(6)

Павел тоже долго не мог уснуть.

В «Каса де Койот» он ехал в сопровождении трех дюжих молодцев с квадратными челюстями и целым арсеналом оружия на поясе. «Шаг вправо, шаг влево расценивается как попытка к бегству и карается расстрелом, – подумал он, глядя в их непроницаемые лица. – Впрочем, почему бы мне не представить себя суперзвездой под охраной бдительных бодигардов? Легендарный Павел Розен. Для него забронирован лучший номер в лучшей гостинице. Господа администраторы, позаботьтесь, чтобы к при езду столь важной персоны все было подготовлено должным образом».

На ночь Павла поселили в отдельную камеру.

Она была похожа на клетку в петербургском зоопарке: три серые стены и решетка вместо четвертой.

– Вот твои апартаменты, заходи, будь как дома! – надзиратель считал, что пошутил весьма остроумно, и, видимо, ждал от заключенного соответствующей реакции.

Но Павел не рассмеялся, чем больно задел самолюбие упитанного детины в форменной фуражке.

– Имей в виду, меня не волнует то, что ты здесь на одну ночь. Для меня ты обычный зэк, ясно? Если я захочу, то сделаю так, что ты эту ночь на всю жизнь запомнишь! Понял?

– Понял, – вежливо ответил Павел.

Ему сейчас надо быть осторожным. Иначе он рискует все испортить. Поэтому вскипевшую в нем злость Павел запер на замок, только подумал: «Заехать бы сейчас этому ублюдку по сытой физиономии. А впрочем, он того не стоит. Жалкий человечек, нагромождение комплексов. Упивайся своей минутной властью, пока какая-нибудь прожженная горилла-убийца, что сидит в одной из здешних камер, не вырвалась из своего тесного вольерчика и не свернула тебе жирную шею».

Впрочем, в соседних камерах не было никаких горилл, вообще никого не было. Они были пусты. Царящей здесь тишине, столь не свойственной для подобного места, Павел удивился еще тогда, когда его ввели в этот длинный зал. Он подумал, что, видимо, здешние обитатели дадут знать о себе позже. Но когда «король бензоколонки» в униформе удалился и затихли его тяжелые шаги, в помещении воцарилась мертвая тишина. Павел подошел к решетке: все камеры-клетки, попадавшие в его поле зрения, оказались необитаемы. Остальные, судя по всему, тоже. Зверинец без зверей. Похоже, он единственный живой экспонат в этом зоопарке.

– Эй, есть здесь кто живой?!

– Ой-ой-ой… – отозвалось гулкое эхо.

«Как странно! Неужели они так боятся, что я кому-нибудь проболтаюсь? Или сегодня утром была объявлена всеобщая амнистия? Или американское общество неожиданно переродилось в здоровую духом нацию, полностью искоренив преступность в своих рядах? Ладно, как бы там ни было, для меня сейчас главное – хорошенько выспаться», – Павел лег на жесткую койку. Но уснуть не смог. Лежал, уставившись в серый потолок, и размышлял.

Как непредсказуемо все в этой жизни. Крах, обвал случается именно в тот момент, когда тебе кажется, что наконец-то все наладилось и перед тобой простерлась залитая светом дорога, конца которой не видно. Именно тогда над головой вдруг сгущаются грозовые тучи, и все вокруг неожиданно погружается в беспросветный мрак. И весь твой мирок рушится смертоносными порывами ураганного ветра. Откуда пришла эта гроза? Какой извращенный ум предписал ей обрушиться именно в этот день и в этот час?

Со временем ты привыкаешь к этой тьме. Привыкаешь видеть во мраке и слышать над головой раскаты грома. И только тут тебе дают шанс понять, каким счастливым может сделать тебя один маленький лучик, нежданно-негаданно пробившийся сквозь черную завесу. Сколько надежд и переживаний пробуждает он в душе. Может быть, для того и нагнал ветер эти тучи, чтобы человек научился по-настоящему ценить свет. И носить его в своем сердце. Ведь свет это и есть любовь, высшее проявление любви.

