Воспоминания (Царствование Николая II, Том 1)

      Я начал разговор с того, что для подготовления союзных отношений Германии с Францией необходимо вести соответствующую политику сближения, что для этого нужно постепенно подготовить общественное мнение во Франции и необходимо, чтобы дипломатия действовала искусно и деятельно, но что, к сожалению, этого не делалось. В последние годы франко-германские отношения не только не улучшились, но ухудшились и в результате произошло сближение Франции и Англии, кончившееся известным соглашением. После такого соглашения будет еще труднее повернуть общественное мнение Франции в пользу сближения с Германией, но, по моему, это возможно, и требует очень обдуманных и систематически проводимых мер; между тем, я не вижу этого ни в действиях нашей дипломатии, ни в действиях дипломатии Его Величества.
      Будучи теперь во Франции, я напротив заметил крайнее возбуждение общественного мнения, и многие даже боятся войны, денежные рынки взбудоражены. По-видимому, после Биорк ничего не было сделано в смысле сближения Франции с Германией. {414} На это мне Вильгельм сказал, что покуда ничего не было сделано, но что будет сделано. О том же, в чем именно заключалось соглашение в Биорках, он мне не сказал и, очевидно, уклонялся меня посвятить в детали этого соглашения, т. е. просто дать мне его прочесть. Я подумал, что, вероятно, Император Вильгельм считает корректным предоставить это моему Государю. Затем, Вильгельм начал резко сетовать на французское правительство, которое, по его словам, всегда поступает по отношению Германии и его лично некорректно и что он несколько раз хотел дать инициативу в установлении хороших отношений с Францией, но натыкался на некорректность со стороны представителей республики. Он особенно возмущался образом действий Делькассэ по заключению соглашения с Англией, и указал мне на то, что германской дипломатам было известно, что Делькассэ ведет переговоры с английским правительством о соглашении, к чему он относился спокойно, рассчитывая, что, когда соглашение состоится, он будет о том поставлен в известность. Между тем, после того, как соглашение состоялось, ни Англия, ни Франция не сочли нужным, хотя бы для дипломатического приличия, сообщить содержание соглашения Германии, поэтому он мог надеяться, что в соглашении этом нет ничего, что могло бы прямо или косвенно относиться к Германии.
      Когда же это соглашение стало известным, то оказалось, что оно между прочим касается таких предметов, которые непосредственно касаются интересов Германии, а именно Марокко, в котором Германия имеет торгово-промышленные интересы. Это заставило его, Вильгельма, показать, что нельзя делать соглашения по предметам, в которых заинтересована Германия, без соглашения с ней, а тем более без ее ведома.
      Я заметил, что французское правительство представило доказательство, что оно этот печальный инцидент желает загладить, так как Делькассэ без смены министерства должен был покинуть свой пост, и этот пост взял на себя глава министерства Рувье, управлявший ранее министерством финансов. Рувье искренне желает уладить это дело. Он - человек весьма уравновешенный. Посол Его Величества князь Радолин мне засвидетельствовал в Париже, что Рувье делает все уступки, которые он может сделать, и Радолин находит, что нынешнее французское министерство держит себя по отношению к Германии весьма корректно.
      После всего этого я кратко объяснил императору Вильгельму разногласия между Рувье и представителями германского правительства по {415} мароккским делам, причем я заметил, что Император далеко не в курсе переговоров, происходивших в Париже. Если мы хотим, сказал я, сближения Германии с Францией, то нам необходимо, чтобы во Франции было соответствующее министерство. Если, вследствие неудачи переговоров Рувье с представителями Его Величества, министерство Рувье падет, то вместо него может явиться министерство, которое будет относиться к мысли сближения с Германией враждебно. Я сказал, что я не предлагаю, чтобы представители Германии уступили во всем Рувье, я лишь нахожу, что наиболее серьезные вопросы мароккского дела следует передать на решение международной конференции. Рувье на это согласен, Радолин также не против этого, но германское правительство, в лице его представителей в Париже, делает затруднения к такому направлению дела. Кроме того, я ему сказал, что Франция вошла в соглашение с Англией, в котором разрешила мароккский вопрос, как будто вопрос этот касался только интересов Франции и Англии. Германия нашла это некорректным и вмешалась в дело. Теперь, если Рувье сойдется с вами, то кто может поручиться, что какая либо другая держава, например Америка, не признает, что Рувье поступил некорректно, войдя в соглашение с вами без участия Америки. Очевидно, что французское правительство может очутиться в весьма запутанном положении и что правильнее всего вопросы, затрагивающие интересы нескольких держав, передать на обсуждение международной конференции.
