Я думал, что Морган боится, что ему будет очень больно или что-нибудь подобное. {399} Но Морган мне сказал:
      - Нет, я совсем не боюсь; я видел, как он это искусно делает, и нисколько не сомневаюсь в результате. Но скажите, пожалуйста, - говорит как я тогда покажусь в Америке? Ведь я тогда не в состоянии буду вернуться в Америку.
      - Почему? - спрашиваю.
      - Да потому, - говорить, - что если я приеду в Нью-Йорк после операции, то каждый мальчишка, который встретится со мною на улице, будет показывать на меня пальцем и хохотать. Все меня знают с этим носом и представьте себе, что я вдруг выйду на улицы Нью-Йорка без этого носа?
      Мне этот ответ Моргана показался крайне странным, но он объяснил мне это самым серьезнейшим образом, и с большим сожалением, что он не может сделать этой операции.
      После того, как я ездил осматривать это высшее американское офицерское училище, я ездил также на пароходе в Вашингтон, т. е. в официальную столицу Америки.
      Я осматривал Вашингтон, осматривал Белый Дом Президента, Сенат, Палату депутатов и библиотеки и, конечно, самым интересным представлялся дом, где жил и умер великий Вашингтон, можно сказать, создатель нынешних Северных Американских Соединенных Штатов. Дом этот находится за городом над рекой Гудзон; замечательно, что все суда, как торговые, так и простые, которые проходят по этой реке, салютуют этому дому, а также все лица, проходящая мимо этого дома сзади, по дороге, снимают шапки. Вообще, можно сказать, что все американцы преклоняются перед этим домом, как перед святыней.
      Осматривающим этот дом и это маленькое имение Вашингтона показывают место, где похоронен он и его жена. Между прочим, комнаты в этом доме, по нынешним временам, довольно скромных размеров, а во времена Вашингтона это считалось обширным помещением; в этом доме имеются довольно обширные залы, в этом же дом есть комната, которую показывают осматривающим, где жил известный французский генерал Лафайет, который участвовал в организации Америки; здесь же та комната, где умер Вашингтон и где жила его жена.
      Там есть особое место, на котором растут деревья, которые были посажены различными более или менее известными лицами, {400} посещавшими это имение Вашингтона. В этом же самом месте и меня попросили посадить одно дерево; об участи этого дерева, в каком оно теперь находится положении, я не знаю.
      Я осматривал все это в воскресенье, потому что у меня не было времени; в воскресенье я приехал в Вашингтон, в воскресенье же осматривал и самое поместье президента.
      Обыкновенно в воскресенье этот дом бывает заперт, да и вообще по воскресным дням в Америке все бывает заперто. Но так как у меня не было времени, - я должен был спешить ехать обратно, то я и обратился к президенту с просьбою, не может ли он для меня сделать исключение и разрешить, чтобы мне показали этот дом в воскресенье.
      Рузевельт сказал мне, что, к сожалению, он ничего сделать не может, потому что все исторические памятники Америки находятся в ведении особого женского общества, президентом которого состоит какая-то дама; все это люди очень богатые и они содержат на свой счет все знаменитые памятники Америки, причем они пользуются такою самостоятельностью, что если президент и обратится к ним, то они могут не исполнить его желания. Он посоветовал мне:
      - Обратитесь к ней самой, объясните ей, что вы должны уехать, и я убежден, что в виду той популярности, которую вы приобрели в Америке, она сделает для вас исключение и разрешит осмотреть дом.
      Я так и сделал, обратился к президенту общества депешей и получил ответ, что она с большим удовольствием распорядится, чтобы все было открыто и чтобы мне все показали.
      Так и было сделано. Американское правительство дало мне свой пароход и уполномоченные общества мне все там в подробности показали.
      Когда я вернулся в Нью-Йорк, то опять ездил в Ойстер-Бей откланяться президенту Рузевельту и опять у него завтракал.
