Когда мне самому приходилось Государю указывать на недопустимость подобных действий, Государь или молчал, или говорил: "но ведь они, т. е. жиды, сами виноваты". Это течение шло не снизу вверх, а наоборот, но только, конечно, по мере нисхождения принимало другие формы и другой объем.
      Урусов, а затем Лопухин, разоблачили травлю евреев посредством прокламаций из департамента полиции.
      Их рассказы немного преувеличены, но в сущности верны. Организация эта была сделана во всяком случае с ведома Трепова и когда я, будучи председателем совета министров, узнавши о ней, ее уничтожил, доложив обо всем Государю, то не могу сказать, чтобы Его Величество этим открытием сколько бы то ни было удивился и возмутился. Все таки несомненно то, что Трепов был честный и порядочный человек. Меня нельзя заподозрить в пристрастии к нему, потому что я с ним не имел ничего общего, он был мой враг и был едва ли не главным элементом в числе других, поставивших меня почти в безвыходное положение после 17 октября.
      Трепов, став диктатором, сделался политическим вахмистром - Гамлетом. С одной стороны по воспитанию, он признавал только "руки по швам", а с другой, сталкиваясь с бурными волнами разгулявшегося русского океана, он чувствовал, что этим не возьмешь, а потому, не имея никакого политического созерцания, образования, воспитания, он временно выражал самые противоположные воззрения {317} и кидался в самые противоположные крайности. С одной стороны, например, в комитете министров он настаивал на самых решительных мерах не только против студентов, но и против всего учебного персонала и одновременно проводил мнение, что нужно закрывать все высшие учебные заведения, предоставив содержание их частной инициативе и частным лицам.
      Он стоял за неограниченное самодержавие, но, когда обсуждал проект Булыгинской Думы, выражал, а иногда и настаивал на положениях совершенно левых. Издав в октябрьские дни приказ по войскам "патронов не жалеть", через несколько дней он высказывался за широкую амнистию. Считая, что нужно выгнать всех профессоров и студентов, он затем дал инициативу и настоял на предоставлении всем высшим учебным заведениям широкой и неопределенной автономии.
      Эти меры открыли двери революции и повели к 17 октября. После 17 октября, совсем растерявшись, он оставил пост товарища министра внутренних дел, сделавшись - опять по совету барона Фредерикса - дворцовым комендантом и, в сущности, самым интимным и сильным советчиком Государя, так что я должен был нести всю ответственность, а он управлять при помощи П. Н. Дурново.
      Когда я не счел возможным играть роль соломенного чучела на огороде и ушел, то не без его совета был составлен и новый кабинет оловянного чиновника, отличающегося от тысячи подобных своими большими баками, Горемыкина. Но уже через неделю Горемыкин начал жаловаться на то, что Трепов ему все портит. Также не без влияния Трепова Горемыкин был уволен. Вместо него был назначен Столыпин, который ясно сознал, что с Треповым управлять нельзя. Столыпину повезло, Трепова "lune de miel" начала проходить, а тут Трепов по обыкновению от пароля "хорошенько их" кинулся в другую сторону; ему пришло на мысль применить теорию "зубатовщины" к кадетам, и так, как он в Москве вздумал привлечь на свою сторону рабочих, влезши в их среду, также он задумал сделать и с кадетами. Он дал в этом смысле неосторожное интервью иностранному корреспонденту, неосторожное уже в том смысле, что из него было ясно, кто в сущности управляет Россией, а затем представил список кадетского министерства Государю. Если бы кадеты вели себя, сколько бы то ни было, благоразумно, начиная хотя бы со времени первой Думы, то дело бы их выгорело.
      Они {318} вступили бы во власть, но они наделали столько глупостей, что Столыпину было не трудно свалить этот план и вместе с тем и Трепова.
