Стать бессмертным

Для начала он спросил, не встречались ли мы где-нибудь раньше. Я сразу ответил, что, вряд ли, не потому, что не верю в случайные встречи, просто мне никогда не нравился сам этот вопрос. Ровно, как и его возможные последствия.

Дальше Мясоедов начал задавать странные вопросы, ответы на которые старательно записывал в толстую тетрадь. Было видно, что писать левой рукой ему ещё тяжело.

– С чего начинается родина? Отвечайте по возможности быстро, – начал он.

– С индекса, – ответил я быстро.

Мясоедов помрачнел.

– Алексей Германович, будьте серьёзнее, прошу вас, – сказал он таким тоном, что мне сразу захотелось стать серьёзным.

– Простите, вырвалось. Родина у меня началась, как и у всех современных детей, с телевизора.

– Так-то лучше. – Тень слегка отступила с его лица. – Дальше, что для вас является мерой прекрасного?

– Прекрасное нельзя измерить, – опять быстро ответил я.

Мясоедов отложил ручку в сторону.

– Странно это слышать от научного работника. Попробуйте вспомнить что-нибудь (или кого-нибудь), прекраснее чего вы никогда не видели. Сосредоточьтесь.

Я закрыл глаза, напряг память и увидел сначала неизвестную декольтированную актрису с обложки «Советского экрана», которая в детстве хранилась у меня в ящике стола; потом фонтаны Петродворца; потом «Лунную ночь над Днепром» Куинджи, потом ещё какую-то красотку… но всё это было всего лишь робкой попыткой решить неразрешимое.

Мясоедов прервал мои мысли.

– Не можете ничего вспомнить?

Я развёл руками.

– К сожалению.

– А вот я точно знаю, – Мясоедов осклабился в своём кресле, – стратосферный истребитель Мясищева, который лет двадцать назад я видел в одном закрытом музее. Серебряная машина с алыми звёздами на крыльях, отдалённо напоминающая бесхвостый бумажный самолётик из детства, лично для меня, вполне может служить мерой прекрасного. Грации и воздушности у этой многотонной машины хватит на целый полк балерин с приданным ему батальоном спортивных гимнасток. Возможно, я не прав, но таково моё мнение и я в нём уверен. Понимаете, о чём я? Главное – уверенность, понимаете?

Я попытался представить его в гермошлеме и лётном комбинезоне, как он садится в кабину истребителя, как техник закрывает над его головой фонарь, как со свистом запускаются двигатели… – но ничего не вышло. Не влезает Мясоедов в кабину. И в комбинезон тоже…

Что касается его рассуждений о прекрасном, я не нашёлся, как прокомментировать сказанное, но кивнул.

– Теперь ответьте, какое самое большое разочарование вы испытали, когда выросли? – Мясоедов снова взялся за перо.

– Когда узнал, что автопилот – это не манекен в лётной форме, сидящий в кресле пилота, – ответил я.

Глаза Мясоедова выродились в две узкие щёлочки.

– Опять издеваетесь?

– Ни капельки.

– Так, дальше, – в голосе Мясоедова стали отчётливо проскакивать нотки раздражения, – что бы вы сделали, если бы вам дали возможность один раз воспользоваться машиной времени?

– В смысле, туда и назад? – уточнил я.

– Именно.

– Отправился бы в 1905 год и каким-нибудь способом замочил Лёвку Бронштейна.

Мясоедов оторвался от своих записей.

– Это Троцкого, что ли?

– Его, болезного.

– Да, такого мне ещё ни разу не говорили… за что же вы его так не любите, позвольте спросить?

– Не люблю и всё. Дедушку Ленина, вот, очень люблю, а этого гада – нет.

Мясоедов отвёл глаза в сторону и, похоже, задумался. Я тоже задумался над тем, не сказал ли я только что чего лишнего.