      На этот раз мы говорили с ним иначе, ибо в течение всего времени Портсмутской конференции и еще ранее, когда я был в Нью-Йорке, я с президентом во многом не сходился; не соглашался на многие уступки, которые он желал, чтобы я сделал. Одно время наши отношения дошли даже до того, что Рузевельт не пожелал боле иметь со мною дела и начал непосредственно обращаться к Государю Императору. {401} Поэтому некоторые вопросы были решены Государем Императором, и я прямо из Петербурга получил по этому предмету указания, хотя Его Величество знал мои мнения по этому предмету, а потому я не могу сказать, чтобы что-нибудь было сделано вопреки моим мнениям. Может быть, я бы не решился на некоторые уступки, - на которые решился Его Величество, но это происходило, само собою разумеется, потому, что я есть не что иное, как один из слуг Государя, а Государь представляет собою Самодержавного Монарха Российской Империи, ответственного за то, что он делает, только перед Богом.
      Перед моим выездом Рузевельт дал мне письмо для передачи Государю. Письмо это он мне прочел. В письме этом говорилось о том, что Государь благодарил Рузевельта за то, что он помог окончить переговоры между Его уполномоченными и уполномоченными Японского Императора; что теперь он с своей стороны обращается к Государю с просьбой: в торговом договоре 1832 года имеется один пункт, который получил особое толкование со стороны России, а именно: по этому договору, - как понимают его в Америке, - все американцы могут свободно приезжать в Poccию; могут быть различные ограничения, но не исходящие от вероисповедного принципа; если бы ограничения эти исходили из других принципов, если бы ограничения эти делались для того, чтобы оградить Россию от явного материального или другого вреда, то тогда такое отношение со стороны Poccии к этому вопросу признавалось бы американцами совершенно естественным.
      Но дело в том, что все американцы вообще могут приезжать в Россию, а только делается вероисповедное ограничение по отношению евреев. В письме говорилось, что американцы никогда не в состоянии усвоить и примириться с тою мыслью, что можно различать людей в отношении их благонадежности, или в отношении их порядочности по принадлежности к тому или другому вероисповеданию. А поэтому, чтобы установить дружеские отношения между Америкой и Россией, те отношения, которые начались, благодаря моему пребыванию в Америке, он очень просит Государя отменить это толкование, которое установилось практикою, в особенности последнего десятилетия.
      Как только я возвратился, я передал это письмо Государю Императору, а Его Величество передал письмо президента Рузевельта министру внутренних дел. {402} Во время моего министерства по этому предмету была комиссия. Комиссия эта тогда не кончила своей работы. Впоследствии, во время министерств Горемыкина и Столыпина, комиссия кончила эту работу и пришла к тому заключению, что необходимо дать другое толкование той статье договора, которая говорит о праве России, как и каждого государства, делать ограничения, по отношение приезда подданных другого государства, но только не ставить вопрос о дозволении или недозволении въезжать в Россию в зависимость от признака вероисповедного.
      Но почему то этому решению комиссии не было дано никакого хода. В конце концов, в течение почти шести лет вопрос этот не получил никакого благоприятного решения и дело это кончилось тем, что американцы денонсировали торговый договор на тех основаниях, что они не могут примириться с таким произволом и с несоответствующим духу времени толкованием той части торгового договора, которая говорит о праве въезда иностранцев в ту или другую страну.
      Когда я ехал обратно из Америки в Европу, то это путешествие я совершил на немецком пароходе того же самого Гамбургского общества и еще большем, нежели тот, на котором я ехал в Америку, и пароход этот шел несколько быстрее. Пароход этот отличается всевозможным комфортом.
      На обратном пути я ехал уже как простой пассажир, точно так же, как я себя держал немедленно после того, как я подписал Портсмутский договор. Так как я, когда приехал из Портсмута в Нью-Йорк, уже сложил с себя звание чрезвычайного уполномоченного и посла Его Величества, а потому и в Нью-Йорке, хотя и жил в той же самой гостинице, но мое пребывание стоило значительно менее, так как я уже платил за свой номер на русские деньги всего 82 р.. вместо 380 р., хотя и жил, вследствие этого, на 17-м этаже.
      Как я говорил, вообще в Америке было чрезвычайно дорого жить, на водку, например, за подъем на машине (на лифте ; ldn-knigi) дают не менее доллара, т.е. 2 р., мелких денег, в сущности говоря, в больших гостиницах как бы совсем не существует.
      Так как я получил на поездку, как я уже говорил, всего 15 тыс. рубл. я потом дополучил 5 тыс. руб., всего 20 тыс. руб., то, {403} конечно, я должен был приплатить несколько десятков тысяч из своих собственных денег.