      Государь решил отделаться от Трепова и по обыкновению прибег к хитросплетениям. В эти хитросплетения несколько запутался сам Государь, как иногда бывает с пауком, вяжущим паутину для мухи. Муха - Трепов все равно был бы уничтожен, но Государю повезло. Трепов в это время умер естественною смертью. Он был политически и общественный невежда, но несомненно, что все, что он делал, было им сделано de bonne foi, и он был верноподданнейший и преданнейший слуга не только Императора Николая II, но и Николая Александровича. Наверно, кто-нибудь из семейства Трепова оставит подробное описание, в каком трагическом положении находился этот честный и преданный Николаю Александровичу человек в последние недели до своей смерти. *
      {319}
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      РАБОТЫ ВО ИСПОЛНЕНИЕ УКАЗА
      12 ДЕКАБРЯ
      * Указ 12-го декабря 1904 года возлагал на комитет министров озаботиться изысканием мер для водворения законности, расширения свободы слова, веротерпимости, местного самоуправления, устранения излишних стеснений инородцев и всяких исключительных законов.
      Затем в указе обращалось внимание на необходимость благотворно окончить работы крестьянского совещания. Задача комитета заключалась в установлении лишь главных начал и за утверждением сих начал - подробная разработка каждого вопроса в отдельности возлагалась на особые совещания под председательством лица, равно как и членов, Государем назначенных. Председатель имел право независимо от сего пригласить членов в совещание по своему усмотрению с совещательным голосом. Раз вопрос был передан в совещание, он выходил из рук комитета министров и председатель совещания должен был иметь непосредственные отношения к Государю. Комитет министров действовал в полном составе: председателя Государственного Совета, председателей всех департаментов Государственного Совета, всех министров и главноуправляющих и независимо от сего приглашались в заседания другие лица: С. Петербургский митрополит Антоний по вопросам, касающимся церкви, и некоторые члены Государственного Совета.
      Я употреблял все усилия дабы реформы, намеченные в указе, были проведены возможно полнее и спешно. По каждому вопросу давал инициативу; канцелярия представляла богатый материал. Я питал надежду, что если указ этот будет скоро приведен в исполнение, то значительно ослабеют неудовольствия, но, по обыкновению, сначала я встретил апатию, затем интриги, а в заключение недоверие Государя ко всем реформам, намеченным указом. {320} В результате практически было кое что сделано по вопросу веротерпимости, о школе в западных губерниях, о старообрядцах и сектантах. Остальное все застряло и затем похоронено 6 августа 1905 года и окончательно 17 октября 1905 года и вообще революцией. Все решения комитета министров немедленно публиковались и затем все журналы комитета издавались отдельною книгою. Желающий может с ними ознакомиться.
      Сначала комитет министров, установивши программу действия, начал рассматривать вопрос о водворении законности. Вопрос этот прошел довольно гладко. Только из замечаний К. П. Победоносцева я усмотрел его отрицательное отношение к настроению комитета. Установивши главные начала преобразований для укрепления законности, которые были одобрены Государем, но до сих пор не приведены в исполнение, подробную разработку вопроса о преобразовании сената и установлении административной юстиции было решено поручить особому совещанию.
      Совещание было составлено из членов, мною представленных Государю.
      Председателем был назначен по моему указанно А. А. Сабуров, а членами Таганцев, Кони, Голубев и другие почтенные члены Государственного Совета и Сената.
      Это тот самый Сабуров, который во времена Лорис-Меликова был недолгое время министром народного просвещения.
      Bcе труды этого особого совещания уже в конце 1905 года были представлены Его Величеству и препровождены ко мне, как председателю совета министров того времени, но после моего ухода работа эта не получила никакого дальнейшего движения, причем, кажется, часть этой работы была представлена в Государственную Думу, но там застряла. Само собой разумеется, что работа этого особого совещания по нынешним временам и не могла получить какого бы то ни было осуществления, потому что во время Столыпинского режима не только не укрепилась большая самостоятельность и независимость суждений в Сенате, а напротив того Сенат обратился, в значительной степени, в орудие администрации вообще и министра юстиции и председателя совета министров в особенности.
