На дипломатической службе

Внутри иерархии он понял, что вечные жалобы на нее неверны. Иерархия была врагом, но идеальным и необходимым. Она была годной к использованию системой порядка, дающей возможность себя игнорировать. Поскольку каждому внутри иерархии она сама была отвратительна, этот каждый создавал себе доброе имя тем, что по возможности часто и непосредственно нарушал неписанные законы. Иерархия выдвигала вперед подхалимов и приспособленцев, но никто не жаловал ни тех ни других. Дуквиц наслаждался тем, что обращался со своим начальником как с равным по рангу. Это же отличало чиновников от лосей: они не гнали других яростно с места прочь, нет, они тут же допускали равного по рангу, что давалось им легко, поскольку они не забывали, что они начальники, что другие для них не опасны. Поскольку ты вел себя не по-собачьи, они и обращались с тобой не как с собакой. Это было негласным правилом иерархии, которое, правда, срабатывало только тогда, когда имелось достаточно людей, в полупоклоне проскальзывающих через коридоры и с почтением заходивших в офисы более высокого ранга. Консул во время приемов скупился на виски. Словно платил за него из свого кармана. Немецкое пиво, немецкие вина, а вот самого обычного шотладского виски не было. Дуквиц достал из холодильника в маленькой кухне рядом с помещением для приемов два кусочка льда и пошел в подсобку, где за ведром была припрятана бутылка виски. Потом он довольный, с полным стаканом вернулся к гостям. Супруга Хеннерсдорффа своим оглушительным голосом просвещала австрийского внештатного консула по поводу красоты венских лошадей липицкой породы. Эта женщина была феноменом. Несмотря на прекрасную фигуру -- совершенно лишена эротики. Как-то утешает, считал Гарри, что дело не только лишь в породистых ногах. Хеннерсдорфф все еще беседовал с депутатами и чернокожим министром, вид у него был немного измученный. Он работал больше, чем Дуквиц, а зарабатывал меньше. Поначалу Дуквиц попытался откорректировать эту несправедливость тем, что в рамках своего бойкота иерархии по отношению к Хеннерсдорффу проявлял особое дружелюбие, которое сдерживалось лишь беспокойством о том, что такое поведение может показаться преувеличением. Со временем пропали и эти эти надуманные идеи. Хеннерсдорффа и Дуквица связывала сдержанная, но сердечная дружба.
      Хеннерсдорфф словно заметил, что Дуквиц смотрит на него, и в то время как депутат что-то ему говорил, бросил ответный взгляд, однозначно демонстрировавший беспомощность. Он подвигал двумя пальцами перед ртом, словно клювом, это означало, он должен переводить и как только освободится, подойдет к Дуквицу. Этот сигнал уже подготовил депутата к тому, что Хеннерсдорфф скоро удалится, ему необходимо обговорить с господином фон Дуквицом еще что-то важное.
      Дуквиц считал, что Хеннерсдорфф вообще-то должен зваться "фон" Хеннерсдорфф, фамилия просто требовала дворянской частицы, во всяком случае больше, чем фамилия Дуквиц. Дуквиц -- совершенно не аристократическая фамилия, это "фон" просто смешно, оно должно принадлежать Хеннерсдорффу. Вскоре после прибытия в Яунде он сказал об этом Хеннерсдорффу, будучи у него в гостях, и его жена, с хорошей фигурой и нулевой эротической аурой, просто не знала, как расценивать это замечание.
      Хеннерсдорфф был лоялен. Это было поддержкой в случае нелояльности других. Когда Дуквиц назвал посла ослом, а его жену индийским буйволом, кто угодно, но не Хеннерсдорфф умильно заулыбался. Чтобы внести ясность в дело с "высокопоставленными" и "привилегированными" дипломатическими службами, Дуквиц с самого начала попытался иронически "стереть" это различие. Я считаю, что слово "привилегированный" намного более возвышенное по сравнению с "высокопоставленным", сказал он, и Хеннерсдорфф на следующий день положил на его письменный стол свою визитную карточку, приписав на ней: ""Выдающийся" еще лучше чем "привилегированный" и "высокопоставленный". С сего момента "фон" Хеннерсдорфф, член выдающейся дипломатической службы." С тех пор Дуквиц его полюбил. Ему хотелось перейти с ним на "ты", но такой выпад против все еще принятого обращения на дипломатической службе был бы слишком похож на желание втереться в доверие.