Павел представлял себе Татьяну. Счастливую, смеющуюся, такую, какой она была в день их свадьбы. Как это было давно! А потом снова Татьяна – в глазах испуг и недоверие. И боль. «Это правда?». «Да, Таня, да…». И нет никакой возможности взглянуть в эти глаза – столько в них боли.

Скоро, скоро он ее увидит. И все объяснит. Ведь она до сих пор надеется на то, что он невиновен. Иначе не стала бы с ним встречаться, не поехала бы в Даллас. Самое трудное – понять друг друга и простить. Но они справятся, несомненно справятся.

Морфей наконец соизволил почтить своим вниманием узника «Каса де Койот». Павел закрыл глаза. И вдруг услышал голос Татьяны, как будто она сейчас находилась здесь, рядом с ним.

– Я тебя люблю!

– И я тебя тоже очень люблю! – прошептал Павел.

Он не стал открывать глаз, не хотел, чтобы иллюзия рассеялась. Он засыпал, и ему чудилось, что он слышит тихий шорох морских волн. В его душе впервые за долгое время царил мир и покой.

(7)

В «кадиллаке», оснащенном хорошим кондиционером, было прохладно и комфортно.

Ровно в двенадцать Татьяну будут встречать на проходной. Разгуливать по территории исправительного учреждения без специальных провожатых строго-настрого запрещено. Ее встретят и препроводят куда следует. И там она наконец-то, после разлуки длиною в год, увидит Павла. И спросит обо всем.

А как она его спросит? Если его тогда заставили солгать, наверняка и теперь будут следить, чтобы не сболтнул лишнего, не трепал языком. Надеяться на то, что они тут не понимают по-русски? Наивно, наверняка же расстарались, изыскали одного-двух русских «слухачей», благо нынче в Америке бывших соотечественников хоть пруд пруди… Надо придумать какую-нибудь хитрость. Писать на бумаге? Чушь! Там, где понатыканы жучки, запросто может оказаться и пара-тройка скрытых видеокамер.

Впрочем, есть один способ. Надо только припомнить…

Во время их медового месяца они с Пашей придумали специальный язык жестов, на котором могли переговариваться втайне от окружающих. Это было такой веселой игрой. Хлопок в ладоши означал: «Я тебя люблю». Два хлопка… Два хлопка значило: «хочу любить тебя». Забавно: бывало, сидят где-нибудь в гостях, и вдруг Паша как будто случайно хлопает в ладоши. А через минуту Таня «вспоминает»: срочное дело, надо бежать! И никто ничего не понимает, никто, кроме двоих счастливых влюбленных.

Были и другие знаки. Надо только припомнить…

Потереть мочку уха означало «за нами наблюдают», кажется так. А прикушенная губа – «не могу сейчас объяснить». Но этого мало.

Ах, да!

Согласие. Кажется, это был щелчок пальцами правой руки? Или левой? Нет, скорее все-таки правой. Он означал «да», соответственно левая – «нет». Или… Впрочем, это можно проверить, задав Паше какой-нибудь несложный вопрос. Если только он всего этого не забыл. Тогда мы сможем поговорить.

– У вас случайно нет шариковой ручки? – обратилась Таня к шоферу.

– Сейчас посмотрю, – удивленно ответил тот и открыл бардачок.

Танин бодигард, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем, насторожился и с подозрением следил за его действиями.

Потом Таня задумалась о том, правильно ли поступила, что не взяла с собой детей. Паша был бы так счастлив их увидеть. Но везти их в тюрьму, не зная толком, как и где будет проходит это свидание? Нет, рисковать не стоило – детская психика так ранима. Она права, что решила пока не привозить сюда мальчишек.

А Нютка – та вообще повела себя настолько по-взрослому, что Таня даже испугалась.

– Папу подставили, – безапелляционно заявила она, выслушав невеселый Танин рассказ. – Подставили еще в Денвере. А в Сан-Франциско добавили. Уж не знаю, кому и зачем это понадобилось, но найду способ узнать, не сомневайся… А ты дура, что поверила, будто он виноват.

– Но он сам сказал…

– Еще бы не сказал, если они его в угол загнали… Так что даже хорошо, что ты поверила. А то бы таких глупостей наделала…

– Но, Нюта… я теперь не верю… Не мог он.

