Воспоминания (Царствование Николая II, Том 1)

      Алексеев в короткое время достиг полного влияния на Корейского Императора в смысле управления всеми финансами этой империи и несомненно, что постепенно он бы забрал в руки всю экономическую и финансовую часть Кореи. {131} Наш захват Квантунской области произвел такое удручающее впечатление на Японию, что граф Муравьев, боясь военного столкновения с Японией, по требованию ее - удалил из Кореи наших военных инструкторов, нашу военную команду, а засим должен был уехать оттуда и наш советник при Корейском Императоре Алексеев.
      Как военное влияние в Корее, так и финансовое и экономическое нами было передано из рук наших агентов в руки агентов Японии.
      В результате, чтобы успокоить Японию, последовало 13 апреля 1898 года соглашение с Японией, в котором мы явно отдали Корею под доминирующее влияние Японии. Япония это так и понимала и, до поры до времени, успокоилась.
      Если бы мы это соглашение сдержали в точности, не только по букве, но и по духу его, т. е. предоставили бы Корею прямо полному влиянию Японии, то несомненно, что на долгое время установились бы миролюбивые отношения между Японией и Россией.
      Возвращаясь к нашему соглашению с Китаем 15-го марта 1898 года, я хотел заметить, что с того момента, когда Ли-Хун-Чан подписал это соглашение - он уронил свой престиж в Китае и с того момента его престиж начал падать, так что он покинул высший, между всеми сановниками, пост, который до того времени занимал в Китае, и принял генерал-губернаторство на юге Китая.
      Другого сановника, подписавшего тоже соглашение, Чан-Ин-Хуана, во время боксерского восстания, по причинам мне неизвестным, правительство сослало в глубь Китая в какую то тюрьму, там он был зарезан или удушен.
      Бывший в то время послом в Петербурге и Берлине Сюн-Кинг-Шен, весьма почтенный и добросовестный китаец, когда вернулся в Пекин, - то был там публично казнен.
      Эти вот отдельные факты показывают, как общественное мнение Китая относилось к этому соглашению о передач нам, России, Квантунской области.
      После взятия Квантунской области более резко выступил вопрос о расширении сооружения нашего флота, вследствие этого в начале 1898 года генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович {132} вошел со мною в переговоры, нельзя ли отпустить вне государственной росписи чрезвычайный кредит на устройство судов по программе, которая была одобрена Его Величеством.
      Мне было совершенно ясно, что раз мы влезли в Квантунскую область, нам необходимо на Дальнем Востоке иметь соответствующий флот, и поэтому я отнесся к желанию Великого Князя соответственно. Вследствие этого Его Величество призвал меня и генерал-адмирала Великого Князя Алексея Александровича и совещался с нами относительно направления этого дела. В этом маленьком совещании было решено, чтобы вне государственной росписи на 1898 год, которая в то время действовала, отпустить на расширение сооружения флота 90 миллионов рублей. Его Величество был очень доволен таким решением и это опять установило доброжелательные отношения Его Величества ко мне. Вследствие этого Государю Императору угодно было 26 февраля издать весьма милостивый на мое имя указ.
      Когда мы взяли Квантунский полуостров и объявили Порт-Артур военным портом, в который не могут входить иностранные суда, и когда вследствие резкого протеста Англии обязались перед всем светом рядом открыть большой коммерческий порт, доступный судам всего света, и установить там в гавани Да-лянь-ван порто-франко и когда я приступил к сооружению этого порта, то явился вопросы как же назвать этот порт?
      Тогда, согласно указанию Его Величества, я обратился к Президенту Академии, которым был тогда Великий Князь Константин Константинович, тот самый почтенный, благородный, в полном смысле "великий князь" Константин Константинович, который и ныне состоит Президентом Академии и просил его обсудить с академиками: как было бы всего соответственнее назвать порт, который строится в бухте Да-лянь-ван, почти что рядом с Порт-Артуром?
