Через несколько дней я получил от Его Императорского Величества записку о выдаче ссуды. Хотя выдача этой ссуды совершенно не соответствовала Уставу Государственного банка, тем не менее, в виду резолюции Его Величества, конечно, она была немедленно выдана, но инцидент этот, как мне впоследствии сделалось известно, {218} - послужил к тому, что Государю и Государынь Императрице сказали: что, вот, мол, министр финансов Витте дошел до того, что не желает слушаться Государя Императора.
      В начале августа, в четверг перед 16-м числом, вечером, я получил от Государя Императора записку, в которой Его Величеству угодно было мне приказать: когда я приеду завтра, в пятницу, к Государю с всеподданнейшим докладом в Петергоф, то чтобы привез с собою и управляющего Государственным банком Плеске.
      Я, признаться, недоумевал: почему именно Государю Императору угодно, чтобы я привез ему Плеске. Но, с другой стороны, у меня было убеждение, что при данном положении вещей я остаться министром финансов не могу, так как в противном случае приму на себя ответственность за все те последствия, которые произойдут в случае японской войны. Я отлично понимал, что если другие министры могли иметь оправдание, что, мол, так Государю Императору было благоугодно, то я этого оправдания в общественном мнении не получу, ибо Россия уже достаточно хорошо знала и мой характер, и мою решительность, и мою твердость, и никто не поверил бы, что я, с своей стороны, сделал все, чтобы не было войны и что, только склонившись перед необходимостью, остался на своем посту. Но тем не менее, мне казалось, что если Его Величеству и угодно будет кого-нибудь назначить, то это будет сделано обыкновенным порядком; что Его Величеству благоугодно будет меня вызвать и об этом мне сказать. И я вполне понимал это желание Государя Императора, ибо, очевидно, если Государь решил вести политику совершенно обратную моим убеждениям, то я, оставаясь на посту влиятельного министра, - министра, который имел такое большое значение в делах Дальнего Востока, - буду всегда служить препятствием к введению нового курса, и какое бы ни было решение, то или другое - но самое худшее из них - это двойственность.
      Итак, я все таки не мог понять: для чего Его Величеству угодно было, чтобы я привез к нему Плеске? Мне представлялось, что, если Его Величеству угодно будет назначить вместо меня другого министра - то почему Государь остановился именно на Плеске, которого он совершенно не знал и видел его, вне официальных приемов, только на Путиловском заводе. {219} Я дал знать Плеске, чтобы он утром приехал ко мне на Елагин остров, а оттуда мы отправились на пароходе пограничной стражи, который обыкновенно меня возил в Петергоф.
      Плеске спрашивал меня дорогою: для чего он вызван? Я не мог ответить ему определенно, а только высказывал догадки, что, может быть, Государю Императору угодно его назначить на какой-нибудь пост.
      Затем, приехав в Петергоф, я вместе с Плеске в карете поехали к Его Величеству. Плеске остался в приемной комнате, а я пошел к Государю в кабинет.
      Государь очень милостиво меня встретил. Как всегда, доклад мой продолжался около часа. Во время доклада я сообщал Его Величеству мои различные предположения относительно будущего и просил разрешения Государя, когда он уедет за границу, поехать по обыкновению по России, во все те губернии, где я еще не был и где была открыта питейная монополия.
      Его Величество это одобрил, сказав, что я хорошо делаю, что сам лично осматриваю учреждение этого весьма важного дела.
      Когда я уже встал, чтобы проститься с Его Величеством, Государь Император, видимо несколько стесненный, сконфуженный, обратился ко мне с вопросом: привез ли я Плеске? Я сказал, что привез. Тогда Государь спросил меня: "Какого вы мнения о Плеске?" Я ответил, что самого прекрасного.
      И действительно, я почитал и почитаю Плеске, как человека в высокой степени порядочного, прекрасного, имевшего значительную практику и сведения в некоторых отраслях финансового управления. Он все время был одним из моих ближайших сотрудников. После такой, сделанной мною, рекомендации Плеске, Государь Император сказал мне:
      - Сергей Юльевич, я вас прошу принять пост председателя Комитета министров, а на пост министра финансов я хочу назначить Плеске.