– Конечно, не мог!.. И ты поезжай спокойненько в Даллас, поддержи его, ему сейчас труднее всех. Скажи, что мы все его любим и ждем… А если получится что-нибудь разузнать, обязательно расскажи мне.

– А может быть, ты поедешь со мной? Это разрешено.

– Нет, вам надо побыть вдвоем. Поцелуй его от меня…

Погруженная в свои размышления, Таня не заметила, как на горизонте показалось здание тюрьмы. Очнулась она только в тот момент, когда шофер остановил машину и посигналил у запертых ворот. Показались двое мужчин в форме.

– Миссис Таня Розен? Добро пожаловать! Мы все вас тут поджидаем.

На лице чернокожего парня сверкала белоснежная голливудская улыбка…

Словно линкор среди утлых канонерок, ее «кадиллак» стоял теперь на парковке возле «Каса де Койот» рядом с маленькими «фордами» и «тойотами».

– Автограф, автограф, миссис Розен, автограф…

Все свободные и не свободные от службы сотрудники тюрьмы выстроились к ней в очередь.

Татьяна не без радости отметила на стене в приемной дежурного постер их фильма – где Колин в роли капитана Чайковского, и Ник Пейдж в погонах капитана второго ранга, ее мужа Александра Кутузова, и перед ними, чуть ниже – она, Татьяна Ларина-Розен, в белом платье в горошек – Наташа Кутузова, верная жена советского моряка!

– Автограф, автограф, миссис Розен, автограф….

Расписывалась и на плакатах, и на флаерсах, и на открытках… И даже на бланках тюрьмы «Каса де Койот»…

– И мне, и мне, и мне для моих дочек, для Сарры и для Анны-Луизы, вот здесь напишите, пожалуйста!

Директор тюрьмы само воплощенное радушие:

– Не окажите ли честь, госпожа Розен, не согласитесь ли выпить чашечку кофе в моем кабинете. Моя жена – миссис Боредом и мои дети – они специально приехали поглядеть на вас, на настоящую знаменитость!

Пришлось уделить десять минут и миссис Боредом с ее выводком.

А сердце стучало в груди… Ведь Павлуша – он где-то совсем рядом! В десяти или двадцати ярдах за стеной этого помещения!

– Ваше свидание пройдет не как у всех прочих людей, миссис Розен, – с елейной улыбкой приговаривал директор тюрьмы, – мы пошли на ряд специально для вас сделанных исключений, мы предоставим в ваше распоряжение квартирку – апартаменты с полным набором всех удобств и кондиционером… Эта квартирка для топ-менеджеров тюрьмы на случай особого положения, когда надо оставаться здесь и ночевать… Теперь она в вашем распоряжении, госпожа Розен…

А сердце тук-тук! Кажется – вот-вот выпрыгнет!

Пашка-то уже совсем рядом!

(8)

Утром Павла разбудил надзиратель. Не тот, что прежде. Этот был уже в возрасте и смотрел усталым, безразличным взглядом.

– Вставай. Препровожу тебя в гостиничный номер.

– А этот что, разве не гостиничный? – Паша попытался пошутить. Но спросонья не очень удачно. Он сам это сразу понял.

– Хочешь остаться здесь, так и скажи. Я передам начальству. Вряд ли у них будут возражения, – скептически заметил тюремщик.

– Наручники будете надевать?

– А как же. Ты, похоже, смирный. Но правила есть правила, их нарушать нельзя. На то мы и тюрьма. А потом, кто тебя на самом то деле знает… – бурчал надзиратель в седые усы, защелкивая на запястьях заключенного железные браслеты.

Они прошли по коридору, между пустующих камер. Павел специально смотрел по сторонам: ни души.

– Что-то у вас нынче безлюдно?

– А у нас здесь смертники обычно сидят. А сейчас, видать, для таких не сезон. Вот мы тебя, как вип-персону, и заселили в свободные апартаменты.

– Выходит, я нынче гостил во владениях старухи с косой?

– А что тут такого? Коли твой срок еще не настал, чего зря волноваться. Койки во всей тюрьме одинаково жесткие. Спал ведь, ничего, кошмары не снились?

