В суету городов и в потоки машин

Возвращаемся мы — просто некуда деться! —

И спускаемся вниз с покоренных вершин,

Оставляя в горах свое сердце.

Так оставьте ненужные споры —

Я себе уже все доказал:

Лучше гор могут быть только горы,

На которых еще не бывал.

Кто захочет в беде оставаться один,

Кто захочет уйти, зову сердца не внемля?!

Но спускаемся мы с покоренных вершин, —

Что же делать — и боги спускались на землю.

Так оставьте ненужные споры —

Я себе уже все доказал:

Лучше гор могут быть только горы,

На которых еще не бывал.

Сколько слов и надежд, сколько песен и тем

Горы будят у нас — и зовут нас остаться! —

Но спускаемся мы — кто на год, кто совсем, —

Потому что всегда мы должны возвращаться.

Так оставьте ненужные споры —

Я себе уже все доказал:

Лучше гор могут быть только горы,

На которых никто не бывал!

Свои обиды каждый человек —

Проходит время — и забывает.

А моя печаль — как вечный снег:

Не тает, не тает.

Не тает она и летом

В полуденный зной, —

И знаю я: печаль-тоску мне эту

Век носить с собой.

Наверно, я погиб: глаза закрою — вижу.

Наверно, я погиб: робею, а потом —

Куда мне до нее — она была в Париже,

И я вчера узнал — не только в нем одном!

Какие песни пел я ей про Север дальний! —

Я думал: вот чуть-чуть — и будем мы на ты, —

Но я напрасно пел о полосе нейтральной —

Ей глубоко плевать, какие там цветы.

Я спел тогда еще — я думал, это ближе —

«Про счетчик», «Про того, кто раньше с нею был»…

Но что ей до меня — она была в Париже, —

Ей сам Марсель Марсо чевой-то говорил!

Я бросил свой завод, хоть, в общем, был не вправе, —

Засел за словари на совесть и на страх…

Но что ей оттого — она уже в Варшаве, —

Мы снова говорим на разных языках…

Приедет — я скажу по-польски: "Прошу пани,

Прими таким, как есть, не буду больше петь…"

Но что ей до меня — она уже в Иране, —

Я понял: мне за ней, конечно, не успеть!

Она сегодня здесь, а завтра будет в Осле, —

Да, я попал впросак, да, я попал в беду!..

Кто раньше с нею был, и тот, кто будет после, —

Пусть пробуют они — я лучше пережду!

Возле города Пекина

Ходят-бродят хунвейбины,

И старинные картины

Ищут-рыщут хунвейбины, —

И не то чтоб хунвейбины

Любят статуи, картины:

Вместо статуй будут урны

«Революции культурной».

И ведь главное, знаю отлично я,

Как они произносятся, —

Но чтой-то весьма неприличное

На язык ко мне просится:

Хун-вей-бины…

Вот придумал им забаву

Ихний вождь товарищ Мао:

Не ходите, дети, в школу,

Приходите бить крамолу!

И не то чтоб эти детки

Были вовсе — малолетки, —

Изрубили эти детки

Очень многих на котлетки!

И ведь главное, знаю отлично я,

Как они произносятся, —

Но чтой-то весьма неприличное

На язык ко мне просится:

Хун-вей-бины…

Вот немного посидели,

А теперь похулиганим —

Что-то тихо, в самом деле, —

Думал Мао с Ляо Бянем, —

Чем еще уконтрапупишь

Мировую атмосферу:

Вот еще покажем крупный кукиш

СэШэА и эСэСэРу!

И ведь главное, знаю отлично я,

Как они произносятся, —

Но чтой-то весьма неприличное

На язык ко мне просится:

Хун-вей-бины…

В королевстве, где все тихо и складно,

Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь,

Появился дикий вепрь огромадный —

То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.

Сам король страдал желудком и астмой,

Только кашлем сильный страх наводил, —

А тем временем зверюга ужасный

Коих ел, а коих в лес волочил.

