(Ленинград - Коктебель - Феодосия, 1980)
      Честно говоря, Нил не имел намерения садиться за диссертацию, но заведующая пообещала скостить учебную нагрузку, если он будет посещать философские семинары, предназначенные для тех, кто собирается сдавать кандидатский минимум, так что... Большинство группы составляли мрачноватые технари с непонятными ему интересами и чуждым поворотом-мозгов, и скоро он сблизился с двумя аспирантами кафедры инженерной психологии. Ребятки были неглупые, зубастые, не дураки выпить, и нередко дискуссии, начинавшиеся у них в коридоре возле аудитории, заканчивались в пивной или в разливухе. Меру, однако, знали, и разговоров всегда было намного больше, чем выпивки.
      Психологи всюду ходили неразлучной парочкой, да и фамилии их красиво смотрелись рядом - Бергман и Эйзенштейн. Впрочем, к гениям мирового кино ни Игорь, ни Левушка никакого отношения не имели и гордо именовали себя Братьями по разуму.
      Если не разум, то братство они блистательно подтвердили на весеннем экзамене. Свой ответ Бергман превратил в бурные дебаты относительно природы познания, а Эйзенштейн - в пламенную апологию Маха и Авенариуса, раскритикованных Ильичом-Первым в бессмертном "Материализме и эмпирио-критицизме". Профессор, похожий на николаевского. фельдфебеля, и профессорица, похожая на дохлую-крысу, слушали их с каменными лицами. Нил же в наглую положил на стол толстую книжку под названием "Хрестоматия по марксистско-ленинской философии для учащихся ПТУ", не таясь, выписал оттуда по несколько звонких цитат на каждый из обозначенных в билете вопросов и бодро зачитал их улыбающейся комиссии. Результат оказался предсказуем - по "неуду" аспирантам Бергману И. С. и Эйзенштейну Л. Я. и "отлично" соискателю Баренцеву Н. Р.
      - Ничего! - мужественно говорил Игорь, макая ус в кружку "Жигулевского". - Придут наши - и тогда еще поглядим, кто философ, а кто мудак!
      - Пше прашем бардзо, - вторил ему окосевший Левушка. - Есче мы на могиле тех лайдаков за-шпиндачим полонез Огинского... Марш-марш Домбровский, земли влошски да польски, под твои-им пшеводом звынчемся з народом...
      - Зрончемся, - поправил Нил. - Спокойнее, господа, на полтона ниже, плиз!
      - Отречемся от старого мира, - с видом заговорщика прошептал Бергман. - Рванем туда, где оскорбленному есть чувству уголок...
      - Кенист ду дас лянд, во ди цитронен блюн! - с чувством изрек рыжий Левушка. - Геен зи нах Коктебель им Шварцен море баден!
      - Баренцев, вы, я надеюсь, кирилловец? - Игорь ткнул Нила пальцем в грудь. - В Крымских горах мы создадим небольшой партизанский отряд...
      Но уже в поезде Братья по разуму неожиданно объявили себя чань-буддистами и углубились в медитации на стакане и сочинение хокку на основе непосредственно увиденного. В эти занятия пытались втянуть и Нила, но он наотрез отказался и проводил время в соседнем купе с девушками-геологинями, которых ублажал песенками под гитару. С помощью тех же девушек, он в Симферополе выгружал из вагона чаней, домедитировавшихся уже до третьей степени просветления.
