Боливиец пробурчал что-то невнятное.
      Кэмбелл не мог объяснить ему, что в глазах ЦРУ он был всего лишь никому не известным палачом из одной из банановых республик, что такой агент, как Малко, был для Планового отдела неизмеримо ценнее, поскольку майоров гомесов с помощью долларов можно наплодить сколько угодно, для чего достаточно взять склонного к жестокости офицера, дать ему вкусить власти и предоставить полную свободу действий... В то время как подлинные ИХ СИЯТЕЛЬСТВА не бегают по коридорам ЦРУ.
      Не мог он ему объяснить и то, что ЦРУ может себе позволить блажь хотеть одновременно делать приятное и Боливии, и другим странам мира. Например, Франции или Голландии.
      - Дайте мне его убрать, - настаивал Гомес. - Какой-нибудь несчастный случай...
      - Нет. Он не опасен, поскольку не может выйти на Клауса Хейнкеля.
      Недовольный своим зависимым положением, Гомес проговорил с затаенной угрозой в голосе:
      - Это с моей стороны большое для вас одолжение, которое ставит передо мной кучу проблем.
      Кэмбелл сразу оживился. Голос его стал теплее:
      - Вы отличный парень, Уго. Я вам уже говорил, что вы сможете поехать в Штаты в любое удобное для вас время и за наш счет.
      В интонации Кэмбелла майор уловил какую-то недоговоренность. Американец не был стопроцентным союзником. Он не желал терять свою власть из-за какого-то Клауса Хейнкеля.
      - Тогда я займусь этой Лукресией, - сказал боливиец. - Без нее он ничего не сможет сделать. Джек Кэмбелл расплылся в улыбке.
      - А это, дорогой мой Уго, - внутреннее дело Боливии. Тут у вас "карт-бланш".
      И будто между прочим спросил:
      - Кстати, что вы сделали с отпечатками пальцев Хейнкеля?
      - Я их уничтожил. А что?
      - Да так...
      Кэмбелл был уверен, что боливиец наврал. Но надо было сделать ему приятное!
      Увидев Лукресию в холле гостиницы "Ла-Пас", Малко почувствовал, что произошло нечто ужасное. Девушка вскочила и бросилась к нему навстречу. Глаза ее были красными от слез.
      - Арестовали отца, - сказала она.
      Значит, майор Гомес еще не сдавался! Малко сделал попытку успокоить Лукресию:
      - Я уверен: они просто блефуют... Я сейчас же позвоню Кэмбеллу... Пусть вмешается!.. Твой отец где?
      - Не знаю... Он сердечник... Если его станут пытать, он умрет.
      Малко уже звонил. Кэмбелл был на месте. Едва Малко заговорил об отце Лукресии, как тот оборвал его:
      - Это дело сугубо боливийское. Здесь я бессилен. Позвоните майору Гомесу.
      Раздался частый гудок, и, ничего не успев сказать, Малко возвратился к Лукресии.
      - Я совершил преступление, втянув тебя в это дело. Сию же минуту отправляюсь на площадь Мурильо к Гомесу и ему официально заявляю, что оставлю в покое этого Хейнкеля, если немедленно отпустят твоего отца. Поехали.
      Покорно, словно робот, девушка последовала за ним, на ходу утирая слезы и шмыгая носом. Еще никогда Малко не видал ее в таком состоянии.
      Одетые в форменные рубашки тайной полиции, "политического контроля", двое молодцов ехидно поглядывали на стоявшего перед ними почтенного сеньора. Никаких указаний на его счет у них не имелось, и посему они решили применить меры воздействия стандартные. За малейшее послабление майор Гомес давал нагоняй. Уютная вилла в квартале Мирафлорес была достаточно уединенной, и раздававшихся в ней криков слышать никто не мог.
      Мебели в комнате было всего один табурет и старинная ванна на чугунных ножках.
      Один из полицейских до отказа отвернул кран, а второй, скоморошествуя, учтиво склонился перед отцом Лукресии.
      - Не соблаговолит ли ваша милость разоблачиться?