И король тотчас издал три декрета:

"Зверя надо одолеть наконец!

Вот кто отчается на это, на это,

Тот принцессу поведет под венец".

А в отчаявшемся том государстве —

Как войдешь, так прямо наискосок —

В бесшабашной жил тоске и гусарстве

Бывший лучший, но опальный стрелок.

На полу лежали люди и шкуры,

Пели песни, пили меды — и тут

Протрубили во дворце трубадуры,

Хвать стрелка — и во дворец волокут.

И король ему прокашлял: "Не буду

Я читать тебе морали, юнец, —

Но если завтра победишь чуду-юду,

То принцессу поведешь под венец".

А стрелок: "Да это что за награда?!

Мне бы — выкатить портвейна бадью!"

Мол, принцессу мне и даром не надо, —

Чуду-юду я и так победю!

А король: "Возьмешь принцессу — и точка!

А не то тебя раз-два — и в тюрьму!

Ведь это все-же королевская дочка!.."

А стрелок: «Ну хоть убей — не возьму!»

И пока король с ним так препирался,

Съел уже почти всех женщин и кур

И возле самого дворца ошивался

Этот самый то ли бык, то ли тур.

Делать нечего — портвейн он отспорил, —

Чуду-юду уложил — и убег…

Вот так принцессу с королем опозорил

Бывший лучший, но опальный стрелок.

А у дельфина

Взрезано брюхо винтом!

Выстрела в спину

Не ожидает никто.

На батарее

Нету снарядов уже.

Надо быстрее

На вираже!

Парус! Порвали парус!

Каюсь! Каюсь! Каюсь!

Даже в дозоре

Можешь не встретить врага.

Это не горе —

Если болит нога.

Петли дверные

Многим скрипят, многим поют:

Кто вы такие?

Здесь вас не ждут!

Парус! Порвали парус!

Каюсь! Каюсь! Каюсь!

Многие лета —

Тем, кто поет во сне!

Все части света

Могут лежать на дне,

Все континенты

Могут гореть в огне, —

Только все это —

Не по мне!

Парус! Порвали парус!

Каюсь! Каюсь! Каюсь!

У домашних и хищных зверей

Есть человечий вкус и запах.

А целый век ходить на задних лапах —

Это грустная участь людей.

Сегодня зрители, сегодня зрители

Не желают больше видеть укротителей.

А если хочется поукрощать —

Работай в розыске, — там благодать!

У немногих приличных людей

Есть человеческий вкус и запах,

А каждый день ходить на задних лапах —

Это грустная участь зверей.

Сегодня жители, сегодня жители

Не желают больше видеть укротителей.

А если хочется поукрощать —

Работай в цирке, — там благодать!

Сколько лет, сколько лет —

Все одно и то же:

Денег нет, женщин нет,

Да и быть не может.

Сколько лет воровал,

Сколько лет старался, —

Мне б скопить капитал —

Ну а я спивался.

Ни кола ни двора

И ни рожи с кожей,

И друзей — ни хера,

Да и быть не может.

Сколько лет воровал,

Сколько лет старался, —

Мне б скопить капитал —

Ну а я спивался…

Только — водка на троих,

Только — пика с червой, —

Комом — все блины мои,

А не только первый.

Холодно, метет кругом, я мерзну и во сне,

Холодно и с женщиной в постели…

Встречу ли знакомых я — морозно мне,

Потому что все обледенели.

Напролет целый год — гололед,

Будто нет ни весны, ни лета.

Чем-то скользким одета планета,

Люди, падая, бьются об лед.

Даже если планету в облет,

Не касаясь планеты ногами, —

Пусть не тот, так другой упадет

И затопчут его сапогами.

Круглый год на земле гололед,

Напролет — круглый год.

День-деньской я с тобой, за тобой,

Будто только одна забота,

Будто выследил главное что-то —

То, что снимет тоску как рукой.

