Избранник Ворона (Черный ворон - 4)

      - Че жуешь? - спросил он, свысока глядя на Борьку.
      - Жиртрест конфетку дал! Ниче, вкусная...
      - Еще есть? - обратился Валерка к Нилушке. - Нил с глубоким вздохом достал вторую, последнюю, и протянул Валерке.
      - Только я не Жиртрест, - тихо сказал он. - Меня Нилом звать.
      Валерка широко зевнул, показывая, что воспринял эти новости без интереса.
      - Вот что, мелюзга, - великодушно предложил он, дожевав конфету. Айда к сараям поджигу делать.
      Поджига получилась мировецкая, чуть край сарая не подпалили. Потом бегали от дворника, потом подобрали на третьем дворе кусок алюминиевой проволоки, вышли на улицу Жуковского, подложили проволоку на рельс. Проехал трамвай, расплющил проволоку колесом, вышла сабля. Валерка на правах старшего забрал ее себе, взмахнул - сабля тут же сложилась в гармошку. Валерка пожал плечами, зашвырнул дефективную саблю за забор и предложил полазать по подвалам...
      Во дворе его поджидала бабушка, и выражение ее лица не сулило ничего хорошего.
      - И где ты так изгваздался? - холодно поинтересовалась она.
      - Бабушка, я... - Он лихорадочно искал оправдания. - Я "Тузика" на зуб выменял...
      - Бегом домой, - продолжала бабушка. - Его отец ждет, а он...
      Отец... Похоже на "холодец". Так вот что с утра варилось в большой кастрюле...
      - Мам, а мне Борька свой зуб!.. - крикнул он, врываясь в гостиную. Должен же хоть кто-то понять и разделить его радость! Но новость свою он так и не докричал, затих, упершись взглядом в чужое, накрашенное мамино лицо.
      Она была не одна. За общим столом сидела бабуленька, обливаясь протертым супчиком, а навстречу ему надвигался чужой дядя в желтой рубашке. Высокий, почти с маму ростом, худой, но с круглым выпирающим животом, как у того страшного дракона в зеркале. Будто мячик проглотил. Или непослушного мальчика.
      - Ну здравствуй, сыночек, - тихо и страшно проговорил дядя, неумолимо приближаясь.
      Нилушка метнул затравленный взгляд на лицо незнакомца. Редкие, аккуратно расчесанные волосы. Тараканьи усы. Да это же!..
      - Да это же папа, Нилушка, что ты? - сладко пропела мама.
      - Бармалей! - прошелестел мальчик побелевшими губами, ища защиты, обежал застывшую, словно изваяние, мать и вцепился в ее длинную юбку.
      Обман, подмена! В папе, такой гладкой и красивой, проснулся Бармалей, вылез из папы и теперь выдает себя за нее! Мама, мама, как же ты не заметила?!
      Мама выгнула руку, взяла мальчика за плечо и потянула, выталкивая его от себя, вперед, ближе к Бармалею.
      - Что ж ты боишься, глупенький? - изгибались ее кроваво-красные губы. - Папочку не узнал?
      Оскалив зубы, Бармалей медленно нагнулся, выставив вперед длинные, корявые руки.
      Нилушка вырвался, устремился к дверям. На пороге, прислонясь к косяку, стояла бабушка. Она ловко подхватила малыша, прижала к себе.
      - Бабушка, бабушка, бабушка... - залепетал Нилушка ей в ухо.
      То ли ему послышалось, то ли бабушка действительно проговорила, словно тихо выплюнула, совсем уж непонятное слово: "Отцоид!"
      Нилушка скоро осознал и примирился с тем фактом, что "папа" - это вовсе не малахитовая рамка на бабушкином рояле, а "отец" никакой не холодец, что эти два слова на самом деле означают одно и то же, а именно того чужого дядю, который вдруг появился в их доме, ел и пил за их столом, спал вместе с мамой в спальне, а по утрам долго булькал и гоготал в ванной, где появилось множество новых, а потому интересных вещей - бритвенный станок, который Нилушке строго-настрого запретили трогать, тюбик с густым белым кремом (очень невкусный, куда противней зубной пасты!), вечно мокрая волосатая кисточка, круглая бутылочка с пипкой посередине и большой резиновой грушей сбоку. Если на эту грушу надавить - то как фыкнет! Как-то Нилушка, играя, фыкнул струйкой одеколона прямо в глаз. Его еле-еле успокоили, глаз промыли, а бутылочку спрятали в ванный шкафчик, куда ему было не дотянуться.