      Будучи в Нью-Йopке на обратном пути, я, между прочим, пошел осматривать самые высокие дома и был в верхнем 37 этаже, куда подымался, конечно, на лифте. В это время был маленький ветер и видимо чувствовалось, что комнаты на самом верхнем этаже колеблются, что весьма понятно, ибо ничтожное, бесконечно малое движение внизу уже выражается наверху в чувствительном колебании.
      При обратной поездке по вечерам устраивали на пароходе пение и танцы, всегда вся публика была крайне наряжена, а равно происходили различные чтения.
      Я, между прочим, вспоминаю, какое особое положение занимают там агенты охранной полиции, о которых я ранее говорил. Как то раз в Нью-Йopке я поехал на автомобиле с таким агентом, который одевается, как чистейший джентльмен, и вот мы проезжали по одной улице, которая была крайне загромождена экипажами, а особливо трамваями. Вдруг я заметил, что все движение полицейский сразу остановил, чтобы дать мне проехать. Я удивился, почему это он сделал, и увидел, что агент, рядом около меня сидящий, расстегнул свой сюртук и я увидел, что под сюртуком у него была лента c особым значком, и вот, увидевши этот значок, полицейский махнул рукой и все вдруг ему повиновалось и все движение было прекращено.
      Вот у нас, особливо в монархической стране, вся публика взволновалась бы на такое действие полиции, а вероятнее, большею частью и не послушалась бы.
      На обратном пути капитан парохода мне сказал, что он хочет в моем присутствии попробовать аппарат, только что введенный, который заключается в том, что его ставят впереди парохода на определенное расстояние и если этот пароход приближается близко к какому-нибудь препятствию и, между прочим, к пароходу, идущему по направленно к нему, то на пароходе начинает гудеть гудок. Аппарат этот сделан был для предотвращения возможных столкновений. Он мне показывал подробно этот аппарат и его действие и произвел фальшивую тревогу, дернув одну из проволок, и действительно, на пароход сразу начал гудеть гудок.
      {404}
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      ПОСЕЩЕНИЕ ПАРИЖА НА ОБРАТНОМ ПУТИ ИЗ АМЕРИКИ
      * Первый европейский порт, в который заходил пароход - английский. Как только подошел наш пароход к крепости, мне салютовали пушками.
      Когда я ехал в Америку, я уже был нездоров, но не заявлял об этом, дабы не подражать Нелидову и Муравьеву. Главная моя болезнь - это в области дыхательных органов. Конечно, болезни мои весьма усилились от этого дипломатического путешествия. Я все время поддерживал себя строжайшей диэтой и усиленными смазываниями кокаином. Это совершенно расстроило мои нервы. Еще в Америке я твердо решил удалиться от всяких дел и, так как я держал Петербург все время в курсе каждого моего делового шага, то еще из Америки телеграфировал Ламсдорфу, что я пришлю все документы, которые впрочем не представляют собою ничего нового, потому что я своевременно сообщал по телеграфу, и просил его исходатайствовать разрешение Государя поехать прямо в Брюссель на несколько месяцев к дочери.
      У меня было какое то предчувствие, что, если я приду в Петербург, то меня снова "бросят в костер". Из Соутгамптона я отправил Плансона курьером со всеми документами в Петербург и сам на пароходе проследовал в Шербург. Приехав в Европу, я решил переменить политику относительно прессы и запираться от корреспондентов, потому я отказался иметь какие либо разговоры с прессой, как только я приехал в Соутгамптон и все время держался этой политики до 17 октября. Я сделал в Париже только исключение для представителя газеты "Temps" Tardieu, по усиленной просьбе {405} посла Нелидова и то потом об этом жалел (См. стр. 371). В Шербурге я остановился на несколько часов, чтобы приехать в Париж рано утром, для избежания всяких встреч и в особенности любопытной публики.
