На дипломатической службе

      Карола рассчитывала за соседним столиком. Пока гость отрывался от стула и искал в заднем кармане брюк кошелек, Карола независимо стояла с большим портмоне рядом с ним и без определенной цели глядела вдоль улицы, насколько хватало взгляда. Стоит начинать, подумал Гарри, только с женщинами, с которыми чувствуешь себя более или менее уверенно, так что после второго номера с ними, если больше ничего пока что не выходит, можно целый час сплетничать, например, о глупости наездника, о живодерстве и об отвратительности наезднических сапог и шпор.
      Через несколько дней, писали газеты, в Штуттгарте начнется процесс над террористами из RAF (4). Гарри было горько оттого, что он не успел объявиться там в качестве адвоката. Выступить против этих собак государственных прокуроров -- это бы его удовлетворило. И подзащитными были бы те, кого ему хотелось защищать. Как они были правы, говоря о "государстве свиней" (5). Содержание в изоляции, высокая надежность (6). А старым нацистам позволительно гулять на свободе.
      Дуквиц расплатился. В своем гневе он не улыбнулся Кароле. Нельзя обращаться с горсткой делавших важное дело, которым стоит вменять во благо, что они в своей вере в лучшее общество палили направо и налево, как с буйно помешанными, в то время как массовые убийцы из концлагерей разгуливают на свободе и продолжают быть судьями государственной службы, выносившими во времена наци жутчайшие приговоры. Факт известный, известный, ничего не поделаешь. Однако произносить темпераментные речи в суде было бы бессмыслицей. Судья и госпрокурор начнут зевать. Только журналисты левацкой прессы, понятия не имеющие о судопроизводстве, будут записывать эти популярные указания в свои сообщения из сала суда. И Хелена при случае прочтет о нем в газете. Адвокат Дуквиц продолжает вызывать в суд новых свидетелей. Судья такой-то по ходатайству адвоката Дуквица исключен за предубежденность. Может быть, Хелена будет сидеть среди слушателей во время заключительной речи, срочно прибыв из своего странного северо-английского университета, куда она, глазом не моргнув, поступила на преподавательскую работу. "Я думаю, что разлука пойдет нам на пользу," -- сказала. она. Не заметил ли Гарри, что они оба уже давно живут вместе лишь постольку поскольку
      Нет, он этого не заметил. И, кстати, ему казалось, что жить вместе постольку поскольку не так уж плохо.
      "Огромное спасибо," -- сказала Хелена, -- "но не со мной." И потом ушла от него. Увы, не без замечания: "У тебя своя жизнь, а у меня своя." Что за уродская фраза под занавес многолетней истории.
      Гарри пошел к своей машине. "Жук"-ФВ. Разумеется, ничего новомодного. Раньше Хелена все время мечтала о "Жуке-Кабрио". Может быть, сегодня они бы все еще из-за этого спорили. Для чего Гарри работать и столько зарабатывать, если он ни разу не обзаводился приличной машиной? Не выпендривайся, на кой тебе "кабрио"? Слишком шикарно, считал Гарри. Молодой адвокат, с шумом приезжающий на "кабрио". Нет, благодарствуйте. Абсолютно неправдоподобно. Гарри сам себе казался совершенно неправдоподобным, но в другом смысле.
      Больше всего ему хотелось приезжать в контору на мотоцикле. Но он стеснялся. Между тем, об этом писали -- многие врачи, предприниматели и адвокаты ездили на работу на мотоциклах. Даже жирные премьер-министры принимали в подарок мотоциклы, усаживались на них и, походя при этом на жуков-навозников, разъезжали круг за кругом. Несколько лет назад это было непривычно, убого, по-пенсионерски, и вот вдруг стало модно. Народ при езде толпами бился до смерти или полусмерти, а страховка дорожала. Гарри ждал, пока эта мода не кончится.