      Я получил от Великого Князя письмо, в котором он мне указывал различные имена, которыми можно было бы назвать этот порт. Так было указано на возможность назвать его именем Императора Николая, например : "С в е т о н и к о л а е в с к ", можно было бы назвать от слова: "слава" - "П о р т - С л а в ь с я" ; можно было бы назвать порт от слова "свет", например, "Светозар"; можно было бы назвать "Алексеевск" в честь генерал-адмирала Великого Князя Алексея Александровича, так как порт этот был, в конце концов, взят нашей маленькой эскадрой под командой адмирала {133} Дубасова; начальником морского ведомства был Великий Князь Алексей Александрович.
      При докладе в Петергофе я доложил об этом Его Величеству и указал на различные предложения Августейшего Президента Академии.
      Когда Его Величеству угодно было меня спросить: "А как вы думаете, каким именем назвать этот порт?" - Тогда я Его Величеству сказал, что я бы не назвал его таким громким именем, потому что Бог знает какая будет участь этого порта? Может быть, он прославит Poccию, а, может быть, он будет причиной нанесения России большого урона. Лучше назвать каким-нибудь скромным именем.
      Тогда Государь спросил: "Каким же, например?"
      Мне сразу пришло в голову и я сказал: - Да вот, например, Ваше Величество, бухта называется Да-лянь-ван, вероятно, наши солдаты окрестят ее и скажут "Дальний", и это название будет соответствовать действительному положению дела, потому что этот порт ужасно как далек от России.
      Государю это понравилось, он сказал:
      - Да, я также нахожу, что было бы лучше назвать "Дальний". Я принес Государю приготовленный указ, в котором было оставлено свободное место для того, чтобы туда проставить название порта - когда будет решено, как пожелают его назвать.
      Государь, подписав указ, сам прописал на свободном месте, которое было оставлено для названия порта: - порт "Дальний".
      Я в общих чертах, в нескольких словах рассказал эту интересную и грустную страницу из нашей истории, при дальнейших рассказах я, может быть, буду еще возвращаться к различным отдельным эпизодам, касающимся этой истории.
      Вообще, так как я веду свои рассказы, которые воспроизводятся посредством стенограмм, совершенно не подготовляясь к этим рассказам, а беру из моей памяти то, что я помню, то, конечно, рассказы эти не могут претендовать ни на какую бы то ни было систематичность, ни на полную точность; на что они имеют полное право претендовать - это на то, что в общих чертах все сказанное составляет несомненную правду и излагает обстоятельства дела вполне беспристрастно и добросовестно. {134}
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      А. Н. КУРОПАТКИН
      Генерал-адъютант Ванновский ушел с поста военного министра, как значилось и как говорили, по болезни, - в действительности он ушел потому, что чувствовал, что он не может управлять военным ведомством так авторитетно, как он им управлял при покойном Императоре Александре III, так как с воцарением молодого Императора Великие Князья начали приобретать такой авторитет и так вмешивались в дела, что генерал-адъютант Ванновский не мог этого переносить, и потому выходили постоянный трения.
      С другой стороны, надо сказать, что генерал-адъютант Ванновский был человек твердого, авторитетного и упрямого характера; он был военным министром в течение всего царствования Императора Александра III, а потому имел такой авторитет в глазах молодого Императора, который не мог не стеснять Его Величества, - вследствие чего Государь Император, с своей стороны, был доволен избавиться от одного из министров его отца, которые в отношении молодого Государя держали себя иногда не как министры, а как менторы.
      Государь просил Ванновского указать: кто бы мог его заменить?
      Генерал-адъютант Ванновский, - как это он мне сам впоследствии рассказывал, - говорил Государю о своем начальнике штаба Обручеве, но при этом указывал на то, что генерал-адъютант Обручев сам, собственно, никогда, никакими военными частями не командовал, а потому является скорее военным кабинетным ученым и советчиком, что и составляет слабую сторону его, как кандидата на военного министра.
      Затем Ванновский указывал на своего начальника канцелярии Лобко, к которому Государь относился с большим благоволением, {135} нежели к Обручеву; к тому же Лобко был преподавателем молодого Императора, когда он был наследником престола. Но при этом Ванновский указывал также и на то, что Лобко имеет тот недостаток, что он не командовал войсками.
      Ванновский говорил также Государю и о Куропаткине, как о человеке молодом, командовавшем многими войсками, проведшем почти всю свою карьеру в войсках, как в мирное, так и военное время, и пользующимся большою репутацией в военном мире. Но так как Куропаткин, по мнению Ванновского, был еще недостаточно подготовлен для занятия поста военного министра, то Ванновский советовал временно назначить военным министром Обручева или Лобко, а Куропаткина пока назначить начальником главного штаба, чтобы затем в непродолжительном времени он занял пост военного министра.
