Стать бессмертным

Он лежал на спине со скрещёнными на груди руками, и смотрел на кусок грязного темнеющего неба без облаков, ограниченный рваными краями воронки. Левой ноги он не чувствовал. Евгений Иванович приподнялся на локтях и увидел, что она от середины голени до середины бедра замотана белым. Он аккуратно ощупал ногу и обнаружил под повязкой сбоку, палку шириной в ладонь, а на своих руках отличные армейские варежки, которых раньше, разумеется, не было. В голове шумело. Евгений Иванович перевернулся на живот и, хватаясь руками за каменную, успевшую замёрзнуть землю, помогая себе здоровой ногой, стал неуклюже выбираться.

Винтовка его лежала на естественном бруствере стволом на запад. Евгений Иванович схватил её двумя руками и, осторожно высунулся из воронки. Впереди, шагах в четырёх, поджав к животу ноги, на правом боку лежал его давешний немец. Винтовка со страшным штыком была всё ещё в его руках, но сам немец был уже мёртв. На недельной, должно быть, щетине, бровях и ресницах у него лежал колючий белый иней. Евгений Иванович всмотрелся в его мёртвое, слегка занесённое снегом лицо и вспомнил, какое оно было красивое пару часов назад. Теперь, скрученное гримасой, оно было до отвращения безобразным, поскольку выражало нечеловеческое страдание, видно, пуля кого-то из наших попала ему в живот, и он ещё долго мучался, прежде чем костлявая дошла наконец-то к нему по нашим сугробам.

В голове у Евгения Ивановича один за другим начали всплывать эпизоды недавнего боя. Евгений Иванович вспомнил про Илью, осмотрелся вокруг, но Ильи нигде не было, а там, где он лежал, вернее, там, где была его голова, теперь блестела застывшая чёрная лужа.

Неожиданно, за спиной послышалось чьё-то громкое сопение. Голова мгновенно прояснилась, и Евгений Иванович, должно быть, со страху, лихо перевернулся с живота на спину, не выпуская из рук винтовки. Когда ствол упёрся в сидящую другом краю воронки фигуру, он рванул за спусковой крючок и, кажется, что-то при этом крикнул. Но вместо выстрела вышел только сухой безнадёжный щелчок. «Не заряжена», – мелькнуло в голове у Евгения Ивановича.

– Жень, опусти винтовку, – сказал человек, на которого был направлен ствол, – я патроны принёс.

Евгений Иванович узнал сначала голос, а потом, спустя секунду, и его хозяина. На другом краю воронки, трясясь, то ли от страха, то ли от холода, на карачках сидел Василий и что-то держал в протянутой руке.

5. Алексей Цейслер. Сениши

Мне снится лето. Азовское море, пляж и вертихвостка Танька, которую мне так и не удалось затащить в постель.

Я и не думал спать. Небезопасное это дело, спать в электричке. Я просто сидел с закрытыми глазами, но вагон так убаюкивающе раскачивался, что мои закрытые глаза стали вдруг что-то видеть, и я уснул. Из чёрного бездонья появилось лето, море и Танька, ещё какие-то лица, старые, молодые.

Кто-то трясёт меня за плечо, и я просыпаюсь. Поднимаю глаза и вижу пожилого контролёра с блестящим компостером в руке. Достаю из бумажника маленький белый билетик, дедок суёт его в компостер и безжалостно смыкает металлические челюсти. Стрик! – и раненый в правый верхний угол билетик возвращается ко мне в бумажник.

За окном пробегает кое-где пожелтевший, кое-где покрасневший мокрый осенний лес. Меня посещает мимолётное желание сойти и пройтись пешком, но я тут же ловлю себя на мысли, что, на самом деле, выходить мне совсем не хочется – лучше изучать эту красоту из окна, не замочив ног. «Только бы не пропустить листопад, – думаю я, – Ведь листопад – это единственное, что может оправдать нашу мерзкую подмосковную осень».