– Очень интересно, – наконец сказал он, – люди обычно хотят вернуться в прошлое, чтобы исправить что-нибудь в своей судьбе. Знаете, у каждого из нас есть такой Turning Point of History[7], на котором хотелось бы свернуть в другую сторону. Это понятно и логично, у меня у самого есть пара жизненных развилок, на которых я бы предпочёл совершить иные эволюции, нежели произвёл. А вот вы почему-то выбрали убийство немаленькой политической фигуры, смерть которой в 1905 году изменила бы судьбы великого множества людей, в том числе и вашей собственной. Теперь я размышляю, является ли это следствием странной формы зависти к известным людям, или же в вас говорит склонность к насилию.

– А, может, я просто хочу изменить мир к лучшему? – робко спросил я.

Мясоедов почесал здоровую ладонь о протез.

– Изменить мир к лучшему, таким вот образом ни вам, ни кому-либо другому не удастся. Есть на эту тему книга – не помню, к сожалению, автора – где некто, вроде вас, отправился в прошлое и, как вы изволили выразиться, замочил Гитлера. Не читали?

– Нет, к сожалению. И чем там всё кончилось?

– Хуже, чем вы можете себе представить. Ладно, отвлеклись мы с вами, давайте продолжим. Каким, по-вашему, будет следующее крупное научное открытие?

– Здесь и думать нечего. Это будет открытие способа считывать человеческую память, преобразовав её в какой-нибудь доступный формат и визуализировать человеческие мысли на экране компьютера, например…

– Вы серьёзнее, чем я думал, – и Мясоедов в первый раз за время беседы улыбнулся.

Дальше последовало ещё штук двадцать вопросов, которых даже в состоянии глубокого опьянения я бы никогда не стал задавать себе сам. Так я просидел у Мясоедова больше часа. Потом мы ещё около часа беседовали за жизнь, и в результате я опоздал на собственную лекцию. Мясоедов мне в целом понравился – меня привлёк нетипичный, даже парадоксальный ход его мыслей.

Вообще, тут не так уж и плохо, как я думал вначале, но несколько странно. В первую мою неделю здесь я думал, что попал в прошлое. Конечно, всё вокруг не совсем так, как тогда – машины, рекламные щиты, одежда – что-нибудь да выдаст постсоветскую Россею, понимаешь, но всё же присутствует здесь что-то неуловимо советское, из детства, в других городах уже давно сброшенное с Мерседеса современности.

Во-первых, почти все мужчины здесь носят шляпы. Не блатные лужковские «восьмиклинки» и не кожаные «жириковки», а именно настоящие шляпы с небольшими полями и лентами вокруг тульи, какие были в моде в восьмидесятых. В такой ещё Михаил Сергеевич на мавзолее стоял. Я приехал в Сениши в институтской бейсболке и сразу же стал ловить на себе подозрительно косые взгляды. На вторую неделю не выдержал, купил себе на рынке лопухастый декадентский берет, и взгляды прекратились.

Во-вторых – растительность на лице. Усы (гренадерские, казачьи, щёткой) и бороды (лопатой, веником, капитанские, эспаньолки) повсюду. Один раз даже видел одного с усами, как у Гитлера и бородой, как у Ленина. Мне ничего не оставалось, как тоже отпустить усы небольшую бородку. Это было несложно – две недели и готово – эти вторичные половые признаки у меня всегда росли хорошо, правда, только на подбородке.

Ну и, в-третьих – женщины. Они здесь положительно отличаются от тех, которые цокают каблучками по московским тротуарам. Возможно, дело в том, что девицы тут не признают брюк, а только юбки, причём ниже колен, и коротких стрижек здесь не увидишь, одни косы да хвосты. Как бы там ни было, женщины в Сенишах какие-то очень женственные, даже если некрасивые и в возрасте…

Ну, вот, что я говорил – доска вся сплошь изрисована эпюрами и балками, моя пара подходит к концу, а я этого даже не заметил. Закончив раньше на десять, взятых на прокат минут перерыва между сапогами, я распускаю несчастных.