      Вероятно, о таком предположении Ванновского сделалось известным и Обручеву, так как Обручев ожидал, что он будет назначен военным министром, а Куропаткин будет начальником главного штаба.
      Куропаткин, будучи начальником Закаспийской области, по прежней своей боевой службе пользовался большим престижем во всей России. Когда умер персидский шах и в 1897 году вступил на престол его сын (тот сын, внук которого [мальчик] ныне считается фиктивным шахом Персии), то Его Величество командировал генерала Куропаткина приветствовать нового шаха со вступлением на престол.
      Оттуда Куропаткин приехал прямо в Петербург и представил Его Величеству записку. Записка эта интересна с точки зрения исторической в том отношении, что из нее видно, что в то время было совершенно естественно, что мы рассматривали Персию как такое государство, которое находится, с одной стороны, под полным нашим покровительством, а с другой - под полным нашим влиянием. Иначе говоря, мы с Персией в то время могли делать то, что мы считали для нас полезным.
      Если сравнить положение Персии в то время, с теперешним ее положением, - хотя, с тех пор прошло менее 15 лет, то можно поразиться той метаморфозе, которая произошла. И это, опять таки, есть результат нашей кровавой политики на Дальнем Востоке. Результатом этой же политики была несчастная и постыдная для нашего {136} государственного управления война с Японией, которая ослабила нас на всех концах и умалила наш престиж.
      Куропаткин, по вызову, приехал из Закаспийской области и прямо отправился сначала к военному министру, а затем к Его Величеству. Какую Государь Император вел с ним беседу - это мне неизвестно, но дело в том, что от Его Величества Куропаткин отправился к Обручеву.
      Обручев его встретил, ожидая, что Куропаткин ему скажет, что Государь назначает его, Обручева, военным министром, а Куропаткина начальником штаба и что Куропаткин явился к нему, как начальник штаба к военному министру.
      К большому удивленно Обручева, он услышал от Куропаткина, что назначается управляющим военным министерством - Куропаткин, причем Куропаткин начал уговаривать Обручева, чтобы он остался по крайней мере некоторое время начальником штаба, - все это удивило и огорчило Обручева.
      Мне вполне понятно, что Куропаткин, как молодой генерал, умеющий к тому же быть очень подобострастным с высшими, пользующийся большою репутацией в России, должен был производить на Его Величество весьма большое впечатление, и мне вполне понятно, что Его Величество остановился на назначении именно генерала Куропаткина.
      В генерале Куропаткине так все ошибались и если бы в то время подвергнуть баллотировке вопрос: кого назначить военным министром, то большинство высказалось бы за Куропаткина. В каком заблуждении находилось общественное мнение относительно Куропаткина - это с особенной силою проявилось тогда, когда, во время войны с Японией, Куропаткин был назначен главнокомандующим армией.
      Можно сказать даже более: когда Куропаткина назначили главнокомандующим армией, то уже тогда Государь охладел к нему и понял его слабые стороны, был же Куропаткин назначен главнокомандующим не столько по влечению Государя, как, можно сказать, по требованию общественного мнения и газет; в особенности за него ратовало "Новое Время" и сотрудник "Нового Времени" Меньшиков.
      Генерал Куропаткин в первое время был persona gratissima y Государя Императора, он пользовался также симпатиями и у Императрицы; но это продолжалось не особенно долго и, в сущности говоря, это не могло долго продолжаться, по крайней мере в отношении к {137} Императрице, потому что Алексей Николаевич Куропаткин, будучи человеком общества, тем не менее имел все аллюры и все разговоры, соответствующее аллюрам и разговорам штабного писаря, а потому естественно, что особого престижа он на молодую Императрицу иметь не мог. * Генерал Куропаткин представлял собою типичного офицера генерального штаба 60-70 годов, но не получившего домашнего образования и воспитания. Иностранных языков он не ведал, не имел никакого лоска, но мог говорить и писать обо всем и сколько хотите и производил вид бравого коренастого генерала и бравость эту ему в значительной степени придавала Георгиевская ленточка на портупее и офицерский Георгий в петлице, да еще Георгий на шее при отсутствии, может быть и ненатуральном, седых волос. И это в то время (60-70 гг.), когда Георгиевские ленты и кресты не давались даром. До какой степени низвели этот величайший знак отличия в последние годы, достаточно сказать, что адмирал Алексеев, пресловутый главнокомандующий при последней японской войне, который в жизни не слыхал боевого выстрела, имя которого будет связано с этой войной только потому, что он один из ее главных виновников, после того, как был отозван из Мукдена и заменен Куропаткиным, в утешение ни с того, ни с другого получил прямо Георгия на шею.