      Я приехал в Париж, кажется, 6 сентября нашего стиля, рано утром. Я, конечно, прежде всего виделся в Париже с главою министерства Рувье. Он меня очень поздравлял с заключением мира, затем крайне сетовал на германское правительство, с которым он все не мог уговориться по Мароккскому вопросу. Он мне объяснил, что он сделал многие уступки, на которые не соглашался Делькассе, но что германские представители требуют того, чего он уступить не может, потому что палата депутатов этого не примет и этим воспользуются враги министерства, чтобы его свергнуть. Он мне говорил, что с послом князем Радолиным можно было бы сговориться, но что присланы два представителя от центрального правительства, из которых один Розен, германский поверенный в делах в Марокко, наиболее притязательный. Затем Рувье мне указал, в чем заключаются разногласия, который мне показались сравнительно совершенно второстепенными.
      Вмешательство Германии задевало самолюбие французов, возбужденные же ею вопросы имели очевидно для нее значение политическое в смысле давления на французское правительство, но не имели значения по существу.
      Действительно, ознакомившись с прессой, я усмотрел сильное возбуждение и некоторые газеты уже говорили о возможном столкновении. Французское правительство на всякий случай начало уже принимать даже некоторые военные меры, связанные с крупными расходами. Французские руководящие банкиры, которые очень желали бы сделать русский заем, заявили мне, что при настоящем положении вещей произвести большой заем невозможно - Il faut, que le cauchemare du Maroc passe.
      Рувье мне также подтвердил, что при настоящем положении вещей трудно рассчитывать на заем, и просил моего содействия, чтобы уладить дело. "Теперь отношения с Германией, прибавил он, в такой острой фазе, что некоторые лица и почти вся пресса ожидают вооруженного столкновения" (Как оказалось впоследствии, под влиянием такого настроения французское правительство произвело значительные расходы на случай войны.). Я ему высказал, что лучше всего {407} все вопросы колкие не решать теперь, а признать их касающимися интересов всех наций, имеющих какое либо отношение к Марокко, и спустить их в конференцию из представителей этих держав. Тогда, если Франции придется уступить по решению конференции, парламент к решениям этим отнесется иначе, нежели если уступка последует от министерства.
      Рувье сказал, что он сам так думал, но что германское правительство или его представители на это не согласны. Я ему посоветовал теперь не спорить по существу и только стараться провести. вопрос о конференции. Он мне обещал, что, если Мароккский вопрос уладится, то правительство не будет препятствовать займу и он, Рувье, мне окажет не только полное содействие, как глава правительства, но и как Рувье, т. е. финансист. Я поехал к князю Радолину, германскому послу, с которым еще в Петербурге я был в очень хороших отношениях и прямо заговорил с ним о Мароккском вопросе, объясняя, что осложнения на этом вопросе в настоящее время не на руку ни России, ни Германии, так как нельзя же готовить большой войны из за Мароккского дела; ведь в случае войны между Германией и Францией начнется общая война, в которой должна будет принять участие и Россия. Он мне ответил, что он делает все от него зависящее чтобы придти к соглашению, что он совершенно разделяет мое мнение, что этот вопрос раздут, что ему мешают присланные уполномоченные от центрального правительства, а что его в Берлине считают французом. С своей стороны он просил меня, не могу ли я оказать воздействие на канцлера Бюлова.
      Между тем, как только я приехал в Париж, мне сейчас же из соответствующих посольств дали знать, что король Эдуард и Император Вильгельм были бы очень рады меня видеть и принять, а Бюлов, вероятно, не зная о переданном мне желании Вильгельма, дал мне знать, что он был бы мне очень благодарен, если бы я возвращаясь в Россию, проехал через Баден, где он в то время лечился.
      Относительно приглашения короля Эдуарда и Императора Вильгельма я ответил, что не считаю себя вправе явиться к ним ранее, нежели явлюсь к моему Государю. В Париже я уже застал письмо Ламсдорфа о том, что Государь желает, чтобы я приехал в Петербург, а потому он Ламсдорф не считал удобным докладывать Его Величеству о моей просьбе отпустить меня в Брюссель. {407} Что же касается Бюлова, то я ему дал знать, что мне неудобно заезжать в Баден и, если он меня желает видеть, то пусть приезжает в Берлин, где я могу остановиться на несколько часов. Вслед за сим я получил Высочайшее повеление, чтобы, возвращаясь в Петербург, я явился к Императору Вильгельму. Что касается Англии, то ко мне приехал секретарь нашего посольства в Лондоне, ныне советник того же посольства, умный и дельный Поклевский-Козел, интимный человек у короля Эдуарда и друг нынешнего министра иностранных дел Извольского, с видимым поручением короля, хотя он говорил, что приехал сам по себе, и с ведома нашего посла. Он заговорил со мною снова о желании Эдуарда и англичан, чтобы я заехал в Англию, но я ему объяснил, что при всей моей охоте, я сделать этого не могу без приказания Государя, а в то время, конечно, такого разрешения Государя последовать не могло, так как Его Величество находился под связями Биоркского свидания.
