После того, как была открыта Государственная Дума и, наконец, явилась третья Государственная Дума, полная несостоятельность организации, которая была дана Великим Князем Николаем Николаевичем, а равно и полный произвол, который начал проявляться в деле высшего военного управления, вследствие полной великокняжеской безответственности, сделались столь очевидными и невозможными, что {345} все это пало: и совет государственной обороны и начальник генерального штаба - все было снова упразднено и мы вернулись к прежнему положение дела, т. е. к французской военной системе.
      Этот эпизод не только нисколько не улучшил положения нашей военной обороны, а наоборот - внес в это дело еще большую деморализацию против той деморализации, которая получилась вследствие нашей позорной войны на Дальнем Востоке.
      * В течение всей войны самые толковые военные статьи, почти всегда безошибочно предвещавшие будущее, появлялись в "Русском Слове". Как оказалось впоследствии, они принадлежали перу московского земского статистика, кажется, Михайловского. После Мукденского погрома появилась статья, ясно выясняющая, что ожидать успеха от дальнейших действий Линевича невозможно. Я послал эту статью графу Гейдену, в то время заведывавшему походной канцелярией Государя, рекомендуя ему обратить внимание Его Величества на эту статью.
      На мое препроводительное письмо, я получил ответ с различными соображениями и колкостями. Мне передали, что ответ этот известен Государю. Вследствие сего я написал письмо, в котором, в тоне того письма, на которое оно служило ответом, высказал, что я, будучи против войны, всегда считал, что скорейший мир, конечно, соответствующий обстоятельствам, есть лучший исход сего государственного преступления, что чем скорее его заключат, тем будет для нас выгоднее, и что напрасно возлагают надежды на Рождественского, так как он успеха иметь не может.
      Тогда Государь по свойственному Ему оптимизму ожидал, что Рождественский перевернет все карты войны. Ведь Серафим Саровский предсказал, что мир будет заключен в Токио, значит только одни жиды и интеллигенты могут думать противное...
      Оба сказанные письма находятся в моем архиве. Мне известно, что Его Величество прочел мое письмо, но оставил его без последствий. Он ожидал, что Рождественский разгромит японский флот. К тому же известная часть прессы, прародительница Дубровщины, уверяла, что, как только Рождественский вошел в китайские воды, вся Япония в панике. *
      Адмирал Рождественский был известен, с одной стороны, потому, что он был на пароходе "Весть", который под начальством {346} капитана Баранова, дал, как говорят, мнимое сражение в Черном море турецкому военному судну, во время нашей последней войны. Затем, в последние годы, Рождественский был начальником артиллерийской команды морского ведомства и во время последних смотров флота Его Величества умел выказать прекрасную стрельбу моряков и со всех сторон заслужил большую похвалу, даже со стороны Германского Императора Вильгельма.
      * Что касается эскадры Рождественского, то у меня составилось по многим причинам полное убеждение, что это предприятие бедственное, и бедственное потому, что, не принеся пользы в смысле военных действий на Дальнем Востоке, приведет к уничтожению флота в европейских водах и послужит новым доказательством полной несостоятельности нашего режима. Оно не могло иметь успеха, во-первых, потому, что мне была известна несостоятельность организации нашего флота, которая затем явно подтверждалась на Дальнем Востоке с самого начала войны. Во вторых, я был весьма отрицательного мнения о Рождественском не только по аттестации, данной мне о нем еще Кази, но и адмиралом Дубасовым (когда Рождественского посылали), который по вопросу вообще о силе этой эскадры дал мне некоторые данные, хранящаяся в моем архиве; в третьих потому, что на меня Рождественский, будучи начальником морского штаба, произвел в начале войны самое странное впечатление, когда он вместе с Великим Князем Александром Михайловичем настаивал, чтобы во всех портах европейской России относительно торговых судов ввести такие порядки военного надзора, при которых торговля была бы невозможна, уверяя, что под видом торговых судов могут прийти суда японского военного флота (что это было, глупость или трусость?).