      Люди Гомеса любили приправить свое гнусное дело испанской куртуазностью.
      Не желая терять достоинства, задавая вопросы этим хлыщам, отец Лукресии разделся. Когда он остался совершенно голым, первый полицейский, ткнув ему пальцем в грудь, грозно произнес:
      - Сеньор, ваше предательство запятнало честь Боливии.
      - Не понимаю, о чем вы говорите.
      Полицейские осклабились.
      - Ваша милость сейчас нам сама все объяснит.
      Схватив старика за руки, полицейские надели ему наручники и пихнули головой в ледяную воду. Один из них выругался, стряхивая с себя попавшие на него брызги. Отец Лукресии пытался не дышать как можно дольше. Когда же воздух в легких кончился, сделал попытку выпрямиться. Четыре тяжелых руки крепко держали его за плечи. Секунды шли. Один из негодяев следил за стрелкой хронометра. Заметив, что пузырьки воздуха больше не поднимаются из воды, старика подняли.
      Несчастный отчаянно хватал воздух открытым ртом. Его тошнило.
      Один из мучителей пустил ему в лицо струю табачного дыма. Старик закашлялся.
      - Не решила ли еще ваша милость просветить нас относительно своей деятельности?
      Отец Лукресии молчал. Он знал, что ему было бы достаточно назвать каких-нибудь два-три имени. Но этих людей тогда бы схватили и мучили бы до тех пор, пока они не признали бы за собой какого-нибудь "преступления". Так "политический контроль" обеспечивал себя работой. Заметив, что старик более или менее отдышался, полицейские снова ткнули его головой в ванну. На этот раз набрать воздуха он не успел. Легкие наполнились водой, и старик захлебнулся.
      Палачи не обратили на это внимания. Когда стрелка пробежала весь шестидесятисекундный круг, они извлекли отца Лукресии из воды. Но он уже не отбивался и не хватал воздуха ртом.
      Один из полицейских недобрым словом помянул сеньора за его странные манеры.
      Положив отца Лукресии на пол, палач приложил ухо к его груди. Сердце старика не билось. Тогда, встав, он пихнул труп ногой.
      Боясь гнева майора Гомеса, полицейские наскоро натянули на мертвеца одежду и даже повязали галстук. Затем посадили на табурет. Один из них достал свой автоматический кольт 11,43 и дважды в упор выстрелил ем в спину. На груди трупа появилось два огромных кровавых пятна. Убрав оружие, стрелок сказал тому, кто держал труп за плечи:
      - В рапорте укажешь, что он был убит при попытке к бегству...
      Задание было не из простых, поскольку тот, кто его получил, даже не умел как следует написать свое имя.
      - Надо доложить майору, - сказал он.
      Майор Гомес напряженно следил за тем, как с нескончаемыми пассами стриптизерка снимала свои крохотные трусики. "Маракаибо" на Прадо, хотя и было заведением весьма жалким, однако единственным учреждением такого рода в Ла-Пасе.
      Увлеченный зрелищем, Гомес плыл на волнах сладострастия.
      В тот самый момент, когда красотка уже должна была наконец, оказаться голой, чья-то рука тронула его за плечо. Вздрогнув, он обернулся и узнал одного из своих подчиненных.
      - Что надо?
      Полицейский зашептал ему на ухо. Гомес подскочил.
      Настроение его резко упало. Он взглянул на крутившуюся на сцене девицу и вдруг увидел, что она была плоскозада и больна целлюлитом.
      - Безмозглые идиоты! - выругался майор. - Я вас всех отправлю в Чако... до скончания века!
      Полицейский стоял по стойке "смирно"; в глазах его подобострастие смешалось с ужасом.
      - Что с трупом?
      - Отвезли домой.
      Потеряв всякий интерес к представлению, Гомес поднялся. Смерть отца Лукресии наделает много шума. Никто не поверит, что он пытался убежать. Майор бросил все еще стоявшему рядом младшему чину:
      - Что еще?
      Проглотив слюну, тот доложил:
      - Вас поджидает его дочь. С ней какой-то блондин... Арестовать?
