Стать бессмертным

– Кстати, вы женаты? – спрашивает он, намыливая волосатые лапищи.

– Нет, я не женат, – памятуя о прошлой ошибке, говорю я.

– А! Ну, так это же здорово! – Беляев вытирает руки белым вафельным полотенцем и возвращается на свой табурет. – У нас тут девушки просто загляденье.

– Да? Я что-то не заметил.

– А я вам объясняю, почему. Всё дело в том, что стремление к недостижимому стандарту зализанных в фотошопе моделей привело ваших столичных мымр в логически обоснованный эстетический тупик.

Я киваю.

– Лично мне на таких противно смотреть, – продолжает Беляев. – А здесь у нас, напротив, сохранился уникальный женский тип, который для меня всегда являлся эталоном. Как бы это поточнее сформулировать – образ советской городской красоты. Попрошу не путать с красотой российской глубинки – это совсем другое. – Беляев показывает руками, в каких именно местах не нужно путать только что введённые им понятия. – Для вас некрасиво всё, что не попадает в формат журналов для дур. Так? Вы просто разучились замечать настоящую красоту. Не говоря уже о том, какие у вас там царят нравы… эти ваши столичные паршивки… проституция стала практически нормой поведения…

Мне надоедает провинциальный бред, и я его прерываю:

– На самом деле, Беляев, – говорю я, – весь этот глянец не для наших, а скорее, для ваших паршивок… Наши обычно разбираются с этими вопросами сами, а вот вашим, без справочной литературы не обойтись никак. А насчёт нравов, то, поверьте, провинциальные девушки обычно более раскованы. Очень я их за это люблю…

– Да?

– Да-а-а. Это мой конёк. Надо просто попозже зайти в небольшой круглосуточный магазин и вежливо поинтересоваться стоимостью интимных услуг у продавщицы подходящего возраста. А лучше, у какой-нибудь из девушек, которые расставляют продукты на полках, так называемых мерчандайзеров. Здесь самая важная вещь – это уверенность, подходишь и интересуешься. И вот только не надо хлопать глазищами – ежу понятно, что ты даёшь в подсобке хозяину, Рафику, а может ещё и охраннику Мише и шофёру Диме. Так что побольше наглости и всё будет чики-пуки. Цена вопроса – пятьсот рублей максимум. Главное, чтобы было на чём и куда отвести даму. На худой конец, конечно, можно и в авто, но это как-то слишком по-тиновски. Раз в месяц для разрядки конечно можно, но не чаще…

Беляев удивлённо поднимает брови.

– С вашим ростом в машине?

– А я специальную позу придумал, только надо из машины выйти. Девушка высовывает из открытого окна пассажирской двери свою голую задницу, а я захожу снаружи, и…

– Довольно.

Беляев встаёт и идёт к окну.

Со спины он выглядит даже более отталкивающе, чем спереди. Виной всему его круглая, покрытая короткими седыми волосами, голова, которая растёт прямо из широкой спины. По моим наблюдениям, так стригутся отставные военные, физкультурники и люди с резким характером, поэтому я всегда настороженно отношусь к обладателям таких шевелюр.

– Вот, что я вам скажу, Алексей, – говорит он спокойно. – Травма у вас несерьёзная, поэтому больничный я вам не выпишу. Голова болеть не должна, но уж если заболит, выпейте цитрамончику, после еды полколесика. Умывайтесь осторожно, не надо, чтобы вода туда попадала…

Понимая, что теперь я могу идти, я встаю со стула.

– И сколько мне ходить с этой красотой?

– Сколько нужно. – Беляев жестом останавливает меня. – Обычно недели бывает достаточно. Приходите завтра на перевязочку. И ещё, Алексей, это, разумеется, не моё дело, но вам надо быть посдержаннее…

– Что вы имеете в виду?

– Как что, вашу реакцию на раздражение, конечно. Я без усилий вывел вас из равновесия, куда это годится? Так ведь, наверное, было и с дыроколометчицей?

– Просто я не люблю, когда лезут в мои дела.

