Таким "логическим построениям" я верить не склонен. Гамлетовское "в этом безумии есть своя система" не подходит к анализу сталинского террора 1937-38 годов. В те годы царил полный, не имеющий никаких параллелей в истории, произвол, и жизнь человека определялась сцеплением самых невероятных случайностей. Известно, что после самых страшных эпидемий чумы всегда оставались люди, прожившие всю эпидемию в самом опасном месте, соприкасавшиеся с сотнями больных -- и все же не заболевшие. Автор этих строк провел в сталинских тюрьмах и лагерях чуть меньше Королева -- пять с половиной лет -- и знает по собственному опыту, как дикие случайности подчас вели к гибели человека и как столь же невероятные стечения обстоятельств оказывались спасительными.
      Однако, помимо этих общих соображений, у меня есть и некоторое подобие объяснения того счастливого факта, что Королев не был расстрелян. Дело в том. что в студенческие годы он работал под руководством Андрея Туполева -впоследствии создателя многочисленных советских самолетов "АНТ" и "ТУ". И когда в 1938 году Туполева вместе с женой и со всеми (за исключением опять-таки одного!) ведущими инженерами посадили в Бутырскую тюрьму, началась охота за "туполевцами", за бывшими сотрудниками, учениками и просто друзьями авиаконструктора. Ведь каждый раз, когда арестовывалась крупная фигура такого масштаба, НКВД (так называлась тогда тайная полиция) стремилась "раскрыть широко разветвленный заговор". Королев как раз и был арестован как "туполевец" -- и это спасло ему жизнь, ибо в какой-то момент Сталин приказал не расстреливать "туполевцев", а посадить их за работу. Так Королев вторично, уже против своей воли, стал работать у Туполева -расчетчиком крыла в "ТКБ" -- "Тюремном Конструкторском Бюро" при авиазаводе No 156.
      С началом войны завод No 156 был эвакуирован в сибирский город Омск -- и туда же переправили заключенных конструкторов. В Омске режим их содержания смягчился, а сам Туполев жил даже в отдельном домике, из которого, однако, не имел права выходить без разрешения. После того, как на фронте появился и хорошо себя зарекомендовал новый пикирующий бомбардировщик "ТУ-2" (который остряки называли "ТЮ-2" от слова "тюрьма"), Туполев и его инженеры были "помилованы" и стали работать в том же конструкторском бюро как полноправные граждане. Вскоре они реэвакуировались в Москву.
      Однако еще раньше Королева забрали из Омска. По этапу, как обычного заключенного, его перевезли в Москву, в "спецтюрьму No 4".
      Сегодня на Западе хорошо известна книга Александра Солженицына "В круге первом". Эта книга, пусть и в художественной форме, описывает одно из самых мерзких сталинских порождений -- спецтюрьмы для ученых и инженеров. Если бы не книга "В круге первом", то мне здесь многие могли бы и не поверить -ведь сам я в спецтюрьме никогда не сидел. Тем не менее, по многочисленным рассказам бывших "спецзаключенных" я знаю все подробности об этих тюрьмах -в том числе и о тюрьме No 4 на окраине Москвы, на улице, по иронии судьбы называющейся "шоссе Энтузиастов".
      Здание, отгороженное от мира высоким глухим забором, -- немного отступя от шоссе, возле завода "Нефтегаз". Внутри -- чертежные залы, лаборатории и жилые помещения. Все -- и заключенные и надзиратели -- одеты в приличные шевиотовые костюмы и рубашки с галстуками. Работают двенадцать часов в день, иногда и дольше (после окончания войны официальный рабочий день в спецтюрьмах был сокращен до девяти часов). Разговоры между заключенными допускаются исключительно на служебные темы. Кормят трижды в день в общей столовой, причем и количество и качество пищи не сравнимо с тюремным или лагерным рационом -- гораздо больше, лучше, вкуснее, -- хотя, с другой стороны, намного хуже, скажем, английского тюремного меню. Живут заключенные по-разному, в зависимости от "ранга" -- иерархичность советского общества остается и там. Наиболее "важные" имеют отдельные комнаты, другие живут по три-четыре человека, третьи -- в больших общежитиях. Но все равно: у каждого отдельная койка, а не двухэтажные "вагонки" как в лагерях и тем более не нары "впокат" как в тюрьмах. Есть библиотека с художественной литературой, есть ларек, где на заработанные или полученные по переводу деньги можно покупать дополнительную еду, мыло, сигареты нескольких сортов.