      Меня это неожиданное решение, - неожиданное, главным образом, по своей форме, - весьма удивило. Его Величество, заметив, вероятно, что я выразил на своем лице удивление, сказал мне: - Что, Сергей Юльевич, разве вы недовольны этим назначением. Ведь место председателя комитета министров это есть самое высшее место, которое только существует в Империи. {220} На это я сказал Государю, что если это назначение не выражает собою признака неблаговоления ко мне Его Величества, то я, конечно, буду очень рад этому назначению, но я не думаю, чтобы на этом месте я мог быть полезным, сколько я мог бы быть полезным на месте более деятельном.
      Затем, простившись с Его Величеством, я ушел из кабинета и согласно повелению Государя сказал Плеске, чтобы он пошел к Императору.
      Вероятно, Императрица Мария Феодоровна знала о том, что должно было произойти, а потому пригласила меня к себе завтракать.
      Из дворца Государя Императора я поехал к Императрице. Императрица была ко мне в высокой степени милостива и любезна.
      Мой уход с должности министра финансов с высшим назначением на бездеятельное положение председателя комитета министров, как я говорил, объясняется почти исключительно моим несогласием с той политикой относительно Дальнего Востока, которая привела нас к Японской войне.
      Естественно, рождается вопрос: почему же остался на своем посту граф Ламсдорф, который с тех пор, как он, после смерти графа Муравьева, был назначен министром иностранных дел, все время поддерживал одинаковые со мной взгляды.
      Произошло это, с одной стороны, от разности характеров - моего и графа Ламсдорфа, - а с другой стороны, от разности внешних приемов действий.
      По этому предмету, один из деятелей того времени, стоявший близко ко двору, представил положение дела в форме следующего рассказа.
      Он говорил: - Представьте себе отца семейства, который имеет сына и дочь, и представьте себе, что этот отец семейства делает нечто такое, что, по мнению его детей, гибельно для самого отца семейства. Положим, например, что этот отец семейства, уже в пожилых летах, хочет развестись со своей женой и жениться на молодой девушке; дети уговаривают его этого не делать, но способы отговоров сына и дочери совершенно различны.
      Сын приходит к отцу и говорит: "Отец, не делай этого; ведь если ты это сделаешь, ты повредишь себе, повредишь всем твоим родичам и потеряешь престиж". И говорит это в такой {221} резкой форме, что, наконец, отец выходит из себя и, после многих предостережений сыну, чтобы он перестал говорить с ним на эту щекотливую тему, говорить ему: "Уходи вон", - и удаляет сына из дома.
      А затем приходить тихая и скромная дочка и говорить тоже самое, но в другом тоне: "Милый папа, я тебе советую этого не делать. Ты знаешь, как я тебя люблю. Ты себе повредишь и потому, ради того, что я тебя так люблю и боюсь, что ты навредишь себе - я умоляю тебя, пожалуйста, не делай этого".
      В таком случае отец семейства треплет свою дочку по щечке и говорит: "Ах ты милая, моя душечка, иди погуляй немножко, а вечером я поеду с тобой в театр".
      Вот аналогичный отношения были у Его Величества ко мне и графу Ламсдорфу. Точно также и способ разговора моего и графа Ламсдорфа уподобляется разговору неугомонного сына и скромной дочки.
      Когда я ушел с поста министра финансов, то товарищ графа Ламсдорфа, князь Валериан Сергеевич Оболенский, и другие его сослуживцы очень ему советовали подать прошение об отставке, но граф Ламсдорф их совету не последовал.
      Граф Ламсдорф имел по этому предмету совершенно откровенный разговор со мною; он сказал мне: одно из двух - или наш Государь Самодержавный, или не Самодержавный. Я его считаю Самодержавным, а потому полагаю, что моя обязанность заключается в том, чтобы сказать Государю, что я о каждом предмете думаю, а затем, когда Государь решит - я должен безусловно подчиниться и стараться, чтобы решение Государя было выполнено.