      В первые же дни крымского отдыха Нил успел убедиться, что проповедуемая ими школа чань-буддизма отличается высоким эклектизмом, вбирая в себя элементы многих культур. Так, в имени гроссбуха, в который заносились все откровения в стихах и прозе, звучало нечто откровенно тюркское - "Йытсич Музар" ("Чистый разум" навыворот), "Хинаяной" и "Махаяной" назывались две пищевые канистры на три и пять литров соответственно. Каждое утро обе канистры под завязочку заливались двумя самыми дешевыми разновидностями продаваемого здесь вина - белым, омерзительно кислым "Ркацители" и красным, омерзительно сладким "Радужным". Смесь этих напитков в равных пропорциях оказалась вполне сносной на вкус, быстро давала желаемый эффект и закрепилась в их кругу под названием "Смесь номер один - ординарная", которая превращалась в "Смесь номер два марочную" путем простого влития в нее пол-литра "Зубровки". Употребление этих смесей внутрь одухотворенно именовалось "практикой слияния ин и янь". Через несколько дней такой практики Нил впал в глубокую тоску, физиономия Бергмана приобрела устойчиво синий цвет, а Левушка, по его же заверениям, начал видеть в темноте не хуже кошки. Зато наши чань-буддисты обрели стойких прозелитов в лице трех молодых воркутинских шахтеров, которые ходили за ними по пятам, видом своим отпугивали как местное хулиганье, так и скандальных борцов за тишину и общественный порядок, щедро заливали "Хинаяну", а то и "Махаяну", марочным портвейном. Отдуваться за эти услуги приходилось, понятно, Нилу - каждый вечер подвыпившие шахтеры требовали душевных песен. Концерты нередко затягивались заполночь.
      - Все, - пробурчал через неделю Нил, разбуженный на рассвете лютым похмельем. - С экспериментом пора завязывать.
      Он, кряхтя, перелез через храпящего Бергмана, запихал в рюкзак плавки и зубную щетку, набросил на плечо гитарный ремешок. Во дворе напился воды из колонки, окатил голову. Полегчало, но очень слегка. Захотелось вернуться и поспать еще часок-другой. "Ну уж нет! - приказал он сам себе и двинул по извилистой улочке к морю, на повороте в последний раз посмотрел на длинный низкий барак, поделенный на тесные клетушки, где в одной из них они и ютились, выкладывая за сутки пятерку на троих. - Гудбай, естествоиспытатели хреновы!"
      Он пересек шоссе, доковылял до прибрежного променада, малолюдного в этот час, на границе писательского и общедоступного пляжей присел на лавочку. Силы оставили его. Отравленная кровь изнутри колола вены мириадами иголочек, голова гудела бу-хенвальдским набатом. Он окончательно и бесповоротно понял, что совершил большую глупость, припершись сюда, да еще с вещичками. Надо было остаться, пошукать у Братьев какой-нибудь заначки со вчерашнего, подлечиться малость. Не спеша навести справки насчет свободной коечки - где, с кем, за сколько, - если получится, прикупить курсовку, чтобы с питанием не маяться. Так ведь нет, как моча в голову стукнула, так сразу...
      Блуждающий взгляд-уперся в рядок автоматов, торгующих водами, пивом и дешевеньким разбавленным вином. Нил лихорадочно зашуровал по карманам, шепча при этом: "В последний раз..."
      После трех стаканов в голове наступило прояснение, зато совсем ослабли ноги. Он сел прямо на землю возле автоматов, взял гитару...
      Друзья, купите папиросы!
      Подходи, пехота и матросы,
      Подходите, не жалейте,
      Сироту меня согрейте,
      Посмотрите - ноги мои босы...
      Возле его ног, обутых в "адидасовские" кроссовки, шлепнулась монетка, потом другая. Стало смешно и немного стыдно. Нил тряхнул головой и запел активнее, работая уже на публику:
      Я мальчишка, я калека, мне пятнадцать лет,
      Я прошу у человека - дай же мне совет,
      Где здесь можно приютиться
      Или Богу помолиться
      До чего не мил мне этот свет!
      - Действительно, что ли, приютиться негде? - услышал он девичий голос, сочувственный, но со скрытой смешинкой. - Бе-едный! Макс, иди сюда, тут такой талант пропадает!
      Нил поднял голову. В позе с изящным прогибом, широко расставив точеные ножки, на него лукаво поглядывала знойная карменистая брюнеточка. Глянцевое голубое бикини красиво оттеняло шоколадный загар. Позади возвышался крепкий парень, из-за ее нежного плечика убедительно выглядывал бронзовый бицепс с мастерски вытатуированным якорем. Парень шагнул вперед и выставил широкую ладонь.
      - Здоров, доходяга! Держи краба. Нил взялся за мощную ладонь, рывком встал с земли.
      - Максим Назаров, - сказал парень, раздвинув уголки рта в улыбке.