      Дуквиц считал, что Хеннерсдорфф неудачно женился, потому что с такой женщиной счастливым быть невозможно. Она не разговаривала, а рычала и выкрикивала предложения, в которых речь шла преимущественно о трех ее детях или о разведении лошадей. Однажды Дуквиц решился спросить Хеннерсдорффа, почему его жена так громко говорит. Тот никогда ничего подобного не замечал. Она долго жила с глухой матушкой, вероятно, привыкла, ответил он. Иногда Дуквиц, холостяк, проводил вечерок у Хеннерсдорффов, и как было бы хорошо без этой ужасной женщины по имени Роза, которую Дуквиц окрестил про себя "штокроза", потому что она была как торчащая палка.
      Вот Хеннерсдорфф оставил депутата в обществе чернокожего министра. Оба не могли продолжить беседу, потому что без переводчика не получалось, и со смущенными лицами разошлись.
      -- Ну, что скажете? -- обратился Хеннерсдорфф к Дуквицу.
      -- Простите меня, -- сказал Дуквиц. -- Прошу извинить за эту совершенно дурацкую историю с пудингом.
      Хеннерсдорфф засмеялся. Франкфуртский почтальон, на которого он так походил, был немного ниже ростом. Хеннерсдорфф сказал, что это невероятно, депутат и вправду совершенно не владел им, не говоря уже о французском.
      -- А о чем был разговор? -- спросил Дуквиц.
      -- Ни о чем, -- ответил Хеннерсдорфф.
      Они оба некоторое время рассматривали гостей на этом никчемной приеме, в здании, похожем на коробку из-под обуви, которое могло бы находиться и где-нибудь на истощенном побережье Югославии. Комнаты внаем. Ни размера, ни размаха. У красивых построек всегда кровавая история. Хеннерсдорфф покачал головой и сказал, что Дуквиц, должно быть, сошел с ума, если бросил работу адвоката. "Ради вот этого!" -- горько добавил он. Его жена уже беседовала с консулом. Было слышно каждое слово, произнесенное ее трубным голосом. "Великолепный, очаровательный прием", -- гудела она на консула. Дуквиц сказал, что адвокатом он работал намного больше и всегда с ощущением, что это коту под хвост.
      -- Все это, -- показал он на окружающих, -- тоже коту под хвост, однако не нужно так напрягаться.
      Хеннерсдорфф молчал. Сам он работал больше. У него было чувство долга. Он хотел продвинуться. Он должен был продвинуться. Если хочешь продвинуться, нужно напрягаться.
      -- Без работы нельзя, -- сказал он.
      Дуквиц подумал: Если бы я был женат на твоей жене, я бы тоже засел в офис и работал.
      -- А как вы распоряжаетесь своим временем? -- спросил Хеннерсдорфф.
      -- Разгадываю мировые загадки, -- ответил Дуквиц. -- Точнее, работаю над их разгадкой.
      -- Например?
      -- Например, церковный налог.
      -- Что? Вы имеете в виду, почему за границей вам не надо его платить?
      -- Нет, почему я все еще плачу церковный налог, будучи дома.
      -- Потому что вы принадлежите церкви.
      -- А почему я все еще принадлежу церкви?
      -- Из-за обычных мыслей об искуплении грехов.
      -- Ах, я вас умоляю!
      -- Но что же тогда?
      -- Чтобы платить церковный налог.
      -- Вы сумасшедший, -- сказал Хеннерсдорфф, -- если решение мировых загадок выглядит таким образом, тогда я лучше буду и дальше сидеть в офисе и решать загадки паспортов, утерянных немецкими туристами в Африке.