      Теперь Нилушка спал в гостиной на раскладушке, и это тоже было интересно, потому что за окном качался фонарь, и по ночам в комнате оживали тени от разных предметов, убегали и преследовали друг друга, и Нилушка, затаив дыхание, подолгу наблюдал за этой игрой в догонялки.
      Он знал, что зовут дядю-папу майор Баренцев, что мама называет его Роммель, а бабушка - Роман Нилович, хотя за глаза, в разговоре с мамой, величает не иначе как "бурбоном" и "готтентотом", и что работает он далеко, в Китае, летчиком. Тогда еще это слово, волшебно-манящее для миллионов мальчишек, для Нилушки ничего не значило, летчик так летчик.
      Помимо гигиенических принадлежностей майор Баренцев привез с собой еще много всяких штук. Блестящие желтые и белые медали в плоских красных коробочках. Настоящий летчицкий гермошлем, который был Нилушке безнадежно велик, а потому вскоре перекочевал до лучших времен на антресоли. Ярко раскрашенные глиняные маски, изображающие всяких богов и чудовищ - в них Нилушке поиграть не дали, а тут же прибили на стенку над диваном. Длинный и тупой кинжал в украшенных кисточками красно-золотых ножнах, а при нем - две пластмассовые палочки с бронзовыми наконечниками. Майор Баренцев пояснил, что это не пластмасса, а настоящая слоновая кость, и что такими палочками китайцы, оказывается, едят. Еще палочки, похожие на коричневые бенгальские огни, только если их поджечь, они не брызжут искрами, а начинают сильно и приторно вонять. Длинные картинки на лакированных палках, за которые картинки полагалось подвешивать. На картинках были горы, водопады, птицы, деревья в цвету, желтолицые люди в широких пестрых халатах и угловатые черные закорючки.
      Нилушке безумно нравилось копаться во всех этих вещах, но, к сожалению, это можно было только в присутствии майора Баренцева, а в его присутствии Нилушке становилось не по себе. Конечно, того ужаса, который он испытал при первой встрече, уже не было, но образ Бармалея еще не до конца померк в сознании, и в одной комнате с отцом у Нилушки начинали предательски дрожать коленки, голос переставал его слушаться, а любые желания вытеснялись одним-единственным - оказаться как можно дальше отсюда. Но чтобы не рассердить майора, Нилушка послушно тыкал пальчиком в первую попавшуюся вещицу и умирающим голосом спрашивал:
      - Можно... папа?
      - Конечно, можно... сынок, - с несколько натужной сердечностью отвечал отец. - Это сандаловые четки... в общем, такие бусы специальные... Чувствовалось, что присутствие сына его тоже тяготило. Майор расстался с Нилушкой, когда тот был живым щекастым пупсом, умевшем лишь пачкаться да орать в самое неподходящее время, и теперь тоже никак не мог свыкнуться с тем, что этот незнакомый мальчишка, толстый, бледный, с темными кругами под глазами - и есть тот самый пупс, его родной сын, и с этим обстоятельством надо что-то делать. Впрочем, Нилушка этого понять не мог, да и сам майор тоже вряд ли...
      Мальчик послушно брал в руки четки, перебирал несколько бусинок, тихо клал на место.
      - Еще что-нибудь показать? - с готовностью спрашивал майор.
      Нилушка понуро кивал головой и разглядывал предложенное, толком не видя и не слыша старательных разъяснений отца. Когда мама, а чаще бабушка за каким-нибудь делом выкликали его, он пулей вылетал из комнаты, и даже пытки у рояля были ему в радость.