      Солнечное, теплое, сухое утро начала лета -- а машина не заводилась. Она была самой новой. Но что толку, если не умеешь расставаться со старыми вещами. Если бы Гарри состоял в ADAC (7), ему бы сейчас помогла аварийная служба. Но Клуб автомобилистов был, понятное дело, мафией. Если нормальный шофер уже самое распоследнее, а что же тогда клуб, объединявший миллионы ему подобных.
      Половина восьмого. В девять у него была встреча в суде. Путь пешком до офиса займет 20 минут, через реку, мимо ратуши -- и он уже на месте. Вопрос только в том, по какому мосту перейти Майн. С автомобильным движением или по старой "Железной тропе". Это были реальные решения. Бытие определяет сознание, и мост, по которому идешь, определяет настроение. Пешеходный мост способствует скорее созерцательному состоянию духа. Гарри считал, что у него на душе и так уже чересчур созерцательно, и выбрал шумный, заполненнный транспортом мост. Ненавидя, испытывая отвращение к ухаживающим, лелеющим и разбирающимся в машинах немецким выродкам, он не имел ничего против утренних машин и их запаха. Пусть не на пользу здоровью и все-таки -- это примета жизни и движения. В лишенных машин безмолвных уголках старого города есть что-то мертвое.
      Около восьми он был в конторе. Секретарши еще не приходили. Вчера последний, сегодня первый. Так не годится.
      Дуквиц сосредоточился на деле, разбирательство которого назначалось на девять утра. Некий строитель судился с фирмой, устанавливающей электрооборудование. Неправильно поставленные розетки. Следовало опасаться, что под фирмой-виновником подразумевалась небольшая безобидная ремесленная артель, в которой неточно восприняли должное, и Дуквицу придется разбирать по косточкам милую небрежность, поскольку эта строительная сволочь не желает оплачивать наценку за исправление дефектов. Зачем ему, в таком случае, вообще строить?
      Послышался шум, сначала на лестнице, потом у дверей. Брякнули ключи, и в прихожей кто-то заговорил. Это были самая симпатичная секретарша и девушка-стажер. Дуквиц хорошо слышал их через неплотно прикрытую дверь. "Сплошное притворство напоказ, -- сказала секретарша, -- поверьте мне, это бессредечный тип." Дуквиц представил себе хама из дискотеки, безуспешно пытавшегося вчера вечером снять одну из девчонок. Он услышал, что роются в сумочке, потом все стихло, наверное, подкрашивали губы. Затем началaсь обязательная возня с кофеваркой.
      "А как он был вчера одет!" -- сказала стажер.
      Дуквиц предствил себе этих ухмыляющихся юнцов, которые рекламировали безналичный расчет.
      -- Позавчерашняя рубашка, -- сказала секретарша.
      -- Вы все-таки преувеличиваете, -- отозвалась стажер.
      -- Я не слепая!
      -- Что, от него уже пахнет?
      -- Этого еще не хватало!
      Сомнений почти не оставалось -- они говорили о нем. Насчет рубашек секретарша правильно заметила. Надо же, на что они обращают внимание. Секретарша принялась усаживаться на рабочее место, девушка-стажер, безобидное лояльное создание, удалилась в свой кабинет. Кофеварка тихонько заурчала-забулькала, похоже, их беседа закончилась. И тут стажер крикнула из своего офиса:
      -- Меня рассердило, что он не был на нашей последней экскурсии.
      "И ты туда же," -- подумал Дуквиц.
      Секретарша шумно налила себе кофе, помешала его и сказала:
      -- Думаете, он хоть раз за все эти месяцы поинтересовался тем, как идут мои дела? -- Она отпила глоток. -- У него в голове только его собственнная карьера. Не выношу таких мужиков.
      Глава 2
      Как Дуквиц обнародует свое решение поступить на дипломатическую службу, как он сдает для этого разные экзамены и вскоре начинает ценить преимущества нового жизненного пути.