– А этого, Алексей, никто не любит, – говорит Беляев и вдруг меняется до неузнаваемости. Маска провинциального скомороха исчезает, и лицо его приобретает вполне интеллигентные черты. На губах играет незлая улыбка.

– На самом деле, мне очень нравится столичная пыль, – добродушно сообщает он. – Я имею в виду безобидный глянец про модные шмотки, дома, машины, выпивку. Раньше ненавидел, а потом понял, что это самый настоящий культурный слой. – Он подходит ко мне поближе и заговорчески шепчет: – И что девки сейчас везде нетребовательные, что в столице, что здесь, я тоже прекрасно знаю. И частенько этим пользуюсь – триста рублей всего, в среднем.

Я молча киваю головой.

– Думаю, ваша проблема в вашей профессии, – продолжает шептать Беляев, – точнее, в вашем к ней отношении. Вы воспринимаете собеседников, как студентов. Так? Лучший способ уразуметь это – самому встать на место тех, на кого вам приходится воздействовать.

– Вы о чём?

– Сходите на лекцию. Послушайте, попишите. Это помогает вернуться к истокам, вспомнить молодость…

– Беляев, а вы…

– Вы хотите спросить, хожу ли я ко врачам?

– Да.

– Конечно, хожу. Ещё как хожу. Как на работу иногда хожу, когда вдруг перестаю понимать тех, кто приходит ко мне на приём. Compranez vous[9]?

– Naturlich[10].

– Вот и славно. До завтра, Алексей. Впредь, не дразните животных, я хотел сказать, будьте осторожны с дамами. Кто знает, какой ещё сюрприз для вас готовит парадиз… И, выше нос, шрамы украшают!

В Рыжовском зеркале висит физиономия заслуженного мордобойца, отдалённо напоминающая мою фотографию в паспорте. Залепленная пластырем левая бровь мужественности не придала, напротив, сделала лицо обиженным и даже несколько глуповатым. Теперь у меня в прямом смысле слова на морде написано, что…

Мне нужно думать о занятиях, а в голове почему-то вертится мой здешний предшественник. Точнее, то, что про него напел хвалящий своё болото фельдшер Беляев.

«Теперь понятно, – говорю я себе, – почему Рыжов так рвался читать тут лекции, особенно в весеннем семестре. А мы-то думали, что всё дело в даче, которая у него, вроде бы, по этому направлению. Оказалось, что не всё так просто… А почему, собственно, нет? Сколько его помню, Рыжов всегда выглядел молодцом. Спортивный, подтянутый, зубы и волосы, вроде, свои – короче, прямая противоположность кафедральным старпёрам. Да и блеск в глазах говорил за здоровое состояние организма. И всё-таки, что-то тут не то. Но вот что именно…»

Не желая откладывать развеявание сомнений в долгий ящик, я встаю, иду в кабинет заведующего, где есть телефон, по которому можно позвонить по межгороду, снимаю трубку и набираю номер нашей кафедры. После нескольких гудков трубку берёт Шура Гайворонский.

– Кафедра «Инженерное освоение подземного пространства», Александр Гайворонский слушает, – слышу я в трубке знакомый приторный баритонец.

– Привет, Саш, – говорю я, – узнал?

– Богатым тебе не быть, Лёш, узнал, – отвечает он, – как ты там?

– Ничего, обживаюсь. Саш, слушай, ты случайно не знаешь, сколько Рыжову стукнуло, когда он… ну, это, чебурахнулся.

– А тебе зачем?

– Да мы тут поспорили, – на ходу придумываю я, – шестьдесят ему или шестьдесят пять?

– Восемьдесят, не хочешь?

– Сколько, сколько?

– Во-семь-де-сят. Ты что, оглох там?

– Да нет… странно просто. А ты ничего не путаешь?

– Абсолютно. Он ещё тогда сказал, что если шестьдесят – пропуск в женскую баню, то восемьдесят – в дурдом.

– Это почему ещё?

– Башка потому что уже не варит.