      А Гарри сказал, что соль в следующем: невозможно терпеть церковь, если ее не поддерживать, только увы! имеют значение церковные звонницы. Хотя он не выносит ни церковь как институт, ни ходит в нее, однако считает правильным, что в каждой деревне есть церковь с колокольней. Которую видно издалека. Церковь это кошмар, однако деревня без церкви не деревня. И поездка по окрестностям мимо деревень не приносит удовольствия, если бы не акцент в форме колокольни, оживляющей ландшафт. Своим церковным налогом он помогает сохранению колоколен. "В роли пудингоненавистника вы производите более сильное впечатление, чем философ по церковным налогам", -- сказал Хеннерсдорфф.
      -- Когда я был адвокатом, у меня голова была так забита, -- ответил Дуквиц, -- что я просто запрещал себе подобные мысли. Возьмите, к примеру, пирамиды, эту бессмылицу, этот гигантский кошмар. Никто не знает, насколько жутко это было на самом деле. Кто знает, насколько ужасным и унизительным было рабовладение в древности. Возможно, что только при строительстве одной пирамиды от бесконечных пыток и мук погибало больше людей, чем в концлагере.
      -- Поострожней! -- сказал Хеннерсдорфф.
      -- Вполне возможно. Из миллионов каменных кубов, каждый из которых весит тонны, заставить людей воздвигать пирамиды! В наше время перед ними стоят и восклицают О! и А! и думают, ну как же пустыня и без пирамид. Даже обертка моих сигарет была бы вполовину менее красивой без пирамид, -- сказал Дуквиц и скрутил себе сигаретку. К ним подошел консул. "Господа!" -- сказал он. Это всегда было уместно. Он пронаблюдал, как Дуквиц сворачивал сигаретку, и сказал с уважением:
      -- Мы тоже так делали раньше.
      Можно было выблевать пудинг на тарелку, можно было будучи дипломатом скручивать сигареты, словно студент, -- чем больше выбиваешься из рядов, тем меньше выделяешься.
      Жена Хеннерсдорффа громко позвала своего мужа, и он -- ничего не поделаешь -- последовал на ее призыв.
      Дуквиц стал размышлять, стоит ли ему начать беседу о взаимосвязи между пышностью и брутальностью, об искусстве и аморальности с профессором и гётевской женщиной. Радоваться надо, что иногда находится человек, с которым можно про такое словом перемолвиться. Немцы, жившие здесь или попадавшие сюда, были ничуть не меньшими обывателями, чем какой-нибудь торговец болтами из Зиндельфингена или продавец автомобилей из Вольфсбурга. А приемы, которые устраивались послом из-за отсутствия нормальной резиденции в этой коробке из-под обуви в абсолютно неподходящих канцелярских помещениях, производили такое же впечатление как провинциальные вечеринки членов строительного кооператива в честь освящения новостройки.
      Синеджинсовый профессор-литературовед и гётевская дама как раз беседовали с чудовищем из "Сименса". Кажется, они хотели узнать, готов ли "Сименс" к принципиальному "спонсорингу" авангардного искусства, и, насколько Дуквиц знал этого электронщика, тип ни разу не слышал слова "спонсоринг" и, видимо, понимал под этим вид новый тип кольцевой связи электронных соединений. Так ведь оно и звучало.
      Дуквиц направился к литературно-электронной группе, однако потом повернул обратно. Что они в этом понимают! Что они понимают в произведениях искусства и их возникновении из глубочайшего сумасшествия: как из самых низин и мерзостей возникает высокое и присущи ли ему впоследствии черты его происхождения. Гарри предпочитал сохранить эту загадку для себя. Ему не хотелось, чтобы проворный профессор испортил ее своим умным ответом. Такие вещи должны оставаться под вопросом. Поэтому было лучше ходить в кругу размышлений в одиночку, чем общаться со специалистами, которые своим многознанием только палки в колеса вставляют.
      Однако в последнее время он слишком много размышлял в одиночку. Он то стоял, то сидел, то лежал, умея заставить себя себя двигаться в такт своим мыслям.