Улизнуть с кафедры после пары мне не удаётся, поскольку сначала Стелла Иосифовна и Матвей Матвеевич поят меня чаем с кексами, а потом как-то, между прочим, говорят, что очень неплохо было бы починить фрамугу (а это с моим ростом не составит большого труда), и ещё (если, конечно, мне несложно, а мне ведь несложно) повесить на стену пару-тройку стендов с учебными пособиями.

Я подчиняюсь. За чай с кексами надо платить.

Фрамуга чинится легко (пара шурупов и готово), а вот со стендами приходится попотеть. Перфоратора, разумеется, на кафедре нет, но зато есть советская (синяя и искрящая) электродрель и одно победитовое сверло меньшего, чем дюбель диаметра. Дрель почему-то упакована в симпатичную пластиковую коробку от какой-то другой, похоже, импортной.

Матвей Матвеевич бросается мне помогать, но Стелла осаживает его и отправляет домой с заходом в продуктовый магазин. И вот, когда я заканчиваю работу…

– Алексей, я не вижу на вас кольца, вы что, одиноки? – спрашивает Стелла.

– Я разведён.

Обычно, на такие вопросы я отвечаю – не женат, так вопросов меньше, но тут вышла оговорка. Ведь, «разведён» и «не женат» – это две большие разницы, притом, что означают одно и тоже.

Стелла синхронно с поворотом головы делает выразительное движение бровью, что, должно быть, означает её интерес ко мною сказанному.

– Простите, что бережу старые раны, Алексей, – тщательно выговаривает она каждое слово, – как это случилось?

– Ну, мы пришли с паспортами в ЗАГС на проспекте Вернадского…

Стелла натужно улыбается.

– Это понятно, Алексей, меня интересует, что привело вас с вашей супругой в ЗАГС на проспекте Вернадского.

– Ах, вы в этом смысле! Нас туда привело взаимное желание не жить вместе. Так иногда случается после долгого совместного проживания.

– И, что же, вот так вдруг решили и пошли?

– Нет, совсем не вдруг. Довольно долго собирались.

Стелла звонко хлопает в ладоши.

– Вот это мы и называем: «Незавершённый гештальт»! То, что вы всегда хотели сделать, но каждый раз сублимировали!

Теперь Стелла сияет, а мне, наоборот, становится не по себе. Возможно, оттого, что она разбередила те самые старые раны, а, может, меня просто раздражает её счастливая физиономия.

– Мы, это, простите, кто? – спрашиваю я.

– Психологи, – бодро ответствует Стелла.

– Извините, вы что, психолог?

Мой сарказм на Стелу не действует. Она продолжает сиять.

– По профессии я – инженер-механик, а психолог я по призванию. Это моё хобби, я уже целый год этим занимаюсь.

– Интересно, и в чём это выражается?

Стелла немного ёрзает седалищем по креслу, усаживаясь поудобнее, складывает пальцы рук в замок, и начинает:

– Нас целая группа. Специальность – прикладная семейная психология. Мы собираемся два раза в неделю в городском Доме Культуры. А раз в месяц к нам приезжает специалист из Москвы и проводит семинары.

Словосочетание «из Москвы» было сказано с уже давно забытым советским провинциальным благоговением.

– Кстати, я в нашей группе самая способная (кто бы сомневался), так что вы можете мне изложить суть вашей проблемы, а я постараюсь её решить. Точнее, я уверена, что решу эту вашу проблему, поскольку все мужские проблемы…

– У меня тоже есть хобби, – обрываю её на полуслове.

– Да, и какое же?

– Стоматология. Я, знаете, стоматолог – любитель. – Медленно открываю пластиковую коробку с дрелью. – Правда, не так давно этим занимаюсь, всего пару недель, но уже достиг определённых успехов. Я заметил, у вас не всё в порядке с верхними резцами, так я вам сейчас в два счёта всё исправлю. – Достаю дрель и придирчиво её осматриваю. – Где у вас тут розетка? А, всё, вижу. Воткните, пожалуйста, штепсель, и рот пошире откройте…

8. Рыжов. Крах инженера Рыжова

В день прилёта из Куйбышева Евгений Иванович с женой ужинали в ресторане. Делали они так нечасто, обычно по какому-нибудь поводу. В это раз их пригласили друзья-сослуживцы. Евгений Иванович только успел принять холодный, как он привык, душ и переодеться.