10. Рыжов. Каждому по способностям

Способностей у Евгения Ивановича было немного. Во-первых, он очень хорошо считал в уме. Как и когда этому научился, он точно сказать не мог, но то, что ещё в начальных классах школы ему не раз и не два удавалось удивлять этим учителей, помнил очень хорошо. Во-вторых, Евгений Иванович недурно рисовал. Этому он тоже никогда серьёзно не учился, но иногда, испытывая непонятную внутреннюю потребность изобразить что-то, ни с того, ни с сего, он брался за карандаш и мог часами выводить на обратной стороне «портянок» первого формата всё, что приходило в тот момент в его голову. Лучше всего ему удавались голые девушки и богатыри верхом.

И, самым последним, самым выдающимся, и в тоже время до неприличия странным талантом Евгения Ивановича была его способность ни много, ни мало, раздевать женщин глазами. Не в том смысле, что он мог снимать с женщин одежду усилием мысли, а просто (на самом деле, совсем не просто!) ему удавалось увидеть, что у них под одеждой. Оговорюсь сразу, получалось это не всегда и не со всякой дамой, а первое время он вообще не мог это контролировать.

В этом случае, Евгений Иванович точно помнил, когда он впервые осознал в себе этот срамной дар. Открылся он поздно, после пятидесяти, когда Евгений Иванович перебрался в Москву и только начал преподавать в институте.

Это случилось в один очень жаркий день в конце июня 1976 года. Евгений Иванович сидел секретарём на последнем в том учебном году ГЭКе[11]. Оставалось заслушать ещё одного без десяти минут дипломированного молодого специалиста и – в отпуск.

Последним без десяти минут молодым специалистом оказалась маленькая невзрачная студенточка – единственная девушка в группе – Алёнка Позднякова, которую остальные ребята по какой-то причине (понятно по какой – думали, что высокая комиссия выдохнется, и не будет особенно зверствовать) оставили комиссии на закуску.

Она стояла у своих, (как пить дать, ни одного сама не чертила) наколотых на большие фанерные «раскладушки», листов в длинном, ниже колен жёлтом платье с кружевным воротничком и рукавами – фонариками, и тихонько бубнила заученный за ночь текст доклада, когда Евгений Иванович вдруг увидел, что Алёнка на самом деле стоит, в чём мать родила. От удивления у него свело нижнюю челюсть. Он совершенно отчётливо разглядел её небольшие острые груди, маленькие розовые точки – соски, след от резинки чуть пониже пупка, русый, немного темнее волос, пушок на лобке, и желтовато-синий синяк на левой коленке.

«Должно быть, грохнулась где-нибудь», – пришла в голову Евгению Ивановичу неожиданная мысль.

Алёнка запнулась. Она что-то почувствовала и покраснела. Её серые глаза сами нашли глаза Евгения Ивановича (до этого она на него не взглянула ни разу) и с вопросом уставились в них.

– Ну, что же вы, Позднякова! – крикнул одуревший от жары председатель комиссии. – Смелее! Заканчивайте!

Алёнка кое-как закончила доклад, затем кое-как ответила на дежурные вопросы и мухой выбежала из полукруглого зала дипломного проектирования.

Через пару часов, после объявления оценок и дружеского обеда усталые и взмокшие члены высокой комиссии стали расходиться по домам. Евгений Иванович медленно пошёл к метро, проклиная влажную московскую жару, к которой он ещё не успел привыкнуть после казахской суши. В сквере возле входа в метро «Бауманская» ему попалась весёлая компания галдящих под гитару молодых людей. Среди рослых парней в белых рубашках с коротким рукавом и чёрных клешах стояла маленькая девушка в длинном жёлтом платье. Ветер, гулявший в листве, подцепил её подол, и прежде чем девушка успела его одёрнуть, Евгений Иванович отчётливо увидел желтоватый синяк на её левой коленке.

На церемонии вручения дипломов Алёнка Позднякова, одетая в то самое жёлтое платье с фонариками и залитая красной краской по самые жидкие свои косички, вручила небольшой букет ирисов не своему научному руководителю, не кому-нибудь там ещё, а именно Евгению Ивановичу, с которым во время учёбы не имела практически никаких контактов. Когда же настал самый грустный момент и бывшие студенты прощались со своими бывшими преподавателями, Алёнка как-то уж очень горячо пожала своими маленькими ладошками его пятерню и потом, привстав на цыпочки, чмокнула в щёку. Эпизод этот, вроде бы не был замечен окружающими, потому как остался не прокомментированным, да и сам Евгений Иванович отнёсся к нему скорее с юмором, чем с каким-то значением.