Из-за леса на пару секунд выглядывает маленькая церквушка с синей маковкой, и бабулька напротив торопливо на неё креститься. Я опять закрываю глаза, но Азовское море и Танька возвращаться не желают. Напротив, я вижу снег, много снега, целые поля, и каких-то идолов, торчащих вдали. Я открываю глаза…

Лес заканчивается, и теперь я могу наблюдать место своей ссылки – в недавнем прошлом посёлок городского типа, а ныне город Сениши. Железнодорожное полотно проходит по высокой насыпи, которая широкой дугой огибает городок, так что он сейчас весь, как на ладони.

Я вижу старые, в один, два этажа, дома, несколько тупых блочных пятиэтажек и огромный бетонный барак, наверняка тот самый «НИИгеомаш». Пейзаж напоминает пол в детской, на который маленький хозяин вывалил все кубики, которые у него только были: и большие, и маленькие. В центре композиции торчит церквушка, на которую по-походному крестилась моя попутчица.

Про эти самые Сениши я слышал много чего – коллеги рассказывали – но сам ни разу здесь не был. Тот самый, пострадавший от собственного юбилея, профессор Рыжов, по милости которого я сейчас и подъезжаю к старинному зданию железнодорожного вокзала, мне все уши прожужжал местными байками, хотя, по правде говоря, тут есть, о чём рассказывать.

Во-первых, город (который, кстати, гораздо старше Москвы) будто бы построен на месте не то высохшего озера, не то метеоритного кратера. Насыпь, на которой построили железную дорогу, называется Сенишинским валом и окружает город с трёх сторон. Говорят, в семидесятые здесь много копали и якобы даже нашли следы строительной деятельности. Потом, в восьмидесятые, копали опять, на этот раз немного в другом месте, но уже ничего не нашли. Дальнейшие раскопки были прекращены по просьбе министерства путей сообщения. Так что первые (по времени проведения раскопок) археологи посчитали этот вал памятником древнерусского зодчества, а вторые – природным образованием.

Но самая вкусная пища для любителей передачи «Очевидное/Невероятное» здесь – пещеры. Их раньше даже по центральному телевидению показывали, только убей бог, не помню в связи с чем. Они где-то за городом, в лесу с весёлым названием «Морный».

Про эти пещеры писали всякое, но куда они ведут и как далеко, никто точно не знает.

Говорили, что:

– в них прятались от набегов соседей с востока древние славяне;

– до войны туда зашла свинья с поросятами, и больше её никто никогда не видел;

– во время битвы за Москву туда уходили специальные разведгруппы, чтобы выйти на поверхность у немцев в тылу, и после возвращались обратно той же дорогой;

– потом немцы обнаружили вход в пещеру и взорвали его к чёртовой матери…

Короче говоря, сплошная беллетристика.

Но самое главное, совершенно непонятно, откуда эти пещеры здесь взялись. В смысле, кто их выкопал.

Электричка останавливается у короткой платформы без навеса, которая заканчивается жутковатой металлической лестницей. Аккуратно спускаюсь по ней сам и попутно помогаю спуститься бабульке – той самой, моей соседке. Это непросто – с чемоданом в одной руке и бабулькой в другой – но я справляюсь.

– Дай бог тебе, сынок, здоровья. Продли бог долгие твои веки, – шелестит бабулька губами и крестится.

– Не за что, – отвечаю я и торопливо отваливаю.

Здание, где помещается филиал нашего института, я нахожу легко – мне довольно подробно объяснили на кафедре, как идти. Белый двухэтажный особняк с большими, пока ещё тёмными окнами, стоит ровно посередине между церковью и НИИгеомашем, минутах в десяти ходу от платформы. Судя по табличкам на фасаде, здание не полностью наше – кроме нас тут ещё квартируются какой-то там колледж и редакция газеты «Вечерние Сениши».