      Таким образом Сенат, можно сказать, совсем утратил свою самостоятельность и нравственную справедливость своих суждений, и обратился в такое учреждение, олицетворяющее часто полную незаконность, каковым он никогда не был; положение Сената и его состав, в то время, когда был издан указ 12 декабря 1904 года;, могли служить идеалом совершенства, сравнительно с теперешним {321} Сенатом, который систематически пополняется угодниками министра юстиции и других министров, а сам министр юстиции из высшего блюстителя законности обратился в помощника шефа жандармов и начальника тайной полиции.
      * Затем пошел вопрос о печати. Кроме материалов, составленных по этому предмету канцелярией, был доставлен некоторый материал академией наук. В обсуждении этого вопроса принимал участие президент академии Великий Князь Константин Константинович, известный поэт, начальник военно-учебных заведений, человек благородный, образованный, с традициями своего отца Великого Князя Константина Николаевича, не глупый, но и не орел.
      К этому вопросу К. П. Победоносцев и его заместитель Саблер, так как К.П. перестал посещать регулярно заседания, относились скептически.
      Установивши главные основания, подробная разработка цензурного устава была поручена совещанию. Я предложил в председатели директора публичной библиотеки, члена Государственного Совета Кобеко (Дмитрий Фомич Кобеко, бывший мой сотоварищ по министерству финансов, известен и симпатичен Государю Императору, вследствие его книги "История Императора Павла I". Дмитрий Фомич выработал в главных чертах проект нового положения о прессе, которым и воспользовались, когда я сделался председателем совета министров и явилась, во исполнение манифеста 17 октября, необходимость издать временный закон о прессе, впредь до того времени, когда все дело о печати будет обсуждено и установлено Государственной Думой.), а членами лиц различных партий: Кони, Арсеньева, Пихно, князя Мещерского, графа Голенищева-Кутузова и других. Его Величество утвердил, как журнал комитета, так и состав совещания, но уже через несколько дней Его Величество помимо меня и председателя совещания Кобеко назначил новых членов: князя Голицына (Муравлина), ныне члена союза русского народа, и Юзефовича. Эти назначения ничего хорошего не предвещали.
      Юзефович, из почтенной киевской семьи, известен, как самый безнравственный человек, его ненормальные страсти, проявляемые в самой беззастенчивой форме и другие нечистые выходки составили ему такую репутацию, что его нигде в порядочных семействах в Киеве не принимали, хотя относились с уважением к его отцу и матери. Этот человек за деньги был ходатаем евреев и затем доносил на евреев, как только с кем-нибудь из них не ладил. {322} Благодаря связям, его всегда где-нибудь устраивали, дабы дать ему жирный кусок хлеба, но вследствие своей безнравственности, он нигде не мог ужиться. Одно время при Сипягине он был цензором в Киеве, но затем должен был покинуть это место вследствие постоянных историй с редакторами газет, в том числе и с Пихно. (*Пихно, ученик Бунге, недурной человек, но впал ныне в крайности вследствие общей неврастении, которая появилась у всех не крепких нервами от проклятой революции *.), ныне едва ли не единственно умным и культурным черносотенцем, членом Государственного Совета.
      Наконец, Юзефович нашел себе приют у бывшего дворцового коменданта генерал-адъютанта Гессе, своего друга детства. Гессе пользовался его пером и давал ему 12.000 в год из сумм, ему отпускаемых на дворцовую полицию. Но как к нему относился сам Гессе, видно из того, что как то раз я его спросил:
      - Что, у вас бывает Юзефович?
      На что он мне ответил:
      - У меня да, но я его держу далеко от моих мальчиков.
      Когда Гессе умер, лицо его заместившее, князь Енгалычев сейчас же удалил Юзефовича.
      Трепов, будучи товарищем министра внутренних дел, по просьбе Рачковского, который в сущности ведал департаментом полиции, назначил Юзефовича в Париж по полицейским делам. Я тогда предупредил Трепова, что Юзефович в Париже наделает скандалы по части нравственности. Так и случилось. Его скоро должны были оттуда убрать.