      Ночью, выйдя в туалет, он услышал обрывок разговора, который вели на кухне взрослые. Солировал майор:
      - ...повышенная солнечная активность, и врачи настоятельно рекомендуют родителям детей с ослабленным здоровьем этим летом воздержаться от их вывоза на Черноморское побережье. Прекрасные места для детского отдыха есть и в средней полосе России, на Карельском перешейке и в Прибалтике... Это я, дорогие женщины, к тому, что не худо бы еще раз все взвесить. Сами же говорите - ребенок перенес бронхит...
      До сознания Нилушки дошло только слово "черноморское", и тут же защемило в груди. Еще зимой мама обещала свозить на Черное море, и так аппетитно про это море рассказывала.
      - Вам не стоило утруждать себя чтением, Роман Нилович, - отвечал четкий, ледяной голос бабушки. - Ваша мысль предельно ясна и без газетных слов. Я прекрасно понимаю, что вдвоем с Ольгой отдыхать вам будет куда вольготнее и спокойнее. Не стану возражать. При таком подходе всем будет только лучше, если мальчик отправится в деревню с Аглаей Антоновной и со мной. И в первую очередь ему самому.
      - Но, Александра Павловна, я вовсе не это имел в виду...
      - Ах, мама, но тебе же будет трудно управляться и с Нилом, и с бабушкой. К тому же я обещала Нилушке...
      Ольгу прервал громкий рев из туалета:
      - Не хочу на море, не хочу на море, хочу в Толмачево! С бабушкой! И с бабуленькой! Майор не сдержал вздох облегчения. Когда Нилушку привезли из деревни, отец был уже в Китае. На следующее лето мама сама летала к нему и привезла себе, сыну и бабушке много красивой одежды.
      VIII
      (Ленинград, 1982)
      - Насколько я понимаю, вы в этот период получаетесь как бы безотцовщиной при живом отце. За такое короткое время ни вы не успели принять и полюбить его, ни он вас, вы встретились и расстались совсем чужими людьми, а ваши домашние это положение ничем, можно сказать, не облегчили.
      - Там все друг другу чужие.
      - Три поколения, три женщины, холодные, как Парки... - пробормотал Евгений Николаевич. - Клото, Лахесис, Атропос...
      - Что вы сказали?
      - Так, ничего... Бабушка ваша мне понятна и объяснима. А вот мать...
      - Я не хочу никого судить, да и не имею права. Ольга Владимировна выдающаяся, почти великая певица, талант, полностью раскрытый и реализованный, - без намека на иронию сказал Нил. - Она живет только оперой, а все, что не есть опера, для нее существует лишь фоном, где-то там, на самой периферии сознания.
      - В том числе и единственный сын?
      - В том числе и единственный сын, - подтвердил Нил. - Только винить ее в этом - все равно, что пенять на луну за то, что не греет. Теперь-то я понял, а прежде сильно обижался... Пожалуй, единственное, в чем ее можно упрекнуть - что она вовремя не осмыслила свой жизненный вектор и допустила мое появление на свет...
      IX
      (Ленинград, 1963)
      Минуло два года. Мамина слава крепла, ей присвоили звание "заслуженной артистки", а потом вызвали в Москву и наградили медалью. Сразу по возвращении они с бабушкой затеяли большую перестановку, поскольку теперь маме нужна была отдельная комната для отдыха и занятий. Для начала Нилушку выселили из его с мамой спальни, куда тут же запустили мастеров, обивших стены специальными звукоизолирующими панелями и поставившими новую дверь, обтянутую чем-то толстым и мягким. Его кровать выкинули на помойку, заменив ее новым раскладным диваном, а диван, вместе с его столиком и ящиком с игрушками, затолкали в угол гостиной.
      Но и этот угол не стал для него тихим прибежищем - вскоре в гостиную перекочевал бабушкин рояль, и сюда с утра до позднего вечера стали ходить ученики. Учеников у бабушки заметно прибавилось, и хотя она вдвое увеличила плату за обучение, попасть к ней могли далеко не все желающие - еще бы, брать уроки у матери самой Баренцевой! Бабушка уже не могла позволить себе проводить занятия в своей комнате, где теперь безвылазно находилась бабуленька, вконец одряхлевшая и утратившая последние признаки презентабельности и транспортабельности. Ни приласкать правнука, когда он, изгнанный из других комнат, забредал в ее старческую обитель, ни сказать ему что-нибудь хорошее она не могла, если вообще когда-нибудь умела. С другой стороны, была уже не в состоянии шипеть и шпынять - и на том спасибо. Даже детский сад, куда его вскорости определили, чтобы зря не болтался под ногами, казался, по сравнению, мил и приятен, и домой возвращаться было ой как тяжко.