В ресторане «Казахстан» было людно. По вечерам здесь всегда бывало полно народу, но в этот раз уж как-то особенно. Евгений Иванович с Татьяной и двое его друзей с жёнами расположились за столиком рядом с небольшой круглой эстрадой. Официальный повод был таков: одного из присутствующих за столом мужчин, Сашу Корнейчука, переводили под Москву, в знаменитый пятидесятый институт, что в Подлипках-Дачных.

Такой поворот судьбы вызывал зависть. Перевестись куда-нибудь в Россию, а, тем более, в Подмосковье, мечтали все. С каждым годом жизни здесь, с каждым отщипнутым кусочком молодости, пыльный Казахстан надоедал всё больше. Всех тянуло к родным широтам, на север, подальше от этой невозможной жары и пыли, поэтому сегодня говорили о чём угодно, только не о предстоящем переводе. Начав с «Рубина», мужчины перешли на беленькую, женщины пили «Варну».

За соседним от них столиком сидела шумноватая компания молодых офицеров с дамами. Тоже три пары. Было им всем лет по двадцать с хвостиком. Среди господ офицеров выделялся крупный (просто огромный) усатый лейтенант с артиллерийскими петлицами. Дама его, напротив, была миниатюрной, с совершенно как у безделушки личиком.

Евгений Иванович сидел ближе всех к этой компании и вынужден был слушать их болтовню. Вёл огромный лейтенант. Анекдоты у него были старые, в большинстве своём довоенные еврейские, переделанные под Петьку с Василь Иванычем. «Вот уж что не меняется с годами, так это анекдоты», – подумал тогда Евгений Иванович.

Огромный лейтенант рассказал очередной, и его друзья загоготали совсем по-детски. За столом Евгения Ивановича тоже заулыбались – анекдот действительно оказался смешной. Соседи угомонились не скоро, вторичные и третичные волны хохота накрывали то одного, то другого, а миниатюрная девушка, пассия гиганта смеялась, кажется, неприлично долго.

Но на самом деле, ей вовсе было не до смеха. Она поперхнулась, да так сильно, что её и без того бледное лицо стало и совершенно белым, как мел. Её огромный кавалер начал наотмашь бить её своей медвежьей лапой по спине, от чего лицо девушки начало синеть.

– Носом! Дыши носом! – заорал Евгений Иванович, схватив идиота за руку. – НОСОМ ДЫШИ!

Он не помнил, как метнулся к их столику, как перехватил лейтенантову ручищу, и оказался рядом, почти вплотную, к ней, к этой куколке, уже синей, с выпученными от ужаса глазами. Оттеснив здоровяка (это было не просто) Евгений Иванович сзади обхватил девушку двумя руками за талию и надавил на диафрагму. После третьей попытки девушка негромко кашлянула и затем сделала неуверенный, прерывистый вдох носом.

В ресторане стало тихо. Оркестр умолк. Люди за ближними столиками, как по команде, все вокруг повернули в их сторону головы, а те, что сидели далеко, привстали и вытянули шеи, с интересом наблюдая за трагедией.

Девушка постепенно приходила в себя – страх отпустил её, и на мокром от слёз личике проступили розовые пятна. Евгений Иванович почему-то подумал, что если бы она была накрашена, то вся красота наверняка бы уже стекала по щекам в три ручья. Девушка осторожно вдохнула ртом и попыталась улыбнуться.

Тут Евгений Иванович чуть сам не поперхнулся. На него смотрела Машенька, такая, как она была в сорок первом, живая и здоровая. Зарёванная, только что спасённая им Машенька Белова…

Он уже хотел что-то ей сказать, но гигант аккуратно отодвинул его в сторону и грозно промычал:

– Спасибо, гражданин, дальше мы сами…

Неделю Евгений Иванович отгонял от себя мысли о ней. Ещё неделю, старался убедить себя, что это глупо, вообще о ней думать. А ещё через неделю, он начал её искать.