– Не снились, – согласился Павел.

Они довольно долго петляли по каким-то запутанным коридорам. Будто это была не тюрьма, а лабиринт. «Ну что, Иван Сусанин, долго ли нам еще тут блуждать?» – подумал Павел.

– Ну вот мы и на месте. Заходи, осваивайся. Через пару часов женка твоя прибудет. Ох раскрасавица. Прима! И что она в тебе нашла? – надзиратель сокрушенно покачал головой.

– А я ее заколдовал. Зелья приворотного подсыпал, – миролюбиво ответил Паша.

Предвкушение грядущей встречи было настолько сильным, что никакие обидные слова не могли уже испортить ему настроения.

– Ну если только и впрямь заколдовал. Желаю хорошо провести время, так сказать…

Тюремщик хотел что-то еще добавить, но в последний момент передумал. Только многозначительно улыбнулся и закрыл за Павлом входную дверь. Запер ее на ключ снаружи.

По своим размерам двухкомнатная квартирка напоминала советскую хрущевку. Маленькая прихожая, миниатюрная кухонька, совмещенный санузел. Никаких джакузи. Даже ванны не было, только душ. Спаленка тоже была маленькой: двуспальная кровать занимала почти все пространство. У изголовья, ближе к окну, с трудом втиснулась тумбочка с настольной лампой. Зеленый абажур в тон обоям. Довольно убого, но чистенько.

Гостиная была попросторнее. Диван, два кресла, небольшой стол. В углу примостился телевизор. Обои веселого канареечного цвета. Чтобы не скучно было. А на окне кактус в горшочке. Идиллия советских времен! Если бы только не решетки на окнах.

Павел осмотрелся. Как воспримет Татьяна эту берлогу после шикарных номеров в дорогих отелях? Как воспримет? Да нормально. Ну не «Ройал-палас» тут, понятное дело, не люкс-перелюкс. Но и не нары тюремные. Сутки перекантоваться можно, вполне.

Павел пошел на кухню. Заглянул в холодильник. Тот был забит до отказа: все, что душе угодно. Даже шампанское. Надо же, как о них позаботились! Впрочем, скорее о ней, суперзвезде. Вряд ли черная икра и ананасы были реверансом в его сторону.

Он заварил себе кофе. Потом решил накрыть праздничный стол. Все-таки год не виделись, встречу неплохо бы обставить должным образом. И главное, надо было как то убить время.

Ждать два часа в бездействии, снова и снова покручивать в голове варианты их будущей встречи, придумывать слова, которые он должен будет ей сказать, – нет, это было уже невыносимо. И он постарался с головой уйти в готовку. Коронным блюдом, решил Паша, будет столичный салат. Можно с уверенностью поспорить, что она уже почти позабыла, как его делают у них на родине, в далекой России…

– Пашка! Павел! Это ты?

И она упала-таки в обморок… И свет померк…

И только все забегали – засуетились… Нашатырь, камфару, укол в мягкое место…

Ничего не надо!

– Выйдите все, оставьте нас, – просил Павел, руками, как орел крыльями, прикрывая свою орлицу.

«Вот мы и вдвоем! Ты и я! Как живешь?»

«Как ты живешь?»

«А как я жила без тебя? А как же я жила?..»

Таня очнулась на диване. Голова ее лежала у Паши на коленях, и он нежно гладил ее волосы.

– Бедная, бедная моя девочка. Как же ты исстрадалась. И как я истосковался по тебе. Светлая моя.

Она открыла глаза и молча смотрела на любимого. Как он похудел, осунулся. Под глазами – синие круги, след накопившейся усталости и долгих переживаний. Но взгляд был живой, не потухший, не такой, как тогда, в тюрьме, когда она приходила к нему на свидание, и он взял на себя вину за то, чего, скорее всего, не совершал.

Встреча получилась совсем не такой, как они оба себе представляли. Не было неловкости, которую так часто испытывают люди после долгой разлуки. И не надо было думать, что сказать, не надо было оправдываться и просить прощения. Они оба только сейчас поняли, как им друг друга не хватало. И никуда им друг от друга не деться, не спрятаться, не скрыться, какие бы козни ни стоила злодейка-судьба.