      Император выслушал меня внимательно, взял со стола телеграфный бланк и написал телеграмму на имя Бюлова. Показав телеграмму, Император сказал:
      - Вы меня убедили. Вопрос будет улажен в указанном вами смысле.
      Затем я сказал Императору, что, может быть, он недоволен французским послом в Берлине, и что для установления сближения желателен человек другого калибра. На это Вильгельм мне ответил: - Нынешний посол - человек незаметный, но, по крайней мере, вежливый и спокойный. Пожалуй, если его возьмут, то назначат худшего.
      Чтобы показать некорректность французского правительства, Император мне представил такой пример: при посольстве был французский офицер, весьма корректный, хороший военный, и поэтому он оказывал этому офицеру внимание. Вдруг он узнает, что французское {416} правительство его отзывает. Тогда при ближайшем приеме он обратился к бывшему в то время при его дворе французскому послу и спросил его, правда ли, что отзывают сказанного офицера? Посол это подтвердил. А когда Император сказал, что он об этом жалеет, посол ему ответил, что его правительство вправе распоряжаться офицерами французской армии по своему усмотрению.
      Я, конечно, не мог не признать невежливости посла и только заметил, что вероятно французское правительство или не знало этого дела, или оно ему было представлено в неправильном виде.
      Император также отзывался крайне неблагоприятно о нашем после в Лондоне, графе Бенкендорфе, относясь к нему саркастически. Он говорил, что Бенкендорф ярый католик, а потому действует против Германии, и что все его значение в Лондоне основано на угодничестве королю, который имеет в нем хорошего партнера в бридж. Далее Император мне сказал, что, по его сведениям, в России весьма неспокойно, и спросил меня, что я думаю по этому предмету.
      Я ему ответил, что неправильная политика по внутреннему управлению привела многие слои населения в возбужденное состояние, а затем явная ошибка правительства, которое возбудило войну с Японией, и все ужасные неудачи этой войны взбаламутили Poccию. Правительство потеряло всякий авторитет в народе, и я думаю, что не обойдется без конституции, на что император мне ответил, что необходимо дать те или другие реформы, которых желает общество, но главное то, что признается нужным дать, нужно дать сразу и затем ни под каким предлогом не идти на дальнейшие уступки. Он мне сказал, что это мнение он высказал и нашему Государю.
      По поводу же войны с Японией Император со мной не говорил ни слова, избегая этого разговора, помня, конечно, что я ему передавал, через поверенного германского посольства в Петербурга Чирского, когда Германия захватила порть Kиo-Чао и тем, в известной мере, дала толчок всем дальнейшим событиям, кончившимся безумной и позорной войной с Японией.
      После этого разговора я удалился в свое помещение, а погодя ко мне пришел министр двора и принес мне от Императора портрет Его Величества в золотой рамке с такой собственноручной надписью, в некотором роде исторической надписью "Portsmouth - Biorky - Rominten - Wilhelm Rex", и цепь ордена Красного Орла. {417} Надпись эта на портрете в трех словах резюмирует всю политику императора, к которой он стремился с тех пор, как наш Государь решил пойти на мирные переговоры с Японией до моего возвращения и прибытии в Роминтен.
      Вильгельм после разговора со мною уже не сомневался, что дело его в шляпе - война ослабила Poccию и ему развязала руки с востока, теперь же Портсмут и Биорке послужат ему к успокоению, если не к возвеличению Германии при помощи России с запада. И все это без пролития капли крови и затраты хотя бы одного германского пфеннига. Но человек полагает, а Бог располагает.