      С другой стороны, кое в чем жизнь в спецтюрьме хуже лагерной. Так, в нерабочее время обитателям разных комнат (там не применяли слово "камера") запрещалось общение между собой. Свидания с родными давались раз в три месяца, причем на свидание заключенных возили в Таганскую тюрьму и под страхом дополнительного восьмилетнего срока им запрещалось говорить родным, где они на самом деле живут и работают. Резко ограничивалась и переписка.
      Вот в таких условиях лучшим представителям советской технической интеллигенции предлагалось напрягать свои творческие силы для дальнейшего усиления того режима, который без всякой вины засадил их в тюрьму. И они напрягали! За десять лет до Королева в той же спецтюрьме сидел, например, крупнейший теплотехник страны профессор Рамзин со своими сотрудниками -- в том числе профессором Шумским, у которого я в свое время (после его освобождения) изучал теорию тепловых установок. В тюрьме Рамзин создал наиболее совершенный тогда паровой котел -- прямоточный. Даже Сталин после этого "смилостивился" и выпустил Леонида Рамзина на свободу, где тот вскоре и умер.
      Королев попал в спецтюрьме в знакомую компанию -- ему подобрали конструкторское бюро из числа уцелевших старых ракетчиков. Я говорю "старых", хотя в момент перевода в тюрьму Королеву было всего 36 лет, а большинство его подчиненных были еще моложе. Среди них выделялся большими способностями Л. А. Воскресенский -- впоследствии заместитель Королева в работе над спутниками и пилотируемыми космическими кораблями. Тогда Воскресенскому едва исполнилось тридцать, и он был уже "старым арестантом". В 1965 году, на год раньше Королева, 52-летний Воскресенский скончался -тюрьма ведь не способствует долголетию. Ему устроили пышные похороны на "правительственном" Новодевичьем кладбище в Москве -- но так и не написали ни слова о том, что же за человек умер. До сих пор фамилия "Воскресенский" ничего не говорит рядовому советскому гражданину, и этот гражданин сильно удивился бы, услышав, что сказал над гробом Воскресенского сам Королев: "Если бы не ум и талант покойного, мы никогда не запустили бы спутник раньше американцев".
      Новое "тюремное конструкторское бюро" Королева занималось разработкой реактивных ускорителей к серийным боевым самолетам. Предполагалось, что такие ускорители, установленные под крыльями истребителя или бомбардировщика, смогут резко увеличить скорость самолета в нужный момент, а также сократить разбег перед взлетом. В дальнейшем идея реактивных ускорителей к поршневым самолетам развития не получила, но тогда была очень модной. Королев превратил спецтюрьму в огромную мастерскую и делал там образцы ускорителей целиком, до последнего винтика. Но он заявил начальству, что вся работа будет абсолютно бесполезной, если ему не разрешат выезд на испытания. Только наблюдение за тем, как ведет себя ускоритель в полете, позволит создать работоспособный серийный вариант. В конце концов, Королеву это разрешили, и он под конвоем офицера госбезопасности стал выезжать в Кратово под Москвой, на аэродром Летно-исследовательского института, где летчик-испытатель Васильченко опробовал ускорители в воздухе.
      В советской печати есть исключительно ценное свидетельство о встрече с Королевым-заключенным на испытательном аэродроме. В журнале "Новый мир", а затем отдельной книгой в 1965 году в Москве были опубликованы записки знаменитого советского летчика Марка Галлая "Испытано в небе". Автор рассказывает, как, приехав однажды "еще во время войны" (а значит, по смыслу фразы, в конце войны) на аэродром, увидел в воздухе самолет, "из хвоста которого вырывалось ревущее пламя". Галлай стал расспрашивать, что случилось: "не люблю огня на самолете", -- пишет он. Ему объяснили, что ничего особенного -- это Васильченко испытывает жидкостно-реактивный ускоритель.
      Самолет с огненным хвостом благополучно сел, после чего Васильченко представил Галлаю конструктора ускорителя. Цитирую дальше по тексту:
      "-- А вот он, конструктор, -- ответил Васильченко и показал мне на плотного, среднего роста человека, одетого в несколько странный, особенно для летнего времени, костюм: куртку и брюки из какого-то черного 'подкладочного' сатина.