      С известной точки зрения нельзя отвергать логичности такого рассуждения, хотя для такого образа действий, нужно иметь крайне эластичное "я", чем, к сожалению, я не отличаюсь.
      Почему Государь Император остановился на назначении вместо меня министром финансов Плеске, - я не знаю, но думаю, - вероятно, потому, что он был рекомендован Его Величеству, между прочим, Безобразовым и компанией, а Безобразов и компания полагали, что Плеске, как человек мягкий и не укрепившийся еще на своем посту, будет им очень сподручен; впрочем, кажется, в этом отношении они несколько ошиблись, потому что Плеске был человек весьма {222} принципиальный, весьма нравственно чистый, вследствие чего он не шел на различные компромиссы с Безобразовым и компанией.
      В этом отношении Безобразов лучше бы сделал, если бы рекомендовал Государю Владимира Николаевича Коковцева, который, вследствие своей натуры, легче плавает по различным течениям, нежели мог плавать Плеске; хотя, с другой стороны, Коковцев все таки является лицом гораздо более характерным, нежели Плеске.
      Во время этого назначения Коковцев был в Париже и, как я потом узнал, был очень огорчен этим назначением, так как он считал, что имеет гораздо больше права на место министра финансов, нежели Плеске, что несомненно верно.
      Я обязан по долгу совести сказать, что пока министры в отношении политики, которой необходимо держаться в Корее после захвата Квантунского полуострова, были в единогласии, - Его Императорское Величество, несмотря на влияние и графа Воронцова-Дашкова и Великого Князя Александра Михайловича, и Безобразова, - который, по-видимому, особенно нравился Его Величеству, - все таки в конце-концов, склонялся к поддержанию мнения своих ответственных министров и лишь тогда начал склоняться ко мнению Безобразова и компании, а равно и генерал-адъютанта адмирала Алексеева, когда явился на сцену министр внутренних дел Плеве, который явно встал на сторону сказанной авантюры Безобразова.
      Конечно, сделал это Плеве для того, чтобы избавиться от нежелательных для него министров финансов и иностранных дел. И так как министр внутренних дел по своему положению имеет различные средства для влияния на Его Величество, которых другие министры не имеют, то он и передвинул весы на сторону Безобразова.
      Таким образом, долгом моей совести считаю отметить, что Его Величество, после некоторых колебаний по различным частным случаям, в конце концов, все таки становился на сторону своих ответственных министров и лишь тогда, когда появился на сцену злополучный во всех отношениях министр Плеве, который стал на сторону авантюристов, - во главе которых был Безобразов, - и поощрял это направление, Его Величество склонился на сторону мнения {223} статс-секретаря Безобразова и министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве.
      За год до этого времени вопрос о том: какого направления держаться, держаться ли направления, представителем которого был я, или держаться направления Безобразова - был резко поднят.
      Как мне впоследствии сделалось известным от дворцового коменданта, генерал-адъютанта Гессе, Его Величество колебался как ему поступить: избавиться ли ему от меня, - так как Государь знал, что я от своих мнений и убеждений не отступлю, а, следовательно, буду делать всякие препятствия тому направлению, которого держался Безобразов, - или же избавиться от Безобразова?
      И, несмотря на то, что Безобразов был Государю весьма симпатичен, а я по многим соображениям уже сделался Государю не вполне приятным - Его Величество все таки решил держаться моей политики, так как эту политику поддерживает и министр иностранных дел, - и избавиться от Безобразова.
      Вследствие этого Безобразов должен был тогда уехать в Женеву к своей жене.
      И только через год, когда я уехал на Дальний Восток, а Государь был в Ялте, Великий Князь Александр Михайлович опять выудил из Женевы Безобразова и только тогда Безобразов вошел опять в силу и, будучи поддержан Плеве, довел дело до катастрофы.
      Я это рассказываю в самых общих и не полных чертах. Потомство, которое, может быть, прочтет настоящую мою стенографическую запись, когда меня не будет в живых, найдет по этому предмету в моем архиве самые обстоятельные, фактические, подробные и вполне разработанные данные.