      Гомес понял, что вечер окончательно испорчен.
      - Это ты им сказал, где я?
      - Нет. Они увидели вашу машину.
      Майор с огромным сожалением заглянул на появившуюся на сцене очередную красотку. Как всегда, последняя была самой лучшей...
      Едва он вышел на улицу, как к нему бросилась Лукресия.
      - Где мой отец?
      Гомес струхнул, увидев пылающие глаза молодой женщины, и его рука сама собой потянулась к кобуре. Блондин держался позади Лукресии. Как всегда, элегантный и дерзкий.
      Душа майора колебалась между испугом и цинизмом.
      - Ваш отец сейчас, должно быть, находится дома, - сказал он.
      Лицо Лукресии просияло:
      - Вы его отпустили?
      Уго Гомес напыжился:
      - Нет. Пытаясь убежать, он признал себя виновным.
      - Виновным?
      От удивления глаза девушки полезли на лоб.
      - Да. Он хотел убежать, и моим людям пришлось в него стрелять. Это доказывает его виновность.
      - Вы его убили? - еле слышно произнесла Лукресия. - Вы его убили?
      В ее голосе было столько напряжения, что Гомес инстинктивно сделал шаг назад. Малко ждал взрыва. Но Лукресия все повторяла и повторяла:
      - Вы его убили? Вы его убили?
      Это кажущееся спокойствие обескуражило майора. Он попятился к своему черному "Мерседесу", подталкиваемый голосом Лукресии.
      - Убийца! Грязная собака! Убийца!
      Постепенно голос девушки делался все громче и громче, заполняя недостроенное и страшное "Эдифисио Эрман". Дверцы "Мерседеса" захлопнулись, и машина рванулась прочь. Вслед ей летели вопли Лукресии:
      - Убийца! Убийца!
      Внезапно она потеряла сознание. Малко едва успел ее подхватить.
      Глава 14
      То низкие, то высокие звуки "кены" казались чем-то нереальным, потусторонним на фоне ночной тишины.
      Дон Федерико Штурм слушал, лежа с открытыми глазами. На душе у него было тревожно. Звуки флейты далеко разносились в разреженном воздухе Альтиплано. Немец посмотрел на светящийся циферблат. Было 5 часов утра. Кто это так разыгрался на дудке среди ночи?
      Нежное, грустное пение индейской флейты лилось бесконечным потоком. Ничего угрожающего в этом не было, но дон Федерико чувствовал какую-то необъяснимую тревогу, хотя прекрасно знал, что на своей "эстансии" он был в полной безопасности. Все полицейские Уарины были готовы отдать за него жизнь. По его приказанию им построили новый участок, самый красивый в Боливии. Такое простыми людьми не забывается.
      Немцу захотелось встать и посмотреть. Моника пошевелилась во сне и положила на его живот свою длинную ногу. Он провел рукой по плечу молодой женщины и, дойдя до груди, стиснул ее, пальцами и ладонью с наслаждением ощущая податливую плоть. Моника слегка прогнулась. Но не проснулась.
      Длинная кружевная ночная рубашка женщины задралась выше бедер. Дон Федерико стал любоваться плоским, снизу оттененным животом Моники. Его охватило бешеное желание овладеть ею спящей и удовлетворить желание, не заботясь об ее удовольствии.
      Если бы не флейта, то все это могло показаться эротическим сном.
      Дон Федерико не скрывал своей связи с Моникой Искиердо уже с того дня, когда почти насильно овладел ею. Она пожаловалась Клаусу Хейнкелю и тот поднял скандал, на что дон Федерико вынужден был заявить, что если он хочет и дальше оставаться в его доме, то придется смириться с тем, что с Моникой будет спать он, Штурм. В первый раз донья Искиердо проплакала всю ночь, и тогда он решил ее изнасиловать. Сопротивление женщины постепенно ослабевало, и все кончилось тем, что она сама, несколько стыдясь самой себя, стала опережать его желания и оставила дона Федерико лишь после того, как полностью насытила свою похоть. Он почувствовал себя рожденным заново.