      Как-то раз у него задрался ноготь, который он слишком сильно и неровно подрезал. Те времена, когда можно было не спеша полировать себе ногти, уже прошли. В этот момент Гарри вспомнил школу. На вопрос учителя, что происходило на Венском конгрессе, один его одноклассник ответил: "Там посиживали себе несколько дипломатов, полируя ногти. Вот и все." Это милая картинка врезалась ему в память. А потом он вспомнил про визит консультанта по профессии незадолго до абитуриентских экзаменов. Гарри понятия не имел, что ему изучать, потому что жизнь не имела смысла, и консультант сказал, что в данных обстоятельствах и с его именем он рекомендует Гарри пойти по дипломатической линии.
      Вспомнив обо всем этом, Гарри забавы ради позвонил в Бонн, в министерство иностранных дел и попросил выслать ему информацинные материалы. Он просмотрел брошюру под названием "Указания для поступающих на дипломатическую службу". Опять же, забавы ради он заполнил анкету. Это произошло в рядовой рабочий день, полный рутины, похожий на многие в последнее время. Он зарабатывал деньги, не зная, куда их употребить. Он так и не отнес свой проигрыватель в ремонт, так и не поставил в свой старый "Жук" радио с кассетником. Он по-прежнему завтракал в булочной, а Хелена оставалась в Северной Англии. Бездействие становилось угрожающим, и не сулило никаких перемен.
      Чуть позже он получил уведомление о том, что ему необходимо явиться 12 сентября 1976 года во Франкфурт на письменный экзамен. Гарри любил экзамены. Они всегда ему легко давались. На сей раз особенно приятно было чувствовать необязательность появления на экзамене, просто по прихоти, как если бы он купил лотерейный билетик, по которому выиграть было нечего или почти нечего. В конторе он никому ничего не сказал.
      Потом он быстро узнал, что выдержал письменный экзамен. Он, по-видимому, хорошо справился с прямым и обратным переводом французских и английских текстов о политике гибких цен и французской атомной бомбе. И вздор об отношениях между Китаем и Советским Союзом, который он нес в ответ на одну из тем сочинениий, кажется, тоже никого не задел. А вот экзаменационную анкету было нелегко заполнять. "Обоснуйте, почему Немецкий Рейх не был ликвидирован как субъект публичного права?" -- это еще туда-сюда. Но потом: "Назовите четыре темы, которые дебатировались на международной конференции по морскому праву." Или: "С помощью какого инструментария Европейское Сообщество защищает аграрные рынки от проникновения дешевого импорта?" Это было скверно. Однако, даже если в конторе у Дуквица не было времени, он все-таки успевал читать газеты. Он читал основательно и хорошо запоминал. Таким образом, он был проинформирован о вещах, которые его особо не интересовали. И поскольку он ко всему прочему знал, кто такие Пауль Клее и Карл Ясперс, кто сочинил "Четыре времени года" и "Cosi fan tutti", он набрал больше баллов, чем требовалось.
      В целом, в этом году письменный экзамен сдавали 300 человек, 100 из них выдержали, как ему сообщили. Будьте любезны явиться на второй этап, коллоквиум, в Центр Обучения и Развития министерства иностранных дел в Иппендорфе. Там будет проходить дальнейший отбор на основе "полной и дифференцированной картины индивидуальности и интеллектуальных способностей поступающих", после чего "министру иностранных дел", так напыщенно называли они своего министра, будет рекомендована для поступления на службу элита из 30-40 человек.
      Оба его коллеги по работе не могли поверить, когда Дуквиц посвятил их в свои планы. "Ты чокнулся!" Все остальное еще туда-сюда, но дипломатическая служба -- ничего хуже быть не может. В эту лавочку! К этим пижонам! Гарри взглянул на секретаршу, которая так придиралась к нему за глаза, которой так не хватало его коллегиального рвения. Похоже, даже она сожалела о его уходе.
      Когда коллеги заметили, что намерения его серьезны, они попытались прибегнуть к другим средствам. Контора не может от него отказаться. Его понимание сути дел. Он -- жемчужина среди адвокатов, коею непозволительно метать перед свиньями дипломатического ведомства.