      Как ни странно было это предположение адмирала Рождественского, но комитет министров отнесся к нему вполне отрицательно и предположения морского министерства, поддержанные, между прочим, и Великим Князем Александром Михайловичем, не получили утверждения. Под впечатлением такой идеи, находившейся в голове Рождественского, и произошел трагикомический инцидент в Гуле, когда шла его эскадра на Дальний Восток; наконец, граф Ламсдорф и Великий Князь Александр Михайлович рассказывали мне то, что происходило в заседании, когда окончательно решили отправить эскадру Рождественского. Из этого рассказа было ясно, что присутствовавшие все сомневались в успехе этого предприятия; а некоторые члены совещания были {347} убеждены в неуспехе его и, если Государь решил отправить эскадру, то с одной стороны вследствие легкости суждения, связанного с оптимизмом, а с другой потому, что присутствовавшие не имели мужества говорить твердо то, что они думали. *
      Так как я сам участвовал во многих таких совещаниях, то мне представляется, что отрицательное мнение это было выражаемо крайне осторожно, ибо, по обыкновению, члены этих совещаний знали или догадывались о том или другом желании Его Величества, а потому стеснялись высказываться решительно против этих желаний. Те члены, которые не следовали этому правилу, в конце концов, навлекали на себя нарекание и должны были покидать свои посты (к таким членам причисляю я и себя).
      Когда же дело дошло до того, что Рождественский должен был высказать свое мнение, то Рождественский, как мне говорил Великий Князь Александр Михайлович, сказал следующее: "Он находит, что экспедиция эта очень трудная, но если Государь Император прикажет ее ему совершить, то он встанет во главе эскадры и поведет ее на бой в Японию".
      Затем, Его Величеству, пред отправлением Рождественского на бой, на Дальний Восток, благоугодно было оказать ему милость - повести адмирала к малолетнему наследнику престола, Алексею Николаевичу, от которого Рождественский, кажется, получил в виде благословения образок.
      История всей этой экспедиции известна. О том, что она потерпит крушение, всем лицам, умеющим трезво рассуждать, хотя бы и не специалистам, было отлично известно.
      Между прочим, и я предупреждал об этом, советуя не доводить нашу эскадру до боя с японским флотом.
      * После хотели вслед за эскадрой Рождественского послать наш скромный черноморский флот, совершенно оголив Черное море. На этом настаивали Великий Князь Александр Михайлович и граф Гейден и склоняли Государя. Граф Ламсдорф приходил ко мне советоваться. Я ему высказал, что посылка этой эскадры ничему не поможет на Дальнем Востоке, совершенно обессилив нас в Черном море, а главное, представляет акт, противный международным трактатам. Нарушение трактатов несомненно вызовет большие осложнения в Европе и, как только наш черноморский флот покинет Черное море, в него войдет английский флот. Граф Ламсдорф всячески {348} противодействовал посылке черноморского флота, но, как министр иностранных дел, базировался лишь на соображениях дипломатических. В моем архиве имеется печатная записка по этому предмету графа Ламсдорфа. В данном случае его влияние взяло верх. (См. об этом также -Воспоминания ВК Александра Михайловича, на нашей странице - ; ldn-knigi)
      В связи с делом об эскадре Рождественского находилось дело о покупке аргентинского флота. История эта также безумна по своему политическому основанию, как, в особенности, по исполнению. По политическому основанию она нелепа потому, что, если бы эта покупка совершилась, то державы, поддерживавшие Японию, в этой покупке нашли бы предлог усилить японский флот под тою или другою формою своим флотом, так как продажей Аргентиной России своего флота нарушался принцип нейтралитета. Что же касается исполнения этой покупки, то этим делом под флагом большой секретности занимались такие господа как Котю (Панама), адмирал Абаза, который ездил заграницу, изменял свою фамилию, переодеваясь, брея свою бороду и усы - одним словом, с полнейшей конспирацией, а к ним прилепились десятки темных дельцов.
      Флот, конечно, приобретен не был, но были затрачены и украдены многие миллионы. Это одна между многими другими из историй безобразнейшего хищения казенных денег. *
      14 и 15 мая произошел несчастнейший цусимский бой и вся наша эскадра была похоронена в японских водах. Это был последний удар той несчастной затеи, которая привела нас к японской войне.
      После этого поражения у всех явилось сознание, что необходимо покончить войну миром и это течение так сильно начало проявляться, что дошло, наконец, и до трона.