      Завтра он будет работать. Завтра будет чем заняться. В случае, если чудовище военный атташе появится на утреннем совещании, Дуквиц его оскорбит. Этих идиотов офицеров убедили в том, что только благодаря им можно поддерживать свободу и демократию, и они в это верят своими глупыми, мелкими офицерскими мозгами. Они с таким видом ходят вокруг, словно ждут от всех какой-то благодарности.
      Дуквиц посмотрел на часы. Было 11. Через 12 часов он забросает скабрезностями офицерскую душонку этой бестолочи. Он назовет солдат дрочилами во всеоружии. Он спросит его, кто дает ему взятки. Что? Никто не дает? Будто он никогда не слышал о связях между военной промышленностью и министерством обороны. Что, никогда? Мы не знали. Ага! Потом Дуквиц скажет ему, зачем он здесь: чтобы в обход дипломатических служб давать ход военным контрактам.
      Что, какая неправда? Вы довольно наивны, господин старший лейтенант! Ах, вот оно что, вы подполковник, ах, пардон! В этой сыпи на ваших плечах я совершенно не разбираюсь! В конце концов вы здесь для того, чтобы обходить закон о контроле над военным оружием, мой господин! Вы и не знали? Вы просто наносите дружественный визит местным войскам. У вас нет никаких коварных замыслов. Вы болтаете со своими коллегами-мясниками об оружии. Вот так вы приглашаете одного мясника-капитана и другого мясника-полковника в Германию. Вы показываете им несколько красивеньких казарм и фабрику по производству оружия. Фабрика по случаю предлагает что-то вроде пробной упаковки с оружием, как серийные наборы хлопушек. Всего сотня стволов по сходной цене, под видом поставки строительных комплектующих, поскольку в Германии имеют место пара-тройка странных предписаний. Это значит, что стволы приходят из Англии. С ума сойти, разумеется, да. А магазины из Австрии. Нужно только соединить одно с другим. Монтировщика мы пришлем. Так оно все и происходит, будет кричать Дуквиц военному атташе. Вы здесь для того, чтобы нас не замечать, и даже понятия об этом не имеете!
      Дуквиц радовался предстоящему. Экое наслаждение. Если ситуация станет щекотливой, посол просто покинет помещение. Военный атташе пожалуется послу, тот ответит "да-да", но не даст хода делу. Хотя он и был на войне офицером и считал, что это было недурно. Однако он не любит бундесвер. А министерство обороны еще меньше. Никто из дипломатического корпуса не питал любви к министерству обороны, равно как никто из министертства обороны не жаловавл дипломатический корпус. И те, и другие были отвратительны и отзывались о противоположной стороне только отрицательно. А назавтра после обеда он посвятит себя этому проекту строительства дорог, занимаясь проверкой контрактов немецких фирм, в конечном итоге, он использует свои юридические знания в противовес тому, что, собственно, ему предписывалось, а именно: заботиться об интересах немецкой экономики. Он встанет им поперек дороги, используя все средства, этим тупицам, экспортирующим строительные машины и техникам, и всем этим дуроломам, разъезжающим по всему миру и не понимающими сути дела.
      Вот человек "Сименса" склонился в шутовском прощальном поклоне перед обоими интелями, которые каждый сам по себе направились к Дуквицу. Они были немного невеселе, и Дуквиц тоже слегка поднабрался. Внезапно ему стало непонятно, что он имел протих этих двоих. Этот в синих джинсах был в полном порядке, хотя чересчур сильно назвал самого себя в разговоре с одним швейцарским банкиром "радикальным демократом". Да и платье у гётевской дамы не было причиной для беспокойства, скорее смешно и гротескно. Оба раскритиковали происшествие с пудингом, но почему бы и не покритиковать подобное? Завтра он возьмется за работу. Завтра он будет делать разумные вещи.
      -- И как вы только терпите все это? -- дружелюбно обратилась к нему гётевская дама.
      -- Такое можно вытерпеть, если быть влюбленным, -- ответил Дуквиц.