      Во время моего министерства финансов наш бюджет окончательно укрепился и не только в течение всего времени моего управления не было дефицита, но напротив того, всегда был значительный излишек доходов над расходами, что дало мне возможность всегда держать свободную наличность государственного казначейства в значительных размерах, доходивших до нескольких сот миллионов рублей.
      Должен сказать, что Его Величество в отношении поддержания равновесия бюджета оказывал мне полное доверие и только при таком, {224} со стороны Государя, отношении я мог довести наш бюджет до такой прочности.
      Вопрос о том, что я держал значительную свободную наличность, служил предметом постоянной критики; многие, в особенности газеты, находили, что это неправильная система и что лучше эту свободную наличность употреблять на производительные цели; говорили, что нигде такой системы накопления наличности не существует, причем ссылались, обыкновенно, на страны с вполне благоустроенными финансами - на Францию, Англию и даже Германию.
      Я эти мнения никогда не разделял и нахожу, конечно, и теперь, что Российская Империя имеет такие особенности, что держать свободную наличность в несколько сот миллионов рублей не только всегда полезно, но часто и необходимо.
      Те лица, которые критикуют эту систему, не принимают во внимание следующих обстоятельств, а именно, что, с одной стороны, Россия - страна исключительной иностранной задолженности; ни Англия, ни Франция, ни Германия в этом отношении несравнимы с Россией; это есть одна из слабейших сторон русской государственной жизни. И раз страна имеет столь громадную задолженность за границей - необходимо держать такой резерв, который, при неблагоприятных обстоятельствах, мог бы остановить паническое движение русских фондов, находящихся за границей и в России, а, следовательно, и падение русских фондов.
      С другой стороны, Poccия, к несчастью, до настоящего времени, представляет собою такую страну, которая в смысл земледельческом живет при самой низкой культуре. Главный фактор - ее урожай - заключается в стихиях, один или два дождя, которые упадут во время, могут дать прекрасные урожаи и несколько недель бездождия во время сильной жары - уничтожают все хлебные посевы и производят полнейший неурожай.
      Когда главный источник богатства страны - земледелие, - находится в зависимости от стихии, является необходимым всегда иметь в резерве значительные суммы на случай неурожаев и опять таки в этом отношении нельзя сравнивать Россию с Германией, Англии, Франции и прочими культурными странами.
      Наконец, я всегда старался держать значительную свободную наличность и потому, что я все время со вступления на престол Императора Николая II чувствовал, что в ближайшее время должна вообще, в том или другом месте, разыграться кровавая драма. {225} Это происходило от стечения двух обстоятельств: с одной стороны, явились многие лица и преимущественно военные, - среди них первую роль играл Алексей Николаевич Куропаткин, - которые толкали Его Величество на создание таких международных отношений, которые могли получить разрешение посредством войны.
      При таком настроении военных советчиков Государя было бы очень удивительно, если бы молодой Император, с темпераментом, если не воинственным, то, во всяком случае, не спокойным и не миролюбивым - не поддался искушению, - особливо, когда лица, которые входили в его доверие, уверяли, что те затеи, которые они проповедывали, не повлекут к войне, ибо, в конце концов, будто бы все должны преклониться перед желаниями русского Императора.
      В действительности, вследствие моей системы накопления наличности, когда я ушел, я оставил свободную наличность, приблизительно в 380 милл. рублей, которая и дала возможность Российской Империи, когда началась японская война, жить несколько месяцев без займа; эта наличность дала возможность сделать заем более спокойно и на более выгодных условиях, нежели это имело бы место, если бы видели, что Россия так нуждается в деньгах для ведения войны, что должна во что бы то ни стало экстренно, немедленно, сделать большой заем.
      В течение моего управления министерством финансов я совершил громаднейшие конверсии русских займов, т. е. переход с займов с более высокими процентами на займы с меньшими процентами; кроме этих громадных финансовых операций, я совершил и несколько прямых займов, исключительно на нужды строительства железных дорог и увеличения золотого фонда при введении денежной реформы.
      В этом отношении я также всегда встречал полнейшую поддержку и полнейшее доверие Его Величества.