      Его Императорское Величество начал склоняться к мысли о примирении.
      В течение всей кампании я несколько раз пытался повлиять в смысле прекращения войны, не ожидая от продолжения ее никаких для нас выгод. Но все мои попытки ни к каким результатам не приводили.
      Но благодаря этим попыткам Его Величество знал, как я был против того, чтобы начинать эту войну, принесшую нам такие несчастья, так и в течение войны стремился, - и не скрывал моих мыслей перед Его Величеством, - не доводить войну до крайности и покончить скорее дело миром; так как я был {349} уверен, что чем раньше мы пойдем на мирные переговоры, тем лучшие результаты нами будут достигнуты.
      После Цусимского боя генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович и морской министр Авелан просили Государя их уволить. Этот поступок Великого Князя и Авелана был в высокой степени благородный. Они высказались в том смысле, что раз флот потерпел такое крушение - лица, стоявшие во главе флота, не могут более оставаться в том же положении.
      Еще до Цусимского боя вместо адмирала Макарова, начальником нашей дальневосточной эскадры, т.е. начальником нескольких судов, оставшихся во Владивостоке, был назначен адмирал Бирилев. После Цусимского поражения, очевидно Бирилеву нечего было делать на Дальнем Востоке и поэтому не успел он туда приехать, как вернулся обратно и был назначен морским министром.
      Бирилев был морским министром в моем министерстве после 17-го октября 1905 года, затем был министром в министерстве Горемыкина и в министерстве Столыпина.
      По мере наших военных неудач смута и революционное течение в России все более и более увеличивались; вследствие этого, 21 мая петербургский генерал-губернатор Трепов был назначен товарищем министра внутренних дел и ему были даны особые полномочия по заведыванию полицией. В сущности Трепов сделался, - впрочем он и ранее был, - негласным диктатором.
      Почтеннейший министр внутренних дел Булыгин являлся лишь ширмой; он занимался всеми спокойными делами, а все неспокойные дела находились в полном произвольном распоряжении генерала Трепова, а так как в то время вся Россия была в неспокойном, состоянии, то из этого очевидно, что роль министра внутренних дел Булыгина была совершенно стушевана.
      После Цусимского боя был упразднен особый комитет Дальнего Востока и адмирал Алексеев был уволен от должности наместника Дальнего Востока. Впрочем, комитет Дальнего Востока ни разу не собирался, а когда началась война, то наместник Дальнего Востока, уволенный от командования армией и приехавший в Poccию, потерял всякое значение, так что упразднение особого комитета и увольнение Алексеева от должности наместника, - на каковую должность, конечно, уже никто никогда после назначаем не был, - представляло {350} собою ничто иное, как своего рода панихиду над позорно погибшею авантюрой Безобразова и компании.
      Но все таки, когда адмирал Алексеев был уволен от должности главнокомандующего действующей армией, то он в утешение получил Георгия на шею, хотя и не слышал в своей жизни ни одного выстрела, а во время войны пребывал спокойно в Мукдене в своем кабинете, занимаясь более состоянием своего тела, нежели состоянием действующей армии.
      Впрочем, последнее может быть поставлено Алексееву только в плюс, потому что несомненно, если бы он начал заниматься действующей армией, то по полному своему невежеству в этом деле, он не мог бы сделать ничего кроме ущерба для армии.
      Адмирал Алексеев носит этот, данный ему Георгий на шее, по принятому статуту этого ордена, постоянно, и Алексееву делает честь то, что он одновременно носит и длинную бороду, которая закрывает этот орден и таким образом не возбуждает у лиц, на него смотрящих, печальные мысли о том: какими путями иногда у нас в России лица достигают столь высоких постов, как пост наместника русского великого Государя и каким образом лица эти иногда получают высшие военные ордена, между тем, как действительные наши военные герои этой чести не удостаиваются, ибо этого высшего военного ордена не имеют многие из русских генералов, которые, действительно, отличились на последней войне.
      В июне месяце Государь Император принял известную депутацию земских и городских деятелей, во главе которой был князь Трубецкой, профессор московского университета.