Мне открывает уборщица с добрыми вылинявшими глазами. Я представляюсь, показываю удостоверение, но ей от меня нужно только чтобы я как следует вытер ноги о распластанный на кафеле серый прямоугольник. Выполняю условия и прохожу внутрь.

Кафедра здесь старинная. Стены толстые – метра полтора, потолки сводчатые. Плафоны светильников и вовсе ископаемые – торчат на длинных штырях из потолка, большие и пузатые, как на первых станциях московского метро. Могучие деревянные преподавательские столы расставлены вокруг алтаря любой кафедры сопромата – испытательной машины. На лабораторных работах с её помощью в жертву науке приносят небольшие металлические стержни – образцы. Их разрывают, сдавливают, ломают пополам и скручивают до разрушения…

В остальном, здесь всё, как обычно: полки с учебными пособиями, настенный складень Мор – Эйлер – Тимошенко[3], плакаты с диаграммой растяжения-сжатия, много стульев и чёрная трёхстворчатая доска.

В преподавательской пусто. Сажусь за Рыжовский стол, закрываю глаза и пытаюсь представить себе мою теперешнюю жизнь здесь. Ничего не выходит. Одна сплошная муть без проблесков и ориентиров. Открываю глаза и с удивлением обнаруживаю напротив, на задней стенке одёжного шкафа, зеркало, в котором как раз помещается моя физиономия.

«Вот те на! – говорю я себе. – Что-то не верится, что оно случайно тут оказалось, особенно если учесть, что мы с Рыжовым практически одного роста. Нарциссизм на рабочем месте, значит…»

До начала занятий остаётся ещё час, и чтобы убить время, я решаю покопаться в ящиках стола, благо они не заперты. Понимаю, это не совсем этично, но меня извиняет тот факт, что я теперь, вроде как исполняющий обязанности хозяина, и поэтому мне можно.

Через несколько минут поисков в самом нижнем ящике обнаруживаются старые «Науки и жизни», польские журналы мод и на самом дне – лишённый обложки туристический путеводитель по Сенишам. Аккуратно открываю первую страницу и начинаю читать:

…в двух с небольшим часах езды от Москвы по Рижскому направлению, в чудесных подмосковных лесах затерялся маленький посёлок городского типа – Сениши. Этот неотмеченный на многих картах населённый пункт с очень древней и богатой историей сегодня является культурным и научно-исследовательским центром, а также, благодаря изумительной по красоте природе, излюбленным местом отдыха местных жителей и москвичей.

Родословная этого чудного уголка уходит корнями в глубокую старь. Достаточно сказать, что находится он на месте древнего городища, возраст которого по приблизительным оценкам составляет 1700 лет…

Ох уж мне этот старый добрый стиль советских путеводителей! Ни с чем его не спутаешь. Неизвестный составитель писал так, вероятно, подражая автору какого-нибудь другого туристического путеводителя, по Суздалю или Звенигороду, а может, по Великому Новгороду. А тот тоже кому-нибудь подражал. Того же, кто первый придумал описывать простые вещи вот в таких вот выражениях теперь уже и не сыщешь…

С трудом разлепляю склеенные чем-то сладким страницы, от чего текст в некоторых местах становится совершенно нечитаемым и потому вдруг любопытным:

…существует две версии происхождения его названия. Первая гласит, что слово Сениши происходит от невесть кем занесённого в наши края немецкого «SeeNische», что с некоторой натяжкой можно перевести как «морская впадина» (щель, ниша). По второй – оригинальным названием посёлка является слово змеенище, перевод которого, нам кажется, излишен. К сожалению, пока не известно, какая из версий может в полной мере претендовать на истинность. Возможно, истина (как это часто бывает) лежит где-то посередине.