      Они еще некоторое время спорили с ним, приводя его же аргументы против его решения. Но ему не хотелось дискуссий. Не хотелось их обижать. Что же до его прежнего раздражения по поводу таких понятий как достижение и честолюбие, это его коллег не касается.
      Он сказал лишь:
      -- Другие отправляются в Индию к разным гуру, а я все-таки пойду в министерство иностранных дел.
      -- А как насчет легиона наемников? -- спросил один из коллег.
      -- Лучше поиграть в представителя этой странной демократической республики Германии, чем дальше защищать в суде своенравных подопечных, -ответил Дуквиц. Впрочем, еще ничего не решено.
      Устная часть коллоквиума была рассчитана на несколько дней. Он поехал поездом в Бонн. В дороге у него было время обдумать свое странное заигрывание с дипломатической карьерой. В конце концов, наметилась решающая перемена в жизни. Или это все-таки тетки, которым он, в силу отсутствия отца, хотел что-то доказать? Подобные психоанатилические вопросы были, собственно говоря, особенностью Хелены. Или, чего доброго, это было, при всей его бедности, отмеченное-таки феодальными следами детство, которое сейчас дало о себе знать? Или он больше связывал с именем Фрайхерр фон Дуквиц чуть декадентского дипломата, чем убогого адвоката? Едва ли поверишь, что его воспитание оставило за собой нечто от подобных представлений, а впрочем, это все равно. Если что-то утомляло, так это поездка, и Дуквиц задремал в своем купе.
      Такси покинуло столицу, и на подъезде к "Центру Образования и Развития министерства иностранных дел" в Иппендорфе у Дуквица на душе заскребли кошки. Можно избегать людей, которых не любишь, однако с архитектурой сложнее. Помимо расположения на периферии само угловатое бетонное сооружение в его жуткой мешанине из стилистических элементов 50-х и 60-х годов вызывало самые отвратительные ассоциации. Такие по злобе слепленные гигантские бунгало могли служить прибежищем фанатикам-иезуитам, или ярко-розовым мальчуганам из колледжей Коннектикута, или штабным офицерам НАТО, или предприимчивым выпускникам какой-нибудь трансцендентальной менеджерской школы. Пустые парковые пространства с беспомощными растениями, наружные стены здания покрыты дождевыми потеками с темными водяными кляксами. Не хватало только красной надписи, сделанной из пульверизатора: "Вы покидаете Западный сектор."
      В приветственной речи руководитель обучения увлеченно говорил об этом наконец-то выстроенном здании. Годами дипломатическая элита получала образование в недостойных их бараках, теперь с этим покончено. К тому же, теперь здесь будут учиться привилегированные служащие, "то есть те господа, пардон, дамы и господа, которые приходят к нам после выпускных экзаменов, не пройдя университетского курса, а позже в консульствах и самом министерстве становятся их обычной частью." В наше время следует устранять преграды и предубеждения.
      Система приема была для Дуквица поучительной. Он окончательно понял то, о чем, глядя на громаду-бунгало, лишь подозревал, и то, что за пять дней нашло подтверждение в форме безвкусных галстуков и кисловатой напускной приветливости: здесь боязливо избегают даже намека на то, что обыкновенно понимается под дипломатией.
      Вельможное поведение, футляры для сигарет, флирт с немногочисленными поступающими другого пола в стиле фильмов Любича и специально заказанное "Пикколо" к совместному обеду -- все это было неуместно. Поощрялись уверенное скромное поведение, неброская одежда и послушный ум, заполненный политологическими, этническими, историческими и народнохозяйственными знаниями, желателен был тип деятельного активиста, какого обычно ищут директора отделов кадров всех крупных фирм, здоровые, готовые работать в качестве заместителей, ну может быть не столь жесткие как в "Эссо" или "Хехсте". Бестактным образом от поступающих не утаивалось, что работники высшего класса здесь редкость, поскольку их -- увы! -- забирают промышленность или крупные банки. Как и следовало ожидать, все чувствовали себя здесь незначительными, принадлежащими ко второму сорту. Прежде всего, это относилось к лишенным мест учителям французского, английского и истории, которые из-за непредсказуемого переизбытка преподавателей отважно взяли курс на дипломатическую карьеру, и теперь смущенно елозили на стульях.