      Но зимой садик закрыли на ремонт, а детей перевели в другой, в четырех трамвайных остановках. Нилушку решили туда не водить - далеко, к тому же мальчику осталось всего полгода до школы. Теперь, в оставшееся от платных учеников время, бабушка занималась с ним не только музыкой, но и арифметикой, чистописанием, на ручонках, непривычных еще к перу, не сходили чернильные кляксы и синяки от злой бабушкиной линейки. Шарлота Гавриловна со своими ветхими учебниками стала приходить и днем.
      - Nil! - все чаще шипела она, - Cesse-la! Tiens en place!<Прекрати! Не вертись! (фр.)>
      Он ненавидел французский язык, ненавидел Шарлоту, ненавидел бабушку. "Она же такая старая! - думал он, забившись в уголок. - Ей пятьдесят восемь лет! Ну почему она все никак не умрет?!"
      Мама то пропадала в своей опере, то целыми днями лежала на тахте в звуконепроницаемой комнате, то вовсе исчезала на несколько недель. Это называлось "гастроли". Оттуда она всякий раз привозила сыну что-нибудь интересное - яркие, красивые игрушки, большие книжки с множеством цветных картинок и непонятным текстом, пушистые свитера и нарядные костюмчики, невиданные сласти - белый, как молоко, шоколад, плоские, почти прозрачные конфетки, которые так и таяли во рту, сочную жевательную резинку. Нилушка радовался подаркам и мечтал, чтобы мама уезжала почаще. И еще - чтобы самому поскорее вырасти и тоже поехать на гастроли, где делают столько всего замечательного.
      Один раз мама взяла его с собой в оперу. Они долго ехали на трамвае, и это было интересно. Вышли у громадного красивого дома, но пошли не туда, где широкие ступеньки и много высоких стеклянных дверей, и большие-большие афиши с обеих сторон (на одной Нилушка, влекомый за руку озабоченной, опаздывающей мамой, успел с гордостью прочесть "з. а. РСФСР О.С.Баренцева"), а свернули за угол и нырнули в узкую, коричневую дверь с надписью "Служебный вход". За дверью на стуле сидела старая тетенька в берете и ловко перебирала спицами. Тетенька пробежала по ним взглядом, кивнула равнодушно и продолжила вязание, никак не прореагировав на тихое "здравствуйте", которое выдавил из себя воспитанный мальчик Нилушка.
      - Вовсе не обязательно здороваться со всеми подряд, - на быстром ходу поучала мама, проволакивая его по высокому, но узкому коридору. - Народу здесь...
      Действительно, народу было порядочно, и самого разного. Вот навстречу им вылетела целая стайка девчонок в белых балетных платьицах, едва ли старше Нилушки, пискливо переговариваясь, пролетела мимо. Вот из-за поворота выскочили два дядьки в серых замызганных халатах, едва не зацепив Нилушку длиннющей стремянкой. Вот они сами пронеслись мимо еще одного дяденьки, маленького, толстого и лысого - он стоял, выставив вперед руку и сосредоточенно выводил высоким, козлиным голосом:
      - Ля-а-а-а-а! А-а-а-а-а!.. Оля, в местком загляни-и-и!
      - Ладно, Прокопий, потом... - пропела в ответ мама, не замедляя шаг.
      Они без стука влетели в какую-то дверь и оказались в маленькой, прокуренной комнатке. Тут же отразились в двух зеркалах, возвышающихся над туалетными столиками - точно такой же стоял у бабушки в комнате, только на нем лежали ноты и стояла большая ваза с сухими цветами, а на этих громоздились всякие флакончики, коробочки, пуховки. Одно из придвинутых к столикам кресел было пусто, в другом сидела толстая старинная дама в бордовом бархатном платье, расшитом по подолу фруктами, и в высокой прическе, кудрявой и совсем белой. Дама курила папиросу и в зеркало смотрела на них карими коровьими глазами. - Гаечка!