Это глупо — ведь кто я такой?

Ждать меня — никакого резона,

Тебе нужен другой и покой,

А со мной — неспокойно, бессонно.

День-деньской я гонюсь за тобой

За одной — я такой!

Сколько лет ходу нет! В чем секрет?

Может, я невезучий? Не знаю.

Как бродяга гуляю по маю,

И прохода мне нет от примет.

Может быть, наложили запрет?

Я на каждом шагу спотыкаюсь,

Видно, сколько шагов — столько бед.

Вот узнаю, в чем дело — покаюсь.

В чем секрет, почему столько лет

Хода нет, «хода нет»?

Гололед на земле, гололед —

Целый год напролет гололед.

Будто нет ни весны, ни лета —

В саван белый одета планета —

Люди, падая, бьются об лед.

Гололед на Земле, гололед —

Целый год напролет гололед.

Гололед, гололед, гололед —

Целый год напролет, целый год.

Даже если всю Землю — в облет,

Не касаясь планеты ногами, —

Не один, так другой упадет

На поверхность, а там — гололед! —

И затопчут его сапогами.

Гололед на Земле, гололед —

Целый год напролет гололед.

Гололед, гололед, гололед —

Целый год напролет, целый год.

Только — лед, словно зеркало, лед,

Но на детский каток не похоже, —

Может — зверь не упавши пройдет…

Гололед! — и двуногий встает

На четыре конечности тоже.

Гололед на Земле, гололед —

Целый год напролет гололед.

Гололед, гололед, гололед —

Целый год напролет, целый год.

Дела!

Меня замучили дела — каждый миг, каждый час, каждый день, —

Дотла

Сгорело время, да и я — нет меня, — только тень, только тень!

Ты ждешь…

А может, ждать уже устал — и ушел или спишь, —

Ну что ж, —

Быть может, мысленно со мною говоришь…

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить, —

Поверь,

Мы будем только говорить!

Опять!

Все время новые дела у меня, все дела и дела…

Догнать,

Или успеть, или найти… Нет, опять не нашла, не нашла!

Беда!

Теперь мне кажется, что мне не успеть за судьбой —

Всегда

Последний в очереди ты, дорогой!

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить, —

Поверь,

Мы будем только говорить!

Подруг

Давно не вижу — все дела у меня, без конца все дела, —

И вдруг

Сгорели пламенем дотла все дела, — не дела, а зола!

Весь год

Он ждал, но дольше ждать и дня не хотел, не хотел, —

И вот

Не стало вовсе у меня больше дел.

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить, —

Поверь,

Что мы не будем говорить!

Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской,

Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек»,

Вечно в кожаных перчатках — чтоб не делать отпечатков, —

Жил в гостинице «Советской» несоветский человек.

Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью,

Щелкал носом — в нем был спрятан инфракрасный объектив, —

А потом в нормальном свете представало в черном цвете

То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив:

Клуб на улице Нагорной — стал общественной уборной,

Наш родной Центральный рынок — стал похож на грязный склад,

Искаженный микропленкой, ГУМ — стал маленькой избенкой,

И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.

Но работать без подручных — может, грустно, а может скучно, —

Враг подумал — враг был дока, — написал фиктивный чек,

И, где-то в дебрях ресторана гражданина Епифана

Сбил с пути и с панталыку несоветский человек.

Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,

Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.

В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, —

Так случиться может с каждым — если пьян и мягкотел!

"Вот и первое заданье: в три пятнадцать возле бани —

Может, раньше, а может, позже — остановится такси, —

Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора, —

А потом про этот случай раструбят по «Би-би-си».

И еще. Побрейтесь свеже, и на выставке в Манеже

К вам приблизится мужчина с чемоданом — скажет он:

«Не хотите ли черешни?» Вы ответите: «Конечно», —

Он вам даст батон с взрывчаткой — принесете мне батон.