      Нужно сказать, что этот самый Куропаткин во многом виноват в таком "падении Георгия". Несмотря на то, что он носит этот знак отличия по заслугам, когда он забрался на верхи, то потерял голову и сам дал повод Его Величеству раздавать знаки военного ордена как цветы при котильоне. Во время пресловутой экспедиции в Пекин (прелюдия к Японской войне) для усмирения китайцев и затем в Манджурию, а в сущности со скрытой мыслью, которая была у Куропаткина - занять Манджурию и обратить ее в Бухару, он сам представлял к вознаграждению военными орденами без всяких оснований, и затем, когда был главнокомандующим, то сыпал ими направо и налево.
      Несомненно лично храбрый и бодрый скобелевский начальник штаба, что особливо давало ему престиж, ловкий на язык и на перо и также на дипломатически аллюры по части карьеры вообще, он конечно, понял, что именно он, как молодой военный министр {138} выбранный самим Императором, будет Его человеком, а в Империи, преимущественно военной, значит будет весьма влиятельным человеком. Особая милость Государя выражалась тем, что министра после доклада приглашали завтракать. Старых министров т. е. министров Отца или совсем не приглашали или приглашали весьма редко. Министр иностранных дел гр. Муравьев и Куропаткин (в первые годы своего министерства) в этом отношении пользовались особым вниманием, они приглашались постоянно.
      Первый нравился своими забавными, хотя весьма плоскими шутками Императрице, а второй по благоволению Государя, - но для таких приглашений одно благоволение Государя было недостаточно, нужно было хотя маленькое расположение Ее Величества и Куропаткин это тоже скоро понял. *
      Летом 1898 года, когда я жил на Елагином острове, в запасном доме летнего дворца, а Куропаткин жил на Каменном острове, в доме также принадлежащем министерству двора, как то раз вечером я зашел к Куропаткину, по поводу одного срочного дела, это было накануне доклада военного министра Государю Императору.
      Объяснившись с Куропаткиным по делу, я хотел уходить, он меня начал задерживать. Я ему говорю:
      - Я вас не хочу беспокоить, так как знаю, что у вас всеподданнейший доклад, и, следовательно, вам надо приготовиться по всем делам, которые вы будете докладывать.
      На это мне Куропаткин ответил:
      - Нет... что касается дел, то я и без того знаю дела, которые буду докладывать, а вот я теперь читаю Тургенева, так как после доклада я всегда завтракаю у Государя Императора, вместе с Императрицей, и вот я все хочу постепенно ознакомить Государыню с типами русской женщины.
      * На следующий год Государь был весною в Ялте. Были пасмурные дни. Как то раз Куропаткин, возвращаясь с всеподданнейшего доклада, заехал на дачу ко мне и мне между прочим говорит:
      "Кажется, я сегодня порадовал Государя, вы знаете - во время доклада была все время пасмурная погода и Государь был хмурый. Вдруг около окна, у которого Государь принимает доклады, я вижу {139} Императрицу в роскошном халате; я и говорю Государю - Ваше Величество, а солнышко появилось. Государь мне отвечает - где вы там видите солнце? а я говорю - обернитесь Ваше Величество; Государь обернулся и видит на балконе Императрицу и затем улыбнулся и повеселел".
      Говоря о А. Н. Куропаткине, я всегда вспоминаю характеристику, данную ему А. А. Абазой. Как то раз вхожу я к нему в кабинет, а оттуда в это время выходит молодой генерал Алексей Николаевич Куропаткин. В то время Куропаткин был совсем молодым генералом, имел только Георгия на шее и Станиславскую ленту; он был назначен начальником Закаспийской области и раньше чем ехать в Закаспийскую область, он представлялся всем сановникам и в числе их первому - Абазе.