      (дополнение ; ldn-knigi:
      http://www.pr.kg/articles/n0135/13-kiss.htm)
      Инвестиционный бум в России обычно заканчивается скандалом
      Французский поцелуй
      "Наше правительство никогда не привлекало иностранцев участвовать в финансировании российской промышленности, оно им лишь дозволяло это делать". С. Витте, 1899 год
      Европейские инвесторы впервые поверили в Россию в начале 80-х годов XIX века. До этого времени иностранный капитал попадал в российскую экономику лишь в форме межгосударственных займов, начиная же с 1880 года прямые частные инвестиции потоком устремились в акционерный капитал российских предприятий. Причиной тому послужил не только процесс стабилизации российской экономики, но и некая полулегальная схема влияния на русский минфин, разработанная группой французских финансистов. За 20 лет Россия смогла привлечь в промышленность иностранных инвестиций более чем на 1,5 млрд. руб., в итоге к началу XX века иностранцам принадлежало 55% акционерного капитала российских компаний. В нефтедобывающей промышленности иностранцам принадлежало более 60% капитала, в текстильной - более 40%, а в металлургии - около 70%. Деньги, вложенные в русские акции, приносили невиданные по европейским меркам дивиденды - до 70% годовых, но при этом иностранцам было трудно понять, в какие именно российские компании нужно инвестировать деньги.
      Французское эхо Шипки
      Поток инвестиций своим происхождением обязан русско-турецкому конфликту 1878 года: Россия бросила войска на помощь братьям-славянам - православным народам Балкан, терроризируемым Османской империей. Поскольку европейские союзники Османской Турции - Пруссия и Великобритания одновременно являлись крупнейшими держателями русских государственных обязательств, "гуманитарная акция" едва не обернулась для России крахом всей национальной экономики. Прусский банковский дом Блейхредеров и британские Ротшильды - главные кредиторы России - напомнили о скорых сроках погашения принадлежащих им железнодорожных займов на сумму более 200 млн. руб.
      Эти ценные бумаги выпускались для финансирования программы строительства первых железных дорог в Российской империи, и к концу 1870-х годов они являлись самыми дорогими кредитными обязательствами в мире. Российский минфин вел переговоры с Блейхредерами и Ротшильдами о реструктуризации этих долгов. Соглашение было уже достигнуто, но политический конфликт спутал карты.
      Россия оказалась отрезана от традиционных рынков капитала: правительства Пруссии и Великобритании запретили размещение новых русских ценных бумаг на национальных биржах. В Петербурге вспыхнула фондовая паника, похоронившая несколько сотен молодых российских предприятий.
      На помощь стране, жившей в ожидании дефолта, пришло правительство Французской республики, также находившейся в конфронтации с Пруссией и Британией по турецкому вопросу. Кредитная канцелярия министерства финансов Франции выразила готовность принять на себя проведение реструктуризации российского внешнего долга, а парижская биржа "голосовала франком" за русские ценные бумаги. Крупнейшие кредитные общества Credit Foncier и Societe Generale, финансовый пул Ноэля Бардака и банковский дом местных Ротшильдов объединились в синдикат, цель которого была сформулирована следующим образом: "перенести весь оборот русских ценных бумаг с лондонской и берлинской бирж во Францию". В 1880-х годах эта группа помогла российскому минфину разместить на парижской бирже займов на сумму более 8 млрд. руб., за счет которых были покрыты обязательства России перед британскими и немецкими кредиторами.
      Сотрудничество Франции и России вскоре вышло за пределы финансовой сферы и к середине 1880-х годов приобрело черты политического союзничества. Во франко-русском союзном договоре впервые был провозглашен принцип государственного покровительства для частных инвесторов из дружественного государства. Расстановка сил в союзе не вызывала никаких сомнений: бедная капиталами Российская империя превращалась в получателя частных инвестиций из Франции, где денежное предложение в тот момент сильно превышало спрос.