      Эта депутация недвусмысленно высказала Его Величеству свое мнение в том смысле, что Россия ждет от Его Величества изменения государственного порядка в смысл привлечения к законодательным делам народа и общества.
      Его Величество милостиво отвечал на эту речь и в этом ответе, если не обещал водворения государственного строя на основании народного представительства, то, во всяком случае, и не отверг желания, Ему откровенно высказанные этой депутацией.
      В этом смысле через несколько дней, 18 июня, после представления Его Величеству депутации, во главе которой стоял князь {351} Трубецкой, высказались и петербургский и московский губернские предводители дворянства, которые также представлялись Его Величеству, а именно граф Гудович и кн. Трубецкой - брат профессора Трубецкого, - которые представили Его Величеству всеподданнейшую записку от двадцати шести губернских предводителей дворянства.
      Конечно, в этой всеподданнейшей записке предводителей дворянства излагались боле скромные мысли, но, во всяком случае, и в этой записке была высказана мысль, что так далее Россия жить не может.
      Приблизительно в конце июня месяца Россия пришла в такое положение, что Государь явно почувствовал, что необходимо принять какие-нибудь решительные крутые меры, чтобы в России не произошел полнейший развал, который мог грозить и всему царствующему дому.
      {352}
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      ПОРТСМУТСКИЙ МИР
      В конце июня президент американской республики, Рузевельт, предложил свои услуги для того, чтобы привести Россию и Японию к примирению.
      При каких условиях произошли переговоры с Японией, закончившиеся портсмутским трактатом - все это обрисовано в систематических документах, находящихся в полном порядке в моем архиве. Из систематического тома этих документов видно, как возникла мысль о мирных переговорах, какие были получены главноуполномоченными инструкции по ведению этих мирных переговоров, каким образом переговоры эти велись, благодаря чему они привели к мирному разрешению вопроса, а поэтому в настоящих моих отрывочных стенографических заметках я эту часть дела излагать не буду. Я коснусь только некоторых более или менее внешних событий и инцидентов того времени, которые не содержатся в сказанном томе документов.
      Когда явился вопрос о назначении главного уполномоченного для ведения мирных переговоров, то граф Ламсдорф словесно указывал Его Величеству на меня, как на единственного человека, который, по его мнению, мог бы иметь шансы привести это дело к благополучному концу. Его Величеству не угодно было ответить графу Ламсдорфу в утвердительном смысле, хотя Его Величество и не сказал "нет".
      Нужно сказать, что в это время, после моего ухода с поста министра финансов, я был в своего рода опале, в какой я очутился {353} после того, когда я покинул пост председателя совета министров,- во всяком случае я не находился в милости.
      С другой стороны, все то, что я предсказывал относительно той политики, которая была ведена Безобразовым и компанией, при содействии министра внутренних дел Плеве, а равно и о последствиях войны, которые, по моему убеждению, должны были произойти от этой политики, - все, почти буквально, сбылось и сбылось даже значительно в большей степени, в значительно большем размере, нежели я предсказывал.
      При таком положении дела, естественно, что у Его Величества являлись в отношении меня особые чувства.
      Достаточно знать характер крайне мягкий, деликатный, Государя Императора, чтобы понять, что после всего происшедшего Его Величеству было не особенно удобно приблизить меня опять к себе, назначив главным уполномоченным по такому великому государственному делу, как ведение переговоров с Японией.
      Не говоря уже о моих личных предупреждениях Государя о последствиях войны, которые я делал официально во всех комиссиях, - ранее войны, в отчаянную минуту, когда я видел, что дело ведется к тому, что война непременно произойдет - я счел необходимым, как я это уже рассказывал высказать мои сомнения и опасения в форме полнейшего убеждения моему большому приятелю князю Шервашидзе, прося его доложить о моем убеждении Императрице-матери, при которой кн. Шервашидзе состоит.
      Князь Шервашидзе исполнил эту мою просьбу и мне сделалось известно, что Императрица говорила об этом с Императором, но Его Величество высказал, что он не видит никакой опасности и что войны не будет.
      Я привожу этот эпизод, как такой факт, который несомненно свидетельствует, что Его Величеству были отлично известны мои убеждения и мои старания предотвратить от России и ее монарха великие бедствия, и что мои старания не увенчались успехом потому, что Его Величеству не угодно было в этом вопросе оказать мне доверие, которое Государь мне милостиво оказывал в других случаях.