А за это, друг мой пьяный, — говорил он Епифану, —

Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин!"

…Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он,

Был — чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.

Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер!..

Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек —

Обезврежен он, и даже он пострижен и посажен, —

А в гостинице «Советской» поселился мирный грек.

Нынче очень сложный век.

Вот — прохожий… Кто же он?

Может, просто человек,

Ну а может быть, шпион!

Чем и как, с каких позиций

Оправдаешь тот поход?

Почему мы от границы

Шли назад, а не вперед?

Может быть, считать маневром,

Мудрой тактикой какой —

Только лучше б в сорок первом

Драться нам не под Москвой…

Но в виски, как в барабаны,

Бьется память, рвется в бой,

Только меньше ноют раны:

Четверть века — срок большой.

Москвичи писали письма,

Что Москвы врагу не взять.

Наконец разобрались мы,

Что назад уже нельзя.

Нашу почту почтальоны

Доставляли через час.

Слишком быстро, лучше б годы

Эти письма шли от нас.

Мы, как женщин, боя ждали,

Врывшись в землю и снега,

И виновных не искали,

Кроме общего врага.

И не находили места —

Ну, скорее, хоть в штыки! —

Отступавшие от Бреста

И — сибирские полки.

Ждали часа, ждали мига

Наступленья — столько дней!..

Чтоб потом писали в книгах:

«Беспримерно по своей…» —

По своей громадной вере,

По желанью отомстить,

По таким своим потерям,

Что ни вспомнить, ни забыть.

Кто остался с похоронной,

Прочитал: «Ваш муж, наш друг…»

Долго будут по вагонам —

Кто без ног, а кто без рук.

Память вечная героям —

Жить в сердцах, спокойно спать…

Только б лучше б под Москвою

Нам тогда не воевать.

…Помогите хоть немного —

Оторвите от жены.

Дай вам бог! Поверишь в бога,

Если это бог войны.

В ресторане по стенкам висят тут и там

«Три медведя», «Заколотый витязь»…

За столом одиноко сидит капитан.

«Разрешите?» — спросил я. "Садитесь!

…Закури!" — «Извините, „Казбек“ не курю…»

"Ладно, выпей, — давай-ка посуду!..

Да пока принесут… Пей, кому говорю!

Будь здоров!" — «Обязательно буду!»

"Ну, так что же, — сказал, захмелев, капитан, —

Водку пьешь ты красиво, однако.

А видал ты вблизи пулемет или танк?

А ходил ли ты, скажем, в атаку?

В сорок третьем под Курском я был старшиной, —

За моею спиной — такое…

Много всякого, брат, за моею спиной,

Чтоб жилось тебе, парень, спокойно!"

Он ругался и пил, он спросил про отца,

И кричал он, уставясь на блюдо:

"Я полжизни отдал за тебя, подлеца, —

А ты жизнь прожигаешь, иуда!

А винтовку тебе, а послать тебя в бой?!

А ты водку тут хлещешь со мною!.."

Я сидел как в окопе под Курской дугой —

Там, где был капитан старшиною.

Он все больше хмелел, я — за ним по пятам, —

Только в самом конце разговора

Я обидел его — я сказал: "Капитан,

Никогда ты не будешь майором!.."

Вот — главный вход, но только вот

Упрашивать — я лучше сдохну, —

Хожу я через черный ход,

А выходить стараюсь в окна.

Не вгоняю я в гроб никого,

Но вчера меня, тепленького —

Хоть бываю и хуже я сам, —

Оскорбили до ужаса.

И, плюнув в пьяное мурло

И обвязав лицо портьерой,

Я вышел прямо сквозь стекло —

В объятья к милиционеру.

И меня — окровавленного,

Всенародно прославленного,

Прям как был я — в амбиции

Довели до милиции.

И, кулаками покарав

И попинав меня ногами,

Мне присудили крупный штраф —

За то, что я нахулиганил.