      Мама подтолкнула Нилушку в сторону, сама же стремительно приблизилась к старинной даме, наклонила к ней лицо. Та выставила толстое обнаженное плечо, и мама приложилась к плечу губами. Толстая дама в ответ чмокнула губами, словно целовала воздух.
      - А то перепачкаю, - объяснила она густым басом и повела глазами в сторону Нилушки. - Твой?
      - Мой, - подтвердила мама. - Хорошенький. А почему не здоровается? Мама обернулась, посмотрела с укоризной.
      - Да, Нилушка, что же ты, поздоровайся с тетей Гаей.
      Он густо покраснел - что спрашивает, сама же учила не здороваться с кем попало?! - и чуть слышно пробубнил:
      - Здравствуйте...
      - Гаечка, милая, умоляю, побудь с ним минуточку. Я только к главному и обратно...
      - Мне сейчас на сцену, - пробасила толстая Гаечка.
      - Да я буквально на секундочку... А ты смотри, веди себя.
      Мама клюнула Нилушку губами в щечку и выпорхнула за дверь.
      Тетя Гаечка, чуть улыбаясь, смотрела на набычившегося Нилушку, думая, должно быть, какой такой вопрос следует задать этому маленькому дикарю.
      - И как же?.. - начала она, но тут в дверь постучали, и скрипучий голос внятно произнес:
      - Гаянэ Хачатуровна, ваш выход. Толстуха вздохнула, притушила папиросу и поднялась, одергивая налипшее платье.
      - Ну вот, - сказала она, приосанилась и вышла, оставив Нилушку в полном одиночестве.
      Он посидел немного, потом, набравшись смелости, подошел к маминому столику, понюхал из флакончика, открыл коробочку с яркой металлической крышкой, тут же измазал руку в каком-то жирном креме. Пока искал, чем вытереться, случайно дунул в пудреницу. Отскочил, от греха подальше, тут же задел спиной манекен с тяжелым и жестким позолоченным платьем, чуть не уронил. На цыпочках вернулся к столику и сел в кресло, теперь уже опасаясь трогать что-либо.
      Мама все не шла. Здесь было мучительно душно и скучно. Нилушка терпел, сколько мог, потом не выдержал, встал и вышел в коридор. Там было пусто. Вдали играла музыка. Идя на звук, он свернул"" за угол, потом за другой, незаметно для себя прошел в широкую, настежь открытую дверь...
      Он оказался в длинном, узком помещении, сплошь уставленном одинаковыми шкафчиками. Одни были открыты и пусты, другие закрыты. Под некоторыми шкафчиками стояла обувь - туфельки, шлёпанцы, белые балетные тапочки. Совсем как в детсадовской раздевалке...
      В отдалении что-то скрипнуло, неожиданно пробежал сквознячок. Нилушка вздрогнул и замер.
      В противоположном конце помещения показалась тоненькая, гибкая фигурка, обернутая в голубую простыню. Грациозно перебирая босыми ножками, фигурка приблизилась и остановилась вполоборота к мальчику возле одного из шкафчиков. Нилушка с замиранием сердца смотрел на точеный девичий профиль, на гривку мокрых волос, откинутых с чистого высокого лба. Никогда еще он не видел создания, столь прекрасного.
      Смуглая тонкая рука приоткрыла створку, достала что-то. Пугливо, словно серна, озираясь большими влажными глазами, девушка невесомо подошла к другому шкафчику, склонилась, высыпала в стоящие под ним тапочки какой-то белый порошок, выпрямилась и спрятала в складках простыни спичечный коробок.
      - Будешь знать! - торжествующе прошептали нежные губы, раскрылись пошире, между ними показался розовый язычок.
      Она развернулась и гордо удалилась в том же направлении, откуда пришла, так и не заметив вмазавшегося в стенку Нилушки. А его пробрала сладкая дрожь, лицо горело... Он долго смотрел ей вслед, пока не сумел усилием воли отогнать наваждение.