Для начала, Евгений Иванович расспросил своих друзей – ракетчиков о вероятно недавно прибывшем огромном молодом лейтенанте, других зацепок у него не было. Легендой служил портсигар (дешёвый, алюминиевый), оставленный кем-то из их компании тем вечером на столике в ресторане.

Опрос ничего не дал. Тогда он начал посещать городские спортивные мероприятия, особенно бокс, борьбу и тяжёлую атлетику, резонно полагая, что человек таких габаритов, как этот лейтенант, просто обязан заниматься каким-нибудь таким видом спорта. Но и это оказалось пустой затеей. Тогда, Евгений Иванович стал по четвергам (это случилось в четверг) наведываться в «Казахстан». Дохлый номер. Весёлой компании во главе с Пантагрюэлем в лейтенантских погонах и след простыл.

Встреча с Лжемашенькой произошла через два с лишним месяца после случая в ресторане, как водится, случайно. Евгений Иванович уже и думать о ней забыл, только иногда ночью, перед тем, как заснуть, её глаза являлись, словно напоминание о чём-то, чего он и сам не мог понять.

Она просто пришла к нему на работу. Не прямо в его кабинет, в соседний к расчётчикам, и, как потом выяснилась, не в первый раз. Он стоял в курилке, когда она прошла мимо.

Вот так вот тривиально и просто. ДАЖЕ СЛИШКОМ. Евгению Ивановичу тогда в голову пришла старая шутка про то, как правильно ловить в пустыне льва: надо установить клетку в произвольном месте этой пустыни и спокойно ждать, когда он сам туда пожалует, если, конечно, предположить, что существует ненулевая вероятность нахождения льва в любой точке пустыни… Вот только на кой чёрт ему сдался этот лев, он тогда ещё не знал.

Она, конечно же, не была похожа на Машеньку. Ничего общего. Это он понял сразу, как только увидел её в том коридоре. Она была другая: молодая – современная – живая… но его влекло к ней, неодолимо, беспощадно, безжалостно, смертельно влекло.

Процесс убалтывания Лжемашеньки длился недолго. Евгению Ивановичу было странно обнаружить в себе такие способности после стольких лет супружества. Всё случилось быстро. ДАЖЕ СЛИШКОМ. Наверно, Лжемашенька не была развратницей и падшей женщиной, просто ей было смертельно скучно.

Сначала Евгению Ивановичу, конечно, показалось, что он сделал что-то ужасное, и должен тотчас, сию же секунду пойти и рассказать обо всём Татьяне. Следующей мыслью было порвать с Лжемашенькой немедленно и ничего Татьяне не говорить. Но, немного поразмыслив, Евгений Иванович остановился на том, чтобы оставить все, как есть и, разумеется, ничего не говорить Татьяне.

Квартира Пурдика идеально подошла для свиданий. Он жил один и просто давал Евгению Ивановичу ключ, а сам часа на два задерживался на работе.

По первости, Евгений Иванович боялся (разница в возрасте то была о-го-го) но, оказалось, напрасно – всё у него получилось на самом высшем уровне, и это раззадорило его ещё больше. Он долго привыкал к новому положению вещей, к совершенно незнакомому для себя статусу. Всё было непривычно до невероятности. В конце концов, он просто заболел ею. Не влюбился, а именно заболел, да так, что сопротивляться было уже бессмысленно. Молодая. Двадцать четыре года. Волшебство, да и только. Это продолжалось целый месяц, а потом Лжемашенька уехала в Ленинград и больше не возвращалась. Татьяна, кажется, ничего не заметила.

Резонов для случившегося было два. Во-первых, (чего там скромничать) Евгений Иванович был привлекателен. На лицо не особенно, но зато он был подтянут и мускулист, как довоенные физкультурники. Так как Евгений Иванович не мог ни бегать, ни прыгать, он сразу после войны занялся городошным спортом. Он бросал биту с обеих рук одинаково и развил себе неплохой плечевой пояс, что придало его сухопарой фигуре классические пропорции. Красиво поседевшие волосы и несколько смуглая кожа (астраханские цыгане по отцовской линии) при соответствующем прикиде, вкупе со всем остальным давали образ советского курортного плейбоя. Женщинам он нравился. Как сказала одна его знакомая физиотерапевт: «Женщинам вообще импонируют мужчины с хорошо развитым мышечным корсетом».