А потом — перевязанному,

Несправедливо наказанному —

Сердобольные мальчики

Дали спать на диванчике.

Проснулся я — еще темно, —

Успел поспать и отдохнуть я, —

Я встал и, как всегда, — в окно,

А на окне — стальные прутья!

И меня — патентованного,

Ко всему подготовленного, —

Эти прутья печальные

Ввергли в бездну отчаянья.

А рано утром — верь не верь —

Я встал, от слабости шатаясь, —

И вышел в дверь — я вышел в дверь! —

С тех пор в себе я сомневаюсь.

В мире — тишь и безветрие,

Тишина и симметрия, —

На душе моей — тягостно,

И живу я безрадостно.

В заповедных и дремучих,

страшных Муромских лесах

Всяка нечисть бродит тучей

и в проезжих сеет страх:

Воет воем, что твои упокойники,

Если есть там соловьи — то разбойники.

Страшно, аж жуть!

В заколдованных болотах

там кикиморы живут, —

Защекочут до икоты

и на дно уволокут.

Будь ты пеший, будь ты конный —

заграбастают,

А уж лешие — так по лесу и шастают.

Страшно, аж жуть!

А мужик, купец и воин —

попадал в дремучий лес, —

Кто зачем: кто с перепою,

а кто сдуру в чащу лез.

По причине пропадали, без причины ли, —

Только всех их и видали — словно сгинули.

Страшно, аж жуть!

Из заморского из лесу

где и вовсе сущий ад,

Где такие злые бесы —

чуть друг друга не едят, —

Чтоб творить им совместное зло потом,

Поделиться приехали опытом.

Страшно, аж жуть!

Соловей-разбойник главный

им устроил буйный пир,

А от них был Змей трехглавый

и слуга его — Вампир, —

Пили зелье в черепах, ели бульники,

Танцевали на гробах, богохульники!

Страшно, аж жуть!

Змей Горыныч взмыл на дерево,

ну — раскачивать его:

"Выводи, Разбойник, девок, —

пусть покажут кой-чего!

Пусть нам лешие попляшут, попоют!

А не то я, матерь вашу, всех сгною!"

Страшно, аж жуть!

Все взревели, как медведи:

"Натерпелись — сколько лет!

Ведьмы мы али не ведьмы,

Патриоты али нет?!

Налил бельма, ишь ты, клещ, — отоварился!

А еще на наших женщин позарился!.."

Страшно, аж жуть!

Соловей-разбойник тоже

был не только лыком шит, —

Гикнул, свистнул, крикнул: "Рожа,

ты, заморский, паразит!

Убирайся без боя, уматывай

И Вампира с собою прихватывай!"

Страшно, аж жуть!

…А теперь седые люди

помнят прежние дела:

Билась нечисть грудью в груди

и друг друга извела, —

Прекратилося навек безобразие —

Ходит в лес человек безбоязненно,

И не страшно ничуть!

Что сегодня мне суды и заседанья —

Мчусь галопом, закусивши удила:

У меня приехал друг из Магадана —

Так какие же тут могут быть дела!

Он привез мне про колымскую столицу

небылицы, —

Ох, чего-то порасскажет он про водку

мне в охотку! —

Может, даже прослезится

долгожданная девица —

Комом а горле ей рассказы про Чукотку.

Не начну сегодня нового романа,

Плюнь в лицо от злости — только вытрусь я:

У меня не каждый день из Магадана

Приезжают мои лучшие друзья.

Спросит он меня, конечно, как ребятки, —

все в порядке! —

И предложит рюмку водки без опаски —

я в завязке.

А потом споем на пару —

ну конечно, дай гитару! —

«Две гитары», или нет — две новых сказки.

Не уйду — пускай решит, что прогадала, —

Ну и что же, что она его ждала:

У меня приехал друг из Магадана —

Попрошу не намекать, — что за дела!