      Куропаткин, встретив меня у двери, говорит:
      - Ах, Сергей Юльевич, извините, что я у вас не был. Я теперь не могу у вас быть; вы знаете, что я только что получил назначение в Среднюю Азию и должен туда немедленно выехать. Но через несколько недель я вернусь и тогда я к вам первому приду...
      Куропаткин вообще любил лезть целоваться и тут он, обнявшись, расцеловавшись со мною, ушел.
      Вошел я в кабинет к Александру Аггеевичу, а он меня спрашивает:
      - Вы хорошо знаете Куропаткина, что так с ним дружески встретились и простились. По-видимому он видел, как мы с ним встретились, в зеркало, против которого он сидел, и слышал наш разговор.
      - Да, - говорю я, - я хорошо знаю Куропаткина потому, что я, в качестве директора департамента железнодорожных дел, часто встречался с ним по делам, потому что Куропаткин заведывал так называемым Азиатским отделом главного штаба.
      Так как постоянно возбуждались вопросы о различных стратегических железных дорогах, о мобилизационном плане, об усилении железных дорог с стратегическою целью, - то вследствие этого мне часто приходилось видеться с Куропаткиным.
      Я рассказал Абазе, что я познакомился с Куропаткиным при следующих обстоятельствах:
      Когда началась восточная война - я был сделан в сущности начальником дороги тыла армий, т. е. Одесской железной дороги. По {140} делам перевозки войск я ездил в Киев в своем маленьком вагончике. В Киеве я встретил полковника Скобелева (в то время он имел Георгия на шее и был в полковничьем чине), будущего героя последней восточной войны, войны с Турцией, этого народного героя. Я знал его немного, так как встречал его в Петербурге у моего дяди Фадеева, который был очень близок с отцом генерала Скобелева.
      Так вот мне Скобелев и говорит:
      - Не довезете ли меня в своем вагоне?
      Я говорю: - С большим удовольствием.
      - Со мной едет - говорит, - капитан Куропаткин, который был моим начальником штаба в Средней Азии. (В Средней Азии Скобелев отличался в особенности при взятии Ферганской области.)
      Я говорю:
      - С большим удовольствием, хотя троим там спать будет невозможно.
      Скобелев говорит: - Мы не будем спать, а будем сидеть. Таким образом, со мною в моем вагоне поехали Скобелев и Куропаткин. Во время этой поездки я был удивлен пренебрежительным отношением Скобелева к Куропаткину. С одной стороны у Скобелева проявлялось к Куропаткину чувство довольно любовное, а с другой стороны - пренебрежительное.
      Итак я рассказал Абазе, каким образом я познакомился с Куропаткиным и почему у нас с ним установились такие отношения.
      Известно, что Куропаткин, как я говорил, был начальником штаба в отряде Скобелева; при взятии Плевны Скобелев получил генерал-адъютанта и всевозможные отличия; кажется получил Георгиевскую звезду; Куропаткин также на восточной войне получил Георгия на шею.
      Я сам не слыхал отзывов Скобелева о Куропаткине, но сестра Скобелева, княгиня Белосельская-Белозерская, рассказывала мне, что брат ее очень любил Куропаткина, но всегда говорил, что он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер, но что он (Куропаткин), как военноначальник, является совершенно неспособным во время войны, что он может только исполнять распоряжения, но не имеет способности распоряжаться; у него нет для этого надлежащей военной жилки, - военного характера. Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив в том смысле, что он {141} никогда не в состоянии будет принять решение и взять на себя ответственность.
      Так вот, после того, как я рассказал Абазе о том, как я познакомился с Куропаткиным, у меня с ним произошел знаменательный разговор, который показывает, каким большим здравым смыслом обладал Александр Аггеевич Абаза. Если бы мы жили в древние времена, то разговор этот можно было бы счесть за пророчество и самого Абаза за пророка. Разговор этот заключался в следующем:
      - Вот вы, говорит Абаза, человек молодой, а я человек старый, то о чем я говорю, - говорит, - я не увижу, а вы увидите. Генерал Куропаткин генерал умный, генерал храбрый, он, - говорит, - сделает громадную карьеру, он будет военным министром. Да что - говорит - военным министром, он будет гораздо выше нежели министр. А знаете, чем это все кончится?