      Затем после 17 октября он явился главою черносотенной организации в Киеве и от имени этой ничтожной партии начал посылать депеши Государю. Но в Киеве все к нему относятся с таким же презрением, как относились всегда. Понятно, что появление в совещании о печати такого субъекта не предвещало ничего хорошего.
      Но само по себе назначение Юзефовича и Муравлина было дело второстепенное - главное было то, что это служило указанием, что Государь по обыкновенно заколебался, что пошли наушничанья из темных углов, что сделавши шаг вперед, Он уже решил сделать шаг назад. Очевидно, что то, что говорилось в комитете министров, передавалось Ему в извращенном виде. То, что говорилось, почиталось бы между всеми конституционными фракциями, не говоря о тайных и явных революционерах, обскурантизмом. {323} Когда же произошло 9-ое января 1905 года, кровавая история с Гапоновщиной, вследствие которой Мирский ушел, то в дальнейшей работе комитета министров по указу 12-го декабря 1904 года явился полный переворот, было ясно, что хотят свести все на нет.
      Дмитрий Фомич Кобеко с Высочайшего соизволения представил в комитет министров свои предположения, которые были обсуждены в особом совещании под его председательством. Эти соображения отчасти послужили материалом для составления и представления соответствующего закона в Государственный Совет. В бытность мою председателем совета министров до открытия Государственной Думы, законопроект был представлен в Государственный Совет в том виде, в каком он вышел из совещания, но при обсуждении там был в значительной степени урезан, в смысл уменьшения свободы прессы. Временно этот закон и был установлен и утвержден Его Величеством.
      С тех пор прошло 5 лет, до сих пор никакого нового проекта закона о печати в Думу не представлено и Думой не рассмотрено, а вместо нового закона о печати Столыпин, в его управление при помощи 3-ей Государственной Думы и верных ему молодцов, которыми командовал и командует господин Гучков, ввел полнейший произвол в дела печати; так что тот закон, который был проведен мною в бытность мою председателем совета министров и который тогда считался прессою довольно стеснительным, в настоящее время составил бы идеал для нашей повседневной журналистики; так как этот закон существует на бумаге, а в действительности существует полный произвол, основанный на усиленных, чрезвычайных, военных и просто произвольных Столыпинских распоряжениях. *
      Комитет министров подробно остановился на той язве, которая называется "исключительное положение" и которою дают администрации в руки полнейший, неограниченный произвол действий.
      Такой консерватор, как Петр Николаевич Дурново, который составляет собою в настоящее время в Государственном Совете лидера наиболее реакционной партии, тогда в комитете министров высказывал, что исключительные положения принесли России гораздо более вреда, нежели пользы, основываясь на своей практике, как бывшего директора департамента полиции.
      Комитет министров, высказывавший также свои дезидераты по вопросу об исключительном положении, решил, что дело это должно {324} быть рассмотрено в особом совещании, причем особое совещание это должно было руководствоваться соображениями комитета министров. Его Величеству благоугодно было совещание это утвердит и по собственной инициативе назначить председателем совещания графа Алексея Павловича Игнатьева, бывшего Киевского генерал-губернатора, несколько времени тому назад уволенного от этой должности, вследствие несогласия с командующим войсками генералом Драгомировым, человека не глупого, но гораздо более хитрого, нежели умного продукта петербургской великосветской военно-чиновнической атмосферы.
      Само назначение председателем графа Игнатьева, от которого зависел и выбор членов особого совещания, ясно показывало то направление, которое оппозиция желала дать вопросу об исключительных положениях.
      Когда после 17 октября, в конце 1905 года, я сделался председателем совета министров, то ничего в особом совещании графом Игнатьевым сделано еще не было, затем какие то части этих трудов были переданы министерству внутренних дел уже после того, как я оставил пост председателя совета министров и там крепко накрепко все эти труды были похоронены.