      * Как то раз мне граф Ламсдорф сказал, что решили с нашей стороны первым уполномоченным назначить посла в Париже Нелидова и что теперь идет речь, где съехаться уполномоченным. {354} Рузевельт желает, чтобы переговоры велись в Америке, но что было бы удобнее съехаться в Европе. Я ему сказал, что было бы всего удобнее съехаться где-либо не далеко от театра военных действий, но если делать выбор между Америкой и Европой, то, пожалуй, будет удобнее в Америке, чтобы по возможности устраниться от интриг европейских держав.
      Затем был экстренно вызван наш посол в Риме Муравьев. Граф Ламсдорф мне сказал, что Нелидов отказался от поручения, ссылаясь на свои лета и здоровье, что Извольский, наш посланник в Дании, также отказался, заявив, что единственно кому можно было бы дать такое трудное поручение, это Витте, в виду его авторитетности, как в Европе, так и на Дальнем Востоке, и что Государь решил поручить эту миссию Муравьеву. Муравьев по приезде провел у меня целый вечер, говорил, что являлся Государю, который поручил ему ехать в качестве уполномоченного в Америку вести мирные переговоры с японскими делегатами, что по его мнению при настоящем положении вещей необходимо заключить мир, о чем он откровенно доложил Государю, что он понимает, что на него возлагается самая неблагодарнейшая задача, ибо все равно - заключит ли он мир или нет, при настоящем положении России его будут терзать одни, уверяя, что, если бы мир не был заключен, то мы победили бы, - для оправдания позора войны, а другие, в случае незаключения мира, что все последующие неизбежные несчастья произошли от того, что он не заключил мира, но что тем не менее он решился на это пожертвование своей личностью и согласился оказать эту услугу Государю.
      Затем он спрашивал, кого я ему советую взять с собою, я указал на нашего посланника в Пекине Покотилова и директора департамента казначейства Шипова, (который затем был министром финансов в моем кабинете после 17-го октября), как лиц бывших все время моими сотрудниками по делам Дальнего Востока.
      Тогда же Муравьев мне говорил, что как он счастлив, что своевременно ушел из чепухи, которая творится в Петербурге, и высказывал, что живя теперь заграницею и видя действия парламентарного устройства, даже в такой стране, как Италия, где масса coциaлистов и крайних, он пришел к тому убеждению, что после всего происшедшего, Россию может спасти только конституция.
      Он пробыл у меня целый вечер и не было нисколько заметно, что он нездоров, напротив того он говорил, что чувствует себя отменно. {355} Прошло несколько дней, в течение которых я не видал Муравьева.
      После одного из заседаний комитета министров явился граф Ламсдорф в ленте, что давало всем основание думать, что он приехал от Государя, и сказал мне, что желает со мною переговорить. Мы удалились в кабинет председателя комитета министров и тут граф Ламсдорф мне заявил, что он приехал от Государя, дабы из частной беседы узнать, не соглашусь ли я взять на себя переговоры о мир с Японией и для сего ехать в Америку; что Государь, ранее нежели мне делать это предложение, поручил ему в виду наших личных хороших отношений узнать это от меня, так как Государю конечно будет неловко получить от меня отказ. Я его спросил..
      "А что же Муравьев?"