      Дуквицу тоже было нелегко. Благодаря своей аристократической фамилии и юридическому образованию, он соответствовал именно тем клишированным представлениям о дипломате, от которых министерство иностранных дел как раз хотело избавиться. В различных разговорах ему все же удалось серьезно убедить собеседников в том, что он считает дипломатическую службу "принадлежащей исключительно к сфере обслуживания". "Не только", -улыбаясь, вставил руководитель курса в его образцово-показательный ответ, ему абсолютно ясно, что в наше время имеют значение не бокалы с коктейлями, а кое-что другое. Вопреки некоторым очень умным ответам, Дуквиц не был уверен в благоприятности своего положения. Ситуация постепенно становилась захватывающей.
      Замечательными экземплярами среди поступающих были один агроном в джинсово-кроссовочном облачении и один бородатый молодец, отказавшийся от службы в армии. Поскольку дипломатическое ведомство могло продемонстрировать свою терпимость и открытость на этих экзотических примерах, было ясно, что оба войдут в число принятых.
      Дуквицу удалось, наконец, во время одной открытой дисскуссии отвести от себя предвзятое мнение, лежавшее на нем тяжким грузом. Тема была с оскоминой -- американская интервенция во Вьетнаме, и разговор не клеился, поскольку все, похоже, держались одного и того же мнения, что это вмешательство в государственном и демократическом аспектах, не говоря уже о моральном, было абсолютно правильным. Дискуссия замерла, агроном, который должен был играть роль зачинателя, потел. Он забросил в ряды участников заковыристую приманку: не может ли военная интервенция все-таки иметь какие-то недостатки, и с извиняющимся видом покосился в сторону экзаменационной комиссии, сидевшей в последнем ряду зала. Никто не клюнул. Тогда Дуквиц набрался духу и прошелся насчет Никсона. Он увидел перед собой кухню жилищной коммуны и заговорил яростными фразами Хелены. "Мы все-таки не можем, -- заключил он, -- заниматься ограниченным толкованием международного права там, где речь идет о вещах, эмоционально осуждаемых населением. Сила эмоций вынуждает нас говорить о них, а не об абстрактном праве!"
      Наконец-то в дискуссию вдохнули жизнь, аргументы Дуквица были взяты за основу, но при этом размышляли над тем, что нельзя забывать о равновесии сил, а уклонист сказал, что он всегда будет выступать за свободный Запад, а именно без насилия и оружия. Каждый обращал на себя внимание, каждый должен был сейчас доказать психологу и руководителю курса свои дух и жизнеспособность, каждый на одну, две, три минуты превращался в министра иностранных дел, в канцлера федерации. Однако до Дуквица в тот день им всем было далеко. В заключение психолог похвалил Дуквица за мужество и искусное умение в подходящий момент взять на себя руководство дискуссией, а руководитель курса, ухмыляясь, пригрозил: "Мы надеемся, что на самом деле вы не придерживаетесь предложенной вами точки зрения."
      После экскурсии в абсурдный круг проверки на пригодность к обучению Дуквиц вернулся во Франкфурт. Несколько процессов, которые он еще провел, доконали его окончательно. Как бы по-детски ни вели себя новоиспеченные и еще не испеченные дипломаты в Бонне, его все больше и больше привлекала возможность проникновения в этот чужой мир.