      Приглядевшись, Нил увидел, что слово "парень" не вполне точно характеризует его визави. Спортивный, гладко выбритый мужчина за тридцать, с необычным, неуловимо нерусским лицом - удлиненным, с широко расставленными большими карими глазами, с аккуратной щеточкой черных усиков под четко очерченными губами. При этом в его облике не было и намека на опереточную слащавость.
      - Нил Баренцев, - представился Нил. Мужчина улыбнулся еще шире.
      - И к Нилу ходили, и по Баренцеву шастали... Что, амиго, квартирный вопрос замучил?
      - Есть маленько, - улыбнулся Нил в ответ.
      - Делаем так, - Максим рубанул воздух ладонью. - Сначала искупнемся, потом пельмешек порубаем, потом займемся твоей проблемой. Имеется вариант. Принято? Лера?
      Он посмотрел на спутницу. Та изобразила пухлыми губами поцелуй и звонко ответила:
      - Принято!
      Пельмени они ели вдвоем - прямо от раздаточной стойки Лера ускакала со своим подносом на другой конец столовской веранды к столику, за которым сидели потасканный бородатый мужчина в красном жилете на голое тело и невысокая темноволосая девушка.
      - Куда это она? - удивился Нил.
      - К семье, - спокойно ответил Назаров. - К папе и сестренке.
      - Так она здесь с семейством? Я думал - с тобой.
      - Курортное знакомство.
      Назаров поднял стакан компота, салютуя через зал Лере. Та вновь изобразила поцелуй.
      - Симпатичная, - заметил Нил. - Так, пустышка... Вот сестричка у нее очень ничего себе. Трогательный человечек. Но я сразу не обратил внимания, а потом уж было поздняк метаться! - Назаров усмехнулся.
      - Познакомишь?
      - А специально знакомиться и не надо. У той же хозяйки проживать будешь.
      - А ты?
      - А я там уж месяц жирую. Еще неделька - и отчаливаю в порт приписки. Коечка моя тебе по наследству перейдет. А пока на насесте покантуешься.
      - Насест - это что такое? - осторожно спросил Нил.
      - А это на чердаке, три жердочки между люком и кладовкой, - Заметив тень, пробежавшую по лицу Нила, Назаров тут же добавил: - Ты сразу-то не отказывайся, осмотрись сперва. Это знаешь какой дом? Особенный, и люди в нем особенные...
      - Максик, если что - мы в Тихой бухте, - прощебетала, проходя мимо их столика, Лера. - Придешь?
      - Попозже... Доброе утро, экселенц! - Бородатый мужчина степенно кивнул, не замедляя хода. - Доброе утро, Ирочка, - произнес Назаров совсем другим тоном.
      - Доброе утро, - опустив взгляд, чуть слышно ответила темноволосая девушка и, тяжело опираясь на палку, заковыляла следом за сестрой и отцом. Внешность ее не произвела на Нила сильного впечатления.
      - А почему "экселенц"? - спросил он, проводив взглядом семейное трио.
      - Князь Оболенский, - с насмешливой искоркой во взгляде ответил Назаров.
      - В самом деле князь?
      - В самом деле Оболенский. Насчет князя очень сомневаюсь, хотя сомнения стараюсь держать при себе. Уважаемый Робеспьер Израилевич преподает научный коммунизм в алма-атинской консерватории, а потому причисляет себя и к аристократии, и к богеме. Ты еще услышишь, как он в поддатом виде читает стихи великого князя Константина. Лера закончила ту же консерваторию, а Ира перешла на четвертый курс. На рояле играет как богиня... Ну что, двинули?
      Максим взвалил на плечо Нилов рюкзак и развалистой морской походочкой двинулся к выходу.
      - Постой, я сам... - сказал Нил ему в спину.
      - Ты инструмент несешь, - не оборачиваясь, ответил Назаров.
      Они спустились по ступенькам и пошли в горку вдоль забора писательской резервации.
      - Максим, а почему ты отпуск на море проводишь? - на ходу спросил Нил. - Не надоело?
      - Море-то? Да я его только в отпуске и вижу.
      - Да? А я решил, что ты моряк.
      - В общем, решил вполне правильно... Штурманом ходил на траулерах. Такие, амиго, места повидал - одни названия чего стоят! Сейшелы, Мадагаскар, Нантакет, Брисбен, Кейптаун.