      - Нет, - говорю, - не знаю.
      - Кончится, - говорит, - тем, что все в нем разочаруются, а знаете, почему все в нем разочаруются?
      - Нет, - говорю, - ничего не знаю.
      - Потому что, - говорит, - умный генерал, храбрый генерал, но душа у него штабного писаря.
      Действительно, так и оказалось.*
      * О Куропаткине будут со временем много писать в виду его выдающегося рока в несчастиях царствования Николая II. Он сам оставит о себе целые томы. Он давно ведь и ведет свои дневники, записывая все свои разговоры. Должен сказать, что дневники эти, выражаясь мягко, крайне субъективны.
      Несколько раз он имел случаи читать мне из своих дневников разговоры, которые он имел со мною. Я всегда находил, что его изложение неточно, иначе говоря, многое переврано.
      С этими дневниками его произошел следующий курьезный случай. Он ушел с поста министра военного вопреки своему желанию, по воле Государя. Его вытолкнули перед войной Безобразов и Ко. Он был сперва один из главных виновников мира, приведших нас к войне. Вопреки тенденциям министра иностранных дел графа Ламсдорфа и моим он все побуждал Государя к политике захвата и пренебрежения интересами Китая и Японии. Все это изложено документально в оставляемой рукописи "О возникновении Японской войны". {142} Когда появился Безобразов и Ко., то потому ли, что он испугался их образа действия, неминуемо ведшего к войне, или из ревности к влиянию этих молодцов, он начал резко им противодействовать, т. е. пристал ко мне и графу Ламсдорфу. Заметив, что эти молодцы уже возымели такую силу, что с ними не сладить, он начал с ними искать компромиссов, но уже было поздно и его заставили уйти. Чтобы позолотить эту пилюлю, Государь, отпуская его, просил его совета, кого назначить военным министром. Он указывал на нескольких лиц.
      Государь его спросил, что он думает о Сахарове, начальнике главного штаба. Куропаткин его аттестовал крайне неблагоприятно. Конечно, Сахаров был сейчас же после этого разговора назначен, так как это было предрешено и разговор с Куропаткиным был только для вежливости. Тогда же Куропаткин представил Государю, не зная, что Государь ему предложит уйти после его доклада, о некоторых мерах, которые нужно принять в виду начавшейся войны. Затем, по единогласному желанию общественного мнения, насколько таковое могло выражаться, Куропаткин был назначен командующим манджурской армией при оставлении адмирала Алексеева главнокомандующим. Когда Куропаткин явился к Государю, получив это назначение, то он просил Его Величество привести в исполнение те меры, которые он Ему докладывал при последнем своем докладе, когда он был военным министром. Государь ответил, что прикажет Сахарову и зная, что Куропаткин составляет дневники, просил прислать дневник для того, чтобы Он, Государь, мог точно формулировать свое приказание. Куропаткин в тот же день послал Его Величеству две тетрадки своего дневника. В первой излагались меры, о которых он просил и разговор о его Куропаткина увольнении. Этот разговор оканчивался во второй тетрадке, в которой были изложены и аттестации кандидатов вместо него, Куропаткина. Его Величество написал Сахарову, чтобы тот привел в исполнение меры, предложенные Куропаткиным в его дневнике и вместо того, чтобы послать Сахарову первую тетрадку дневника, послал вторую.
      Сахаров, прочитавши приказ, открывает дневник и вдруг читает: "Я не советую назначить Сахарова: он никогда не занимал серьезного поста в строю, ожирел и страшный лентяй..."