      В период обучения ты называешься "атташе". Бойкое словцо находилось в странном противоречии с пластмассовыми стульями в большой аудитории, где проходили лекции по юриспруденции, международному праву и иностранным языкам. У каждого была своя комната в здании Центра Обучения, не исключая семейных людей, которые однако чаще жили дома, если в семьях возникали проблемы. Когда госсекретарь министерства иностранных дел приезжал в Иппендорф поболтать на часок, даже агроном надевал свой костюм.
      Большинство атташе были люди, измерявшие свою отвагу длиной бакенбардов. Даже в то время, когда бакенбарды некоторых председателей партий отличались изрядной клочковатостью, среди атташе царил неписаный закон: не ниже мочек ушей. Это было вульгарно. В то время когда свободный мир разговаривал о клиторах, в Иппендорфе общались на тему мочек ушей. А высшим проявлением оригинальности оказалось то, что во время летнего праздника в Бад-Годесберге один атташе в полночь прямо в смокинге прыгнул в бассейн. От подобного уровня Гарри без труда держался подальше.
      Разумеется, в это время Дуквиц поддерживал контакт с Хеленой в Северной Англии. Время от времени письмами, почтовыми открытками, телефонными переговорами. Однажды они повидались, Хелена оказалась здесь проездом в Южную Францию, она получила в Авиньоне лучшее место в фирме, занимающейся подготовкой праздничных увеселений. Встреча прошла вяло. Гарри вооружился против хелениных выпадов, он был готов к беспорядочным обвинениям. Не сошел ли он с ума, если пошел в эту хамскую лавочку. Он разработал стратегию защиты и был разочарован, что со стороны Хелены никакого нападения не последовало. Она нашла эту затею несколько странноватой, но не более. "Идеальных профессий не бывает," -- сказала она, прежде чем скрыться в авиньонском направлении.
      Гарри и не думал прекращать пение дифирамбов блаженству безответственности. Ибо это ему действительно нравилось до глубины души. Вся говорильня преподавателей и руководителя курса о важности и значимости дипломатической работы могла убедить разве что полоумного. Было абсолютно ясно, что эти разговоры доказывали ее незначительность. Подобной болтовней о колоссальной ответственности дипломатов они только хотели затушевать то, насколько мала была ответственность на самом деле. И как раз это было хорошо. Он нес ответственность, будучи адвокатом, и это обременяло.
      Гарри наслаждался целый год. Конечно, абсурдным было существование в условиях, похожих на годовые курсы повышения квалификации в выходные, однако, что приятно, не нужно было ни о чем беспокоиться. Наконец-то у него появилось время. Он отдал в починку проигрыватель и стал слушать старую музыку. С начала 70-х не появилось, в сущности, ничего нового. Ничто из того, что родилось в поп-музыке за последние годы, не заслуживало внимания. 30 процентов ненужных отходов, 70 процентов чистого свинства. Соотношение наконец прояснилось.
      Время от времени он почитывал старый роман, курсы французского и английского доставляли ему удовольствие, между делом он поучивал испанский. Иногда встречался со своим братом Фрицем, поэтом. Хотя тот жил в Кельне, виделись они редко. Братья не слишком много могли сказать друг другу. У Гарри просто не было никакого желания проявлять интерес к тем вещам. которые сочинял Фриц.
      Фриц нашел решение Гарри не таким уж неразумным. Гарри сперва подумал, что Фриц его дурачит. Нет, с чего бы это, сказал Фриц, ведь быть дипломатом неплохо. Многие дипломаты были поэтами и наоборот, здесь должна быть какая-то связь. Кроме того, Фриц считал красивым слово "чужеземный", то, что в нем заключалось, было почти достойно стихотворения. Если приходишь из чужих земель, тогда ты нездешний. Чужеземец -- это великолепная символическая фигура, так сказать, не слишком патетический вариант затасканного "аутсайдера".