      И в тот же миг я узнал этого человека. Нас познакомили еще за несколько лет до начала войны, но после этого встречаться нам -- отнюдь не нашей воле! -- не довелось. Тем не менее, я имел полное представление о нем. Больше всего -- благодаря рассказам моего друга летчика-испытателя В. П. Федорова, который много работал с этим конструктором и, в частности, испытывал его 'ракетопланер', о котором я уже писал в первой книге своих записок. Федоров говорил о нем очень дружески, тепло, с огромным уважением и нескрываемой болью по поводу его нелегко сложившейся судьбы.
      Я подошел к конструктору, мы поздоровались, отошли немного в сторону и сели на какие-то валяющиеся у аэродромной ограды бревна.
      В течение всего последующего неторопливого разговора вокруг нас, как привязанный, встревоженно кружился неизвестный мне лейтенант. Он то присаживался рядом с нами, то снова нервно вскакивал, то опять садился, изо всех сил стараясь не упустить ни одного слова из нашего разговора. Судя по всему, бедняга чувствовал, что происходит какое-то 'нарушение', но прямых оснований вмешаться не видел, так как к категории 'не имеющих отношения' я явно не подходил, держался как только мог неприступно -- едва ли не впервые в жизни напуская на себя важность, соответствующую моему тогдашнему майорскому званию, -- да и тема нашей беседы не выходила за узкопрофессиональные, прямо касавшиеся объекта испытаний пределы. Не выходила, по крайней мере, внешне, а что касается так называемого подтекста, то он никакими инструкциями не предусмотрен.
      Наверное, со стороны вся эта картина выглядела довольно комично, но в тот момент я -- в отличие от своего обычного состояния -- способность к восприятию смешного утерял полностью.
      Я видел перед собой другое: еще одну (сколько их еще?) форму проявления несгибаемого человеческого мужества. Сквозь сугубо прозаические слова о тягах, расходах, количествах повторных включений передо мной в полный рост вставал внутренний облик человека, творчески нацеленного на всю жизнь в одном определенном направлении. В этом направлении он и шел. Шел вопреки любым препятствиям и с демонстративным пренебрежением (по крайней мере, внешним) ко всем невзгодам, которые преподнесла ему недобрая судьба.
      Передо мной сидел настоящий Главный конструктор, точно такой, каким он стал известен через полтора с лишним десятка лет -- энергичный и дальновидный, умный и нетерпимый, резкий и восприимчивый, вспыльчивый и отходчивый. Большой человек с большим, сложным, противоречивым, нестандартным характером, которого не смогли деформировать никакие внешние обстоятельства, ломавшие многих других людей, как тростинки..."
      Чтобы устранить даже формальные сомнения в том, что Галлай вел речь именно о Королеве, а заодно уточнить дату ареста конструктора, мне остается только привести отрывок из официальной советской биографии Королева, изданной в 1969 году:
      "В 1939 году -- 29 января и 8 марта -- состоялись два полета ракеты "212". Сам конструктор по независящим от него обстоятельствам (выделено мною -- Л. В.) не присутствовал на этих испытаниях. Без Королева проходило и испытание ракетоплана, мыслями о котором он жил много лет. Доверили это дело одному из лучших летчиков и планеристов того времени -- Владимиру Павловичу Федорову".
      Как видите, сомнений быть не может.1 Почти невероятно, что эпизод из мемуаров М. Галлая, сразу показывающий всю лживость биографии Королева, мог пройти советскую цензуру и попасть на журнальные и книжные страницы. Тем не менее, он попал, и я даже знаю, как это произошло.
      1 Уже после окончания этой книги в свет вышли (отнюдь не в СССР, конечно) воспоминания профессора аэродинамики Г. А. Озерова, озаглавленные "Туполевская шарага". Проф. Г. А. Озеров находился в заключении вместе с А. Н. Туполевым и С. П. Королевым. С незначительными расхождениями в деталях книга "Туполевская шарага" подтверждает рассказанное на этих страницах. -Прим. автора к русскому изданию.
      Из текста мемуаров ясно, что Галлай был дружен с Королевым. Невозможно вообразить, чтобы в 1962 году, работая над воспоминаниями, знаменитый летчик-испытатель включил "тюремный" эпизод без ведома главного действующего лица. Разумеется, он спросил Королева! А мы уже знаем, как относился Королев к своей анонимности, как хотел пробить стену молчания. Так же, как позже с рассказом Анатолия Маркуши, Королев дал согласие, чтобы Галлай попробовал "протащить" знаменательный эпизод.