      Столыпин представил какой то закон об исключительных положениях в Думу, затем он не торопился его рассмотрением и положение это доныне почивает в Государственной Думе. Только на днях появился слух в печати, что молодцы умершего председателя совета министров, имея в виду выборы, для мусирования своих избирателей намерены вдруг поднять вопрос об исключительном положении и рассматривать по этому предмету уже давным-давно представленный в Думу закон Столыпина. Само собой разумеется, что Дума это делает, в том совершенно правильном соображении, что все равно Государственный Совет, в нынешнем составе, такого положения или не примет, или до роспуска Думы не успеет его рассмотреть и поэтому этот выпад есть ни что иное, как своего рода провокационный жест.
      * Когда приступили к вопросам о веротерпимости, то К. П. Победоносцев, пришедши раз в заседание и усмотревши, что митрополит Антоний выражает некоторые мнения, идущие вразрез с идеей о полицейско-православной церкви, которую он, Победоносцев, двадцать пять лет культивировал в качестве обер-прокурора {325} Святейшего Синода, совсем перестал ходить в комитет и начал посылать своего товарища Саблера.
      Несмотря на то, что митрополит Антоний был весьма умерен в своих взглядах, а Саблер употреблял все усилия, чтобы делать препоны, Победоносцев остался все таки ими недоволен и разошелся с ними.
      Сперва комитет министров определил некоторые общие положения о веротерпимости, затем главным образом остановился на устранении стеснений, лежащих на старообрядчестве и на неизуверных сектантах.*
      В особенности комитет министров остановился на крайне трудном положении, в каком находятся в смысле религиозном наши pyccкие старообрядцы, которые всегда составляли элемент наиболее консервативный, наиболее преданный своему царю и родине.
      Такого воззрения держался и покойный Император Александр III, который относился всегда к старообрядцам в высокой степени благосклонно. Такого же воззрения и убеждения держался и поныне держится Император Николай II и, если все-таки при всем этом ничего не было сделано для большей веротерпимости к старообрядцам, то конечно, это происходило не от взглядов и желания этих Императоров, а от крайне узких воззрений их советчиков и особливо обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева. В отношении веротерпимости комитет министров, в полном составе, а равно и члены, которые были приглашены в комитет министров по моему представлению и с утверждения Его Величества для рассмотрения всех вопросов по указу 12 декабря 1904 года, а именно члены Государственного Совета Таганцев, Сабуров, Куломзин, единогласно считали необходимым в отношении веротерпимости принять решительные меры. На этом поприще было нечто и сделано, а именно последовал знаменательный указ 17 апреля 1905 года о веротерпимости, который ныне составляет базис того положения вещей, в котором находятся в России инославные и другие церкви, отличные от святой православной церкви.
      Этот указ был выработан комитетом министров и Его Величеству угодно было утвердить его. Он приобрел силу закона.
      Указ этот такого же рода, как манифест 17 октября 1905 года, т.е. представляет собою такие акты, которых можно временно не исполнить, можно проклинать, но которые уничтожить никто не может.
      {326} Они как бы выгравированы в сердцах и умах громадного большинства населения, составляющего великую Россию.
      Указ 17 апреля установил лишь принципы; необходимо было выработать все подробности, ясно устанавливая пределы свободы инославных, не христианских и отпавших от православной церквей и отношения к ним властей.
      Для сего по представлению комитета министров должно было быть основано особое совещание по вопросам о веротерпимости. Его Величество, утвердив, как я сказал, указ 17 апреля, утвердил и образование особого совещания по вопросу о веротерпимости, но опять таки председателем этого совещания был назначен граф Алексей Павлович Игнатьев.
      Таким образом гр. Игнатьев должен был, с одной стороны, вмещать в себе председателя совещания об исключительных положениях, т.е. главным образом о высшей государственной полиции, а с другой стороны, должен был быть председателем особого совещания по вопросам религиозным и веротерпимости.
      Для всех было очевидно, что собственно от этого совещания о веротерпимости желают. Конечно, это особое совещание никаких законченных трудов не сделало и в бытность мою председателем совета ничего не представило, затем было закрыто и некоторый материал передало в министерство внутренних дел.