Ну и, во-вторых, наступал критический для мужчин возраст. Приближалась пора козлить, бегать за лолитами, навёрстывать упущенное в браке перед наступлением настоящей старости. Евгений Иванович замечал некоторые похабные изменения в поведении своих коллег ровесников и до поры им удивлялся, пока сам он не оказался в шкуре изменника. Самому же себе Евгений Иванович объяснял произошедшее никак. У него не нашлось мужества копаться в себе, чтобы найти причины, зато следствия он усвоил очень хорошо. Главное, что он для себя тогда уяснил: ничего в этом страшного нет, и, как следовало ожидать, ему сразу же захотелось ещё.

Света из планового, чертёжница Катя, Марина из бухгалтерии. Он никогда бы не подумал, что это так просто. Вроде бы ничего такого не делал, просто шёл и добивался, чего хотел. И почему он раньше этого не делал?

Все они годились Евгению Ивановичу в дочери, поэтому-то и скандал разразился нешуточный. Нет, ни одна из них от него не залетела, просто в какой-то момент Евгений Иванович потерял осмотрительность, и по предприятию пошли слухи.

– Ох уж эти её шлюшьи патлы рыжие! – кричала Татьяна. – Глазёнки косые… это на них ты меня променял? Кобель драный!

Евгений Иванович сидел на своей любимой трёхногой табуретке, прислонившись плечом к холодной зелёной клеёнке, которой сам обклеил кухню в прошлый ремонт. Ему было плохо. Его тошнило. В самом центре туловища, там, где сходились рёбра, то затихала, то снова подкатывала гадкая тупая боль.

Он молча смотрел на Татьяну. Она, растрёпанная, в халате, металась по шестиметровой своей клетке, и говорила, говорила, говорила…

Евгений Иванович не слушал её, он думал о том, как было бы хорошо, если бы вдруг стало тихо вокруг. И боль бы сразу ушла. Он, что было сил, сдавил ладонями уши и закрыл глаза. Послышался гул, который всё нарастал, нарастал и нарастал…

Евгений Иванович верил с судьбу. Сказать точнее, верил он в человеческое предназначение, обусловленное кем-то или чем-то неизвестным, но появляющимся то там, то здесь на его пути и пути любого другого. Ему казалось, что каждый человек рождается, чтобы сыграть какую-то роль, большую или маленькую, главную или второстепенную, со словами или без. Даже его маленький брат Миша, который умер, не прожив и недели, тоже играл какую-то недоступную ни чьему пониманию роль. Своей собственной роли Евгений Иванович не понимал, но на глупые вопросы типа «Почему я?» даже не пытался отвечать.

– Хаоса не существует, существует система, я в этом уверен. И правила игры существуют тоже! – иногда, обычно после неких странных случайных событий, приговаривал его старший товарищ Пурдик.

Вот об этой самой системе Евгений Иванович думал часто, хотя и побаивался её, но знал, что она есть, и есть где-то, куда никто ещё не сунулся, некий командный пункт, существует себе, назло всем и вся, и ведёт рейсфедером кривую жизни Евгения Ивановича (ровно, как и всех остальных) по огромному белому ватману. Он и теперь подумал о нём, и тут что-то на мгновение появилось в черноте перед его закрытыми глазами, но тут же скрылось, ахнуло в бездну.

Когда Евгений Иванович резко оторвал руки от ушей и открыл глаза, Татьяны на кухне не было. Он огляделся вокруг и вдруг понял, что всё вокруг другое, совсем не такое, как было раньше. Всё стало чужим, даже зелёная клеёнка, которую он клеил в прошлый ремонт.

И Татьяна, тоже стала чужой.