      Текст книги "Испытано в небе" проходил, как положено в СССР, двойную цензуру -- сперва военную, потом общую. Военным цензором был мой знакомый, полковник авиации Ликаренко, ведавший в Военной Цензуре Генерального штаба Вооруженных сил СССР вопросами авиационной техники. Он, конечно, сразу обратил внимание на "опасный" эпизод, поговорил с автором и по его намекам понял, что "сам" хочет, чтобы эпизод был опубликован. Если бы Ликаренко был сейчас жив, я ни за что не стал бы рассказывать о нем такие детали. Но этот во многих отношениях замечательный, интеллигентный и печальный человек с длинными темными усами скончался уже после того, как я эмигрировал из Советского Союза. Как видите, даже в таких драконовских органах, как Военная Цензура, сидят подчас здравомыслящие и хорошие люди.
      Однако, если бы Ликаренко просто поставил свой разрешительный штамп, этого было бы еще недостаточно. Ведь военный цензор проверяет рукопись предварительно, давая разрешение на публикацию лишь специальных сведений военного характера. После этого материал поступает к цензору Главлита, и тот принимает окончательное решение о возможности публикации. Текст разрешительного штампа военной цензуры (мне много раз приходилось получать этот штамп на статьях для нашего журнала) так и гласит: "Против опубликования сведений военного характера, содержащихся в данном материале, возражений нет. Окончательное решение о возможности публикации должно быть принято органами Главлита". Так что если бы полковник Ликаренко ограничился своим штампом и подписью, то потом цензор Главлита почти наверняка снял бы отрывок.
      И Ликаренко поступил куда хитрее. В ходе проверки текста военному цензору предоставлено право вносить поправки, замечания, вычеркивать строки, "если такие действия направлены на сохранение военной тайны". В самом разрешительном штампе военной цензуры, текст которого приведен выше, есть еще такая строка: "Наши замечания см. на страницах..." Конечно, места, проверенные и исправленные военным цензором, подлежат такой же самой проверке Главлитом, как и весь остальной текст. Но психологически дело обстоит иначе. Если цензор Главлита видит в каком-то отрывке следы "работы" своего военного коллеги, то полагает, что уж тут-то все в порядке, ибо военный цензор привел текст в соответствие с цензурными требованиями. Такие участки цензор Главлита почти всегда пропускает нетронутыми.
      Хорошо это зная, Ликаренко "поработал" над отрывком о встрече Галлая с Королевым-заключенным, вычеркнул там какие-то совершенно неважные слова, сбоку на полях поставил, как водится, свои инициалы. И сработало! Цензор Главлита то ли пропустил "крамольный" отрывок, то ли доверился авторитету маститого Ликаренко -- но только отрывок, как видите, напечатан. И весь мир может теперь проверить тот факт, что Главный Конструктор космических кораблей, создатель первых советских спутников, академик, лауреат всевозможных премий -- сталинских и ленинских, -- Герой Социалистического Труда и обладатель несметного числа орденов -- Сергей Павлович Королев -был во время последней войны просто одним из миллионов советских заключенных-лагерников, да еще считал это за счастье, потому что абсолютное большинство его сверстников и коллег было уничтожено...
      Наступил, однако, и момент освобождения. Точную дату выхода Королева из "спецтюрьмы" установить пока трудно, однако год освобождения известен -1945, год военной победы. И в том же году Королеву дают первый орден -- пока самый низший советский орден "Знак почета" -- "за участие в разработке и испытании ракетных ускорителей для боевых самолетов".
      Это было типично для советского режима: покойный Л. Рамзин, разработавший в тюрьме новый паровой котел, тоже получил по выходе на волю некий орден. А в годы максимального террора, 1937-38, было несколько случаев, когда публиковался указ о награждении орденом того или иного человека, но вручать орден было некому: в промежутке между подписанием указа и его публикацией человека арестовывали или расстреливали.
      Так или иначе, но "дипломат" Королев, обычно неплохо принимавший всякие почести и привилегии, тогда встретил свой первый орден без малейшего энтузиазма -- слишком свежа была в памяти тюрьма, слишком очевиден контраст. От человека, который тогда, в 1945 году, участвовал в выпивке по поводу королJвского ордена, я знаю о замечаниях конструктора насчет своего награждения. Замечания были столь опасны, что друзьям пришлось увести Королева от стола под предлогом (по счастью, очень хорошим в России), что человек напился и плохо себя чувствует.