В следующий раз «дар» дал о себе знать ровно через неделю. На этот раз свои прелести, сама того не ведая, продемонстрировала Евгению Ивановичу знакомая Нины, Оля Гальперина. Оно было более захватывающе, чем первое, но случилось, так скажем, совершенно не к месту, во время ужина двое надвое. Евгений Иванович был с Ниной, а Оля с долговязым сорокалетним оболтусом в сильных очках и с бородкой клинышком, которого Евгений Иванович окрестил про себя «Тимирязевым». Весь остаток вечера после того, как Евгений Иванович увидал высокий, монументальный, забрызганный маленькими коричневыми родинками Олин бюст, его хозяйка не сводила с Евгения Ивановича своих больших карих глаз, напрочь забыв про «Тимирязева».

«…это же совсем другие отношения получаются, если узнать, что у дамы под платьем. Даже просто увидеть её голой, а уже, если переспать… думаете, дело во власти, в примитивном превосходстве? Ничуть не бывало! Дело в близости. Духовной близости, путь к которой, сударь мой, лежит сквозь близость телесную…» Евгений Иванович прочитал это давным-давно в одной старорежимной книжке, случайно найденной в прабабкином доме на подловке. О чём там шла речь, и кто был автор, он уже не помнил, только эта фраза врезалась ему в память, и теперь, до него дошёл, наконец, смысл прочитанного ещё до войны отрывка…

Вместе с этими приятными и неожиданными странностями с Евгением Ивановичем начали происходить и унизительные возрастные изменения. Нет-нет, его простата не стала размером с теннисный мяч, он не вставал по три раза за ночь, чтобы пописать и ни разу не мочился в штаны, не добежав до туалета. Ничего такого. Просто у него перестало получаться с Ниной. Раз, другой, третий… «Так, ничего страшного, с кем не бывает», – успокаивал он сам себя, но потом, спустя три месяца года со времени первой осечки, он понял, что дело-то гораздо серьёзнее. В том смысле, что дело – дрянь.

Нина делала вид, что ничего не замечает, но долго так продолжаться не могло. Она была молодой женщиной, ей это было нужно, просто необходимо, хотя бы раз в неделю или, там, в месяц… Евгений Иванович всё это прекрасно понимал, только сделать ничего не мог.

– Это у вас, голубчик, возрастное, – сказал ему молодой врач с улыбкой, – чего ж вы хотели на шестом-то десятке?

– Я хотел бы иметь возможность хотя бы раз в неделю спать женщиной, – процедил Евгений Иванович.

Врач только ещё шире улыбнулся в ответ и прописал ему успокоительное.

Срамные видения не отпускали Евгения Ивановича всё лето, наоборот, они стали чаще и циничнее. Один раз в метро, один раз в «Ленинке», два раза в доме отдыха, куда они с Ниной поехали по её профсоюзной путёвке. Видеть молодых, почти всегда красивых женщин без одежды в самых неподходящих местах, имея и при этом, в штанах, по сути, сдутый воздушный шарик, становилось просто невыносимо, тем более что после просмотра некоторые из них оказывали Евгению Ивановичу небольшие, а иногда и весьма даже нескромные знаки внимания.

Евгений Иванович решил, что сходит с ума. Помешательство на почве прогрессирующей импотенции – такой диагноз он придумал себе сам и повторял его про себя при каждом новом «приступе помешательства», а после прибавлял: «бодливой корове бог рогов не даёт».

Осенний семестр начался в тот год с опозданием – первое сентября выпало на воскресенье, а уже третьего, на следующий день после заседания кафедры, Евгений Иванович отправился в филиал в посёлке Сениши. Это была его почётная обязанность, его, собственно, и взяли-то на кафедру, с тем условием, что он будет читать там Сопромат.