      Сахаров недолго был военным министром. Он был назначен под злосчастным влиянием Великого Князя Николая Николаевича, который полагал найти в нем орудие в своих руках, и когда в этом отношении ошибся, то Сахаров под тем же влиянием был уволен.*
      {143}
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      ГААГСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ
      Около середины 1898 года, как то раз ко мне явился министр иностранных дел граф Муравьев, с которым после моих пререканий по вопросу о захвате Порт-Артура и Да-лянь-вана у меня были крайне натянутые отношения. Граф Муравьев объяснил мне, что он ко мне пришел для того, чтобы спросить моего мнения по следующему вопросу: он получил от военного министра Куропаткина письмо, в котором Куропаткин говорит, что Австрия, по его сведениям, приступает к быстрому перевооружению и усиленно артиллерии, что мы в отношении артиллерии находимся в таком положении, что можем быть покойны, что наша артиллерия будет не менее слабой, нежели артиллерия германской армии; но, что в виду такого решения, принятого в Австрии, нам необходимо будет тоже значительно усиливать нашу артиллерию, между тем в настоящее время у нас происходит перевооружение всей пехоты, на что требуются громадные суммы, которые недавно и было решено отпускать: и по этому одновременное перевооружение и пехоты и артиллерии было бы чрезвычайно стеснительно и лишило бы военное министерство возможности делать совершенствования в других частях нашей вооруженной силы и поэтому он предлагает министру иностранных дел - не сочтет ли он возможным войти в сношение с австрийским правительством, чтобы они не перевооружали своей артиллерии и не увеличивали ее, и, что мы, с своей стороны, примем также то же обязательство или, по крайней мере, если они будут делать эти перевооружения, то чтобы они делали это в той мере, в какой и мы будем это производить.
      Я сказал Муравьеву, что по моему мнению предложение генерала Куропаткина совершенно невозможное, во-первых, потому, что оно не достигнет никакой цели, ибо для меня очевидно, что Австрия отвергнет {144} такое предложение и, пожалуй, даже деликатно надсмеется над ним, с другой стороны, предложение это прямо покажет Европе всю нашу несостоятельность, что мне как министру финансов ясно, что подобное предложение может принести более вреда, чем самый отпуск денег на перевооружение артиллерии, так как оно будет знаменовать такое положение финансов, при котором министр финансов не может добывать деньги на самые необходимые нужды, таким образом я считаю это предложение совершенно детским. Но в беседе с графом Муравьевым я ему дальше высказал и объяснил, какой вред принесет всему свету и специально Европе все увеличивающееся перевооружение, что такого рода затраты совершенно обессиливают население и лишают население возможности безбедно жить, что от такого положения вещей рождаются социалистические учения и пропаганда социализма во всех ее видах в Западной Европе, что уже начинает переноситься и к нам, - поэтому я, с своей стороны, считаю величайшим благом для Европы в частности и для всего мира вообще, если будет положен предел вооружению, если, наконец, люди и государства поймут, что от вооруженного мира народы страдают не менее, нежели от войны.
      Bcе эти мысли я развивал в разговоре весьма подробно и энергично и видимо произвел на графа Муравьева значительное впечатление.
      Я мог произвести на него это впечатление тем более, что хотя мысли мои не представляли ничего особенно нового, но для Муравьева, при полной его некультурности в серьезном смысле этого слова, многие из моих мыслей являлись совершенно новыми.
      Через несколько дней после моей беседы с ним, я получил от него приглашение, что по Высочайшему повелению он просит меня придти в министерство иностранных дел на совещание по одному весьма важному делу. На этом совещании, кроме меня, присутствовали: военный министр, товарищ Муравьева граф Ламсдорф и еще несколько высших чиновников министерства иностранных дел. Граф Муравьев передал нам, что он докладывал Его Величеству о том, не следует ли поднять вопрос о разоружении или, по крайней мере, о том, чтобы поставить предел дальнейшему вооружению и что Его Величество отнесся к этой мысли весьма симпатично. Потом он прочел проект обращения к представителям держав по поводу созыва мирной конференции {145} Куропаткин возражал против такого предположения, что было естественно с его стороны, как министра военного. Я же, с своей стороны, высказал, что по моему мнению можно такое обращение не делать и не возбуждать этого вопроса, - но что во всяком случае такое предложение, какое исходило от военного министра, чтобы уговорить Австрию не перевооружать свою артиллерию, потому что мы не можем угоняться за нею, является несравненно гораздо боле неисполнимым и странным; но кроме того, я с своей стороны нахожу, что возбуждение вопроса о принятии мер для мирного разрешения международных конфликтов есть мысль весьма симпатичная и плодотворная, а поэтому я вполне сочувствую проекту обращения министра иностранных дел.