9. Алексей Цейслер. Мойте лапы, эскулапы!

Я сижу на очень низком металлическом стульчике с задранной вверх головой. Руки мои лежат на коленях, а затылок упирается в шкаф. Мою рассечённую бровь обрабатывает крупный мужчина в несвежем медицинском халате, оседлавший краешек табуретки. Это не больно. Несколько минут назад упомянутый мужчина сделал мне тонким длинным шприцем укол, после чего левая половина лба стала деревянной.

– Рассечение, – бодро говорит мужчина в халате, – знаете, как у боксёров. Только боксёры друг другу морды бьют вполне мотивированно, а у нас с вами тут типичный образец действий немотивированных.

– С чьей стороны немотивированных? – спрашиваю я, хотя говорить с ним не особо хочется.

– С обеих, молодой человек. Ну, бабы, понятно, сначала делают что-то, а уже потом пытаются понять, зачем они это сделали. Ну, а вы-то что? Кстати, я не представился. – Он протягивает мне мохнатую лапищу. – Фельдшер Беляев. А вас как изволите величать?

– Инженер Цейслер, – я слегка пожимаю здоровенную, но нестрашную пятерню.

– Ба! Доктор Циркуль! Наслышаны-с, как же-с.

– ???

– Ну, у нас город маленький, все друг другу если не близкие родственники, то уж точно дальние. Вы моей племяннице изволите преподавать самую необходимую в мире науку. Где тонко, там и рвётся, была бы пара, момент найдётся?

– Ещё забыли, что всякое сопротивление временно…

– Да, да, забыл, хорошо, что напомнили. Я ведь точно помню, что их, вроде, три было, ваших основных правила, а вот самое главное-то и запамятовал.

Беляев изучающе прищуривается, будто смотрит на какую-нибудь редкую зверюгу в зоопарке. Я отвечаю тем же – изучаю Беляева.

– Итак, – говорит он, видимо, вдоволь насмотревшись на мою физиономию, – если сопромат приехали читать вы, то, не стряслось ли чего с неутомимым доктором Рыжовым?

– С ним случилась одна неприятность, – отвечаю я, – в общем, он заболел.

– Надеюсь, ничего серьёзного?

– Как вам сказать. Сломал себе обе ноги…

– Что вы говорите! – Беляев изображает на лице крайнее удивление. – Неужели, бежал за девкой и раньше времени спустил штаны?

Теперь удивляться приходится мне.

– Всё было несколько иначе, он упал с лестницы, но ваша версия тоже ничего. Откуда у вас такие смелые фантазии?

– От верблюда. Таких бабников, как ваш Евгений Иванович ещё поискать. Неужто, не знали?

– Ни в одном глазу…

– Странно. А тут про него легенды ходят. Среди дамской половины населения, в основном.

– Вот никогда бы не подумал.

– А чего тут думать. Самец здоровый, – Беляев смотрит на меня поверх очков. – Хотел сказать, мужчина видный со здоровой тягой к мезальянсу. Знаете, есть такая категория девушек, которые очень любят мужчин постарше…

Сказанное Беляевым запоздало вводит меня в кратковременный ступор. Рыжов – бабник? О нём тут легенды ходят? Не верю!

– Да и бог с ним с Рыжовым, – Беляев машет в воздухе волосатой ручищей, – горбатого могила исправит. А вы, значит его коллега. Доктор? Кандидат?

– Соискатель, – отвечаю я, и настроение моё начинает стремительно портиться.

– Ну и когда же намерены метать дисер перед свиньями? – не унимается Беляев.

– Сложно сказать…

– Понимаю, понимаю. А научный руководятел кто?

– Сейчас принято говорить «руководильник» или «руководилдо».

– Хм. Последнее особенно близко к истине. И всё же, кто?

– Был Щетинкин.

Беляев становится серьёзным и весь его оптимистический задор вдруг испаряется неизвестно куда.

– Жалко. Чертовски жалко, – говорит он, глядя куда-то в сторону.

– Вы что, были знакомы?