      Что же касается данной мне Императором Вильгельмом совершенно экстраординарной награды - орденской цепи, которая дается только царствующим особам или членам царствующих домов, то Император, решив мне дать орден, не мог мне дать другой, так как я уже имел высший орден германский - ленту Черного Орла. Такая экстраординарная награда со стороны германского Императора, вероятно, отчасти послужила побуждением для Государя вознаградить меня за Портсмут возведением в графское достоинство. Я спросил министра, когда я могу явиться к Императору благодарить его за оказанную мне милость. Министр мне ответил, что удобнее всего перед самым обедом. При этом он мне заметил, что, если я хочу доставить удовольствие Его Величеству, то он советует явиться к обеду, надевши пожалованную мне цепь. Я сказал, что это очень затруднительно сделать, так как, уезжая в Америку, я не взял с собою ни одного мундира и ни одного ордена, зная, что в Америке это не потребуется, а являться к коронованным особам в Европе не предполагал. В заключение мы условились, что я надену цепь на фрак, а министр доложит Императору, почему я являюсь не в форме и без орденов. Я так и явился к обеду во фраке с цепью и прежде всего благодарил Императора за необычайные награды.
      Обедали мы в том же кружке, как и завтракали. После обеда перешли в соседнюю комнату. Молодая принцесса и флигель-адъютант удалились, остались их величества, граф Эйленбург, выше упомянутые бывший морской министр, генерал и министр двора. Все держали себя весьма непринужденно, расселись на креслах около столика, пили кофе, пиво и курили. Причем, вероятно, по заведенному в этих случаях в Роминтене обычаю, начали по очереди рассказывать различные смешные истории и анекдоты. Император больше {418} всех хохотал, причем меня поразили его отношения к графу Эйленбургу. Император не сидел на отдельном кресле, а на ручке кресла, на котором сидел Эйленбург, причем Его Величество правую руку держал на плечах графа, как бы его обнимая. Граф же Эйленбург держал себя менее всех принужденно, так что, если бы кто либо взглянул в эту комнату, не зная никого из там находящихся, и его бы спросили, кто именно из присутствующих германский Император, он, вероятно, прежде всего удивился бы такому вопросу, а если бы его уверили, что в числе присутствующих находится Император и настаивали бы, чтобы он указал его, то он скоре указал бы на графа Эйленбурга, нежели на Вильгельма. Обращение Императора с Эйленбургом дало мне полное основание поверить Эйленбургу, что он пользуется особой доверенностью Его Величества. Часов около 10 Император простился с присутствовавшими и все удалились.
      На другой день, чтобы попасть на скорый поезд, идущий из Берлина в Петербург, я должен был выехать из Роминтена между 12 и часом дня. Я рано встал и вышел гулять. Все утро перед окнами дома играла и гуляла молодая принцесса. Когда я вернулся к себе, ко мне зашел министр двора и объявил, что Император будет завтракать ранее обыкновенного времени, так как он желает, чтобы я завтракал вместе с ними. Меня позвали завтракать в начале 12 часа.
      Завтрак прошел очень оживленно. Вообще на меня произвела крайне благоприятное впечатление крайняя простота жизни Императора, и его, и в особенности ее величества крайняя простота и любезность в обращении. Император гораздо более обворожителен в частной жизни, нежели в официальной, когда у него является некоторая резкость в движениях и манерах, и чопорность, свойственная хорошему берлинскому гвардейскому офицеру. После завтрака я откланялся императрице и принцессе, простился со свитой и хотел откланяться Императору, но к моему удивлению Его Величество мне сказал, что он сам меня проводит до вокзала.
      У подъезда нас ждал автомобиль Его Величества. Император сел рядом со мной, а впереди сел все тот же граф Эйленбург. Проезд до вокзала длился минут десять. Дорогой Император мне сказал, что я могу вполне довериться графу и что он знает о его разговорах со мной. Приехавши на станцию, Император вошел со мною на платформу и ожидал, покуда поезд не тронется. Я раскланялся с Его Величеством и вновь благодарил его за оказанные {419} мне милости и гостеприимство и уехал. На вокзале меня ожидал курьер нашего финансового агента в Берлине. Я взял клочок бумаги, написал маленькую записку французскому послу в Берлине, чтобы он дал знать Рувье, что дело о конференции улажено, и немедленно послал ее с сказанным курьером. (Когда через года два мне пришлось как то высказывать одному французскому деятелю, что в 1905 году я устранил столкновение между Францией и Германией из за Марокко, то деятель этот выразил сомнение в этом, поэтому я озаботился достать для моего архива документ, подтверждающий мой предыдущей рассказ. Достать мою записочку послу в Берлине не удалось, но мне удалось из архива министерства иностранных дел получить официальную копию моей записочки в том виде, как она была передана по телеграфу послом в Берлине президенту и министру иностранных дел Рувье.