      - Балерина! - пробормотал он со всей возможной презрительностью. В их доме это было слово ругательное.
      Но неземной образ не желал уходить в небытие, насмехаясь над его натужным презрением...
      Выйдя из раздевалки, он еще немного поблуждал по коридорам, пока не нарвался на злую взъерошенную тетку, удивительно похожую на Нонну Сергеевну, самую несимпатичную воспитательницу в их садике.
      - Это еще что такое?! - окрысилась тетка, едва завидев его. - Что еще за хождения? Тебе где надо быть?
      - Не знаю, - честно и озадаченно признался Нилушка.
      Тетка всплеснула руками.
      - Он не знает! Не знает он! Через пять минут на сцену, все эльфы давным-давно готовы, переоделись, а он один все не знает... В левую кулису! Бегом!
      - К-куда? - переспросил совсем растерявшийся Нилушка.
      Тетка в изнеможении махнула куда-то рукой и убежала. Нилушка же побрел в указанную сторону. Скоро коридор перешел в лестницу, ведущую наверх, а та закончилась чем-то вроде балкона. Слева от Нилушки сбегала вниз крутая и узкая винтовая лестница, впереди виднелся длинный деревянный мостик, перекинутый через темную бездну. Дальний край мостика терялся во мраке. Нилушка подумал и выбрал винтовую лестницу. Осторожно, держась за стену, спустился по ней, и тут же зацепил ногой какую-то толстую веревку. Совсем рядом с ним с грохотом обрушилось что-то большое и плоское, подняв при этом такую густую пыль, что стало вообще ничего не видно. Нилушка оглушительно чихнул.
      Похоже, оба этих громких звука остались никем не услышанными. Ободренный этим, Нилушка отдышался и осторожно, почти ощупью двинулся дальше. Музыка делалась все громче и громче. Он обогнул большой темный холст - и совершенно неожиданно оказался в густой толчее. Всюду сновали люди разных возрастов, полов и размеров, в театральных и обыкновенных костюмах, живо жестикулировали, переругивались шепотом, шпыняли и толкали его. Он попятился, пытаясь сойти с торной дорожки, и уткнулся в колено, принадлежащее очень большому дяде. Дядя стоял совершенно спокойно, похоже, единственный из всех никуда не спешил. У него было круглое, доброе лицо.
      - Ты, малец, чей такой? - приветливо спросил дядя.
      - Зэ-а РСФСР Баренцевой О-Эс, - ответил Нилушка.
      Этот дядя ни малейшего страха у него не вызывал.
      - Ишь ты! - с уважением протянул дядя. - А кем быть хочешь, когда вырастешь?
      - Пожарником! - убежденно ответил Нилушка. Большому дяде этот ответ понравился чрезвычайно.
      - Наш человек! - умиленно сказал он и протянул большую крепкую ладонь, которую Нилушка смог обхватить только двумя ладошками одновременно. - А я дядя Вася. Поглядеть хочешь?
      - Что поглядеть? - не понял Нилушка.
      - Ну, сцену. Представление.
      - Ага.
      - Пошли. Только там тихо надо.
      И они на цыпочках вышли в кулисы, где специально для дяди Васи было поставлено кресло с прямой спинкой. Отсюда была видна почти вся сцена только не как из зала, а сбоку. На сцене пели и плясали, а в противоположной кулисе, не обращая никакого внимания на окружающую суету, стоял человек в наушниках и меланхолично жевал длинный бутерброд. Нилушка забрался на колени к дяде Васе и стал смотреть на человека с бутербродом.
      Мама разыскала его лишь после окончания дневного спектакля, крепко отругала, досталось и дяде Васе. Всю дорогу до дома она сердито молчала. И больше сына с собой в театр не брала. Он и не напрашивался. Там все играют музыку и поют - этого добра ему и дома хватает!
      Если раньше ему строжайше запрещали выходить во двор без присмотра взрослых, то теперь, наоборот, норовили выставить при каждом удобном случае.
      - Что сидишь сиднем?! - прикрикивала бабушка. - Иди-ка погуляй.