– Не скажу, что близко – он всё-таки намного старше – но общаться приходилось. Ладно, ну его, ваш сопромат, расстройство одно. Так с чего мы с вами начали?

– С мотивации, если мне не изменяет память.

– Ах, да, мотивация… ответьте мне, дорогой вы мой доктор Ци…, простите, инженер Цейслер, на кой штангенрейсмус вы с ней сцепились? Разве не видно, что у тётки не все дома?

– Вообще-то, я хотел пошутить.

– Ну, ни фига же шуточки у вас, доктор! Можно я буду звать вас доктор? Привык, знаете ли, к терминологии племянницы.

– Лучше не стоит. Давайте, это я буду назвать вас доктор, а вы меня, скажем, по имени: Алексей.

– Как пожелаете, Алексей. Тогда зовите меня по фамилии: Беляев. Идёт?

– Идёт.

– Вот и славно, один редут взят. Теперь поднимите вверх правую ладонь (я поднимаю), левую положите вот сюда (он подсовывает мне томик фельдшерского дела) и повторяйте за мной: клянусь ни при каких обстоятельствах больше никогда не шутить со стареющими женщинами!

Я смотрю на него, должно быть, со слишком явным подозрением в его вменяемости.

– Какой-то вы вялый, – говорит он, убирая книгу, – руки можете опустить.

Я опускаю руки и складываю их на груди. Беляев на некоторое время замолкает, будто раздумывая, о чём бы ещё меня спросить.

– Ну, расскажите теперь, как вам наш парадиз? – наконец говорит он.

– В смысле? – удивляюсь я.

– Ну, город вам наш как?

– Да я, собственно, мало чего успел изучить. – Пожимаю плечами я. – Наш филиал только, да общагу изнутри. Но ни там, ни там, ничего парадизообразного не обнаружил.

– Не понимаю, что вас не устраивает – природа, архитектура, люди хорошие. Именно рай на земле.

– Да, люди у вас хорошие. Добрые.

– Не судите обо всех по этой курице. Она безнадёжна. – Беляев очень убедительно крутит пальцем у виска и косит обоими глазами. – А люди у нас замечательные потому, что время, когда хорошим тоном было спрашивать: «Где воруешь?» вместо: «Где работаешь?» наш городок как-то миновало. Вероятно, оттого, что воровать тут было нечего. Те, кто не уехали в Москву на заработки, безусловно, слегка озлобились от безденежья, но, поверьте, остались нормальными. Не то, что в столицах.

– А что в столицах?

– Там все продали души дьяволу. – Беляев поднимает правую руку с сомкнутыми указательным и средним пальцами. – Презренный металл лишил вас ума, чести и совести. А заодно и стыда.

– Лично я ничего никому не продавал.

– Ай, бросьте. Все так говорят. На самом деле, факт продажи ваших душ доказательств не требует.

– У вас что, чек есть?

Беляев смеётся противным смехом, который совсем не вяжется с его габаритами.

– Нет, чека у меня нет, – говорит он, отсмеявшись. – Но всем известно, что вы мечтаете разбогатеть вдруг, одномоментно, здесь и сейчас. Раз и готово. Поэтому и использовать приходиться короткую, как мини-юбка формулу успеха…

– Круглое – лизать, продолговатое – сосать?

Беляев одобрительно хлопает меня по плечу.

– Третье забыли: что плохо лежит – хватать.

– А вы здесь, значит, используете другую формулу.

– Мы – другую. Мы исповедуем долгий и безнадёжный путь, что с вашей точки зрения, как это у вас называется, катастрофически негламурно. Но путь этот лечит и совершенствует душу. Лично я занимаюсь практикой только ради удовольствия. Денег это совершенно не приносит.

– Путь Сенишинских самураев?

– Jedem das Seine[8].

– Оптимистично.

Беляев встаёт с табурета и направляется к металлическому умывальнику, над которым вместо зеркала висит табличка с надписью: «Мойте лапы, эскулапы». Открывает воду, и из латунного крана начинает прерывисто сикать тоненькая струйка.