      Телеграмма была послана от моего имени из Берлина 28 сентября (нового стиля) 1905 года, значит тотчас же как только была получена моя записочка в Берлине и заключалась в следующем: "J'ai eu l'honneur de presenter a l'Empereur d'Allemagne mes explications sur les questions maroccaines et Sa Majeste a eu la bonte de me dire qu'Elle n'a pas l'intention de faire des difficultes au gouvernement francais et qu'Elle donnera a ce sujet ses ordres imperiaux".)
      В Вержболове меня встретили весьма радушно. Все офицеры пограничной стражи местной бригады были на лицо. Пограничная стража, как войско, была создана мной, и я был первый шеф пограничной стражи. Я всегда чувствовал в себе военную струнку и любил заниматься военными вопросами. Произошло это оттого, что я родился на Кавказе и провел там все юношество до тех пор, покуда меня не повезли в университет, когда мне было 161/2 лет. Когда же я поступил в университет, я потерял отца, и вышедши из университета, я все время был под нравственным влиянием моего дяди, известного военного и политического писателя, боевого военного генерала, Ростислава Андреевича Фадеева.
      У него я встречался с такими генералами, как Коцебу, Лидерс, Черняев и проч. и слушал их беседы, мнения и споры. Поэтому из всех многочисленных частей, которые входили в министерство финансов в мое время, я более всего любил пограничную стражу. Она это чувствовала и относилась ко мне с любовью и уважением.
      Я и теперь преисполнен радости и гордости, что мною созданная пограничная стража оказалась на воинской высоте во время японской войны, и нигде ни разу не поколебалась во время нашей революции и анархии.
      Меня особенно обрадовал прием, сделанный мне пограничной стражей в Вержболове.*
      {420}
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      ПРИЕЗД В ПЕТЕРБУРГ
      * Позавтракав со всеми находившимися на лицо офицерами, я отправился со скорым поездом далее. О дне моего приезда в Петербург точно не знали, так как было известно, что я заехал к германскому Императору на несколько дней, а сколько дней я там пробуду, не было известно. Вечером, накануне моего приезда, стало некоторым лицам известно, что я выехал из Вержболово. Естественно, что это разгласилось, но только сравнительно между ограниченным числом лиц; мои друзья приняли все меры, чтобы это не попало в газеты, так как несомненно явились бы манифестации и контрманифестации. Петербург уже тогда находился в революционной горячке. Тем не менее на вокзале меня встретили много знакомых и незнакомых лиц. Толпа была большая, и я с большим трудом пробрался до моего автомобиля. Кто то вышел из толпы и сказал мне приветственную речь, превознося мою заслугу, оказанную родине Портсмутским миром.
      Это для меня было совершенно неожиданно, тем не мене я был вынужден сказать присутствующим несколько благодарственных слов.
      Было утро. Петербуржцы еще сидели дома, кроме деловых людей. Во время моего проезда до дома все лица, которые меня узнавали, как знакомые, так еще более незнакомые, почтительно снимали шапки и делали благодарственные жесты. Ни один человек во время моего проезда с вокзала не высказал какого либо знака неудовольствия. Мои знакомые, после сердечного поздравления с миром, почти все говорили одно и то же: {421} - Сергей Юльевич, у нас плохо, вы избавили Poccию от пролития русской крови в Манджурии, избавьте от пролития крови у нас внутри. Все бурлит.
      Я приехал в Петербург 16 сентября 1905 года. В тот же день я был у графа Ламсдорфа. Я ему передал мои впечатления в Америке и обратил его внимание на то, что для того, чтобы установить более или менее прочные отношения с Японией, нельзя ограничиваться Портсмутским договором, нужно пойти далее и установить entente cordiale с этой державой, род союзного, но ограниченного договора, о чем я ему - графу Ламсдорфу - телеграфировал еще из Портсмута, предполагая положить основание к сему там же, но получил от него, если не совсем отрицательный, то во всяком случае более нежели уклончивый ответ. Я ему также указывал на то, что необходимо в Японию послать не посланника, а посла, показав тем, что Россия придает особую важность сношениям с Японией и трактует ее, как великую державу, что несомненно подействует успокоительно и благоприятно на самолюбие японцев.