Подумать только – змеенище какое-то, ниша морская, да ещё и немецкая. И откуда тут, к чёрту, море? Мне лично в названии этого города всегда слышалось нечто среднее между сенями и щами. Пролистываю несколько скучных страниц с видами современных Сенишей и иду дальше:

…основной достопримечательностью здесь является комплекс пещер, который находится в двух километрах к северу от посёлка. Сколько легенд и преданий связано с этим памятником истории! Кого только ни прочили в их создатели, и инопланетян, и древних римлян, и даже… атлантов. Да что тут говорить, если у каждого жителя посёлка имеется своя, ни на что не похожая версия их происхождения! Но самая популярная, безусловно, сказочная. И, по правде говоря, на это есть все основания, ведь практически у всех народов, когда-либо населявших землю, есть мифы о сказочных существах, живущих в глубинах земных недр. На западе – это тролли и эльфы, гномы и орки. В наших, русских былинах – это прабогатыри, жившие большую часть времени на поверхности, но иногда уходившие под землю. Воображение наших предков населяло сказочные подземелья и вполне реальные пещеры целыми племенами и даже народами, добровольно или по принуждению покинувших земную поверхность.

К сожалению, легенды эти относятся к дохристианскому (языческому) периоду истории нашей Родины, и потому они были добросовестно забыты в царской России. Лишь с приходом советской власти, стало по крупицам восстанавливаться по истине бесценное культурное наследие…

Опять картинки, большей частью чёрно-белые. Я переворачиваю страницу, и на этом путеводитель вдруг заканчивается, и начинаются сероватые листочки самиздатовского формата, неаккуратно сшитые между собой. Наверное, кто-то решил самостоятельно продолжить повествование или же просто изложить собственную точку зрения по данному непростому вопросу. Текст, набранный на машинке, изобилует исправлениями:

…исследования, проведённые в Научно исследовательском институте древнеславянской культуры, позволили установить, что с посёлком Сениши связано одно очень любопытное сказание. Учёные относят её ко второму, третьему векам нашей эры, периоду становления предков северных славян как самостоятельных, независимых социальных групп.

Легенда гласит, что праматерь населявших эту местность древних славян родилась (вышла) здесь из земли, подобно тому, как ребёнок появляется из чрева матери, с той лишь разницей, что вышла она уже взрослой женщиной. Звали её Машь. Возможно, она и не была богиней, так как, прожив на земле какое-то время (около пятидесяти лет), Машь умерла и была похоронена, а по другой версии сама ушла туда же, откуда и появилась. Местом её выхода (и ухода) как вы уже, наверное, догадались, являются наши замечательные пещеры.

На поверхности Машь нашла свою судьбу в лице Йяра (или Йора), который, вероятно, являл собой повелителя подземного (а, возможно, и подводного) царства. Машь родила от него пятьдесят (!) детей, положив, таким образом, начало народу, названного в последствии Моорь.

Этот нехитрый (а-ля Аид и его утопленница) миф был бы совсем неинтересным, не будь в нём истории о третьем по счёту сыне Машьи – Йоме, который родился очень маленьким, да так почти и не вырос – мать всю его жизнь носила его на руках. Он постоянно болел, тяготился жизнью и в своё пятнадцатилетие последовал за матерью в подземелье.

Дальше самое интересное: через много лет после описанных событий на места обитания наших с вами предков был совершён набег неких «нерадивых соседей» (каких именно, установить не удалось). Славяне пытались, как они обычно делали, спастись бегством – укрыться в пещерах, но захватчики обходным манёвром отрезали их от входа. Славянам ничего другого не оставалось, как прорываться к спасительным пещерам боем. В критический момент сражения, когда чаша весов уже склонялась в сторону захватчиков, из пещеры появился огромного роста человек с мечом в руке. Это был Йом. «С силой медведя и проворством рыси» наш герой бросился на захватчиков и очень скоро обратил их в бегство. После чего Йом, не сказав ни слова, ушёл обратно в пещеру.

