этой зимой, два могущественных пожилых джентльмена обошли вокруг колосса, молча наблюдая, как вечерние тени смягчают черты этого древнего изваяния. Несколькими часами позднее то же самое солнце скрылось за горизонтом и в Лондоне, не с такими контрастными световыми тенями, как в пустыне, а постепенно тускнея в пелене дождя и оставляя в темноте мокрые неосвещенные мостовые города. В этот час с почти таким же самодовольным и мыслящим выражением на лице, с каким лидеры «Свободного мира» созерцали сфинкса, дядюшка Перегрин, стоя у раскрытой двери, созерцал женщину, нажавшую на кнопку звонка его квартиры.

— Я пришла повидаться с Гаем Краучбеком, — сказала она.

На лестничной площадке было темно. Коридор был освещен очень слабо. Дядюшка Перегрин считал затемнение важной мерой и строго и неукоснительно соблюдал все относящиеся к этой мере правила.

— А он ожидает вас?

— Нет. Я только что узнала, что он здесь. Вы не помните меня? Вирджиния.

— Вирджиния?

— Вирджиния Краучбек, по тому времени, когда вы знали меня.

— О! — воскликнул дядюшка Перегрин. — В самом деле? Это вы? — Практически он никогда не смущался, но, если до сознания Перегрина доводился какой-нибудь новый, неизвестный факт, на его усвоение ему требовалось некоторое время. — Сегодня ужасная погода, — продолжал он. — Надеюсь, вы не промокли на пути сюда?

— Я приехала на такси.

— Отлично. Вы уж простите, что я не узнал вас. А вы действительно уверены в том, что Гай захочет увидеть вас?

— Почти на сто.

Дядюшка Перегрин закрыл входную дверь и сказал:

— Я был на вашей свадьбе. А после этого мы встречались с вами?

— Один или два раза.

— Вы уехали в Африку. Потом мне кто-то говорил, что вы уехали в Америку. А теперь вы хотите видеть Гая?

— Да, пожалуйста.

Он провел Вирджинию в гостиную.

— Вы найдете здесь много интересных вещей, — сказал он, словно предсказывая длительное ожидание. — Разумеется, если вы интересуетесь редкими вещами.

Он прикрыл за собой дверь. Войдя в комнату Гая, он, прежде чем начать разговор, прикрыл дверь и в нее.

— Там пришла молодая дама. Говорит, что твоя жена.

— Вирджиния?

— Да, так она назвала себя, по крайней мере.

— Хорошо. Пошлите ее сюда.

— А ты хочешь увидеть ее?

— Очень хочу.

— Если что-нибудь произойдет, ты позвони. Миссис Корнер уже ушла, но я услышу твой звонок.

— А что, собственно, вы имеете в виду, дядюшка?

— Да что угодно. Ты же знаешь, на что способны женщины.

— А вы сами-то знаете, дядюшка?

Дядюшка задумался на несколько секунд, затем согласился:

— Да, кажется, ты прав. Пожалуй, не знаю.

Затем он вышел, привел Вирджинию и оставил мужа и жену вдвоем.

На то, чтобы принять подобающий внешний вид, Вирджиния затратила немало труда. Кирсти дома не было, она ушла праздновать день святого Николаев в частной подготовительной школе своего сына, поэтому Вирджинии пришлось позаимствовать одежду, которую она недавно продала Кирсти, без разрешения. Ни признаков беременности, ни каких-либо других существенных перемен в ее внешности с тех пор, как они виделись в последний раз. Гай не заметил. Она решительно подошла к кровати, поцеловала его и сказала:

— О, дорогой, как долго мы не виделись!

— С четырнадцатого февраля сорокового года, — уточнил Гай.

— Неужели так давно? А почему ты запомнил число?

— Это был важный день в моей жизни — плохой день, критический… Я слышал о тебе. Ты работаешь в конторе Йэна и живешь у него и Кирсти.

— А еще что-нибудь слышал? Что-нибудь довольно отвратительное?

— Ходят разные слухи…

— О Триммере?

— Йэн что-то говорил о нем.

— Он говорил все правильно. — Вирджиния вздрогнула от отвращения. — И чего только не происходит с человеком? Во всяком случае, с этим покончено, но жизнь у меня до сих пор безотрадная. Уж лучше бы мне было остаться в Америке. Сначала все это представлялось веселой забавой, но длилась она недолго.

— Я убедился в этом, — сказал Гай. — Не совсем тем же путем, правда… Последние два года была такая же скука, как и в мирное время.

— Ты мог бы заглянуть ко мне.

— Я вел себя очень глупо во время нашей последней встречи, помнишь?

— О, ты об этом … — сказала Вирджиния пренебрежительно. — Если бы ты только знал, как отвратительно ведут себя в таких случаях другие! Все это забыто, будь спокоен.

— Но я-то не забыл.

— Ну и глупо.

Вирджиния придвинула к кровати стул, закурила сигарету и нежно спросила Гая о ранении.

— Какой ты храбрый! — восторженно заметила она. — Ты действительно мужественный человек. Прыгнуть с парашютом! Я умираю от страха только оттого, что нахожусь в самолете, не говоря уже ни о каких прыжках. — После короткой паузы она добавила: — Я ужасно опечалилась, когда узнала о смерти твоего отца.

— Да. Я всегда надеялся, что он проживет дольше. Его здоровье пошатнулось лишь за несколько месяцев до кончины.

— Мне, конечно, хотелось увидеть его. Но, по-моему, он не пожелал бы этого.

— Он давно уже перестал ездить в Лондон, — сказал Гай.

Вирджиния впервые окинула взглядом темную комнату Гая.

— А почему ты здесь? — спросила она. — Йэн и Кирсти говорят, что ты стал теперь богатым.

— Пока еще нет. Адвокатам все еще не до моих дел. Однако в конечном итоге мое финансовое положение, кажется, немного улучшится.