      Ламсдорф мне ответил, что Муравьев вчера был у Государя, заявил, что он совсем болен и не может принять возлагаемую на него миссию, что даже прослезился у Государя и что Его Величество ему, Ламсдорфу, сказал, что Ему действительно показалось, что Муравьев болен. На вопрос мой: - "как же вы объясняете себе этот инцидент?" Ламсдорф мне ответил, что Муравьев, совсем не зная этого дела и вообще не имея никаких дипломатических сведений, как умный человек, все-таки понял всю опасность, которой он себя подвергает, а во вторых, он очень интересовался вопросом, сколько будет назначено на поездку первого уполномоченного, рассчитывая на 100 тысяч рублей, и был очень смущен, когда я ему сказал, что Государь, по моему докладу, уже назначил первому уполномоченному 15 тысяч рублей". Затем я спросил графа Ламсдорфа, не может ли он поехать сам или предложить назначить своего товарища князя Оболенского. Граф мне ответил, что он оставить свой пост не может, а его товарищ (и самый интимный друг) князь Оболенский на эту роль не годится. Потом он начал взывать к моему патриотизму, дабы я не отказался. Я ответил, что не считая по моему положению возможным уклониться от этой миссии, я ее приму, но если Государь лично меня попросит или прикажет. *
      Вечером я уже получил приглашение Его Величества на другой день приехать к Нему. На другой день утром, это было 29 июня, последовало мое назначение главным уполномоченным по ведению мирных переговоров с Японией и на другой день утром я был у Государя и Государь меня благодарил, что я не отказался от этого назначения, и сказал мне, что Он желает искренно, чтобы переговоры {356} пришли к мирному решению, но только Он не может допустить ни, хотя бы, одной копейки контрибуции, ни уступки одной пяди земли. Что же касается того военного положения, в котором мы ныне находимся, то я должен поехать к главнокомандующему войсками Петербургского округа и председателю обороны Великому Князю Николаю Николаевичу, который мне и разъяснит положение нашей армии на Дальнем Востоке.
      Таким образом, мой разговор с Его Величеством был очень краток... Это было в Царском Селе. Из Царского Села я возвратился в Петербург и поехал прямо к министру иностранных дел и передал ему те указания, которые дал мне Государь Император.
      Министр иностранных дел поинтересовался узнать, желаю ли я, чтобы со мною поехали все те лица, которые были назначены для Муравьева, или же я желаю сделать перемены; на что я ответил, что я считаю неудобным кого-нибудь менять, потому что это было бы обидно для тех, которые назначены, между тем я не имею в виду никого обижать. Он мне сказал, что со стороны военного министерства и действующей армии состоят при главном уполномоченном назначены: генерал Ермолов, наш военный агент в Англии, а из действующей армии полковник Самойлов, наш военный агент в Японии и лейтенант Русин.
      Точно также граф Ламсдорф спросил меня, желаю ли я сохранить ту инструкцию, которая была дана Муравьеву, или же я желал бы другую инструкцию, на что я сказал, что мне это безразлично, при этом у нас было обусловлено, что эта инструкция для меня не будет обязательна, а только я ею буду пользоваться постольку, поскольку я сочту нужным.
      Когда я от графа Ламсдорфа уходил, то он меня спросил:
      "Скажите, пожалуйста, Сергей Юльевич, какие у вас отношения с В. Н. Коковцевым, ведь он был вашим товарищем по министерству финансов, в сущности говоря, человек, вами созданный, между тем он как будто не вполне к вам относится дружески".
      Я его спросил, в чем дело. Он на это мне ответил: когда я был в комитете министров и выходил из кабинета, после того, как вы сказали, что вы согласны принять место уполномоченного и я считал вопрос решенным, то он спросил меня, для чего я приезжал к председателю комитета министров. Я ему сказал и думал, что он обрадуется, а он мне на это ответил: Очень жаль, что председатель комитета министров назначается на это место, ибо это {357} означает, что мир будет заключен, потому что Сергей Юльевич пойдет на всякие условия.
      Это тем не менее не мешало В. Н. Коковцеву и перед моим выездом в Америку и во время моего пребывания в Америке все время телеграфировать мне свои мнения, клонящиеся к мирному ведению и к мирному окончанию переговоров.
      При честности и благородстве графа Ламсдорфа, ему показался очень странным разговор его с Коковцевым по поводу моего назначения главноуполномоченным по ведению мирных переговоров с Японией. (см. об этом прямо противоположное в "Воспоминаниях" Коковцева на нашей странице Т. I, Ч. I, гл V. - ; ldn-knigi) .
      На другой день после того, как я имел счастье быть у Государя, я был у Великого Князя Николая Николаевича. Великий Князь мне сказал, что он, со своей стороны, отказывается высказать какое бы то ни было мнение относительно того, следует ли окончить войну миром и какие условия могут быть приняты; что он со своей стороны ограничится только передачей мне того положения, в котором находится наша действующая армия в настоящее время, и затем уже он предоставляет мне вывести из этого те или иные заключения, причем он мне указал, в каком положении находится действующая армия, на что можно надеяться и на что можно рассчитывать, передав, что эти заключения не есть его личные мнения, а что они истекают из тех заключений, к которым пришло совещание из военных, бывших под его председательством.