Вот так. А рождённый Машью народ рос, креп, но, время от времени, некоторые юноши и девушки, больные и слабые от рождения, достигнув определённого возраста, уходили в пещеры (или же их туда отправляли насильно). Оставшиеся же верили, что ушедшие туда обретают вечную жизнь (как обрели её Машь и Йом) в трудную пору для них самих обязательно выйдут из подземелья и вступятся за своих. Пещеры же для них стали местом святым, к которому было запрещено приближаться. Вот такая история…

Следующая часть текста написана от руки мелким, убористым почерком, прямо на обороте последнего листа «самиздата»:

…это, конечно же, друзья мои, легенда. Красивая и нереальная, как и все, впрочем, легенды. Нам с вами остаётся только поверить в неё или же, наоборот, отказать себе в удовольствии принять за чистую монету очередную страшную сказку.

Ну, так что? Верите?

Скажу честно, лично я верю в n+1 производную от неё. Или первообразную… Короче говоря, я не вижу ничего противоречащего здравому смыслу в факте выживания человека в условиях пещер, другое дело, столько лет… Меня интересует, могла ли тогда сформироваться самостоятельная социальная группа из этих изгнанных? Прямо в пещерах? У скептиков возникают самые простые (читай – тупые) вопросы: чем они там питались? Каким образом, спасались от холода? Ну, на то они и скептики, чтобы быть обеспокоенными самыми простыми вопросами…

На этом текст кончается, и мне опять становится скучно. Вот если бы Фоменко и примкнувший к нему Носовский почитали сей манускрипт! Уж у них бы всё вышло складно с этими пещерами. Стали бы они у них мигом подземными газопроводами из Великой Русско-Ордынской империи в Священную Римскую Европу, разумеется…

– Здравствуйте, а Евгений Иванович уже приехал? – вопрошает просунувшееся в приоткрытую дверь круглое женское лицо в очках. Довольно симпатичное, кстати.

– Евгений Иванович не приедет, – отвечаю я, отрываясь от чтения, – вместо него сопромат буду читать я. Меня зовут…

Голова исчезает, дверь захлопывается. Подумайте, какая популярность!

6. Рыжов. Этапы большого пути

Чтобы не будоражить общественность, Евгений Иванович с Ниной ограничились гражданским браком. Тихо и без помпы. Докладываться, впрочем, было особенно некому – родителей у Нины не было (война), да и подруг тоже, все давно повыходили замуж и разъехались.

Евгений Иванович хорошо вписался в новую жизнь и в однокомнатную Нинину хрущёвку с «французским» балконом на улице Херсонской. Его взяли (помог старый знакомый) на доцентскую должность, в родной институт, на родную кафедру, правда с условием, что он будет читать лекции ещё и в филиале, в посёлке Сениши. И жизнь его опять покатилась, застучала по свежим рельсам, снова стал виден горизонт, на котором что-то маячило, звало, заставляя двигаться, действовать…

Всего у Евгения Ивановича за его пятьдесят один год случилось три семьи. Первую, и самую дорогую, он потерял в войну, как теряли свои семьи миллионы граждан Самой несчастной Страны на Свете – Родины самых счастливых на планете людей.

Евгений Иванович женился весной 42-го, на девушке из параллельной группы, Машеньке Беловой, сразу после того, как выписался из госпиталя. Он всегда мечтал это сделать, всю свою недолгую жизнь в Москве. И когда сидел рядом с ней на одной лекции в большой поточной аудитории, и когда провожал до подъезда, и даже когда лежал в наспех вырытом, даже не окопе, а просто глубокой яме в снегу, где-то под Яхромой, он тоже очень хотел жениться на Машеньке.

До Войны Машенька жила в угловой комнате большой коммунальной квартиры на Брестской со слепой бабкой и попугаем. Попугай сдох ещё до введения в городе осадного положения, в один жуткий ночной налёт, а бабка – 20 ноября, когда было уже понятно, что всё обошлось. Со спокойным сердцем преставилась, грешница.

Евгений Иванович вернулся в дом № 12 по улице Брестской с негнущейся левой ногой и медалью «За оборону Москвы» под пальто, схватил ничего непонимающую, похудевшую до прозрачности Машеньку, и поволок её в ЗАГС.