Он приехал не на день — он все успеет, —

он умеет! —

У него на двадцать дней командировка —

правда ловко?

Он посмотрит все хоккеи —

поболеет, похудеет, —

У него к большому старту подготовка.

Он стихов привез небось — два чемодана, —

Хорошо, что есть кому его встречать!

У меня приехал друг из Магадана, —

Хорошо, что есть откуда приезжать!

Икона висит у них в левом углу —

Наверно, они молокане, —

Лежит мешковина у них на полу,

Затоптанная каблуками.

Кровати да стол — вот и весь их уют, —

И две — в прошлом винные — бочки, —

Я словно попал в инвалидный приют —

Прохожий в крахмальной сорочке.

Мне дали вино — и откуда оно! —

На рубль — два здоровых кувшина, —

А дед — инвалид без зубов и без ног —

Глядел мне просительно в спину.

«Желаю удачи!» — сказал я ему.

«Какая там на хрен удача!»

Мы выпили с ним, посидели в дыму, —

И начал он сразу, и начал!..

"А что, — говорит, — мне дала эта власть

За зубы мои и за ноги!

А дел — до черта, — напиваешься всласть —

И роешь культями дороги.

Эх, были бы ноги — я б больше успел,

Обил бы я больше порогов!

Да толку, я думаю, — дед просипел, —

Да толку б и было немного".

«Что надобно, дед?» — я спросил старика.

"А надобно самую малость:

Чтоб — бог с ним, с ЦК, — но хотя бы ЧК

Судьбою заинтересовалась…"

Подымайте руки, в урны суйте

Бюллетени, даже не читав, —

Помереть от скуки! Голосуйте,

Только, чур, меня не приплюсуйте:

Я не разделяю ваш Устав!

Машины идут, вот еще пронеслась —

Все к цели конечной и четкой, —

Быть может, из песни Анчарова — МАЗ,

Груженый каспийской селедкой.

Хожу по дорогам, как нищий с сумой,

С умом экономлю копейку

И силы расходую тоже с умом,

И кутаю крик в телогрейку.

Куда, я, зачем? — можно жить, если знать.

И можно — без всякой натуги

Проснуться и встать, если мог бы я спать,

И петь, если б не было вьюги.

Если болен глобально ты

Или болен физически,

Заболел эпохально ты

Или периодически.

Не ходи ты по частникам,

Не плати ты им грошики.

Иди к Гоше, несчастненький,

Тебя вылечит Гошенька.

Вот и кончился процесс,

Не слыхать овацию —

Без оваций все и без

Права на кассацию.

Изругали в пух и прах, —

И статья удобная:

С поражением в правах

И тому подобное.

Посмотреть продукцию:

Что в ней там за трещина,

Контр-ли революция,

Анти-ли советчина?

Но сказали твердо: "Нет!

Чтоб ни грамма гласности!"

Сам все знает Комитет

Нашей безопасности.

Кто кричит: "Ну то-то же!

Поделом, нахлебники!

Так-то, перевертыши!

Эдак-то, наследники".

"Жили, — скажут, — татями!

Сколько злобы в бестиях!" —

Прочитав с цитатами

Две статьи в «Известиях».

А кто кинет в втихаря

Клич про конституцию,

"Что ж, — друзьям шепнет, — зазря

Мерли в революцию?!.." —

По парадным, по углам

Чуть повольнодумствуют:

«Снова — к старым временам…» —

И опять пойдут в уют.

А Гуревич говорит:

"Непонятно, кто хитрей?

Как же он — антисемит,

Если друг его — еврей?

Может быть, он даже был

Мужества немалого!

Шверубович-то сменил

Имя на Качалова…"

Если это, так сказать,

«Злобные пародии», —

Почему б не издавать

Их у нас на Родине?

И на том поставьте крест!

Ишь, умы колышутся!

В лагерях свободных мест

Поискать — отыщутся.