      Граф Ламсдорф мне сказал, что Государь полагает назначить в Toкио Бахметьева. Я отнесся очень отрицательно к этому назначению, так как Бахметьев никогда не занимался вопросами Дальнего Востока, не имеет об этой области дипломатии никакого понятия и кроме того, насколько я слыхал, человек вздорного характера.
      Тогда граф Ламсдорф спросил, кого же назначить. Я ему ответил Покотилова, посланника в Китае. На это граф Ламсдорф мне ответил, что, конечно, Покотилов был бы отличным послом в Токио, но Государь почему то очень желает, чтобы туда был назначен Бахметьев, и вряд ли ему - Ламсдорфу удастся переменить это решение. Вероятно, ему придется назначить Бахметьева посланником, а когда решится вопрос о назначении посла, то тогда он выставит кандидата более соотвтствующего. На этот раз о моем свидании с германским Императором мы почти не говорили.
      Прибыв в Петербург, я донес об этом Его Величеству. На другой день я получил приглашение приехать к Нему в Финляндские шхеры, где Его Величество в то время находился на яхте "Штандарт" с Августейшим семейством. {422} Я выехал туда утром на военном судне. На судне я был встречен офицерами и командой, которая мне отдала честь. Мы прибыли на место стоянки "Штандарта" после полудня. Государь меня принял у себя в каюте, сердечно и искренно благодарил за успешное окончание крайне тяжелого поручения, Им мне данного, и за точное не только по букве, но и по духу данных Им мне инструкций.
      За такую мою услугу, оказанную Ему и России, Он меня возводит в графское достоинство. Признаюсь, такая экстраординарная награда меня тронула и главное тронула та сердечность, с которой Государь мне объявил об этой милости. Я Его весьма благодарил и поцеловал Ему руку. Затем Государь мне сказал, что Он получил от Императора Вильгельма письмо, в котором германский Император восторженно обо мне отзывается. Он мне сказал, что Он, Государь, очень рад, что я разделяю те идеи, которые были положены в соглашение Его с Императором Вильгельмом в Биорках. Я сказал Государю, что я был всегда сторонником союза Франции, Германии и России, на что Его Величество ответил, что Ему известно, что об этом я говорил германскому Императору несколько лет тому назад, когда он приезжал в Петербург, заметив при этом, что тогда Император Вильгельм хотел союза с Англией и полагал, что Европа должна объединиться против Америки. Я напомнил Государю о меморандуме Императора Вильгельма, тогда переданном Его Величеству, и о нашем ответе, на что Государь сказал:
      - Как же, помню.
      В заключение я выразил, что я особенно счастлив тем, что все наветы, которые делались ему в последние годы, когда многие хотели представить меня Его Величеству чуть ли не революционером, остались без влияния на Него. На это Государь ответил:
      - Я никогда не верил этим наветам.
      Таким образом, он не отрицал, что эти наветы делались. Автором их был тогда, главным образом, Плеве. После этого разговора Государь и я - мы вошли в кают-компанию, где уже была Императрица и вся свита в ожидании обеда. Я раскланялся Императрице, которая на этот раз была ко мне весьма благосклонна. Затем мы сели обдать. Во время обеда, по обыкновению, всех смешил морской министр Бирилев, человек очень хороший, правдивый, но оригинальный.
      После обеда я раскланялся с Их Величествами и пошел в каюту, где были министр двора, морской министр и некоторые лица свиты. Все относились ко мне весьма радушно и даже почтительно. {423} На другой день я вернулся в Петербург. Дорогой на военном судне ехал молодой офицер, профессор морской академии, который представлялся Государю и с нами там обедал. Он объяснял мне, что Цусима должна была кончиться так, как она кончилась, вследствие неправильной конструкции наших судов. На другой день появился указ о возведении меня в графское достоинство.