      Любопытно, что за те же самые реактивные ускорители Королева был награжден и другой человек -- причем награжден более высоким орденом. Более того, даже сами ускорители были известны тогда в авиации под именем этого человека. Доцент Чаломей -- так его звали -- был ведущим конструктором ускорителей, так сказать, на воле, тогда как Королев был конструктором в тюрьме. Чаломея, до того преподавателя Московского Авиационного института (я был студентом МАИ в годы войны), назначили "вольным" руководителем всей работы, ибо нужен был специалист для осуществления связи инженеров-узников с внешним миром. По указаниям Королева Чаломей ездил на различные предприятия, заказывал те или иные узлы, добывал нужные материалы и... присматривался к работе Королева и его товарищей. Присматривался, во-первых, по долгу службы -- вольнонаемный специалист должен был наблюдать, чтобы заключенные "враги народа" не устроили какого вредительства, -- а во-вторых, потому, что был отнюдь не глуп. Посвященный во всю секретную документацию, связанную с ракетами, Чаломей читал подробные донесения насчет немецких военных ракет и понимал, что будущего автора такой же советской ракеты ждут самые высшие награды.
      Подобно герою сказки Гофмана "Крошка Цахес по прозванию Циннобер", Чаломей получил награду и почет за работу, выполненную не им. Никаких угрызений совести по сему поводу он не чувствовал (не чувствовал их и гофмановский Цахес). Ведь он, Чаломей, был свободным советским гражданином, он был откомандирован партией и правительством для руководства группой заключенных, разрабатывавших ускорители. Все нормально, значит, ему, как руководителю, полагается наивысшая награда: он ведь "обеспечил" выполнение в срок всех запланированных работ. А что касается творческого участия -- так какой же это уважающий себя руководитель в СССР вникает во все эти технические детали? Руководитель -- он должен направлять и контролировать.
      Когда Королева освободили и потом наградили орденом, Чаломей, как говорят, всячески выражал удовлетворение. Использовав свое уже немалое влияние в руководящих кругах, он добился того, что был создан новый научно-исследовательский институт -- НИИ-88 -- специально для конструирования ракет. Само собою подразумевалось, что директором института будет Чаломей, а главным конструктором или главным инженером или чем-то вроде этого -- Королев.
      Здесь, однако, у Чаломея вышла некая осечка. Королев, находясь на свободе, не хотел работать под начальством своего бывшего "надзирателя" Чаломея. Вместе с Воскресенским и другими участниками своей группы он направил правительству подробную докладную записку о необходимости провести всесторонние испытания трофейной ракетной техники, захваченной после войны в Германии. Королев полагал, что без этого конструирование собственных ракет займет больше времени и обойдется гораздо дороже, ибо придется заново изобретать уже изобретенное. Королев указывал также, что основная группа немецких ракетных специалистов и все их разработки находятся в руках Соединенных Штатов Америки, и США благодаря этому могут быстро уйти вперед.
      Доводы были неотразимы -- ведь Германия была бесспорно ведущей ракетной державой, и ее достижения следовало полностью перенять, чтобы идти дальше. Поэтому Сталин утвердил проект Королева: организовать в нижнем течении Волги, в безлюдных степях, ракетный полигон и наладить там запуски немецких "самолетов-снарядов", как их тогда называли. Некоторое количество этих "снарядов" было захвачено советскими войсками и привезено на авиационный завод в подмосковном городке Калининграде (бывший поселок Подлипки). В СССР привезли также группу немецких инженеров-ракетчиков, хотя все это были лишь случайно "пойманные" рядовые сотрудники Вернера фон Брауна. Единственным более или менее значительным специалистом среди них был некто Янгель. Первое время эти немцы, которые никак не могли считаться военнопленными, жили в комфортабельном заключении в черноморском городе Сухуми, на обнесенной глухим забором вилле. С ними "занимались" лишь сотрудники органов безопасности, выясняя, до какой степени тому или иному из них можно доверять. Никаких работ, связанных с ракетами, этим людям до поры до времени не поручали.