      Непосредственно после этого комментария Фриц, как водится, тут же удалился, а Гарри улегся в постель в детской спаленке Центра Обучения в Иппендорфе, и его вдруг охватило нечто сродни братскому чувству. Может, ему действительно требовалось ощущение чужеземного обстояния для хорошего самочувствия? Уже в школе было приятно ощущать себя так называемым экстерном. Нездешний. Единственной гимназией вблизи от виллы Хуберта был интернат. 200 изолированных учеников, и Гарри единственный, кому после уроков разрешалось уходить домой. Его не загоняли в постель, не принуждали съедать все до крошки, его поглощала свобода.
      Может быть, потому он чувствовал себя на адвокатском поприще так неудобно, что не мог исчезнуть. Надо было все время находиться в тылу у своих подопечных. А сейчас его поглотит деятельность, от которой он может получать выгоду и которую с чистым сердцем не будет воспринимать серьезно. Он расцвел. Ожидаемые от Дуквица достижения были для него парой пустяков. Чувство превосходства над вещами было бесподобным. Истинной роскошью были не деньги, а возможность предаваться своим идеям. И поводов для этого имелось предостаточно.
      Он написал Хелене в Авиньон открытку: "Бонн -- это моя Индия. Здесь я нахожу просветление." Маркс был совершенно не прав в своей бесконечной хуле отчужденного труда. Как раз наоборот, неотчужденный труд ведет к оглуплению. " Хелена, -- написал он, -- посмотри, пожалуйста, на менеджеров, адвокатов, имеющих успех, тупых, как пули думдум. И чем они занимаются? Они с жадностью реалируются в своем неотчужденном труде."
      Хелена прислала ему в ответ открытку с прекрасной бесстыдной цитатой, к сожалению без ссылки на источник: "Мое бескультурье многосторонне." Гарри повесил открытку над кроватью.
      Когда срок обучения подошел к концу, и предстояло первое распределение, работник отдела кадров спросил: "Куда вы хотите?"
      Дуквиц покачал головой: "Все равно куда, лишь бы подальше."
      "Если бы со всеми было так просто!"
      За неделю до отъезда Дуквиц узнал, что что его направляют секретарем посольства по экономическим и правовым вопросам в столицу Камеруна Яунде.
      "Уж там вы справитесь," -- сказал ему кто-то.
      Глава 3
      Как Гарри фон Дуквиц осрамился за едой в посольстве камерунской столицы Яунде, и как на него обиделись исключительно те люди, от которых он меньше всего ожидал подобного. Как он отказался подать одной даме зажигалку, и насколько неважно для него распространение немецкой культуры за границей. Кроме этого, некоторые неожиданные выводы о смысле религий, о церковных колокольнях и пирамидах и художественной ценности картинок Занеллы. Далее еще немного о его коллеге Хеннерсдорффе, о преимуществах иерархии, а также кое-какие воспоминания о старой подруге Хелене, и как Дуквицу, в конце концов, пришлось защищаться от подозрений в тривиальности.
      Для немецкого посольства в Яунде визит боннского депутата послужил поводом к торжественному обеду. Депутат путешествовал в сопровождении полной дамы, которая должна была оживить деятельность Гёте-институтов. Ее, в свою очередь, сопровождал другой мужчина, как говорили, значительная величина в литературоведении, выглядевший однако подозрительно поджарым и жилистым. Гарри фон Дуквиц, советник и третье лицо в посольстве, сидел рядом с гётевской дамой и спрашивал себя, почему нужно носить платье, отделанное рюшками, словно у девчушки из деревенской слободы, исключительно здесь, в Африке, платье, которое в любом уголке земли будет производить впечатление нездешности и неблагоприятно подчеркивать полноту фигуры. Однако не обращая внимания на это заблуждение во вкусе, с ней можно было славно поболтать. Легкий венский оттенок в ее произношении отдавал в общении на прусское ухо Дуквица обманным глянцем прошедшей эпохи.
      Дуквиц галантно отсоветовал гётевской даме посещение африканского фольклорного мероприятия, когда наступило время десерта. Участники обеда один за другим отклоняли назад спины, как птицы шеи, уступая место рукам чернокожих официантов. Подавали клубнику со взбитыми сливками, ничего особенного, но здесь, в далеком Камеруне, все же словно бы привет с родины, который сидевшие за столом среднеевропейцы восприняли с детской радостью.