      -- Влюбленный дипломат, -- сказал профессор-литературовед и непонятно засмеялся, -- может, это слегка тривиально?
      -- Лучше тривиально, чем радикально, -- ответил Дуквиц.
      -- Это хорошо, -- сказал профессор литературы. В его согласии было что-то придирчивое. Дуквицу не нравилось, как этот человек выставляет ему оценку.
      -- Кстати о тривильном, -- тут же подхватила гётевская дама, -дипломатический круг имеет в лучшем случае уровень занимательного романа с претензией.
      С этим нельзя было мириться. Дуквиц сказал:
      -- Что касается меня, я так часто говорю "дерьмо", что я больше не занимателен и без претензий. Вы имеете дело с художником-хулителем, моя госпожа, не пройдите мимо моих авангардистских черт.
      Дуквиц покинул посольские помещения для приема, прошел в свой офис и уставился на телефон. Завтра вечером он позвонит Хелене. Он достал с полки пачку от сигарет, в которой лежали листочки с его заметками. Он приспособил сигаретную пачку для этих целей во время прохождения курса в Иппендорфе. Он клал туда листочки, на которых были отмечены названия старых джазовых пьес с соло на саксофоне, которые он когда-нибудь хотел проиграть на трубе. Все это можно было выбросить, однако никак не получалось. Под ними лежала жалкая добыча его адвокатских времен, по большей части написанная на обратной стороне его счетов. Вот например, "Подзащитные всегда купаются". Что бы это значило? Предположительно, приступ летней фрустрации в офисе. Под ним еще листок из студенческих времен. Здесь написано: "Обморок облагораживает -Власть делает наглым." Мда, если бы это соответствовало действительности.
      Гарри вырвал из календаря два листка, ноябрь 1978-го. На одном он написал: "Моей любимой новостью от ДПА могла быть такая: "ЮНЕСКО приказало проверить, не следует ли разобрать пирамиды. По меньшей мере необходимы таблички со ссылкой. Не годится, чтобы памятниками кошмаров восторгались до такой степени бездумно." И на другом листке: "Лучше тривиально, чем радикально, однако лучше всего банально."
      Глава 4
      Как Дуквиц беседует в столице Камеруна Яунде на бортике бассейна с одной англичанкой о суде Париса и фольклоре, как он, несмотря ни на что, все-таки не влюбляется в нее, однако завершает письмо к ней изложением намерений о женитьбе.
      В почте оказалось письмо одной англичанки, задержавшейся в Яунде вместе с мужем и двумя детьми несколько дней назад на две недели. Элизабет Пич, телевидение Би-Би-Си. Сначала она побывала в Сенегале, а потом в Фоумбане, городе на северо-западе Камеруна, который охотно посещали киношники и телевизионщики, поскольку это был центр пока еще относительно благополучного королевства Бамум. Там она готовила фильм "African Woman" -- "Африканская женщина". Запоминающаяся форма единственного числа в названии. Она не смогла утвердить на Би-Би-Си название "Царица Африки". Дуквиц встретил ее около бассейна в итальянском посольстве. Только в этом посольстве был бассейн. На краю голубого водоема протекала часть дипломатического досуга в Яунде. Дуквиц быстро заметил Элизабет Пич, потому что она, сидя под зонтом в соломенной шляпе невероятных размеров, с поразительной скоростью строчила что-то на белых листах бумаги. Ветер время от времени налетал на лежащие на земле листы и относил их все дальше. Гарри удивила сосредоточенность этой женщины. Она писала так углубленно и так проворно, роняя листы на землю, откуда они упархивали прочь, словно ее совершенно не интересовало дальнейшее. Эта небрежность по отношению к тому, что она делала все же с определенным усердием, показалась Дуквицу достойной внимания. Или она знала, что за ней наблюдают, и только ждала, что он принесет ей разлетевшиеся листы. Не исключено. Ее муж с посиневшими губами стоял в бассейне и пытался научить обеих дочек плавать. Дуквиц не понимал, почему он не предупредил жену насчет листов, ведь он же то и дело оглядывался на нее. Он что, близорукий? Или ему хотелось, чтобы ее бумаги угодили в бассейн? Может, ему не нравится ее работа? Или он наказывал ее за эту странную углубленность?