      Как я уже сказал, при обсуждении вопросов о веротерпимости в комитете министров, обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев начал оказывать явное противодействие, но так как встретил в своих реакционных стремлениях отпор не только с моей стороны, но со стороны всех членов комитета, то сделался больным и в заседаниях комитета министров не участвовал. Все решения комитета не встретили препятствий ни со стороны высокопочтенного митрополита, ни со стороны заместителя К. П. Победоносцева товарища обер-прокурора Святейшего Синода Саблера, нынешнего обер-прокурора Святейшего Синода.
      Митрополит указывал лишь мне, как председателю, и членам комитета министров, что согласно сообщениям комитета, предполагается дать значительную свободу инославным церквам, а равно и не христианским религиозным общинам а также {327} старообрядчеству. Не возражая ничего против этих предположений, в том виде, в каком они вылились в комитете министров, он, тем не менее, находил, что это в высокой степени несправедливо в отношении православной святой церкви, ибо православная церковь не пользуется теми свободами, которыми предполагается наградить иные церкви и иные вероисповедания. Конечно, это было заявление такого рода, которое не могло не встретить не только полной симпатии со стороны комитета министров, но даже не могло не возбудить в сердце членов, по крайней мере, в моей душе, самые резкие горестные чувства.
      Представляя Его Величеству доклад об указе 17-го апреля о решении комитета образовать особое совещание по вопросу о веротерпимости, конечно, я не мог не доложить Государю о том, что высказал высокопреосвященный митрополит. Его Величество тоже принял близко к сердцу горькое соображение митрополита. Я доложил Государю, что вследствие такого заявления митрополита было бы необходимо рассмотреть в комитете министров главные основания, которые желательно было бы ввести в отношении Государства к русской православной церкви и которые могли бы дать русской святой православной церкви необходимую свободу действий и свободу управления.
      Его Величеству благоугодно было соображения мои одобрить. Вследствие этого, я доложил комитету министров о решении Его Величества, чтобы комитет обсудил вопрос о необходимых мерах по изменению некоторых порядков в православной церкви, с тем, чтобы эти решетя, которые будут намечены комитетом министров, получили осуществление лишь через Святейший Синод или при его участии по заведенному порядку.
      При обсуждении указа 12 декабря, я, в качестве председателя комитета министров, представил по каждому вопросу записку, т. е., свои мнения, которые могли бы облегчить комитет министров в обсуждении дела. Поэтому я вплотную занялся изложением вопроса о том, в чем заключается слабость общества нашей православной церкви и какие, по моему мнению, необходимо сделать преобразования.
      Эта записка была составлена одним из моих сотрудников при моем большом и сердечном участии, так как вопросы православной церкви всегда, начиная с моего детства, были мне очень близки, по {328} тем традициям, который я наследовал от моей семьи, и по той семейной атмосфере, в которой я воспитывался.
      Когда записка эта была напечатана и разослана членам, то последовало возражение и критика на нее обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, числящегося больным. На записку К. П. Победоносцева я отвечал подробной запиской, одновременно же митрополит представил в комитет министров, по моей просьбе, редакцию тех вопросов, которые подлежали обсуждению комитета министров.
      Вопросы эти были установлены с объяснением сути дела по каждому из представляемых вопросов. Эта работа, как мне сделалось известным, была произведена профессорами духовной академии под руководством митрополита.
      Когда был составлен весь этот материал, то мною было назначено заседание комитета министров для обсуждения этого вопроса.
      Накануне дня, назначенного для заседания, вечером, я получил от К. П. Победоносцева письмо, в котором он мне сообщил, что по Высочайшему повелению вопрос этот должен быть снят с обсуждения комитета министров, и вообще все это дело, об некоторых изменениях в порядках православной церкви, должно быть передано в Святейший Синод.
      Очевидно, что такого рода решение было принято под давлением оппозиционных сфер, во главе которых стоял числившийся больным обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев. Вопрос этот таким образом был передан на обсуждение Святейшего Синода.