– Как я по тебе соскучился!

– И я. Я все время думала о тебе, каждый день!

Татьяна не лгала. Даже тогда, когда ее бурный роман с Гришкой Опиумом был в самом разгаре, она очень часто вспоминала своего ослика-Пашку. В отличие от наглого, грубоватого и нахального Григория, он был олицетворением всего самого светлого и чистого, что было в ее жизни. И, если бы Павел тогда вернулся, она без сомнений дала бы отставку молодому красавчику. В ее отношениях с Гришей Орловским была страсть, разрушительная страсть, которая довольно быстро себя исчерпала. А любви там никогда не было, и не могло быть. Потому что по-настоящему можно полюбить лишь однажды, раз и навсегда. Во всяком случае, для нее, Татьяны Лариной, это было так. И сейчас она попросту забыла о Грише Опиуме, будто его и не было никогда рядом с ней, будто та женщина, что творила безумства и готова была стремглав мчаться на край света по первому его зову, была не она. Нет, не она, какая-то другая, чужая женщина.

– Как ты себя чувствуешь? – в голосе Павла звучала тревога.

– На все сто! Лучше и мечтать нельзя.

– Я накрыл стол, хочешь перекусить?

Таня ответила кивком головы.

Павел зажег стоявшие на столе свечи и выключил свет. Ну и что, что сейчас самый разгар жаркого дня. Если задернуть шторы, то в комнате воцарится полумрак. Не помешает даже лампочка, которая почему-то осталась гореть, не выключалась: она не была яркой. Похоже на июньский вечер в далеком Петербурге. Пусть у них будет две ночи. Сначала эта, белая. А потом, когда за окном стемнеет, черная, южная. Они сели друг напротив друга. Павел открыл шампанское.

– За нашу встречу.

– За нас!

– За нас.

Ни один из них так и не притронулся к еде. Они глядели друг на друга и молчали. Но его взгляд говорил: я невиновен, если бы я только мог все тебе рассказать! И Таня, так же, без слов, отвечала: знаю, теперь я это знаю. Почти наверняка.

Квартирка была нашпигована микрофонами и мини-видеокамерами.

Но он сказал ей. Он ей все сказал. Глазами.

И все-таки не хватало последнего, самого последнего подтверждения. Но скоро она его получит.

Павел спросил о детях.

– Нюта совсем взрослая стала. Живет в Женеве, с парнем, бельгийцем, учится на медицинском. Недавно у нас гостила, но позавчера вернулась в Европу.

– А как мальчишки? Выросли, наверное?

– Да. Они очень по тебе скучают. Митька недавно болел ангиной, температура была под сорок. Я очень испугалась за него. Но все прошло.

– Это хорошо, что прошло. Я часто о них думаю: пацанам нельзя расти без отца. В доме должен быть мужчина.

– У нас теперь Лешка – и за брата, и за сына, и за отца. И других мужчин в доме не будет! Пока ты к нам не вернешься…

Танин голос звучал твердо и спокойно. А у Павла тем временем начало щипать глаза, но он строго-настрого запретил себе плакать. «Не хватало только расплакаться. Распустить нюни, как бабе. Бери пример с Тани – каким молодцом она держится».

– Я бы очень хотел с ними увидеться. Если нам разрешат еще одно свидание – привезешь их?

– Конечно, привезу. А пока у меня для тебя кое-что есть, – и она протянула Павлу фотографию, ту, на которой они все вместе: Татьяна и два смеющихся мальчугана в ковбойских шляпах. У Алеши на плече обезьянка. А Митя с закрытыми глазами.

– Смешные! – сказал Павел.

– Смешные, – эхом отозвалась Таня. – Посмотри там, на обратной стороне дата, когда сделан снимок. Я уже сама позабыла точную дату.

Таня лукавила, Павел почувствовал это по ее интонации. Он перевернул фотокарточку и вслух, нарочито громко и отчетливо почитал: «Лос-Анджелес, июнь 1996 года».

– Не самая новая фотография, но мне она почему-то нравится больше других, – комментировала Таня, пока Павел побегал глазами текст, который она, хитрюга, мелким почерком набросала ниже. Эта идея пришла ей в голову уже в машине. Хорошо, что шариковая ручка нашлась у водителя.