      Дуквиц запретил себе дальнейшие фантазии о тонкостях чужого брака. Это больше подходит для литераторов, подумал он и обратился к видимой реальности. Он поднял лежавшие вокруг листы и протянул их пишущей женщине. "Oh thank you!" (9) -- сказала она. Не глядя на написанное и ни на минуту не прерывая процесс письма, она свободной рукой подхватила разрозненные листы и опять положила их на землю, однако теперь наступила на них ногой. То, каким образом она не обратила внимания на спасение своего труда, Дуквиц нашел грандиозным. Он сидел рядом с ней и не сводил с нее взгляда, желая ее смутить, а она его просто не замечала. Поскольку Дуквиц не хотел оказаться немцем и хоть на некоторое время быть принятым за члена итальянского посольства, он спросил: "Е poeta-signora?" -- "Non sono poeta" (10), -ответила та, продолжая писать, "к сожалению", -- добавив потом по-немецки. Она явно знала, кто такой Дуквиц. И она явно владела несколькими языками. И, словно демонстрируя свои способности полиглотки, она на великолепном английском громко крикнула в сторону своих, чтобы услышал ее муж в бассейне: пусть не забудет, что у детей была простуда, им пора выходить из воды. "Out of the water" (11), -- словно эта фраза одновременно оказалась заключительным предложением, написанное ею, она поставила точку, отложила бумаги и повернулась к Дуквицу.
      Гарри представился. Она сосредоточенно его оглядела. Она всегда именно таким представляла себе дипломата, сказала она потом, элегантно стоящим на месте, обаятельно болтающим и никогда не работающим.
      Это было произнесено легко и лукаво, однако Гарри почувствовал, что замечание его задело. Он не хотел быть элегантным, он не хотел быть обаятельным, он не хотел соответствовать этому представлению о дипломатах. Разумеется, работает он не слишком много. Но такое надо говорить себе самому. А не выслушивать от кого-то другого. Конечно, было бы смешно опровергать подобное суждение. Раз он не такой мямля, как многие из его коллег-дипломатов, тогда он точно производит обаятельное впечатление. И поскольку он терпеть не может, как белые, едва очутившись в Африке, напяливают на себя эти колониальные хаки-наряды, он носит старомодные европейские брюки и подходящий к ним пиджак. Может быть, если сравнить, это тоже производит впечатление элегантности, хочет он того или нет. Современные дипломаты хотят избавиться от унаследованных клише. Некоторые боятся даже взять в руки бокал с шампанским, чтобы их не посчитали дипломатами-бездельниками. Поскольку Дуквиц хотел отмежеваться от своих глупых коллег, он не стеснялся слоняться вдоль бассейна с прохладным напитком в руке -- и немедленно произвел впечатление типичного дипломата старой школы. Было курьезным и чуть-чуть трагичным то, что эта англичанка его недооценила.
      -- Я менее, чем дипломат, -- сказал он подчеркнуто горько, -- скорее, я воплощаю клише, к тому же, уже давно устаревшее. Я -- исполнительный помощник, my lady (12).
      Последнюю фразу Элизабет Пич не поняла.
      -- Непереводимо, необъяснимо, ужасно по-немецки, -- сказал Дуквиц.
      Несмотря на это, Элизабет Пич хотела дальше общаться с ним на его языке. Ей не часто выпадает такая возможность.
      -- Дуквиц, Дуквиц, какая смешная фамилия! -- сказала она.
      -- Я новый персонаж Микки Мауса, -- сказал Дуквиц, находивший ее замечания дерзкими. Вообще-то он собирался уважительно расспросить ее о причинах странного приступа писания, однако вместо этого сказал: -- Я нахожу, вы выглядите ужасно старомодно!
      Это ее удивило. Ее несколько скованная сосредоточенность обернулась живым интересом.
      -- Что вы имеете в виду?