      Напротив, Клаус Хейнкель явно начал сдавать. Он появлялся только в столовой, проводя все остальное время в отведенной ему комнате. Дон Федерико тайно и без особой надежды мечтал, чтобы его постоялец сбежал, к примеру, в Перу, которое было рядом, но там Хейнкеля сразу бы схватили. Возвращаться в Ла-Пас было равно самоубийству. Оставался Парагвай, страна далекая и опасная. В этом имении, находившемся на самом краю света, Клаус оказался практически в западне. И вот то, что было самым ценным в его теперешней жизни, ему пришлось уступить...
      Внезапно проснувшись, Моника прильнула всем телом к любовнику.
      - Что это за шум? - спросила она.
      Ответить Дин Федерико не успел. Ставни вдруг сами собой распахнулись, и свет зари залил спальню. Немец несколько минут оставался как бы парализованным. Затем, протянув руку к ночному столику, схватил парабеллум.
      В тот же миг какой-то предмет влетел в открытое окно и упал возле кровати. Моника в ужасе закричала.
      Голый, как червь, дон Федерико выскочил из постели и бросился к окну. Флейты больше не было слышно. На пустом дворе стояла мертвая тишина. "Не сон ли все это?" - спросил себя немец. Моника сидела на кровати; ее грудь упиралась в черные кружева сорочки. Указав рукой на то, что было брошено в окно, женщина вдруг завизжала.
      Дон Федерико оборотился и схватился за сердце. Он увидел отрезанную голову его Кантуты.
      Еще ни разу с того дня, когда под Смоленском русские разметали его танки, дон Федерико не испытывал такого дикого бешенства. Убившие и обезглавившие викунью знали о его привязанности к ней и догадывались, каким страшным ударом будет для него ее потеря.
      Он исходил яростью перед разбуженными и построенными во фрунт слугами и рабочими фермы. Никто ничего не видел и не слышал... разве что звуки "кены". Один старый "чуло", весь дрожа, пытался объяснить ему, что все это - деяния привлеченных колдовской мелодией неизвестной флейты злых духов. Сами же индейцы в ту ночь и носа не показывали из своих жилищ.
      На шум явился Клаус Хейнкель. Но дон Федерико не сказал ему ни слова. Возвратившись в спальню, он взял голову ламы и осторожно положил ее на постель, рядом с Моникой. Женщина закричала в ужасе:
      - Убери! Убери ее!
      - Заткнись, а то убью! - ответил любовник. Серо-голубые глаза Штурма налились кровью, руки его дрожали. Несколько секунд он смотрел на голову викуньи, в ее безжизненные зрачки. Затем нежно взял ее на руки и вышел из комнаты. Войдя в загон, где находились останки "Кантуты", позвал "чуло". Принеси лопату.
      Человек принес орудие труда и принялся рыть яму. Дон Федерико вырвал из его рук заступ и стал копать сам. Из-за разреженности воздуха он скоро начал задыхаться, но, стиснув зубы, продолжал свое печальное занятие. Вены на его висках вздулись. Уже давно он не работал так тяжело.
      Когда яма была уже достаточно глубокой, немец столкнул туда обескровленное тело викуньи. От прикосновения к шелковистой шерсти он едва не заплакал. Затем, положив голову "Кантуты" сверху, дон Федерико взглянул на нее последний раз и стал закапывать. После погребения он почувствовал себя совершенно опустошенным и одиноким. Альтиплано казалось бесконечно чужим, и ему захотелось уехать из этой враждебной страны куда глаза глядят.
      В окне немец увидел наблюдавшую за ним Монику Искиердо, и ком бешенства снова подкатил ему к горлу. Если бы она не показывалась этому идиоту-американцу, ничего бы не случилось, и "Кантута" была бы жива.
      На миг он даже испытал что-то похожее на сочувствие старому Фридриху, задушенному по его указанию в новой уаринской тюрьме. В висках у дона Федерико стучало, в сердце был лед. Войдя в дом, он наткнулся на Клауса Хейнкеля, метавшегося по коридору, словно испуганная мышь. Дон Федерико закрылся в библиотеке.