Это потом ему будут говорить, что медаль эта очень редкая, потому что мало кто из награждённых дожил до победы, но тогда её никто даже не заметил. На Евгения Ивановича, а потом на Машеньку с горечью в глазах посмотрели крупная тётя в полувоенной форме и скрюченная конторская старушенция и, не сказав ни слова, их расписали.

Машенька стала Евгению Ивановичу первой женщиной во всех смыслах, как и он, был первым мужчиной для Машеньки. Он очень её любил. Любил так, что хотел постоянно быть с ней, обнять и никогда не отпускать, гладить её холодные ладошки, целовать тонкие сухие губы… но нужно было ходить на учёбу и на работу, за водой, за хлебом, за керосином, оставляя её в ледяной комнате одну одинешеньку. А Машенька всё болела, чаще и чаще, почти не выходила из дома, и очень скоро стала похожа на старорежимную фарфоровую статуэтку с тонюсенькими ручками и бледно-сероватым вытянутым личиком, которая стояла у них на пианино. А потом, зимой сорок третьего, когда судьба всего мира опять висела на волоске, Машенька пропала. Ушла за чем-то из дома и не вернулась, будто и не было её вовсе.

Евгений Иванович трое суток искал её всюду, по тёмным улицам и подворотням, в глухих дворах и среди развалин разбомблённых домов, днём и ночью, но так и не нашёл. Сгинула Машенька. То ли в облаву, то ли, просто упав от голода и усталости в обморок посреди улицы, была принята за мёртвую и свалена в одну из многих общих могил…

Пропала Машенька без вести.

Вторая семья случилась уже после того, как Евгений Иванович, закончив очную аспирантуру, пытался защититься по модным в то время (Ашхабадское землетрясение 1948 года) сейсмически устойчивым строительным конструкциям.

Шёл сорок девятый год, мирная жизнь постепенно выталкивала из людей войну и всё, что с ней связано. Нога Евгения Ивановича уже почти полностью сгибалась, и ему вместо второй группу дали третью. Евгению Ивановичу было двадцать семь, а его избраннице, Людочке Мацкевич, лаборантке с кафедры Материаловедения – двадцать.

Сначала Евгений Иванович ходил на «Тряпки»[4] исключительно по делу – там работал его знакомый учебный мастер, Юра Тамарис, который мог выточить практически всё, что его, Евгения Ивановича душе было угодно, практически за спасибо, но вскоре, его стало тянуть туда ещё и по бубновому интересу.

Евгений Иванович заглядывал в лабораторию неразрушающего контроля почти каждый день и очень скоро выяснил, что милая людям лаборантка пользуется успехом не только у него, но ещё и у: Лёни Дриго с «Технологии машиностроения»; Паши Тарасенко с «Колёсных машин»; и даже (нет никакого сомнения) у Михал Михалыча Кокарева, рано овдовевшего заведующего её родной кафедры материаловедения.

Пространство лаборатории, наполняемое её девчоночьим смехом, притягивало мужчин всяких, и по возрасту и по роду занятий, но лишь один должен был выйти оттуда со щитом, таковы были тогда правила игры. Людочка – абсолютно послевоенное, веснушчатое создание в обтягивающем куклячью фигурку синем лабораторном халате – была приветлива со всеми, но Евгению Ивановичу казалось, что улыбается она только ему одному, и, как показало время, оказался прав.