      Из книг, которых он никогда не читал, из фильмов, содержание которых забыл, из картин, которые он, кажется, еще в школе рассматривал в монографиях издательства "Ровольт", ему на ум пришла фамилия Бронтё, и он ответил:
      -- Могу себе представить, что сестры Бронтё вот в таких соломенных шляпах и так же углубленно строчили свои книги.
      Элизабет Пич явно была в восторге. Сравнение ей понравилось. Которая из сестер? -- хотелось ей знать. Дуквиц попытался вспомнить. Сколько же их было, две или три? А как их звали он никогда понятия не имел. И ни разу не читал ни одной их строчки. Тут ему вспомнился фильм, который он добрых двенадцать лет назад видел с Хеленой в жилищной коммуне по телевизору.
      -- Wuthering Heights (13), -- сказал он.
      -- You are the one and only diplomat who ever read Emily Bronte, (14) -- сказала она.
      С того момента Элизабет Пич всегда откладывала бумаги в сторону, когда Дуквиц приходил к бассейну, и они беседовали. Иногда по-английски, иногда по-немецки. Немецкий у нее был великолепный, но она постоянно уверяла его в обратном:
      -- Я не могу выразить себя, Гарри.
      Итак, она называла его Гарри, выговаривая это имя не по-английски, а чтобы отличить его от бесчисленных англо-американских Гарри, с красивым темным "а" и именно берлинским горловым "р".
      -- Вы как те богачи, -- сказал Гарри, -- они тоже постоянно жалуются, что состояние у них совсем не так велико.
      Элизабет сказала:
      -- Dear God (15), вас мне следует остерегаться, -- и что-то почувствовалось, или должно было почувствоваться, словно от Гарри исходила опасность для ее брака.
      Муж окликнул ее из бассейна, чтобы она посмотрела, как дети научились плавать. "Betty" назвал он ее. Но Betty крикнула, не оборачиваясь:
      - I'm just talking. (16) -- Она прокричала это без выражения прямо в лицо Гарри, как бы она крикнула в свои бумаги. Гарри сказал, что для тех людей, к которым она сейчас не оборачивается, в ней есть что-то от изрядной невменяемости. Слово "невменяемость" Элизабет Пич не поняла и попросила перевести. Зараженный ее манерой полиглотства, Гарри высокомерно сказал по испански: presente-ausente. Так называлась одна латино-американская пластинка. Элизабет была очарована. Ее муж Джордж говорит только лишь по-английски, сказала она. Гарри был польщен, однако нашел замечание неуместным и решил, что потом подойдет к бортику и поговорит с Джорджем о Betty в ее отношении к успехам детей в плавании. Через неделю Гарри принялся размышлять о том, как оно было бы, если бы мужем Элизабет был не этот морж фон Джордж, а Гарри. Он представил себе, как Бетти постепенно поняла бы, что он никогда не читал ни одного романа сестер Бронтё, что он не знает ни итальянского, ни испанского, лишь парочку цитат на том и другом, правда, неплохих. Короче говоря, что вообще-то он авантюрист.
      -- А вы знаете, что я авантюрист? -- сказал он как-то раз.
      -- Поэтому вы мне нравитесь, -- ответила Бетти.
      Все умные люди авантюристы. Ее фильм про женщин Африки тоже чистой воды авантюра. Она же понятия не имеет об африканских женщинах. Прочла дюжину-другую спорных книжек, пообщалась с их авторами, побеседовала с несколькими африканками, разумеется, нетипичными, но вполне подходящими для европейского телефильма. А когда фильм будет готов, ее будут считать специалистом по африканским женщинам.
      Подобое было и в профессиональном багаже Гарри. Дипломаты тоже известны тем, что ни о чем понятия не имеют, и только делают вид "будто бы". Бетти рассказала ему, что в Англии есть серия книг под названием "Bluff Your Wife", "Bluff Your Wife in Art", "Bluff Your Wife in Business" ну и так далее. "Bluff Your Wife in Sex" (17), спросил Гарри, тоже есть? Это было конкретным указанием на то, что в его часах бесед с Элизабет помехой выступал все возрастающий недостаток эротики. В конце концов, женщина она привлекательная, и между ними могло бы быть немного больше, считал он. Но Бетти сказала, что конечно, разумеется, в серии есть книга про то, как блефовать с помощью секса. Она проговорила это, словно внезапно утомившись, и Гарри рассердился. Это произошло что-то около месяца назад.