      - А теперь-то что, романтика надоела?
      - Ну уж куси-куси, Нира-сан. По своей воле я б ни за что на берег не списался. Меня, если хочешь знать, сам Рауль Кастро уволил.
      - Это какой Рауль? Брат Фиделя, что ли? - Он самый, каброн карраховый. Фидель, ведь он так, вроде знамени, а рулит там все больше Рауль... Короче, приходим мы в Гавану, а к нам на борт все портовое начальство является. Кэп принимает их чин чином, пузырь рому выкатывает - очень они там свой ром жалуют, только для местного населения он исключительно по тархетам, бутылка в месяц, и хорош. Так что они обрадовались страшно, сидят киряют. Кэп меня зовет, поддержи, дескать, Максим Назарыч, компанию... Я и выпил-то граммов семьдесят от силы, и меня по жаре не то, чтобы развезло, а с тормозов скинуло. Схожу я, значит, на берег, а душа-то приключений ищет. Определенного свойства приключений - четыре месяца в море, из женского полу на судне - одна кошка. В общем, понимаешь... А тут навстречу мулаточка гребет. Фигурка - во, маечка красная в обтяжку, роза алая в волосах. Улыбается мне, подмигивает. Я подхожу. Что, говорит, сеньор, сеньориту хочешь? Две пачки "Шипки"... У них ведь с табаком та же история, что с ромом, и они за курево на все готовые. Две пачки "Шипки", говорю, нету, есть одна, только "Мальборо". Смотрю, у нее аж ручки затряслись. Пойдем, говорит, я такое местечко знаю... Вышли мы за ворота, идем, слева пляжик такой красивый открывается, а вокруг кустики. Симпатично. Вблизи, правда, в этих кустиках не так, чтобы очень. Обертки, окурки, стеклотара, резинки использованные. Популярный такой, видно, местный сексодром. Ну, мы мусор разгребли малость, штанишки долой и это самое... культурный обмен осуществляем. Я в раж вошел, ничего не вижу, не слышу, она, голубушка, тоже видать захорошела - глазки прикрыла, стонет, извивается... Короче, кончили оба, отвалились друг от дружки, а над нами рыл шесть барбудос. Стоят, скалятся, "калашами" поигрывают... Подняли нас, не сказать, чтобы нежно - И на шоссе. А там джип открытый, а в нем - Рауль Кастро собственной персоной, и выражение личности ох неприветливое!.. Страна, понимаешь, тропическая, работать народ не шибко любит, и Рауль придумал свой способ производственную дисциплину укреплять. Разъезжает повсюду со своими головорезами, посматривает, и если кто из граждан на месте своем рабочем не работает, а, скажем, в тенечке прохлаждается и сервезу бухает, он без лишних разговоров достает маузер - и пол-обоймы в брюхо. Меня, надо полагать, только форма иностранная от Раулевой пули спасла... Даже на борт, сука, подняться не позволил, а прямым ходом в аэропорт, на самолет и в Москву. Без вещей, без денег, без документов. Долго я потом по одному штурманскому аусвайсу жил, пока наш "Устойчивый" в Клайпеде не пришвартовался. И больше мне в море ходу не было... "Я тебе, амиго, так скажу - если когда случится в загранку попасть, ты там на баб реагировать воздержись. Если уж совсем невмоготу станет - рукоблудием займись. Оно спокойней и безопасней...
      Заслушавшись рассказа Назарова, Нил даже не заметил, как они приблизились к высокому забору, над которым кудрявились густые кроны яблонь.
      - Пришли, - сказал Максим у самой калитки.
      Нил взялся за деревянную ручку, чуть приоткрыл - и тут же захлопнул, привалившись спиной к доскам. Поверх калитки мгновенно показалась гродная волчья морда с оскаленными зубами.
      - Гав! - оглушительно сказала морда. Назаров бесстрашно вытянул руку и ухватил вол-чару за холку.
      - Здорово, Джим... Эй, амиго, сдай куда-нибудь, а то фарватер перекрыл.
      - Собака... - пролепетал Нил.
      - Да это ж Джим. Он с тобой поздороваться вышел. Не обижай маленького.