      Ему надо было подумать об ответном ударе. За смерть ламы следовало отомстить. Совершившие эту жестокость хорошо продумали свой удар. Они как бы его о чем-то предупреждали. И ему хотелось понять смысл этого предупреждения. Авторами его могли быть только европейцы. Боливийцы для этого были недостаточно изощренными. Они просто взорвали бы под окном десяток килограммов тротила. Нанести удар по душе - это не их стиль.
      - Они придут опять и вас убьют, - Клаус Хейнкель склонил голову.
      Моника пристально смотрела на него. Она почти физически чувствовала ненависть Хейнкеля к красивому, элегантному и богатому дону Федерико.
      - Возможно, они хотят просто вас запугать.
      Штурм с презрением взглянул на сидевшего перед ним мертвенно бледного и лысого урода.
      - Мой славный товарищ, в интересах вашей безопасности вам было бы лучше отсюда уехать.
      Бывший гестаповец даже бровью не повел. Этот человек не любил громких слов. За последние несколько лет он привык сносить разного рода неприятности. Но, как змея, он всегда имел про запас каплю яда. И он знал, что дон Федерико не мог его спровадить в Ла-Пас.
      День прошел спокойно для Клауса Хейнкеля, но напряжение дона Федерико чувствовалось во всем.
      - Надо бы поискать другое решение, - признал Клаус.
      - Я об этом думал, - сказал дон Федерико. - В Бени* у меня есть хининовая плантация. Несколько недель вы могли бы провести там.
      * Область на северо-востоке Боливии. (Прим. авт.)
      На физиономии Хейнкеля появилась заискивающая улыбочка.
      - Это прекрасная мысль, но донья Моника не выдержала бы ни тамошнего климата, ни удаления от Ла-Паса, - проговорил он, силясь скрыть негодование.
      Отправлять его к черту на рога, в эту кошмарную пустыню! Опасность окончательно потерять Монику придала ему силы.
      - Более логичным было бы взяться за наших противников, - предложил он. - У вас для этого имеете достаточно сил.
      - Я уже это сделал, - почти не пряча угрозы, заговорил дон Федерико. Я и без того рискую, выдавая вас за умершего. Каналья Гомес мог бы меня шантажировать до второго пришествия.
      - У нас еще есть несколько дней для принятия решения, - попытался поставить точку бывший гестаповец. - Я подумаю еще.
      Он вышел. Моника непроизвольно последовала за ним. Клаус Хейнкель еще сохранял над ней какую-то власть. Когда они оказались в его комнате, он взорвался:
      - Этот мерзавец хочет избавиться от меня! Я должен что-то предпринять!
      - Но что можно сделать?
      - Вот что... Тебе надо уехать в Ла-Пас.
      - Он поедет за мной.
      - Тебе вовсе не обязательно говорить ему, куда едешь. Твое возвращение я устрою.
      Заслышав шум мотора, дон Федерико поднял голову. Он стрелой вылетел из библиотеки и увидал, что машина, за рулем которой сидела Моника Искиердо, уже выезжала из ворот.
      - Назад! - закричал он по-немецки. - Цурюк!
      "Мерседес-280" был самым скоростным из всех его автомобилей. Но дон Федерико не бросился в погоню. Пьяный от бешенства, он ворвался в комнату Хейнкеля, которого застал за чтением.
      - Что все это значит? - рявкнул дон Федерико. - Куда она поехала?
      - Должно быть, в Ла-Пас... пройтись по магазинам. Вы ведь ее знаете не хуже, чем я, - сладким голосом ответил тот и снова погрузился в книгу.
      С пеной у рта дон Федерико выскочил из комнаты, изо всех сил хлопнув дверью... Будь проклят день, когда он взял на себя заботу об этой падали!.. Хотя, по правде говоря, выбора у него тогда не было.
      Самюэль и Давид сияли. Ночная экспедиция, как видно, их не утомила.
      - Эти типы больше реагируют на запугивание, чем на проявление прямого насилия, - объяснил Моше Порат Малко. - Таким образом однажды нам удалось кое-кого подтолкнуть на самоубийство.