      И вот Гарри с нетерпением вскрывает письма из Лондона и читает:
      "Дорогой Гарри, дорогой Дуквиц, дорогой исполнительный помощник, дни с Вами были безусловно заразительны. То, что можно обращаться к Вам "дорогой Дуквиц", кажется мне изрядно комичным. Может ли человек по имени Дуквиц быть милым вообще? Имя -- разумеется, только имя -- отталкивает или вызвает смех. А Вас зовут фон Дуквиц. Это же означает "Монокль в глазу", корректно (Простите, о простите меня!), не настолько симпатично, но несмотря ни на что мило, даже более чем мило -- можно себе представить... Даже если Ваш "фон" вечно напоминает мне излюбленную шутку моего отца о "телеФОНах" и "телеГРАФах". Вот Вам опять то знаменитое английское желание шутить, которым я иногда разрушаю Ваш серьезный язык. О, с этим языком у меня чертовские проблемы, так жаль, Гарри, что Вы не узнали меня в одиночестве, в моем собственном обстоянии! Но тогда Вы бы меня поняли до конца, а я ненавижу, если меня понимают. Un po di misterio, un po di tiramisu, non е vero? И тем не менее Вы, по иронии судьбы, тот единственный, кто меня знает, мое прошлое равно как и мое будущее, о чем я сама хотела бы знать больше. Кстати, а Вы знаете, что тезкой моей является не королева, а браунинг Баррета?"
      Затем следовали некоторые разглагольствования о ее работе в качестве телевизионного редактора, которую она проклинала. Письмо заканчивалось так: "Давайте писать письма, хватит телефонов, довольно телевизора, долой газеты, назад в прошлое столетие, когда человека меньше информировали. С приветом к Вам из вероломного Альбиона Ваша Элизабет".
      Гарри трижды прочел письмо, но так и не все понял. Элизабет была действительно немного мистической. Что бы это значило: единственный, кто меня знает? Он стал вспоминать послеполуденное времяпровождение около бассейна. Элизабет листала гигантскую книгу по искусству, килограммов на пять, которую она приволокла из Лондона в Африку, потому что, по ее словам, хотела сравнить изображения женщин в Европе с портретами африканок. Она полистала, поискала, и наконец показала Гарри одну картину:
      -- Look! (18)
      Это было одно из изображений "Суда Париса". Парис лениво облокотился на дерево и рассматривал трех богинь, три красивых, худых модели эпохи Возрождения, свободно демонстрировавших себя для вынесения приговора.
      -- А вы бы хотели оказаться на его месте? -- спросила Элизабет.
      Гарри ухмыльнулся:
      -- Не знаю.
      Элизабет указала на лицо Париса:
      -- Он прекрасен в своей нерешительности.
      Хотелось ли ей направить беседу на заброшенную тему секса? Во всяком случае, замечание было странным. Дуквиц соответственно громко рассмеялся. Джорж на секунду задержал команду "one-two-three" (19), сопровождатвшую плавательные движения молодняка. Элизабет взяла толстый фломастер и посередине репродукции написала фразу: "Решайтесь же, мой господин!" Гарри подумал, что бы произошло, накинься он сейчас на Бетти с бурыми объятиями.
      Через два дня Джордж и дети изчезли из бассейна. "Они пошли на это фольклорное меропрятие", -- сказала Бетти. Жители Яунде праздновали какую-то дату с танцами и хороводами. А поскольку в Яунде не происходило ничего особенного, все служащие всех посольств влоть до телефонистов и секретарей устремились на праздник. "А почему вы здесь?" -- спросила Элизабет. "Ненавижу фольклор", -- ответил Гарри. Он скорчил гримасу поскольку говорил правду.