Они поженились летом пятидесятого года и стали жить у Людочкиных родителей в Сокольниках. А в пятьдесят пятом, после всего неполных пяти лет супружества, их молодая советская семья распалась. Неразрешимых проблем за эти неполные пять лет накопилось столько, что Евгений Иванович со счёта сбился, чего, и кто в их семье не может сделать. Людочка никак не могла забеременеть, Евгений Иванович защититься, очередь на отдельную квартиру двигаться, а Людочкины родители поверить в перспективность этой затеи, этого непонятного для них брака…

Евгений Иванович съехал с их квартиры, в институтскую общагу в Ильинке весной, в самом конце семестра, как вдруг выяснилось, что места в штатном расписании кафедры на будущий учебный год для него, не защитившегося ассистента, больше не предполагается быть. Вероятно, он мог бы остаться в институте, где-нибудь на другой кафедре, возможно с понижением в должности, но он не остался. Наступила «оттепель», и он, как и многие другие молодые специалисты, уехал чёрт знает куда, в Казахстан, где строили что-то большое и важное, правда, никто толком не знал, что именно. Это был поступок, о котором Евгений Иванович потом жалел по два-три раза на дню, потом, наоборот, хвалил за него небеса, а после опять сожалел.

Комната в общаге оказалась раем в сравнении с вагончиком в степи, в котором уже ютилось пять здоровых мужиков. Но зато здесь все занимались настоящим делом. Евгений Иванович стал строить подземные сооружения глубокого залегания – бункеры и тоннели, которые находились в районе очень странного места со сказочным названием – Космодром Байконур, правда, тогда все называли его Тюратам или просто Южный полигон.

В пятьдесят седьмом, сразу после первого спутника, нога у Евгения Ивановича стала сгибаться вполне свободно, в точности как до ранения, и его вовсе сняли с группы. В том же году он познакомился с молодой девушкой Татьяной Фоминой, звёздным астрономом из Ленинграда, которую чёрт (или просто Судьба) занёс в Тюратам на практику. Через год, в апреле пятьдесят восьмого, Евгений Иванович снова женился, как тогда ему казалось, в последний раз.

– Бог троицу любит, – шепнул ему на свадьбе на ухо его старший товарищ, в прошлом горный инженер, Изъяслав Семёнович Пурдик.

За год до Гагаринского старта у Татьяны и Евгения Ивановича родился мальчик, которого назвали Ильёй. Татьяна почти что пол суток мучилась родами, но всё обошлось. Евгений Иванович не мог в это поверить. Ему, почти что сорокалетнему мужику не было большей радости, чем взять орущий, килограмма на три с половиной кулёк на руки и заорать самому. «Вот оно – счастье, – думал Евгений Иванович, – только бы не спугнуть…»

После Волкова, Добровольского и Пацаева[5] в семье Евгения Ивановича родился второй ребёнок – девочка, которую назвали Наташей в честь рано умершей Татьяниной мамы. Ещё одного ребёнка ни Евгений Иванович, ни его жена не планировали, но всё опять обошлось.

А вот через два года что-то пошло не так. Точнее, всё пошло не так. После командировки в Куйбышев, той непонятной командировки в этот чёртов Куйбышев, всё и началось. Чертовщина началась после этой командировки.

7. Алексей Цейслер. Сопротивление материалов

это наука об инженерных расчётах на прочность, жёсткость и устойчивость, – говорю я, делая ударение на слове «наука». – Основными гипотезами сопротивления материалов являются…

На меня глядят двадцать две пары глаз. Они ещё меня боятся, но скоро (через неделю, максимум) это пройдёт, и они начнут хамить. Примерно половина из них уже смотрят на меня с плохо скрываемым безразличием. Весь этот сопромат, после сдачи которого, по легенде можно жениться, тут даром никому не нужен.

В этой группе у меня сегодня первая лекция. Это просто. Всё уже читано и перечитано множество сотен раз. Я не задумываюсь о том, что говорю, всё происходит как бы само собой. Наверное, я смог бы читать этот курс, во сне, не приходя в сознание.

Профессиональное чувство времени, которое делит всё моё существование на промежутки по сорок пять минут, подсказывает, что сейчас вот-вот кончится первый «сапог»[6].

– Будем делать перерыв? – спрашиваю я в надежде на положительный ответ.

Отрицательный гул возвещает о том, что мне надо продолжать.

– Тогда давайте без перерыва, и закончим пораньше.