      Если бы даже король Эдуард просил о том Государя, разрешение последовать не могло. Тогда Государь считал англичан нашими заклятыми врагами. Затем Поклевский меня долго убеждал в том, что России необходимо после Портсмутского мира войти в соглашение с Англией, дабы покончить недоразумение по персидскому, афганскому, тибетскому и другим вопросам, служащим постоянными разжигающими факторами недобрых отношений между Россией и Англией. Я ему совершенно искренно говорил, что по моему мнению желательно установить хорошие отношения между Англией и Россией, но не портя существующая отношения к континентальным европейским державам. Такова должна быть по моему наша политика на западе, а на востоке необходимо с полной искренностью установить добрые отношения к Японии. России желателен мир по крайней мере на несколько десятков лет и благоразумная политика должна к этому стремиться всеми силами. Несомненно, что последовавшее на днях соглашение между Россией и Англией дело рук Поклевского и его влияния на Извольского. Оно буквально воспроизводит то, что мне представил Поклевский-Козел в Париже. Король Эдуард умно воспользовался своим интимным благоволением к этому дипломату.
      Получив повеление ехать к Императору Вильгельму, я передал об этом Рувье и Радолину, обещав им содействовать, чтобы германское правительство согласилось на передачу наиболее существенных вопросов по мароккскому делу на обсуждение {408} международной конференции. Затем я заявил Рувье, что желал бы видеть президента Лубэ, который находился в то время в своем имении на юге Франции, около Монтелимара. Мне собственно видеть Лубэ не было надобности, хотя мне всегда было приятно беседовать с этим стариком, к которому я питал глубокое уважение, но я понимал, что если я поеду к Германскому Императору, не заехав, будучи во Франции, к президенту французской республики, это произведет дурное впечатление на французов. Лубэ сейчас же пригласил меня и я, вечером того же дня, отправился в Монтелимар, завтракал у него в семейном кругу и на другой день вечером вернулся в Париж.
      Когда я поехал к Лубе, меня несколько станций сопровождал г. Нейцлин, директор банка de Paris et Pays Bas, который являлся представителем синдиката французской группы для совершения русского займа без включения в этот синдикат еврейских банкирских домов, которые уклонялись от участия в русских займах со времени кишиневского погрома евреев, устроенного Плеве, несмотря на мои личные отношения с главою дома Ротшильдов, который всегда являлся главою синдиката по совершению русских займов, когда в нем принимали участие еврейские фирмы.
      С Нейцлиным я говорил о займе по приезде в Париж, теперь из объяснений с Нейцлиным выяснилось, что ему Рувье сказал то же что и мне, т. е. что он поддержит французских банкиров, которые будут делать русский заем, но что эта операция возможна лишь после соглашения с Германией. Нейцлин, как и его коллеги, конечно, очень хотели иметь заем, но и для них было ясно, что покуда биржа не успокоится, это невозможно.
      Лубэ поздравил меня с окончанием портсмутских переговоров миром, когда я еще был в Америке. Вообще я тогда получил массу поздравительных и восторженных телеграмм, в особенности из России. В Монтелимаре он меня еще раз поздравил словесно, говорил о неприятностях, делаемых Франции германским правительством, и затем более всего выражал свои мнения о внутреннем положении России, высказывая, что без системы представительства и конституции Россия более идти не может.