      После того, как Дуквиц проглотил первую ложку лакомства, его подвижное лицо на секунду окаменело. Соседка справа подарила ему полную ожидания улыбку, ибо после того как сладкий кусочек был проглочен, а рот свободен для разговора, подобная мимика сулила новое красное словцо остроумного дипломата. Но вместо этого из беззвучного рта Дуквица, словно лава, обратно на тарелку вылилась непроглоченная еда, что возможным образом осталось бы незамеченным, не сделай он это так громко, что произведенный шум заставил остальных участников обеда насторожиться. "Засранцы!" - воскликнул Гарри, и все глаза устремились на него. Оба министра и их жены наверняка решили, что Дуквиц собирается произнести речь, они отложили ножи и вилки в сторону, вытерли рты и с вежливым вниманием облокотились на стульях. "Фасованное дерьмо! Дрянь полуфабрикатная!" - продолжал Дуквиц рассерженно. - "Не иначе как опять этот доктор Оэткер!" Он был, действительно, самым последним из тех, кто оплакивал прежние времена, когда заокеанские посольства снабжались доставляемыми по воздуху хельголандскими омарами и свежей клубникой. На смену мерзкой мании величия прошлого пришла не менее отвратительная идеология полуфабрикатов и быстрого питания. Ни один нормальный человек не в состоянии съесть этот пудинг.
      Четверка камерунских правительственных чиновников, должно быть, не поняла ни единого слова. В 1916 году Камерун покинули последние немецкие колонисты. Теперь лишь несколько дряхлых стариков разговаривали по-немецки, раньше они подавали холодные напитки господам из Бибераха и Бреслау и сегодня грезили о прежних временах, поскольку за шесть десятилетий вновь окрепло чувство человеческого достоинства. Темнокожие гости из местных были молоды. Они говорили на том красивом французском и английском, который звучит убедительнее, чем в Париже или Лондоне. Они захлопали в ладоши, кое-кто тоже присоединился, с облегчением или иронией, все неудобство вскоре пропало без следа. - "Такое у меня больше не повторится", - с оттенком благодарности сказал посол после еды. "Все зависит оттого, что вы подадите к столу", - отозвался Дуквиц.
      Кофе пили на террасе. Посол беседовал с депутатом о климате. В Доуале, южнее, на море, влажный зной практически невыносим. Бедные коллеги там, в представительстве. Он предостерегал от визита. Дуквицу ни с кем не хотелось общаться, он уселся за угловой столик и ухватился за газету. Гётевская дама и литературовед в синих джинсах из этой неслыханно прогрессивной высшей школы потерянно топтались на месте, а потом, в равной степени со смелостью и смущением подсели за столик к Дуквицу. Плетеный стул застонал под весом гетевской дамы, которая с сигаретой во рту принялась рыться в своей чудовищной сумочке в поисках зажигалки. Дуквицу показалось, что, прикурив, она тут же захочет обсудить с ним происшествие за десертом. Профессор-литературовед по-птичьи озирался по сторонам. Когда гётевская дама нашла, наконец, зажигалку и выпустила в африканское ночное небо первые облачка дыма, она и вправду начала: разве Дуквиц считает свое поведение за столом правильным? Кажется, ее тон был особенно раздраженным, потому что Дуквиц на правах хозяина не выказал особого рвения и не предложил ей огня. Австрийский выговор, еще недавно распространявший вокруг себя приятную небрежность, вдруг приобрел менторский оттенок. Дуквиц не имел ни малейшего желания давать ей какие-либо объяснения, он сказал: "Знаете, почему я не предложил вам прикурить?" Ответ последовал мгновенно: "Вероятно, вы казались себе при этом эмансипированным мужчиной!" "Ничуть, - ответил Дуквиц, просто вы курите "Мальборо"!"