«Помнишь наш язык жестов? Если да, ответь, на нашем языке. А потом скажи: ты виноват – да или нет?!».

Павел отложил открытку и тут же тихонько прищелкнул пальцами правой руки. Да, он помнил, помнил смешной «птичий» язык, известный только им двоим и больше никому на этой планете.

Теперь Таня выжидающе смотрела на Павла. И он заглянул ей прямо в глаза и щелкнул пальцами левой руки. Левой! Он был не виноват! И как она могла сомневаться? Как могла хоть на минуту поверить всей этой подлой лжи?!

Не виновен!

Ох, и осел же ты, Пашка! Ох, и осел!

Она бросилась к нему, обняла и стала целовать: в лоб, в щеки, в виски, в губы. «Миленький, милый! Прости меня, прости меня, дуру набитую. За все прости. Я тебя так люблю, так люблю!». И она хлопнула в ладоши. Сначала один раз. А потом еще два. Ведь он еще не забыл этот условный сигнал?

– Но… – произнес Павел и потер мочку уха.

Для посторонних это выглядело так, как будто он хотел что-то сказать и задумался, потерял нить. Но Таня поняла. Он намекал на то, что их видят, за ними наблюдают. Несколько похотливых ублюдков сидят сейчас в комнатке с мониторами, жуют гамбургеры и ждут, в нетерпении ждут, когда же им покажут порнофильм с суперзвездой Таней Розен в главной роли. Герои экрана обнимаются. Целуют друг друга. Близится, близится вожделенный момент! И слюнки стекают по измазанным кетчупом подбородкам.

– Темная ночь, только пули свистят по степи, – пропела Татьяна.

Павел щелкнул правой рукой и захлопал в ладоши. «Подождем ночи, до темноты? – Да». И они рассмеялись. Рассмеялись тому, как ловко околпачили этих дурачков с видеокамерами и жучками, и тому, как просто у них получалось разговаривать без слов, и договариваться о том, чего не должен знать никто из посторонних. Они смеялись, как дети, маленькие шалопаи, чью проказу не смогли раскрыть их строгие наставники. И Таня напела мотив другой старой песенки: «Даром преподаватели время со мной тратили». И состроила при этом такую смешную рожицу, что оба снова расхохотались.

– Ненормальные какие-то, – с досадой сказал толстяк с поросячьими глазками по прозвищу Хряк, глядя, как на экране парочка весело хохочет, поет песенки и строит гримасы, причем аккурат в ту сторону, где спрятана одна из пяти установленных в квартире видеокамер. Когда Хряк говорил, от него несло жареным луком. Его напарник, парень с впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках, невольно сморщил нос и отвернулся.

– Что ты хочешь – объект под особой охраной. Может, он душевнобольной, или еще там чего. А эта суперстар – они в Голливуде все поголовно наркоманы, точно тебе говорю, – авторитетно заявил чахоточный, вперив взгляд в угол конуры.

Там, рядом с переполненным мусорным ведром, валялась скомканная бумага с кровавыми пятнами кетчупа.

– А я-то надеялся на клубничку. А тут тухлятина какая-то, скучно смотреть, – сказал Хряк и смачно рыгнул, так что его компаньона аж передернуло.

Им не впервой было выполнять подобное задание: сидеть в маленькой душной комнатенке и следить за тем, чтобы видеокамеры и связанные с жучками магнитофоны бесперебойно фиксировали на пленку все, что происходит на объекте, в данном случае – в этой двухкомнатной квартирке. Их основной боевой задачей было – не заснуть на посту. Вводить этих балбесов в курс дела никто, разумеется, не стал. Впрочем, они и сами не проявляли ненужного интереса, действуя в своей работенке по принципу: меньше знаешь, лучше спишь.

От души нахохотавшись, Таня с Павлом вдруг одновременно почувствовали приступ волчьего аппетита и буквально набросились на приготовленные харчи.

– Надо же – оливье! Настоящий оливье, как в детстве! – удивленно воскликнула Татьяна.

– Специально для тебя приготовил, – Павел улыбался. Его старания не пропали даром.