      Правительство Российской империи в качестве ответного жеста открыло перед французами все двери российской экономики. Благожелательное отношение российского правительства к французским капиталам означало на практике упрощение правил регистрации, процедуры покупки недвижимости. Российские государственные оборонные заказы потекли на дружественные французские предприятия. Франция немедленно заняла лидирующие позиции в российской промышленности: уже в первые годы франко-русского союза в создание новых промышленных предприятий было инвестировано почти 200 млн. руб. К 1917 году эта цифра превысила порог 700 млн. Приоритетными отраслями стали горная промышленность, металлургия и машиностроение. Новые предприятия полностью окупались за 2-2,5 года и начинали приносить французским акционерам прибыль порядка 35-40% в год.
      [Image001]
      Русская угроза
      Министр финансов Иван Вышнеградский в 1889 году подписал со своим французским коллегой Жозефом Кайо предварительное соглашение о размещении на парижской бирже нового пакета российских государственных кредитных облигаций на 125 млн. руб. под 2% годовых. Подготовка выпуска заняла около года, в течение которого и во Франции, и в России произошли серьезные перемены.
      Вышнеградского, перенесшего сердечный приступ, на посту министра финансов сменил Сергей Витте, который тогда был еще убежденным славянофилом и сторонником самостоятельной российской экономики. "Развитие отечественного капитализма с привлечением западных кредитов и по западноевропейскому образцу привела бы к болезненной ломке традиционного уклада жизни",утверждал он в тот период.
      Во Франции отношение к русским ценным бумагам также подверглось ревизии, на закрытом заседании французского правительства директор кредитной канцелярии министерства Шарль Делатур сделал доклад, где доказывалось, что введение на французский рынок новых русских облигаций создает угрозу для национальной экономики. Месье Делатур подсчитал, что, "по прогнозам, составленным с учетом намерений русского министерства финансов по выводу на парижскую биржу новых заемных бумаг, к концу столетия сумма русских заимствований во Франции превысит 10 млрд. руб. Постоянный французский государственный долг при этом составляет эквивалент 22 млрд. руб. Французские держатели уже сейчас склоняются к тому, чтобы заменить французскую ренту на более выгодные русские бумаги.
      Быстрое высвобождение вкладчиками национальных госзаймов грозит серьезным кризисом и делает совершенно невозможными новые заимствования на внутреннем рынке". Делатур считал возможным удовлетворить требования русского правительства только в том случае, если это было необходимо сделать по "соображениям политическим", и предложил дать послу в Петербурге Франсуа Монтебелло инструкцию "впредь не очень-то соглашаться с проектами русского минфина".
      Грехопадение Витте
      Витте, разместив на парижской бирже заем, доставшийся ему по наследству от Вышнеградского, с удивлением обнаружил, что облигации не пользуются спросом. Когда цена составила 50% от номинала, он связался с Ноэлем Бардаком и попросил во имя дружбы Франции и России поддержать цену бумаг, однако в ответ получил предложение сыграть за счет русской казны на повышение турецких гособлигаций, которыми в тот момент, не афишируя этого, занимался "синдикат франко-русской дружбы". По результатам операций с турецкими фондами финансист и его партнеры соглашались вложить некоторую сумму в русские займы.
      По поручению Витте агент российского министерства финансов в Париже Александр Рафалович съездил в Лондон, чтобы уговорить британских Ротшильдов выкупить русские облигации. В качестве платы англичанам предлагались льготные инвестиционные программы в России, доходность которых обещала превысить 70% годовых. Предположительно речь шла об эксклюзивном праве на разработку бакинских нефтяных месторождений. Однако Ротшильд попросил передать Витте, что "в Англии экономические интересы никогда не возьмут верх над политическими. Мы будем открыты для переговоров лишь в том случае, если Россия даст официальное согласие на разграничение сфер влияния с Великобританией в Китае и Турции".
      Попытка привлечь к скупке русских фондов американских инвесторов также закончилась неудачей.
      Назревал скандал, который грозил России полной утратой кредитоспособности. Русские агенты носились по всему миру, пытаясь пристроить заём, но в конечном счете минфину пришлось самому выкупать его на бирже. Представитель Credit Foncier предложил Витте следующую схему: кредитное общество может вступить с русскими в мнимую сделку, принять на хранение ценные бумаги, а затем тайно отправить их в Петербург. За это министр финансов посодействует Волжскому пароходству, в котором Credit Foncier имеет интересы, получить ссуду госбанка. Витте пришлось согласиться на эти условия, но очевидно, что Credit Foncier не удержало сделку в тайне. С тех пор практически каждый новый выпуск русских облигаций во Франции предварялся соглашением о финансовой поддержке российским государственным банком того или иного российского предприятия, выплачивающего дивиденды французским пайщикам.