Опять гул, но на этот раз одобрительный. Наверное, здесь много тех, кому ещё черти сколько пилить до дома. Немного поборовшись с искушением отпустить их с полпары, я продолжаю.

В приоткрывшуюся дверь заглядывает заведующий кафедрой. Теперь ему нужен журнал. Он уже три раза заходил за какими-то малопонятными вещами. Должно быть, не доверяет мне, контролирует, всё ли в порядке. Удостоверившись, что я жив, он уходит.

Местный заведующий – Матвей Матвеевич Чугук, по кличке Чингачгук – маленький человек с орлиным носом и зачёсанной лысиной – мужик вполне адекватный, но приставучий. Узнав, что я в состоянии отличить компьютер от глобуса, он тут же запряг меня сверстать электронные версии экзаменационных билетов. С картинками.

С остальными обитателями кафедры я познакомился в первый же день моего появления здесь. Их немного, в основном это беззлобные пьяницы – пенсионеры, при этом колоссальная разница в возрасте вовсе не означает мою изоляцию в плане общения на рабочем месте, совсем наоборот – я обречён на бесконечную болтовню о политике.

Собственно из всего коллектива кафедры интерес здесь представляют только два персонажа:

Первый (первая) – жена заведующего, Стелла Иосифовна Голубичная, которую студенты зовут «Стелла Артуа», привлекательная в прошлом женщина (на стене висит групповое фото коллектива кафедры тридцатилетней давности) флиртовала со мной, когда мы обсуждали мой учебный план. Есть такая категория женщин, привлекательных в прошлом – они до последних лет жизни находятся под впечатлением своей былой популярности. Стелла и сейчас очень даже ничего (исключая передние зубы) для своих лет, но мне неуютно думать о ней в таком контексте. Вообще говоря, она служит на кафедре Теоретической механики, куда ей пришлось перевестись с кафедры Сопромата во времена борьбы с семейственностью, но там её застать совершенно невозможно, поскольку она постоянно торчит здесь, при муже.

– Если коротко, то: высокий, усики, испанская бородка, пластиковые очки, волосы тёмные, в перспективе лысина. Говорит смело. Иногда смешно вытягивает губы, как бы готовясь к поцелую… В общем, классический тип младшего научного сотрудника, правда, с лёгким налётом дендизма. Ну, как без него, Москва всё-таки, – говорила Стелла какой-то своей подруге про меня по телефону.

Я был немного шокирован описанием.

Второй – некто «Вампир» – Мясоедов, мужчина моего возраста со слегка давящей манерой общения. Он занимается вопросами безопасности филиала (раньше это называлось «Первый отдел»), сидя при этом почему-то на нашей кафедре. По-военному выправленный, но уже достаточно разжиревший, Мясоедов напоминает отслужившего в Бундесвере хомяка. Его мощная бритая холка переходит в уставной «ёжик» на плоской макушке и уравновешивается небольшой рыжей «щёткой для обуви» под носом, которую он подстригает, вероятно, раз в три дня, потому как она у него всегда одной и той же длины. Широкое лицо с двумя подбородками вызывает скорее отторгающее уважение, чем симпатию, по причине чуть скривлённого влево рта и полуприкрытого левого глаза. Мне рассказали, что это у него из-за тяжёлой контузии в голову. Ещё, у «Вампира» отсутствует правая кисть, и он носит угловатый протез с сомкнутыми вместе пальцами. Говорят, служил в авиации. Говорят, воевал в Чечне. Вероятнее всего, поэтому он и «Вампир» (хотя вполне возможно, что кличку ему придумали студиозусы).

С ним я познакомился, когда проходил инструктаж по технике безопасности. Он был не слишком зануден, может только в рамках занимаемой должности, чем и произвёл на меня положительное впечатление. Кроме функций безопасности он занимает ещё и недавно введённую должность психолога, поэтому после ТБ мы перешли к опроснику, или как он выразился: «допроснику».