– Ты?! – изумилась она.

– А то кто? Было два часа до твоего приезда, дай, думаю, порадую чем-нибудь свою Танюшку.

– Спасибо, спасибо, милый. Так вкусно!

– Только на самом деле этот салат называется «Столичный». А «оливье» – это совсем другое блюдо. Его француз Оливье изобрел. И включает он в себя компонентов в двадцать раз больше, чем здесь.

– Да ну тебя! Всегда этот салат «оливье» назывался! – встала в позу Таня.

В конуре Хряк забеспокоился.

– Чего это они говорят?

Чахоточный, внук дамского портного с Дерибасовской, в силу чего считавшийся знатоком экзотического для данной местности русского языка, хмыкнул:

– Обсуждают те блюда, которые едят.

– Долго еще будет продолжаться это издевательство? Ни стыда, ни совести у людей! Мало того, что они там всякие деликатесы хавают, так еще и обсуждают, как да что называется. Подумали бы о людях! Нам тут еще почти сутки на голодном пайке куковать! – Хряк пошарил глазами вокруг, хотя и без того прекрасно знал: все гамбургеры, купленные по дороге в расчете на целый рабочий день, давно съедены. Съедены за один присест. – Надо было больше покупать. Черт! Ведь думал же: что тебе четыре – на один зубок! И правильно думал! Они ведь небось потом еще и ужинать сядут, а я тут буду слюну глотать. Неблагодарная работа! В следующий раз потребую, чтобы обеспечили трехразовое питание, по всем правилам: первое, второе, третье…

Хряк схватил литровую пластиковую бутылку с колой и залпом проглотил почти половину содержимого.

– Да угомонись ты, – пропищал Чахоточный. – Сейчас что-нибудь проморгаем, и не видать тебе ни супа, ни десерта как своих ушей!

А Таня с Павлом все спорили. Еле сдерживали смех, но упорно продолжали стоять на своем. Никто не хотел быть побежденным.

– Нет, нет и нет! В конце концов, кто его готовил, ты или я? Так что не спорь, шеф-повар лучше знает: салат – «Сто-лич-ный»! – для пущей убедительности Паша постучал ложкой по столу.

– Ну ладно! К завтраку я сделаю такой же, и он будет называться «Оливье»! – Таня встала и уперла руки в боки.

– Какая ты у меня упрямая! И хитрая!

– Это я упрямая?! Ну нет, это ты уперся как ослик. Ослик-Пашка!

И она бросилась к нему, и стала целовать, целовать… А он вдыхал волшебный аромат ее волос. И думал о том, что сейчас на всей земле едва ли сыщется кто-нибудь счастливее, чем он, Павел Розен.

Эту сцену Чахоточный наблюдал в гордом одиночестве. Не выдержав стонов Хряка, он сам дал ему совет обратиться к начальнику тюрьмы с просьбой похарчеваться. А он, так и быть, посидит немного и за себя, и за того парня. И в данный момент Хряк, еле переводя дух – он страдал одышкой – мчался по бесконечному лабиринту коридоров. Путь к еде ему подсказывал инстинкт.

Татьяна с Павлом сидели на диване и разговаривали. И никак не могли наговориться. Она рассказывала про свою жизнь с того момента, как ему был вынесен страшный и несправедливый приговор. О том, как она чуть было не поставила на себе крест. Но Лизка, ее дорогая старшая сестричка, позвонила в Голливуд, на одну из крупнейших киностудий, и так вот запросто договорилась, чтобы Татьяна участвовала в кастинге. А потом сестра измывалась над ней, приводила в чувство с помощью холодного душа и заставила-таки Таню снова поверить в себя, в свои силы. И ее взяли на главную роль. А помог Леня Рафалович.

Единственное, о чем Татьяна умолчала – ее скоротечный и скандальный роман с Гришей Орловским. Ей не хотелось об этом говорить, и она боялась, что Паша сейчас задаст ей вопрос, на который придется отвечать. А что тут ответишь? Что та боль, которую она носила в сердце, не могла найти иного выхода? Что он, Пашка, отчасти сам виноват в случившемся: зачем он ее обманул тогда, при их последнем свидании?