      Великий Князь мне довольно обстоятельно объяснил положение дела со свойственной ему определенностью речи, которая сводилась к следующему: 1. Наша армия не может более потерпеть такого крушения, какое она потерпела в Ляояне и Мукдене; 2. при благоприятных обстоятельствах с возможным усилением нашей армии имеется полная вероятность, что мы оттесним японцев до Квантунского полуострова и в пределы Кореи, т. е. за Ялу, что для этого вероятно потребуется около года времени, миллиарда рублей расхода и тысяч 200-250 раненых и убитых, и 3. что дальнейших успехов без флота мы иметь не можем; 4. что в это время Япония займет Сахалин и значительную часть (Вариант: некоторые части.) Приморской области. Великий Князь выражал мнение, что во всяком случае невозможно соглашаться на отдачу Японии хотя пяди исконно-русской земли. Управляющей морским министерством Бирилев мне сказал, что вопрос с флотом покончен. Япония является хозяином вод {358} Дальнего Востока. Что же касается мирных условий, то невозможно соглашаться на какие бы то ни было унизительные условия, что касается уступок территориальных, то по его мнению возможно уступить часть того, что мы сами в благоприятные времена награбили.
      Я тогда же записал резюме разговора со мною Николая Николаевича и эта запись находится в моем архиве. Кроме того, впоследствии я сообщил об этих заключениях как министру иностранных дел, так и военному министру. Это было через несколько лет после войны, вследствие полемики, которую возбудил генерал Куропаткин. Я хотел, чтобы в обоих министерствах был след тех указаний, которые были мне даны со стороны главнокомандующего и председателя комитета обороны, когда я уезжал в Америку вести мирные переговоры.
      Я знаю, что когда я эти указания сообщил министру иностранных дел Сазонову и военному министру Сухомлинову, то первый из них приказал мое письмо приложить к соответствующим бумагам Его Императорского Высочества, а военный министр Сухомлинов письмо это докладывал Государю и Государь подтвердил, что то, что я сообщил, верно, что действительно эти указания мне были даны со стороны Великого Князя Николая Николаевича.
      После того, как Великий Князь мне передал официально эти документы, я на другой день явился к Его Величеству откланяться и хотел Ему Всеподданнейше доложить то, что мне передал Великий князь, но Государь, как только я начал докладывать, мне сказал, что это ему известно, так как Николай Николаевич ему доложил об этих заключениях.
      Когда маркиз Ито узнал, что я еду главноуполномоченным, то он очень жалел, что он не может ехать, и это сожаление выразил в телеграмме, но уже в то время Комура со своей свитой уехал в Америку.
      * Итак, после свидания с Государем, о котором сказано выше, и получении Его кратких указаний, я выехал 6-го июля 1905 года в Америку заключать мирный договор. Были ли у Государя по этому предмету совещания и с кем именно, мне неизвестно. Я знаю, что главнокомандующий постоянно сносился с Его Величеством, но каковы были мнения по этому предмету главнокомандующего Линевича, мне также было неизвестно. Я лично до самого заключения договора не получил от Линевича ни слова. Куропаткин, который оставил пост {359} главнокомандующего, остался под начальством Линевича в качестве командующего одной из армий, еще ранее, нежели Государь меня назначил главноуполномоченным для ведения переговоров, написал мне краткое письмо (находится в моем архиве), в котором он говорит, что теперь армия значительно усилилась и что они победят, "если не будут опять сделаны ошибки". Но ведь Куропаткин все время говорил, что победит, не отступить от Мукдена, не сдаст Порт-Артура, а мы несмотря на его уверения все время теряли сражения за сражениями, и как теряли - с каким позорами..
      Я лично уверен, что Линевич и Куропаткин молили Бога о том, чтобы мне удалось заключить мир, так как им оставался только один выход - это после заключения мира кричать: "Да, нас били, но если бы мир не был заключен, то все-таки мы победили бы".