      В начале 1946 года у поселка Капустин Яр на левом берегу Волги был разбит ракетный полигон, и Королев немедленно туда переселился. В его распоряжение предоставили нужное число людей, дали ему несколько самолетов-истребителей с первоклассными летчиками-испытателями из Летно-исследовательского института Министерства авиационной промышленности.
      Вскоре начались запуски ракет "ФАУ-1". Перед запуском первой ракеты с аэродрома, оборудованного прямо на полигоне, поднялся на самолете ЯК-3 летчик Виктор Юганов. Его задание было таким: гнаться за ракетой, регистрируя высоту и скорость ее полета; если ракета свернет с намеченного курса и пойдет к какому-либо городу, -- расстрелять ее в воздухе.
      Этот эксперимент чуть не закончился катастрофой. Юганов, великолепный испытатель, быстро "пристроился в хвост" к ракете и наблюдал за ее поведением в воздухе с самого старта. Но где-то в середине траектории ракета внезапно свернула с курса, и Юганов перепугался, что она пойдет на Астрахань. Он подошел на близкую дистанцию, поймал ракету в прицел и открыл огонь из автоматической пушки. Но то ли в ракету вообще труднее попасть, чем в самолет, то ли сказалось традиционное неумение летчиков-испытателей вести меткую стрельбу в воздухе (они ведь не были военными летчиками) -- Юганов, к своему ужасу, обнаружил, что израсходовал весь свой боекомплект, а проклятая немецкая штуковина летит как ни в чем не бывало и вот-вот пойдет вниз, на цель. Летчик решил, что надо пожертвовать жизнью и протаранить ракету собственным самолетом, взорвав ее в воздухе. Он дал радиограмму: "Объект изменил курс, есть опасность поражения населенного пункта, сбить огнем не удалось, разрешите идти на таран". Эту радиограмму принял Сергей Королев, сидевший на командном пункте. Не раздумывая, он ответил: "На таран идти не разрешаю, продолжайте наблюдение, доложите место падения объекта".
      В этом драматическом эпизоде сказалась одна необыкновенная черта Королева -- черта, принесшая ему, в конце концов, заслуженный успех. В отличие от подавляющего большинства советских специалистов, Сергей Королев умел принимать самые рискованные решения и, не колеблясь, брал на себя ответственность за них. Можно быть уверенным, что, упади ракета действительно на населенный пункт, Королева в самом лучшем случае полностью отстранили бы от работы, и Советский Союз не запустил бы спутник первым. Мы увидим в дальнейшем, какое чудовищное решение пришлось принять Королеву в 1964 году и как он сумел это сделать.
      Эпизод с ракетой закончился счастливо: "ФАУ-1" ударил в землю невдалеке от маленькой железнодорожной станции, и жертв не было. Летчик Юганов до сих пор считает Королева своим богом. Позже, когда Королева спросили о мотивах принятого им решения, он обосновал его так: вероятность попадания ракеты в населенный пункт была ничтожна, ибо площадь населенных пунктов в этом районе по сравнению с пустынной площадью совершенно незначительна. Вероятность человеческих жертв была еще меньше -- ведь их было совсем немного даже при падениях снарядов "ФАУ-1" на густонаселенную Англию. А вероятность гибели Виктора Юганова в случае тарана равнялась ста процентам. "Простой вероятностный расчет", -- сказал Королев.
      Но для других мотивы решения Королева оказались не так очевидны. С ним вместе на командном пункте присутствовали всякие "начальники" -- авиационные генералы, чиновники из министерства авиационной промышленности. Кое-кто из них обиделся, что Королев не посоветовался с ними, "приняв недостаточно обоснованное решение на свой страх и риск". В Москву полетели докладные записки, оттуда немедленно прилетела высокая комиссия для расследования "обстоятельств дела". В конце концов, Королева оставили руководить испытаниями, но долгое время, пока шло "расследование", он мог лишь гадать о своей дальнейшей судьбе. Как ни говори, а он ведь незадолго до того вышел из заключения, и это само по себе было грозным отягчающим обстоятельством, могущим превратить любую ошибку в преступление.
      Дальнейшие запуски ракет велись вхолостую -- из снарядов изымалась взрывчатка, вместо нее набивалась заполнительная смесь. Замена взрывчатки смесью была делом кропотливым и опасным, шла медленно. Лето 1946 года Королев провел целиком в степи.