Ехать туда он не хотел, потому что боялся. Боялся оставлять Нину в Москве одну, ему чудился абстрактный красавец-любовник, который станет, не стесняясь приходить в его отсутствие и делать с Ниной то, что её гражданский муж, Евгений Иванович Рыжов вот уже как три с лишним месяца сделать не в состоянии. Сначала она будет это скрывать, врать, оправдываться, но потом соберётся с силами и выложит ему всё…

Мало того, в прошлом семестре он завёл в Сенишах лёгкие шашни с одной преподавательницей прямо на кафедре, и теперь боялся появиться там в своём нынешнем состоянии. Как он признается ей в своём несоответствии? Что скажет?

Всё это угнетало. Мысленно попрощавшись с Ниной, квартирой и всем остальным, он собрал целый чемодан нужных и не очень вещей, и отправился в небольшое путешествие.

Стелла Иосифовна, та самая преподавательница, с которой у Евгения Ивановича в прошлом семестре наметился роман, встретила его холодно, чему он очень обрадовался. «Одной проблемой меньше», – решил он и углубился в работу.

Как назло, группа ему попалась – одни девчонки, и при том почти все хорошенькие. «Голое видение» первый раз посетило его на первой же его лекции, когда он рассказывал об основных гипотезах Сопротивления материалов. Это была высокая, склонная к полноте и дурно одетая девица. На следующей лекции он посмотрел её маленькую рыжую подружку. Через пару недель он почти привык ко всему этому, а к середине семестра пересмотрел всех девчонок из группы и несколько приходящих.

Раньше, бывало, Евгению Ивановичу доставляло некоторое (во всех смыслах странное) удовольствие наблюдать за изменением внутригендерного статуса студенток – подмечать тот самый момент превращения, диалектического преобразования девушки в женщину, или, как тогда говорили: «из гусеницы в тыкву». Ходила, ходила на его лекции девушка, а тут раз – и женщина пришла. Но теперь он, казалось, мог увидеть особу женского пола прямо-таки насквозь…

И пошла о нём дурная слава. Студентки стали друг другу рассказывать, что иногда, на рыжовских парах они чувствуют на себе странный, прожигающий его взгляд и им становится от этого не по себе, а потом, потом, что-то с ними и вовсе делается непонятное. Случайно подслушав такой разговор, Евгений Иванович узнал, что одной девушке он приснился в образе люцифера, а другая прямо на лекции вообразила себя в его объятьях, да так отчётливо, что ей пришлось срочно отлучиться в уборную.

Сам же Евгений Иванович к тому времени стал называть это «анатомическим театром», поскольку женские телеса он наблюдал уже без удовольствия, а просто с любопытством. Он, конечно, замечал, что во время «видений» его обнажённые подопечные ведут себя несколько странно – краснеют, взгляд их становится бегающим, а движения немного скованными. «Следует ли из этого, что они что-то чувствуют?» – задавал себе один и тот же вопрос Рыжов. Это было очень важно, поскольку, если это так, то, значит, нет никакого помешательства, а есть дар, да такой, о котором раньше никто и слышал. Ещё, Евгений Иванович отметил, что уже отсмотренные студентки ведут себя в его присутствии гораздо более покладисто, и даже покорно, в результате чего посещаемость его лекций стала практически стопроцентной, а внимание, с которым студентки слушали его, безупречным.

Примечания

1

Станции метро, построенные открытым способом по единому проекту в 70-80-е годы, во времена борьбы с «архитектурными излишествами». На первых станциях проекта было ровно по 40 колонн, отсюда и название.

2

НИОКР – Научно-исследовательская и опытно-конструкторская работа.

3

Отцы-основатели Сопротивления материалов как науки.

4

Обиходное название Материаловедения.

5

Погибший экипаж космического корабля «Союз-11», потерпевшего аварию 30 июня 1971 года.

6

От «два сапога – пара». Один академический час.

7

Поворотный момент истории (англ.)

8

Каждому своё (нем.) Табличка с такой надписью висела над воротами в концентрационном лагере Бухенвальд.

9

Понятно? (фр.)

10

Конечно (нем.)

11

ГЭК – Государственная экзаменационная комиссия.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.