      - Какова будет следующая акция? - спросил Малко.
      Коллеги рассмеялись.
      - Кто знает? Может, одним махом уничтожим сто тысяч кур. Боливийские власти вмешиваться не станут, а этот мерзавец жаловаться на убийство викуньи не посмеет. Его бы просто подняли на смех.
      - Вы думаете, он что-то предпримет?
      Моше пожал плечами.
      - Несомненно. Рано или поздно ему захочется избавиться от Хейнкеля. И вам останется лишь сорвать созревшее яблочко.
      Это было бы, однако, непросто, так как отпечатков пальцев Клауса уже не было.
      - Не могли бы вы вмешаться непосредственно? - спросил Малко.
      - Сами мы даже не можем дать ему пощечину. Приказ 6-го отдела. У нас было слишком много проблем в связи с делом Эйхмана. А этот негодяй Хейнкель не стоит ссоры со всей Южной Америкой.
      - А вот вам, - подчеркнул Давид, - его прирезать ничто не мешает.
      В тот миг, когда Малко собирался переступить порог гостиницы "Ла-Пас", кто-то его тихо позвал.
      - Сеньор Линге?
      Круглолицый "чуло", без галстука на короткой шее, преградил ему путь.
      Малко видел его впервые. Тут же он подумал о Лукресии. Обычно они с ней встречались в кафе "Ла-Пас". Может, что-то случилось с ней?
      - Да, я сеньор Линге, - ответил Малко. - Что вам угодно?
      "Чуло" вертел в пальцах листок бумаги.
      - Мне ведено вас отвезти, - сказал он и указал на ветхий "Мерседес", стоявший возле отеля.
      Малко насторожился. Пахло западней.
      - К кому?
      Индеец отвечал еще тише:
      - К одной сеньоре... К донье Монике.
      Сердце Малко заколотилось. Что могло значить это ночное свидание? Неужели проведенная израильскими агентами акция уже начала приносить плоды?
      - Как вы меня узнали?
      "Чуло" что-то пробормотал о номере занимаемой им комнаты в этом отеле, об описании белокурого кабальеро. Его испанский был весьма приблизительным.
      Конечно, Моника Искиердо знала, где можно было найти Малко. Но с таким же успехом это могло оказаться затеей майора Гомеса.
      Малко посмотрел на такси и сказал "чуло":
      - Подождите меня в машине.
      Он бросился в кафе "Ла-Пас". Лукресия сидела за столиком одна. Она нервно курила. Выглядела она не лучшим образом. После смерти отца девушка спала не больше трех часов в сутки. Она не упрекала Малко ни в чем.
      Он рассказал о приглашении к Монике.
      - Мы возьмем такси и поедем за "Мерседесом", - сказал Малко.
      Пока Лукресия ловила такси, он расспрашивал "чуло" о месте рандеву.
      - На "Четвертом километре", - ответил тот.
      Малко сел в такси и назвал адрес.
      Лукресия нахмурилась:
      - "Четвертый километр"... Там собраны все публичные дома Ла-Паса... Любопытно, что там делает донья Искиердо?
      Машина катилась по пустынным улицам. После десяти часов вечера из дома уже никто не выходил. Проехали мимо памятника бывшего президента Боливии. Тот стоял с автоматом в руке, угрожая Андам. Уметь стрелять - и предпочтительно первым - было главным качеством хорошего боливийского президента.
      В конце широкого авеню Боша застройка заметно поредела. "Четвертый километр" находился на самом севере Ла-Паса, на Янгском шоссе. Дорога петляла под неосвещенными скалами. Идеальное место для засад. "Мерседес" медленно ехал перед такси с Малко и Лукресией.
      Справа и слева стали возникать украшенные красными фонарями, дома. Посреди неасфальтированной площади поблескивали такси.
      - Это "Четвертый километр", - объявила Лукресия. - Скопище самых отвратительных борделей Ла-Паса. В каждом доме - по одному. По пятницам, вечером, они, как правило, набиты до отказа.