      Чаломей ни в какие степи не выезжал -- он действовал в Москве. И вскоре после отъезда Королева ему стало известно, что строптивый конструктор не желает работать под его началом. Из этого Чаломей сделал свои выводы. В августе 1946 года Королев в Капустином Яре получил постановление Совета министров СССР об утверждении штатного расписания научно-исследовательского института. Директором и главным конструктором института одновременно был назначен Чаломей, к тому времени уже профессор. А Королев получил в институте должность главного конструктора... отдела жидкотопливных реактивных аппаратов -- отдела, где начальником был назначен некто Глушко.
      Никаких возможностей протестовать у Королева не было. Вернувшись в начале 1947 года с испытаний, он засел за проектирование военного реактивного снаряда среднего радиуса действия (как теперь сказали бы, ракеты класса "земля -- земля").
      А в институте тем временем появился необычный сотрудник. Хотя Чаломей официально числился и директором, и главным конструктором НИИ, но конструкторскими делами все больше занимался... Янгель, которого перевезли в Москву вместе с группой других немецких инженеров и допустили в "святая святых" -- в ракетный институт. В 1950 году, когда Сталин превратил советскую зону оккупации Германии в "Германскую Демократическую Республику", большинство немецких специалистов вернулось на родину. Но Янгель остался или был оставлен. Он скончался в СССР в 1971 г., в звании академика.
      Будучи специалистом высокого класса, Янгель быстро разобрался в том, кто в действительности лучший конструктор института. И стал прилагать се усилия, чтобы работать с Королевым. Но их сотрудничеству категорически воспротивился Чаломей, и по-настоящему эти два человека никогда вместе не работали.
      Первые испытания небольшой ракеты собственной конструкции Королев провел в том же Капустином Яре уже в конце 1947 года. Они были успешны, и вся конструкторская группа удостоилась наград. Разумеется, наградили и Чаломея. Воспользовавшись удобным случаем, деятельный руководитель института добился правительственного постановления о строительстве нового, более обширного ракетодрома в Средней Азии.
      Если провести на карте Азии прямую линию между северной оконечностью Аральского моря и серединой озера Балхаш, то эта линия непременно пересечет обширную -- примерно 100 км в длину и более 15 км в ширину -- площадь ракетодрома. Расположенный ближе к Аральскому морю, чем к Балхашу, между Аральскими каракумами и Голодной степью Бет-Пак-Дала, ракетодром почти не имел по соседству населенных пунктов. Ближайшим из них был поселок Тюратам, а ближайшим более или менее значительным городом -- Кзыл-Орда, областной центр Казахстана. Впрочем, от Кзыл-Орды до выбранной площадки было больше трехсот километров по прямой. Но так как нужно было "привязать" это отдаленное место к какой-то почтовой сети, то ему было присвоено условное название "хозяйство Кзыл-Орда-50".
      Если сегодня вы пошлете письмо с адресом "Казахская ССР, Кзыл-Орда-50", то оно очень быстро (за одни сутки из Москвы, например) окажется в почтовом отделении ныне известного на весь мир космодрома Байконур.
      Но почему Байконур? А потому, что дело происходит в Советском Союзе, где говорить правду "не полагается".
      Вот грустная история названия советского космодрома -- внимательному человеку она сама по себе скажет многое. Пока Советский Союз запускал спутники, до апреля 1961 года, место их запуска вообще никак не обозначалось и считалось невероятно секретным. Но в апреле 1961 года в космос отправился первый человек -- Юрий Гагарин, -- и руководители Советского Союза внезапно оказались перед тяжелой проблемой. Дело в том, что полет Гагарина должен был быть зарегистрирован в качестве мирового рекорда по высоте и дальности. СССР гордо представил на регистрацию заявление, подписанное Гагариным и советскими "спортивными комиссарами". Однако Международная федерация авиационного спорта -- ФАИ -- сообщила, что по международным правилам для регистрации рекорда требовалось указать места старта и финиша полета. После небольшого переполоха было принято "хитроумное" решение назвать Байконур, а не Тюратам -- и тем самым "сдвинуть" космодром для внешнего мира на 300 с лишним километров.
      Подобные трюки удивляют только людей, не знакомых с советской манией секретности. Я буду писать о системе секретности в СССР во второй половине этой книги, а пока приведу один лишь факт: на географических картах, издаваемых в СССР, местоположение всех советских городов сдвинуто относительно градусной сетки.