      Нил попятился от калитки, пропуская Назарова вперед.
      - Ничего себе маленький! - изумленно выдохнул он.
      Джим, размерами не уступавший годовалому теленку, моментально закинул передние лапы на плечи Нилу и принялся нализывать ему лицо. Нил закрыл глаза и невольно вспомнил про собаку Баскервилей.
      - Джим, фу, это что такое?! - услышал Нил женский голос, чуть надтреснутый, но звучный, великолепно поставленный, с привычными ему оперными модуляциями.
      Пес моментально отпустил Нила и потрусил по увитой виноградом дорожке, интенсивно виляя поросячьим хвостиком. Навстречу ему шла невысокая, сухонькая дама в ярком брючном костюме и широкой соломенной шляпе.
      - Мария Александровна, я вам постояльца привел. На насест, - сказал Назаров, - Рекомендую, Нил Баренцев.
      - Вашей рекомендации, Максим, я доверяю безусловно, - сказала Мария Александровна и протянула Нилу узкую ладошку. - Басаргина.
      Нил наклонил голову и приложился к ладошке губами, почувствовав, что здесь этот жест будет уместен и воспринят должным образом.
      - Сразу видно воспитанного юношу, - удовлетворенно заметила Мария Александровна. - Пойдемте, господа, пить чай... Скажите, Нил, а не в родстве ли вы с той Баренцевой, которая в Мариинском поет. Я ее зимой слушала - многообещающая барышня.
      - Это моя мама, - сказал Нил, пряча улыбку - впервые при нем Ольгу Владимировну назвали "барышней".
      - Надо же, такой взрослый сын... Впрочем, для меня все вы молодежь... Прошу сюда.
      Они уселись на старый широкий диван, накрытый бугристым стеганым одеялом. Нил почувствовал под собой что-то жесткое и чуть сдвинулся. Жесткое тут же выскользнуло из-под него, а за краем одеяла образовалась маленькая всклокоченная голова.
      - Что вы тут себе позволяете? - осведомилась голова, обводя присутствующих гневным взглядом узких, монгольских глазок. Мария Александровна всплеснула руками.
      - Ой, Володя, вы такой миниатюрный, вас так легко не заметить!
      - Что еще не дает право всякому хамью садиться мне на голову! проворчал Володя и вновь скрылся под одеялом.
      - Нил, вы, пожалуйста, не обижайтесь на Володю, он по утрам всегда такой, - сказала Мария Александровна, разливая душистый, приправленный вишневым листом чай. - А вообще тихий, интеллигентный человек, прекрасный поэт...
      - Я гений, а вы все - говны! - донеслось из-под одеяла.
      - А я еще его нахваливаю, - сокрушенно вздохнула Мария Александровна. - Володя, в культурном обществе не говорят "говны", а исключительно "говно" или "говнюки"...
      Это был удивительный дом. Попадая сюда, каждый словно становился светлее, одухотвореннее, талантливее. Стихи и песни, звучавшие на веранде, были гениальны, даже когда были посредственны, а разговоры, не смолкавшие с раннего утра до поздней ночи, отличались утонченностью, остроумием и глубиной. Этот дом притягивал всех, но не всех принимал, и многие, в том числе и обладатели громких имен, уходили оттуда вежливо, но жестоко осмеянными и изрядно поклеванными. Однако любимчикам тоже доставалось. Случалось краснеть и Нилу, угодив под острый язычок хозяйки.
      По вечерам переходили в гостиную, где стоял старенький, но идеально настроенный рояль. Пела преимущественно сама Мария Александровна Басаргина, а аккомпанировала тихая, застенчивая Ирочка Оболенская. Впервые в жизни Нил с искренним удовольствием слушал оперные арии и классические романсы, отдавал должное мастерству обеих и без устали вглядывался в черты юной пианистки.
      У Ирочки были нежные, чуткие руки, глаза, как два черных бездонных омута, и миленький шрам от неискусно прооперированной заячьей губы. Не повезло бедняжке и с ногой, поврежденной в детстве в результате падения с фуникулера. Нога срослась неправильно, и с тех пор Ирочка могла ходить, только опираясь на палку.