      Пока что все было вроде бы спокойно. Такси остановилось перед белым зданием, грациозно украшенным красной гирляндой. Оно выглядело несколько приличнее остальных построек. Бордель "Три звезды".
      - Подожди меня в машине, - сказал Малко Лукресии. - В случае чего сразу же возвращайся в Ла-Пас.
      Было так темно, что поначалу различить что-либо было невозможно. В красных стаканах дрожали огоньки свечей. Приглядевшись, Малко увидел музыкальный автомат и сидевших на банкетках девиц. Две из них танцевали. Остальные смотрели на вошедшего. В воздухе плыл тошнотворный запах дешевых духов, грязи и пота.
      Бармен крикнул:
      - Гуд найт, сэр!
      Малко вскоре понял, для чего нужно было это сверхинтимное освещение. Глупые рожи крестьян, обтянутые сатиновыми юбками телеса и по-коровьи безропотные взгляды девочек не слишком побуждали к блуду.
      Моники в зале не было.
      Малко собрался уже уходить, как кто-то окликнул его по имени.
      Он всмотрелся в красноватый полумрак. Голос доносился из отгороженного занавеской небольшого кабинета. Малко подошел и отстранил занавесь. Прямо перед собой он увидел Монику Искиердо. Она сидела на полукруглой банкетке. Деревянный стол был привинчен к полу, который зачем-то был устлан подушками. Изысканность не была основным признаком этого места. Такие кабины предназначались для клиентов, забегающих на минутку. Было достаточно отодвинуть ткань и нажатием кнопки зажечь лампочку, давая знать, что кабинет занят. Малко вошел и сел возле молодой женщины. Сразу же появился бармен.
      - Закажите себе "писко-сур", - посоветовала донья Искиердо. - Это самое лучшее из самого плохого.
      Сама же она потягивала "мате-де-кока", ужасный сладковатый взвар, обожаемый боливийцами.
      - Почему вы назначили мне свидание здесь? - задал вопрос Малко.
      Моника грустно улыбнулась:
      - В Ла-Пасе для меня опасно. Мои связи с Клаусом Мюллером слишком известны. Его друзья и враги только и мечтают о том, как бы меня заставить замолчать. И первый - майор Гомес. Я слишком много знаю. А здесь меня искать никто не станет. Бармен три года отработал у меня дворецким. Я ему сказала, что у меня здесь любовное свидание...
      Человек принес "писко-сур". На Монике были черные чулки и платье из набивного шелка. Своей красотой она восхитительно контрастировала с унылыми содержанками заведения. В этом тесном боксе сидеть приходилось вплотную друг к другу, и Малко через тонкую ткань костюма чувствовал тепло тела вдовы. Он непроизвольно тронул ее за ногу. Женщина не отстранилась. Зрачки ее были широко раскрыты, как после приема наркотика. Голос доньи Искиердо временами звучал резко.
      - Зачем вы хотели меня видеть? - спросил Малко.
      - Разве это не было вашим предложением?
      - Вы правы... Стало быть, у вас есть что мне сообщить?
      - Да. Кое-что есть.
      - Что же?
      - Способ заработать пятьдесят тысяч долларов. Малко молчал. Уже в который раз ему предлагали пятьдесят тысяч долларов, почти столько, сколько требовалось для починки крыши над центральной частью замка в Лицене. Если с ремонтом затянуть, то понадобится менять уже стропила, которые неминуемо сопреют из-за дождей. А это влетит в копеечку.
      Приняв молчание за согласие, Моника Искиердо быстро проговорила:
      - Вы сможете их получить завтра утром. Наличными.
      - Что требуется от меня?
      Собеседница сдвинула густые черные брови.
      - Вы знаете сами.
      - Чтобы я оставил в покое Клауса Хейнкеля. Не так ли?
      - Так.
      Прежде чем ответить, Малко сделал глоток "писко-сура".
      - В таком случае вы напрасно себя беспокоили. Слишком много людей заплатили за это своими жизнями. Пятеро. И если бы я мог, то с радостью передал бы Хейнкеля в руки тех, кто его ищет...