      Указ об этом возбудил все мерзкие страсти в болоте русского правящего класса. Большинство общества, вечно молчащее, приняло этот факт, как акт простой справедливости; многие даже незнакомые мне писали, что они жалеют, что Витте не остался Витте, а стал графом Витте, так как после моих услуг, оказанных родине, к Витте излишне прибавлять титул графа. Все левые революционеры, а тогда многие теперешние черносотенцы были революционерами, остались недовольны тем, что мир в Портсмуте не был так позорен, как вся война, а потому старались в прессе умалить мое значение в этом деле, как слуги самодержавного Государя, а для того приписывали всю честь этого акта Рузевельту. Ведь Рузевельт президент республики и они хотят республики, да еще какой - распродемократической.
      Правые газеты, которые все время натравляли Poccию на Японию, следуя политике Плеве, который говорил: "нам нужна маленькая победоносная война, чтобы удержать Россию от революции", само собою разумеется, начали говорить в свое оправдание, что не следовало заключать мира, что если бы мы продолжали войну, то победили бы. Витте, заключив мир, сделал ошибку. Идя по этому пути, когда у нас революция вырвалась наружу, самые крайние правые начали кричать, что я изменник, что я обманул Государя и заключил мир помимо Его желания. Особенно они ставили мне в вину, что я уступил южную часть Сахалина, и начали называть меня графом ПолуСахалинским. Этот тон стали проводить и некоторые военные царедворцы, различные генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и просто генералы и полковники - одним словом, военно-дворцовая челядь, которая делает свою военную карьеру, занимаясь дворцовыми кухнями, автомобилями, конюшнями, собаками и прочими служительскими занятиями. Этот тон был весьма на руку всем военноначальникам, которые шли на войну для хищений и разврата и, в особенности, для главных виновников нашего военного позора - генерала Куропаткина "с душою штабного писаря", и старой лисицы, никогда не {424} забывающего своих материальных выгод, генерала Линевича, недурного фельдфебеля для хорошей роты, ведущей партизанскую войну на Кавказе.
      Они подняли головы и начали трубить направо и налево: "как раз, когда мы начали бы громить японцев, Витте заключил мир". Относительно пропаганды идеи, что мир был заключен несвоевременно, особенно отличилось "Новое Время", так как газетный торговец старик А. С. Суворин и талантливый, но неуравновешенный М. О. Меньшиков с самого начала войны проводили крайние шовинистические идеи - все уверяли, что мы разгромим японцев, а поэтому им нужно было оправдать свои корыстные (Суворин) и легкомысленные (Меньшиков) заблуждения. А. С. Суворин, уже через год после заключения Портсмутского мира, когда я впал в опалу, объявил даже, в своей весьма распространенной газете, что ему достоверно известно, что, когда в одном собрании в присутствии Его Величества заговорили о несвоевременности Портсмутского мира, Государь сказал: "Тогда в с е, кроме меня, были за то, чтобы заключить мир". Конечно, Суворин бы этого не печатал, если бы он не знал, что cиe будет встречено свыше одобрительно.
      Сказал ли это Государь или нет, я не знаю, но это так на Него похоже Он весь тут. Сообщение Суворина конечно подхватила кабацкая пресса "союза русского народа", и начала кричать: видите, мы говорили, что Граф ПолуСахалинский изменник".
      Их пророк иеpoмонах Иллиодор сейчас же написал передовую статью, в которой требовал, чтобы меня на площади в присутствии народа повесили. И этой прессе давали деньги через руки князя Путятина, полковника от котлет и доверенного "истеричной" Императрицы Александры Феодоровны. Только ненормальность "истеричной" особы может служить, если не оправданием, то объяснением многих ее действий и того пагубного влияния, которое она оказывала на Императора. Что она "истеричка", видно, например, из следующего.
      Она, конечно, желала иметь сына, а Бог им дал четырех дочерей. После этого Она подпала под влияние шарлатана доктора Филиппа. Этот Филипп Ей внушил, что у Нее будет сын и Она внушила себе, что она находится в интересном положении. Наступили последние месяцы беременности. Она начала носить платья, которые носила ранее во время последних месяцев беременности, перестала носить корсет. Все заметили, что Императрица сильно потолстела. Все были уверены, {425} что Императрица беременна. Государь радовался, об Ее беременности России сделалось официозно известно. Прекратились выходы с Императрицей.