      Керченский скандал
      Подобные схемы, ставшие нормой в отношениях Витте и парижской биржи, привели к появлению в России "особых" французских предприятий, которые процветали и выплачивали огромные дивиденды благодаря государственному покровительству. Довольно типична для того времени история успешной деятельности Общества Брянского завода, которое было основано в начале 1880-х на средства Societe Generale и группы французских вкладчиков, среди которых, как считалось, присутствовали несколько членов французского кабинета министров.
      Брянский завод к началу 1890-х годов являлся лидером российского рельсопроката и металлообработки. Чистая прибыль общества достигала 4 млн. руб. в год, акционеры получали до 38% прибыли на капитал. В 1894 году Общество брянского завода получило от государственного банка кредит в размере 12 млн. руб. под залог облигаций для покупки Керченского железного рудника и постройки металлургического комбината. Керченское предприятие было оформлено как отдельное акционерное общество еще до того, как началось его строительство. Половина акций керченского предприятия была продана мелким французским вкладчикам, а половина перешла в собственность Брянского общества. Довольно скоро обнаружилось, что достроить керченский комбинат невозможно, поскольку практически весь 12-миллионный кредит был истрачен на повышение дивиденда для акционеров Брянского общества.
      Деньги ушли во Францию, строительство остановилось, и новый комбинат приступил к выпуску единственной возможной в его положении продукции корпоративных облигаций. Брянское общество, насколько позволяло законодательство, переводило на "мертворожденную дочку" собственные долги, но главной проблемой оставался 12-миллионный долг госбанку, который необходимо было погасить к 1899 году.
      В 1888 году Брянский завод обратился в канцелярию государственного банка с предложением принять в счет погашения кредита керченские облигации.
      Директор госбанка Борис Малешевский рассмотрел этот проект и поставил окончательную резолюцию: "Отказать. Операция невыгодна и крайне сомнительна с точки зрения законности".
      Однако французские инвесторы вовсе не собирались мириться с перспективой лишиться дивидендов на несколько лет вперед. Бомбардировка госбанка запросами из Брянска не прекращалась. Наконец в 1899 году обсуждение "керченского дела" вышло на уровень министров финансов. Посол Франции в Петербурге передал Витте телеграмму от Кайо, в которой положительная резолюция Малешевского на проект обмена облигаций объявлялась важнейшим условием размещения нового займа на парижской бирже. Россия предлагала французским рантье 3% обязательства Дворянского банка на общую сумму в 2 млрд. франков. От успешного размещения бумаг зависела судьба золотого обеспечения рубля, за счет этих средств русский минфин планировал гасить старые и уже просроченные международные обязательства. Отказать Кайо и стоявшему за ним Societe Generale было невозможно.
      Тем не менее Витте, взбешенный императивным тоном телеграммы, ответил крайне резко: "Наш Государственный банк, так же как и французский, действует на основании собственного устава. Как французский министр финансов не может давать указания, противоречащие уставу банка, точно так же я не могу давать приказания банку о выдаче ссуд, которые, по мнению совета банка, противны его интересам... Если Керченское общество действительно может представить все необходимые гарантии, то ему нетрудно получить ссуду во Франции, так как общеизвестно, что Брянск и Керчь всегда были финансируемы французами, и ваши акционеры более других заинтересованы в процветании сих предприятий".
      "Чтобы доставить удовольствие"
      Выпустив пар, Витте приказал созвать экстренное совещание совета госбанка, в ходе которого сделал следующее заявление: "Сильное падение курса акций Брянского общества произведет удручающее впечатление на французском денежном рынке. Оно также подорвет доверие к прочим русским ценным бумагам и поставит в неловкое положение французское правительство, поощрявшее инвесторов покупать русские займы и бумаги русских предприятий".