      Лицо Моники ожесточилось.
      - Понимаю. Того, что я предложила, недостаточно.
      - Дело не в деньгах.
      Вдова Искиердо как-то странно взглянула на Малко и медленно произнесла:
      - Вы хотите меня?.. Кроме денег...
      Малко страстно захотелось сначала получить Монику, а уж затем продолжить обсуждение вопроса. Пришлось наступить на горло инстинкту, поскольку подобных вещей благородный человек позволить себе не может, даже если это боевой трофей.
      - Вы чрезвычайно соблазнительны, сеньора, - сказал он, - но мне необходимо разыскать Клауса Хейнкеля.
      Громко заиграл музыкальный автомат, и беседу пришлось вести уже крича.
      - Что же... видно, мне действительно не следовало приезжать.
      - Почему вы так хотите спасти Хейнкеля? Вам известны совершенные им в Европе "подвиги"? Могу вам о них рассказать кое-что.
      Она не дала ему договорить.
      - Мне на него совершенно наплевать... Это последняя услуга, которую я могу ему оказать.
      То, как это было сказано, показалось Малко любопытным.
      - Последняя? Мне представлялось, что вы сбежали именно с ним.
      Моника опустила голову и повозила чашкой по блюдцу.
      - Да. Но с тех пор многое изменилось. Я полюбила другого.
      - Дона Федерико?
      - Да.
      - Но он тоже нацист.
      - Меня иной раз воротит от него... это верно, - призналась она. - Но я его боюсь. Он изнасиловал меня, и тогда мне показалось, что ощущение ужаса никогда не пройдет... Но потом мне стало все равно... Я привыкла... Я так долго была лишена любви, что сейчас во мне проснулась какая-то сексуальная ненасытность...
      Моника обратила на Малко свой пустой и одновременно жгучий взгляд.
      - Если бы вы меня повели в какую-нибудь комнату, я не стала бы возражать... Это - не взамен... Для меня вы так же опасны, как и те...
      Послышался шелест ткани, и из-за занавески показалась голова бармена.
      - Осторожно, - сказал он. - Пришли из "политического контроля". Осматривают кабины.
      Голова исчезла.
      - Я не хочу, чтобы меня узнали, - прошептала Моника.
      Сказать что-либо Малко не успел. Прижавшись к нему всем телом, она припала ртом к его губам. Вложенное в этот поцелуй чувство вызвало в нем мгновенную встречную реакцию... Донья Искиердо сползла на пол и встала на колени так, что ее голова оказалась на уровне банкетки. Платье задралось, открыв бедра и сделав ее похожей на девицу из борделя.
      Когда одетые в темную униформу два полицейских раздвинули занавесь, они увидели равномерное колыхание черной шевелюры и бессмысленную физиономию мужчины в предчувствии оргазма. Они засмеялись, застав "гринго" в столь жалком заведении.
      Через несколько минут Моника поднялась. Щеки ее пылали. Шиньон растрепался.
      - Я была бы отличной шлюхой... - переведя дыхание, просто сказала она.
      В ее голосе звучали грусть и гордость одновременно. Малко с трудом возвратился на землю. Прекрасные уста доньи Искиердо были самым лучшим подарком, который женщина может сделать мужчине.
      - Я не ожидал этого, идя сюда, - произнес он.
      - Я захотела вас сразу же, когда увидала на "эстансии".
      Постепенно Моника превращалась в прежнюю недоступную даму. Когда она красила губы, Малко любовался ее красивым ртом, который только что доставил ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Женщины - существа непостижимые... Моника закончила восстановление прически. И как прощаются после чаепития, протянула руку Малко и сказала:
      - До свидания.
      Скобки закрылись. Искиердо уже вела себя, как мужчина.
      - Где вы рассчитываете достать эти деньги? - задал вопрос Малко.
      Моника презрительно взглянула на спрашивавшего и произнесла:
      - Клаус доверил свои деньги и документы одному своему другу, живущему в монастыре. Завтра утром у меня с ним встреча.
      Малко встал и первым покинул кабину.