      Прошло девять месяцев, все в Петербурге ежечасно ожидали пальбу орудий с Петропавловской крепости, оповещающую жителей по числу выстрелов о рождении сына или дочери. Императрица перестала ходить, все время лежала. Лейб-акушер Отт, со своими ассистентами, переселился в Петергоф, ожидая с часу на час это событие. Между тем роды не наступали. Тогда профессор Отт начал уговаривать Императрицу и Государя, чтобы ему позволили исследовать Императрицу. Императрица по понятным причинам вообще не давала себя исследовать до родов. Наконец, Она согласилась. Отт исследовал и объявил, что Императрица не беременна и не была беременна, что затем в соответствующей форме было оповещено России.
      Если какой-нибудь шарлатан может внушить женщине, что она забеременела, и женщина под этим внушением находится в продолжении девяти месяцев, то что может внушить любой проходимец такой особе? А раз что либо Ей внушено, то сие внушение передается ее безвольному, но прекрасному мужу, а этот муж неограниченно распоряжается судьбой величайшей Империи и благосостоянием и даже жизнью 140.000.000 человеческих душ, т.е. божественными искорками Всевышнего...
      Но кого более всех взволновало мое графство, это многих лиц высшей петербургской бюрократии. Тут было дело просто зависти, но зависти особой ядовитости, на которую только способен петербургский чиновник-сановник. Такие господа, как Коковцевы, Будберги, Танеевы не могли простить мне графство и пустили интригу во всю и до сих пор ею полны. Что же касается посла в Риме Муравьева, то говорят, что он с тех пор страдает черной меланхолией и сделался моим заклятым врагом.
      После моего представления Его Величеству, в шхерах, к Государю съездил с докладом граф Ламсдорф, и я затем с ним виделся. Граф Ламсдорф меня поздравил с возведением в графское достоинство.
      Это было одно из самых искреннейших поздравлений. Граф затем сказал мне: "Государь очень расхваливал {426} ваш образ действий в Америке, Он сказал, что вообще вами весьма доволен и, в частности, доволен вашим пребыванием в гостях у Германского Императора, который от вас в восторге. Его Величество мне также сказал, что вы совершенно разделяете Биоркское соглашение".
      Я ответил графу Ламсдорфу, что да, что я разделяю его вполне и убежден в том, что самое правильное ведение политики заключается в установлении союза России, Германии и Франции, а затем распространение этого союза и на другие континентальные державы Европы. Граф Ламсдорф мне заметил, что лучшая политика для России это - быть самостоятельной и не обязываться ни перед кем. Я с этим согласился принципиально, но сказал, что это было бы возможно до войны с Японией и если бы у нас не было союза с Францией, а теперь это неисполнимо, и потому я и сторонник соглашения между Россией, Францией и Германией. Этим можно обеспечить мир и надолго дать нашей несчастной родине успокоиться и не вести постоянно войн, совершенно ее ослабляющих.
      На это граф Ламсдорф меня спросил:
      - Да читали ли вы соглашение в Биорках?
      Я ответил:
      - Нет не читал.
      - Вильгельм и Государь не давали вам его прочесть?
      Я опять ответил:
      - Нет, не давали, да и вы, когда я приехал в Петербург и был у вас ранее, чем явиться к Государю, также мне не дали его прочесть.
      На это граф ответил следующее:
      - Я не дал потому, что не знал о его существовании; о нем в эти три месяца мне никто не сказал ни одного слова, и только теперь Государь мне его передал. Прочтите, что за прелесть!
      Граф Ламсдорф был весьма взволнован. Я взял и прочел это соглашение. Вот в чем оно заключалось. Обыкновенный preambule - слова! - затем несколько пунктов, суть которых следующая:
      Германия и России обязуются защищать друг друга в случае войны с какой либо европейской державой (значить и с Францией). Россия обязуется принять все от нее зависящие меры, чтобы к этому союзу с Германией привлечь и Францию (но покуда это не совершится, или вообще, если это достигнуто не будет, все таки союз {427} Poccии с Германией имеет полную силу). Договор вступает в силу со времени заключения мира с Японией, т.е. со времени ратификации Портсмутского договора (значит, если война с Японией будет продолжаться - отлично, а если прекратится, то Россия втягивается в этот договор). Договор подписан Императорами Николаем и Вильгельмом и контрассигнован германским сановником, бывшим с Вильгельмом в Биорках (не разобрал фамилию), а с нашей стороны морским министром Бирилевым.