      Синод того времени принял решения гораздо боле радикальные, нежели те, на которых остановился бы комитет министров, а именно он решил, что для обсуждения всего этого дела необходимо собрать поместный собор и учредить патриаршество и, так как это решено было единогласно, то Владимир Карлович Саблер не только не решился пойти против этого решения, но даже стал его соучастником. В результате В. К. Саблер должен был оставить место товарища обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, а митрополит Антоний впал в опалу со стороны всесильного обер-прокурора. Решение же Синода не было ни утверждено, но и не было отклонено Государем Императором, а только было указано, что вопрос о созыве собора будет решен впоследствии. {329} Затем прошло боле пяти лет, так вопрос о соборе и не решен. В надлежащих случаях как бы подымается этот вопрос и показывается в виде отдельной туманной картины, но никакого собора в действительности собирать не предполагается.
      * Между тем, если взирать на будущее не с точки зрения, как прожить со дня на день, то по моему мнению наибольшая опасность, которая грозит России - это расстройство церкви православной и угашение живого религиозного духа. Если почтенное славянофильство оказало России реальные услуги, то именно в том, что оно выяснило это еще пятьдесят лет тому назад с полною очевидностью.
      Теперешняя революция и смута показали это с реальной, еще большей очевидностью. Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов. Идеалы эти могут держать массы лишь тогда, если они просты, высоки, если они способны охватить души людей - одним словом, если они божественны. Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует. Без религии же масса обращается в зверей, но зверей худшего типа, ибо звери эти обладают большими умами, нежели четвероногие.
      У нас церковь обратилась в мертвое, бюрократическое учреждение, церковные служения - в службы не Богу, а земным богам, всякое православие в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России. Мы постепенно становимся меньше христианами, нежели адепты всех других христианских религий. Мы делаемся постепенно менее всех верующими. Япония нас побила потому, что она верит в своего бога несравненно более, чем мы в нашего. Это не афоризм, или же настолько же афоризм, на сколько верно то, "что Германия победила Францию в 1870 году своею школою"...
      Совещание графа А. П. Игнатьева угасло и только министерство Столыпина, воспользовавшись работами комитета министров в порядке ст. 87 основных законов, докончило раскрепощение старообрядцев и неизуверного сектантства, которое было уже почти раскрепощено комитетом министров по указу 12-го декабря.
      Таким образом были сняты стеснения, лежавшие столпами на наиболее преданной русским началам и православной в правильном смысле этого слова части русского народа. А сколько эти люди перетерпели, каким только они не подвергались стеснениям! {330} При всем уважении к К. П. Победоносцеву, как замечательному по своим способностям человеку, должен сказать, что за последние 25 лет он являлся главным тормозом к решению старообрядческого вопроса. Сколько раз я его не подымал прямыми и косвенными путями, я ничего не мог достигнуть. Должен засвидетельствовать, что Государь всегда в душе был за старообрядчество, Он всегда хотел покончить с этим вопросом, но у него недоставало воли перешагнуть препятствия в Победоносцеве и таких господах, как А. П. Игнатьев, Ширинский-Шахматов и tutti-quanti. *
      Независимо от изложенного комитет министров по указу 12 декабря принял некоторый частные меры, так например относительно свободы малороссийского языка, ибо в то время не разрешалось даже обращение Евангелия на малороссийском языке. Вероятно, это имеет место и теперь, после Столыпинского режима. Сказанное разрешение было дано комитетом министров, в заседание коего был приглашаем по этому делу президент Академии Наук Великий Князь Константин Константинович, который очень поддерживал мнение о необходимости дозволить обращение Евангелия на малороссийском языке.
      Были приняты некоторые частичные решения относительно школ в западных губерниях и в Царстве Польском, относительно преподавания на инородческих языках и другие подобные меры. Частью эти меры были решены комитетом министров и Высочайше утверждены и приведены в исполнение, а частью были даны по этому предмету поручения соответствующим министрам. Министры в некоторой степени эти поручения исполнили, но в каком положении это дело находится в настоящее время, в действительности, это сказать трудно, потому что при нынешнем режим, после Столыпинского управления, закон - это есть одно, а административные учреждения - есть другое.