      Но особого желания не возникало. Чистенькая добротная одежка, толстые щеки, кругленький животик, а главное, занятия музыкой и французским, мягко говоря, не прибавляли ему популярности среди дворовых мальчишек. Играть его принимали нехотя, в войнушку убивали первым, обзывались:
      - Парле-франсе пирамидон!
      - Зато у меня папа летчик! - наливаясь краской гнева, кричал он.
      - И где он, твой летчик? - ехидно спрашивал Валерка, главный предводитель, уже щеголявший в пионерском галстуке. - Видали мы таких летчиков! Летал-летал, на мамку приземлился, Пирамидона сделал и дальше полетел!
      Даже гермошлем, который он, нарушив бабушкин запрет, потихоньку вытащил с антресолей и на собственной голове вынес во двор, вызвал у мальчишек лишь очередную порцию дразнилок:
      - Жиро-мясо-комбинат, шпиг-сарделька-лимонад! В самолет заберешься, он под тобой сразу развалится!
      Особенно старался Валерка - ревниво блюл свое исключительное право называться родственником героя: его старший брат учудил по пьянке что-то очень героическое и загремел в тюрьму. И то сказать - брата Валеркиного знают и видели все, а вот Нилова папу - никто. Будто он сам его придумал.
      Бросаться с кулаками на обидчиков Нилушка не смел - все они были старше и крупнее его. А с малышней возиться и самому не очень-то хотелось. Поэтому во двор он старался выходить как можно реже, постоянно находя себе какое-нибудь убедительное для бабушки занятие дома.
      Самыми же счастливыми часами его жизни стали те, когда мамы не было дома, а бабушка была слишком занята, чтобы надзирать за ним. Тогда он тихонько пробирался в мамину комнату, к незапертому комоду, где хранились оставленные отцом вещи, раскрывал ящики. Все китайские диковины давно уже были многократно пересмотрены, перещупаны, перенюханы, частично перепорчены, и жгучего интереса больше не вызывали. Зато отцовские значки, фотографии, курсантская пилотка, первые лейтенантские погоны... Как жаль, что блестящие ордена и медали в красивых коробочках отец увез с собой! Зато оставил толстую, тяжеленную книгу в красном переплете, под названием "Аэродинамика самолета". Сама книга состояла из непонятных слов, чертежей и цифр, но на задних страницах были в цвете нарисованы всевозможные самолеты - наши, немецкие, американские. Высунув язык, Нилушка старательно перерисовывал "яки", "мессершмиты" и "дугласы" в специальную тетрадочку в косую линейку. Нередко нарисованные самолеты становились частью сложной композиции - воздушного боя, бомбардировки. Технику рисунка бабушка и мама хвалили, содержание - нет. Женщины!
      Конечно, Нилушка лазал не только по ящикам комода, но и по книжным полкам. Сначала открыл для себя Шекспира - в доме был только том с историческими драмами, - произведшего на него неизгладимое впечатление. Страсти, коварство, властолюбие, кровь!
      Померкни, день! Оденься в траур, небо!
      Кометы, вестницы судьбы народов,
      Бичуйте неприязненные звезды,
      Что Генриха кончине обрекли!
      Он слишком славен был, чтоб долго править...
      декламировал он нараспев остолбеневшим мальчишкам во дворе, и тут же, воспользовавшись их замешательством, предлагал разделиться на Ланкастеров и Йорков и начать войну Алой и Белой розы. Они смотрели на него, как на полного придурка, но дразниться уже побаивались - психованный, поди знай, что может выкинуть... А он не останавливался на достигнутом, открывал для себя большой географический атлас, "Библиотеку приключений".
      Теперь он окончательно понял, кем хочет быть. Только полярным летчиком. Как Саня Григорьев. До чего же здорово, что и фамилия у него самая подходящая для полярного летчика. Баренцев - как студеное море!
      Избрав героя, надо во всем повторить его путь. Начать, как начинал он. В данном случае - бежать из дома.
      Воспользовавшись отсутствием бабушки, он быстренько затолкал в рюкзачок старый драный свитер и варежки на случай зимы, полбуханки хлеба и большое румяное яблоко, книгу "Два капитана", карманный фонарик с севшей батарейкой, отцовский компас и три коробка спичек - а то какой же он путешественник без фонарика, компаса и спичек?