      Играла она безукоризненно, но довольно быстро уставала, и тогда за рояль садилась сама Мария Александровна, а то и Нил или кто-нибудь еще из присутствующих, поскольку недостатка в музыкальных личностях здесь не наблюдалось. То играл ансамбль средневековой музыки, участники которого своими руками собрали старинные инструменты, то легендарный Алексей Козлов - "Козел на саксе" - представлял слушателям историю джаза в фортепьянных картинках. И только красавица Лера, несмотря на все уговоры, к инструменту не подходила.
      - Ах, у меня заиграны руки! - восклицала она. - Врачи строго-настрого запретили мне даже дотрагиваться до клавиш!
      Свои таланты демонстрировали и те, кто музыкальностью не отличался. Максим Назаров блистал разговорном жанре, якутский самородок Володя Семенов читал свои стихи, Робеспьер Израилевич - поэтов Серебряного века и рассказы Зощенко. Первое, по мнению Нила, получалось у Оболенского ниже среднего, второе - очень неплохо. Особенно ему удавалась фраза: "Человек - животное довольно странное".
      Нил примерял эту формулировку на себя и находил совершенно справедливой, ибо собственное его поведение давало немало поводов для удивления. Он завел нешуточный роман с Ирочкой Оболенской.
      Из-за шрама, из-за своей хромоты она считала себя дурнушкой, особенно на фоне старшей сестры, и выросла нелюдимой, погруженной в себя. Первые знаки внимания она восприняла настороженно, недоверчиво, чуть не сорвавшись в не свойственную ей грубость. Но Нил был нежен, деликатен и в то же время настойчив, и вскоре она распахнула ему свою душу.
      В ее обществе он вытворял все то, что сам же искренне считал смехотворным в отношениях между мужчиной и женщиной - смущался, дарил цветы, декламировал лирические стихи, какие только мог вспомнить, опускался на колено. Деликатно уводил ее, издалека заприметив компанию чань-буддистов, приросшую десятком адептов и сделавшуюся неотличимой от своры пьяных оборванцев. Из-за своей хромоты она не могла отправиться со всеми в Сердоликовую бухту - он нанял катер и прокатил ее туда и обратно. Не могла дойти до Старого Крыма - он брал такси, подвозил ее до самого дома-музея Александра Грина, бродил с ней из комнатки в комнатку, разговаривая про Ассоль, про алые паруса, про вольный город Зурбаган.
      Гуляя с ним, Ирочка завороженно молчала, улыбалась, доверчиво заглядывала в глаза. А Нил бережно поддерживал ее под руку и каждую секунду ощущал, что принимает на себя обязательства неизмеримо большие, чем когда забирался в постель к очередной из питерских наложниц, чьими номерами была испещрена его записная книжка.
      Он был готов принять на себя самые жесткие обязательства, ему не терпелось их частоколом отгородить себя от самой возможности думать о Линде. Он отдавал себе отчет, что вряд ли будет счастлив с Ирочкой, - но не счастья искал тогда, а избавления, и понимал, что надо спешить. Неизвестно, надолго ли еще достанет нынешней решимости.
      На восьмой день его пребывания в доме Марии Александровны после бурной отвальной отъехал в Ленинград Максим Назаров, и Нил перебрался наконец с узкого и жесткого насеста в "скворечник" - чердачную комнатушку, где помимо него обитали два Володи - маленький якут и здоровенный украинец из Запорожья, тоже поэт. Оба гения оказались, к тому же, истинными виртуозами храпа - с присвистом, с подстанываниями, со скрежетом зубовным, с головокружительными синкопами, кодами, додекафоническими и атональными эффектами. Определенно, старик Шёнберг от зависти ворочался в гробу; возможно, не спалось и маэстро Шнитке - но уж Нилу точно! Помаявшись с часок, он не выдержал, плюнул и, подсвечивая себе фонариком, тихо, спустился в сад.
      Трещали цикады, им вторили дебелые южные лягухи, наверху, на черном бархатном небесном ложе, бриллиантиками искрились звезды. Нил сидел в шезлонге, медленно и глубоко дыша, грудь наливалась меланхолическим, но приятным томлением. Надо непременно, завтра же, объясниться с Ирочкой, поговорить с Робеспьером Израилевичем...