      Я его спросил, говорил ли он по этому вопросу когда-нибудь с Государем. Он мне ответил, что говорил, выражая те же мнения. На мой вопрос: что же Вам сказал Государь? он ответил: Государь сказал - Вы так думаете? - Я ему ответил - не только думаю, но в этом убежден. Последующие события, заключил он, кажется оправдали мое мнение. {409} Я все время только его слушал, а затем в свою очередь спросил его, представляет ли опасность для Франции все большее и большее усиление социализма и иногда социализма боевого. Он мне убежденно ответил:
      - Нет, это все пена. Как только социалисты входят в правительство, они постепенно перестают быть социалистами. Французский народ столь благоразумен, и настолько политически развит, что не допустит во Франции экспериментов социалистических бредней.
      Когда же я заговорил об антиклерикализме французского правительства, переходящем разумные пределы и нравственные принципы, которых, например, держался такой крайний, но большой человек, как Гамбетта, то он, видимо, не желал останавливаться на этой теме разговора.
      Через несколько месяцев истекал срок президентства Лубэ и он мне заявил, что твердо решил ни в каком случае больше своей кандидатуры не ставить, хотя несомненно, что, если бы он желал быть тогда выбранным снова, то был бы выбран. Не было ли одной из причин его ухода то, что в его президентство правительство под влиянием палаты затеяло столь грубую войну с католической церковью?
      Покидая Париж, я еще раз виделся с Рувье, и он мне снова подтвердил, что, если уладится мароккский вопрос, то он обещает мне оказать содействие займу, а такой заем был необходим России и, в особенности, всякому правительству Государя Императора. *
      {410}
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      РОМИНТЕН
      * Я приехал в Берлин вечером и чины посольства нашего меня предупредили на вокзале, что публике сделалось известным, что я приезжаю в этот день и останавливаюсь в гостинице Бристоль, на Унтер ден Линден, и что там ожидает меня громадная толпа народа. В виду этого я решил не ехать в экипаже, а незаметно пройти пешком. Меня заметили некоторые лица из публики только тогда, когда я входил в подъезд гостиницы. Тогда толпа начала увеличиваться и просила, чтобы я вышел на балкон. Я был вынужден несколько раз выходить на балкон и раскланиваться с публикой, которая мне оказывала знаки внимания.
      На другой день я обменялся визитами с министром иностранных дел (Бюлова не было в Берлине) и виделся с французским послом. Я ему сказал, что, в случае благоприятного результата моего разговора с Императором Вильгельмом, я ему так или иначе дам знать для передачи Рувье.
      Вечером я выехал к Императору, который находился в своем охотничьем замке Роминтен около русской границы. Туда нужно ехать по главному пути из Берлина в Вержболово и затем, не доезжая Вержболово, свернуть на несколько десятков верст на юг.
      Утром я приехал в Роминтен. На вокзале меня встретил граф Эйленбург, человек пожилых лет, который приветствовал меня от имени императора и представился, как лицо, находящееся в свите Его Величества и как бывший германский посол в Вене.
      Тогда я вспомнил, что граф Эйленбург, бывший посол в Вене, считается в общественном мнении человеком очень близким к Императору и одним из столпов окружающей его дворцовой камарильи. Он меня повез в автомобиле и дорогой передавал мне, что Император чрезвычайно высокого мнения обо мне, восхищается {411} моим поведением и успехом в Америке и с нетерпением меня ожидает.
      Когда мы подъехали к замку, меня перед замком встретил сам Император со своею крайне малочисленною свитою. Он был чрезвычайно ко мне любезен и после встречи приказал министру двора повести меня в мое помещение.
      Министр двора граф Эйленбург, весьма почтенный человек, двоюродный брат сказанного Эйленбурга, меня повел в мою комнату. Роминтен - охотничий замок. Он представляет из себя простой двухэтажный деревенский дом, против которого находится другой дом, тоже двухэтажный, еще более простой конструкции. Вторые этажи обоих домов соединяются крытою галереею. Большой дом и часть второго этажа меньшого дома занимают Их Величества, а остальное помещение свита и приезжающие.
      Замок находится на небольшой возвышенности. Вокруг него находятся несколько маленьких домов для службы. Затем вблизи деревня, вокруг леса, где ежедневно во время пребывания в Роминтене охотится Император. Он и вся свита, как и гости, носят охотничьи костюмы. Император ведь особый охотник до форм. (так в книге; ldn-knigi) Вся жизнь весьма проста; комнаты также весьма просты, но, как всегда у немцев, все держится в большом порядке и чистоте.