      Все благоприятствовало его начинанию. Сырая, промозглая погода, простоявшая весь март и начало апреля, в одночасье рассосалась. Выглянуло солнышко, теплый ветер разогнал последние облака и приоткрыл небо голубое, бездонное. Нилушка отвык от такого неба и, выйдя во двор, залюбовался им, подняв голову.
      - Мой папа летает по тебе, - сказал он. - А я когда-нибудь полечу еще выше, прямо в космос. Как Гагарин и Титов.
      В полярные летчики больше не хотелось, хотелось сразу в космонавты. Нилушка даже забыл, зачем, собственно, вышел, пробродил немного по двору, то и дело обращая к небу блаженную улыбку, съел яблоко, да и поднялся домой. А вечером пришла телеграмма, что отел уже в пути и будет через три дня.
      X
      (Ленинград, 1982)
      - Ждали?
      - Как манны небесной. Понимаете, во мне тогда проклюнулось нормальное мальчишеское естество - библиотека приключений, самолетики, побег из дома. И это было так созвучно образу отца...
      - Что же вы замолчали, Нил Романович? Неприятно говорить на эту тему?
      - Скорее, неловко. Неужели вам интересно второй день кряду выслушивать мои... мемуары? Не жалко тратить время на такие пустяки?
      - Это не пустяки, и это мое время. И моя работа. Мне за нее жалованье платят... Так что отец? Оправдал ваши ожидания?
      XI
      (Ленинград, 1963)
      Нилушка напросился ехать вместе с мамой в аэропорт, ночью долго ворочался с боку на бок, заснул только под утро, но немедленно, бодро вскочил, едва лишь мама подошла к нему и ласково тронула за плечо - мол, пора.
      Мамин сослуживец, баритон Даваев, заехал за ними на своей зеленой "Победе", и они тронулись через утренний, солнечный город. Нилушка ерзал на заднем сиденьи, вертел головой, разглядывая незнакомые дома и улицы.
      Рейс немного задерживался, и мама с Даваевым сели в кресла в полупустом зале ожидания, а Нилушка тут же прилепился носом к большому витринному стеклу, выходящему прямо на летное поле, поедал глазами выстроившиеся в рядок большие серые самолеты, смотрел на людей, сновавших по полю. С особым вниманием он вглядывался в тех, на ком была надета синяя форма. Это, конечно же, летчики, и надо не пропустить среди них папу...
      - Пойдем, Нилушка, - неожиданно произнесла позади него мама. - Наш самолет объявили.
      Они двинулись к дальним воротам, из которых вскоре стали выходить веселые загорелые люди с шальными глазами. Другие, стоявшие у ворот, подбегали к прилетевшим, обнимали, целовали, дарили цветы. Нилушка, еще толком не разглядев, животом почувствовал, что вон тот дяденька, лысый, усатый, в мятом сером пиджачке, совсем непохожий на свои фотографии, еще только приближающийся к воротам - это и есть...
      - Мама! - заверещал он на весь зал. - Мама! Папа!
      Все обернулись и с улыбками посмотрели на него.
      - Тише, не ори так... Да где, где ты увидел папу?
      - Да вон там же!
      И первым повис на шее вмиг остолбеневшего, Глупо улыбающегося майора Баренцева.
      - Вымахал-то... - частично обретя дар речи, пробормотал майор. Совсем мужик стал.
      - Папа, папа, папа, - лепетал Нилушка, тычась носом в выбритую до синевы щеку, а в голове кружила одна, но очень радостная мысль: "Я мужик!"
      Такая самооценка крепла и развивалась в нем те два бесконечно счастливых, но таких коротких месяца, когда отец был рядом. Он бегал за отцом, словно хвостик за собакой, - на базар, в парикмахерскую, до ларька с газетами или папиросами, всегда норовил, проходя по двору, взять его за руку, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что это - его папа, и очень тяжело переживал, что отец все время ходил в гражданском и внешним видом своим никак не подтверждал свою принадлежность к героической профессии военного летчика.