      - Участь моя решена... - прошептал он начало известной пушкинской фразы, и глаза его закрылись сами собой...
      По бокам, насколько хватало взгляда, тянулись красно-голубые гобелены, внизу выписывал сложные вензеля узор блистающего наборного паркета, над головой белели нежнейшие облака расписного плафона. Мимо него, извиваясь, словно ленточки на ветру, пролетали разреженные, плоские человеческие подобия в париках, камзолах с золотым галуном, красных туфлях с квадратными носами. Из высоченного тусклого зеркала в золоченой раме выпорхнула черная фигурка и, материализуясь, застыла перед ним тоненькой девушкой в черной бархатной амазонке, отороченной зеленоватым мехом. Лицо ее было одновременно лицом беглой жены, Тани Захаржевской и старшей доченьки князя Робеспьера.
      - Т-с-с, - прошептала девушка, прикладывая к губам тонкий пальчик. Здесь повсюду глаза и уши... Жди меня здесь!
      И втолкнула его в неизвестно откуда появившуюся дверь.
      Нил огляделся. Он был в пустом помещении без окон, все грани которого были покрыты ровными, чуть зеркальными металлическими пластинами, совершенно одинаковыми, только по одной из них наискосок шла кривая надпись, сделанная губной помадой: "Я ЛЮБЛЮ ЛУЯ!"
      Идеальную кубичность помещения нарушало возвышение, вроде помоста, вдоль дальней стены. Нил сделал шаг, другой, остановился озадаченно и прошептал:
      - Куда это я попал?
      - Угадай с трех раз, - ответил кто-то знакомый, но очень в этой обстановке нежеланный.
      - Не стану я угадывать! - Нил топнул ногой.
      - Ну ладно, скажу. Ты, сладкий мой, оказался в приватном королевском нужнике города-героя Версаля. Вот послушай, какое чудное хокку я сложил в честь этого заведения. Называется "Утренние размышления наставника о слиянии Инь и Ян".
      Опять сижу, как ян последний
      В очке соседнем - инь.
      В параше мы сольемся...
      Нил прищурился и на самом краешке возвышения разглядел глумливую и синюю рожу Игоря Бергмана. Бергман подмигнул и явился в полный рост - в тельняшке, широченных галифе, похожий на Попандопуло из фильма "Свадьба в Малиновке".
      - Что ты делаешь в моем сне? - спросил Нил, потирая глаза.
      - А что ты делаешь в моей белой горячке?! - надрывно прохрипел Бергман, рванул тельняшку на груди, но тут же притих и, тупо качая налысо обритой головой, монотонно залепетал: - У тебя не сон, а глюк. У тебя не сон, а глюк... Если видишь в стенке люк... У тебя не сон, а глюк...
      - Заткнись и чеши отсюда! - приказал Нил. - Шляешься тут с перепоя!
      - У меня перепой, а у тебя недотрах! - отпечатал Бергман и с эротическим стоном растворился.
      Что-то мягкое, сладко пахнущее коснулось щеки.
      - Моя королева, наконец-то! - блаженно выдохнул Нил и дотронулся до нежной, прохладной руки, лежащей на его плече...
      - Тс-с, - прошептала Лера, прикладывая к губам тонкий пальчик. Тихонечко выходи за калитку и жди меня там.
      Ждать пришлось недолго. Она выскользнула из сада, кутаясь в кружевную шаль, взяла его за руку и повлекла за собой к раскинувшемуся за дорогой широкому лугу. Посередине луга, она плавно, словно простыню, спустила шаль и притянула к себе остолбеневшего Нила.
      - Лерочка, что?..
      - Тс-с, - вновь прошептала она. - Ничего не говори. Не надо слов, глупенький.
      Вместе с ней он опустился на расстеленную шаль...
      * * *
      - Тебе хорошо было? Он не ответил. Лежал, заложив руки за голову, созерцая звездный купол.
      - Так хорошо?
      - Мне сейчас хорошо... Посткоитальная релаксация...
      - Чи-иво? - плебейским привизгом выразила свое непонимание Лера.
      - Простонародно интонируете, княжна, - нарочито тихо пробормотал он.