      Через несколько времени после того, как я очутился в своей комнате, ко мне пришел граф Эйленбург и продолжал начатый разговор во время переезда с вокзала в замок. Разговор касался общего политического положения, отношения России и Германии между собою и к другим державам. Граф мне сказал, что Император вспоминает о том разговоре, который Его Величество имел со мною, когда он был в Петербурге и где я проводил мысль о том, что континентальная Европа, по крайней мере, великие державы континента должны соединиться и прекратить взаимную борьбу для того, чтобы Европа продолжала играть доминирующую роль на земном шаре, иначе пройдут сотни, а может быть только десятки лет и Европа будет играть второстепенную роль во всесветной политике.
      Я ему сказал, что очень сожалею, что тогда разговор этот не имел никаких практических последствий. На это граф Эйленбург очень неопределенно заметил, что, может быть, мое чаяние гораздо ближе к осуществлению, нежели я думаю. Затем мы пошли завтракать к Его Величеству. Император меня представил императрице, {412} которой я, впрочем, был уже представлен, когда она приезжала с Императором в Петергоф. Затем я поздоровался с принцессой, единственной их дочерью, некрасивой, но весьма симпатичной, и которую по-видимому августейшие родители особливо любят. После этого меня познакомили со свитою, которая, впрочем, была крайне малочисленна; кроме Эйленбургов был бывший морской министр (запамятовал фамилию, кажется, Гольман), один генерал и затем два молодых человека - адъютанта. Таким образом Вильгельм был в тесном приятельском кругу.
      Во время завтрака я сидел по правую руку Императрицы и вел только светские разговоры. Ее Величество между прочим сказала мне, что еще несколько лет тому назад Император крайне неблагосклонно относился к автомобилям, а теперь так увлекся этим спортом и ездит с такой быстротой, что это иногда служить предметом ее беспокойства.
      Кроме моей деловой беседы с Императором глаз на глаз после завтрака, я имел такую же беседу, в тот же день, перед обедом. Император, сказав несколько слов о моем громадном успехе в Портсмуте, заговорил со мной о политическом положении Европы и перешел к тому разговору, который я имел с ним во время пребывания в Петергофе (в Петербурге, в германском посольстве, после завтрака), и который я несколько часов тому назад вел с графом Эйленбургом, т. е. о союзе континентальной Европы. Я ему высказал мое полное убеждение, что правильная политика должна заключаться в постепенном сближении главных величин Европы: России, Германии, Франции, с целью достижения союза между этими государствами, к которому, конечно, пристанут и некоторые другие европейские державы. Если это будет достигнуто, то Европа в значительной степени освободится от громадных затрат, производимых на сухопутные вооружения, имеющие главным образом в виду войны между державами континента. Она будет иметь возможность создать грозную силу на морях, которая будет доминировать над целым светом. Иначе, по моему убеждению, не пройдет много времени и Европа будет в мировом концерте почитаться почтенной, но дряхлой старушкой.
      Его Величество мне сказал, что он совершенно разделяет это мое убеждение, что он рад, что я остался верен этой идее, и что моя идея получила осуществление в Биорках при последнем свидании {413} его с моим повелителем. Он прибавил, что передает мне об этом секретном деле с разрешения моего Государя, и затем спросил, доволен ли я этим, на что я ему, радостно и с полным убеждением, отвечал, что очень доволен. Засим, после непродолжительного разговора, не имеющего делового характера, я удалился.
      Император через некоторое время уехал на охоту, один с егерем. Ко мне опять заходил граф Эйленбург под предлогом, не нужно ли мне чего либо, и мне сказал в разговоре, что он самое интимное лицо у Императора, что он пользуется его полным доверием и что, если мне что либо будет нужно по возвращении в Россию совершенно доверительно передать Императору, чтобы я это делал через него, и прибавил, что я могу рассчитывать на то, что то, что мною будет написано, будет немедленно передано Вильгельму, и что я через него, Эйленбурга, получу ответ Императора. Пересылку писем можно производить, если не будет другой верной оказии, через германское посольство. После этого разговора я пошел немного погулять около замка и встретил играющую принцессу.
      Вернувшись к себе, я через некоторое время увидал возвращающегося с охоты Императора и вскоре я опять был им принят.