      - Что-что? - переспросила она, уже сравнительно комильфо.
      - Расслабуха, родная. Как-никак, пару вагончиков мы разгрузили... Слушай, у тебя сигаретки нет?
      Лера принялась сердито шарить вокруг себя, метнула ему на грудь мятую пачку "Золотого пляжа".
      - Ох, это не Рио-де-Жанейро! - вздохнул он, затягиваясь сырым, припахивающим плесенью дымком.
      - Нил?.. - спустя минуту-другую спросила она.
      - Да, любимая?
      - Нил, пообещай мне одну вещь...
      - Для вас, сударыня, все, что угодно - в пределах разумного, конечно.
      - Ты не мог бы завтра увезти ее куда-нибудь на весь день?
      - Кого?
      - Ну, Ирку... Понимаешь, завтра мой Ашотик приезжает. Нельзя, чтобы она нас вместе видела.
      С папашей-то я как-нибудь разберусь, а вот Ирка... Она такая правильная, такая зануда. И стукачка. Маме наябедничает, Вадику...
      - М-да, нескучно живете, гражданка Оболенская, - задумчиво проговорил он. - Вчера Назаров, сегодня я, завтра Ашотик.
      - С Максом у меня ничего не было! - заявила Лера. - А Ашотик - это серьезно. - А Вадик? - ехидно осведомился Нил.
      Насчет самого себя он решил не спрашивать. И так все более-менее ясно.
      - Вадик - мой алма-атинский жених. Его это все совершенно не касается... Ну сделай, ну что тебе стоит...
      - Ладно... Прокатимся, пожалуй, в Феодосию. Он замолчал, вслушиваясь в южную ночь.
      - Нил?..
      - А? - Он встрепенулся: как-то умудрился начисто забыть, что он здесь не один.
      - Нил, а ты меня потом с мамой своей познакомишь?
      - Да? - Ее наивная нахрапистость была даже забавна. - Думаешь, надо?
      - Надо.
      - Зачем?
      - Ну... словом, я в аспирантуру хочу поступать. А в нашей консерватории с такой специальностью сложно...
      - Какой специальностью? - безжалостно осведомился он. - Играть ты не можешь, петь вроде не поешь. Не иначе, дирижировать собралась? Тогда тебе в Москву надо, к профессору Веронике Дударовой.
      - Да не дирижировать! Я теорией заниматься хочу.
      - В таком случае на что тебе моя матушка сдалась? Она, видишь ли, отнюдь не теоретик.
      - Но знакомства, связи...
      - Послушай меня, лапушка. Ты об одной вещи просила, а получается две.
      - Я отработаю. Честное слово... Нил ухмыльнулся, прикинул свои желания и возможности на данный момент, и, потянувшись, сказал:
      - Вот прямо сейчас и отработаешь...
      * * *
      "Прогулка морем, - думал Нил, стоя на палубе, - это очень сильно в ощущениях, но банально в описании. Синее море, белый пароход, высветленные солнцем горы, две разбегающиеся пенные дорожки за кормой... Какой восторг и какое убожество в мыслях и словах. Вот рядом со мной некое создание, априорно милое, трогательное и целомудренное, хотя об этом создании я знаю лишь то, что вот сейчас должен буду привлечь ее к себе, поцеловать ее шрам, ее облупившийся красный носик, ее сухие губы, соленые от морских брызг, - и тут же с тоской подумать, что все мосты сожжены..."
      Он повернулся к Ирочке, притянул к себе, губами приник к шраму под облупившимся красным носиком, к сухим губам, соленым от морских брызг. Она крепко зажмурила глаза...
      На многочисленных кораблях пестрели флаги, на набережной играли военные оркестры и фланировали матросики, щеголяя белоснежными гимнастерками. Феодосия отмечала День военно-морского флота.
      В праздничной толчее они были инородны. Ежесекундно их обгоняли, поджимали, подталкивали, громкими голосами глушили адресованные друг другу бессвязные лирические реплики. Ее личико под нелепой желтой панамой становилось все бледнее, шаг - медленнее, все заметнее проявлялась хромота, все тяжелее опиралась она на палку, на руку Нила. Наконец она подняла на него страдальческие глаза и тихо простонала: