Штамп Гименея

Татьяна Веденская

Штамп Гименея

«С пожеланием побед на фронтах семейного счастья»

Часть 1.

Клад, который уже нашли

Глава 1.

Мышкины слезки.

Все на свете когда-то бывает в первый раз. Первый шаг, первая двойка, первая любовь. Первый запущенный в небо змей. Правда, когда я впервые створила сие картонно-ниточное чудовище, следуя инструкции из Мурзилки, он у меня так и не взлетел. Но был красив и велик, ведь, шутка ли, я извела на него все мамины коробки из-под обуви и целую гору канцелярского клея. Помните, был такой, в прозрачном мнущемся тюбике. Еще цветную бумагу. И все нитки оранжевого цвета, потому что мне показалось, что в небе оранжевое будет смотреться как солнышко. В общем, получилось красиво, но громоздко. Взлететь оно не смогло.

– Вечно у тебя получается какая-то хрень. И что нам теперь с этим делать? – спросил меня братик, отдирая от рук (и лица) застывший клей. Я задумалась. Признаться в том, что получилась ерунда, которая только и способна, что волочиться по земле – это было ниже моего достоинства.

– Это будет украшение, – заявила я. – А вовсе и не хрень.

– Н-да? – брат с сомнением посмотрел на змея, который, честно сказать, мог собой украсить разве что пещеру Циклопа. – И что оно будет украшать?

– Мой балкон. Это будет символ свободы и полета, – пояснила я и впоследствии усиленно делала вид, что конструкция, перегородившая половину балкона, наполняет меня силой и энергией. Выкинуть ее мне удалось, только когда братца отправили в армию. Я потом ему сказала, что змея украли. В общем, приходится признать, что великого клейщика змеев из меня не получилось. Да и вообще, ничего великого. Все как у всех, только шуму от меня больше. Но, кое-кто говорит, что именно это во мне и нравится. Впрочем, кое-кто может и врать. Жизнь – довольно полосатая штука, но я люблю носить вещи в полоску. Мне кажется, что в любом событии можно найти свои положительные стороны. Хотя иногда это сложно даже и мне самой. Когда со всей возможной очевидностью приходится признавать, что ты в полной…как бы это поприличнее выразиться… пятой точке, надо сильно постараться, чтобы отыскать этот самый глубинный смысл. В этой простой, в общем-то, истине мне удалось удостовериться буквально недавно. Потому что пару недель назад мне было необходимо срочно, просто моментально понять, для чего и почему я вляпалась в полное и безоговорочное дерьмо. Хотя началось все гораздо раньше. Я познакомилась с НИМ, когда мне еще не было двадцати. Тогда мне показалось, что это Судьба. Только она могла так бесконечно красиво развернуть перед одиноко мокнущей под дождем девушкой большой серебристый автомобиль неопределенно-крутой марки.

– Вас подвезти? – спросил он, перегибаясь через пустое пассажирское сидение. Я свисала над его приоткрытой дверцей и капала на обивку.

– У меня нет денег, – огорчилась я, потому что всей своей юной поэтической натурой мне захотелось отсюда туда, в тепло и уют иномарки.

– А кто говорит про деньги? – улыбнулся он широкой белозубой улыбкой кинозвезды в отставке. Я, конечно, помнила, что мне мама говорила насчет маньяков с голливудской улыбкой. Но, признаться честно, перспектива пропасть от неминуемого воспаления легких показалась мне в тот момент более страшной, чем потеря девичьей чести. Тем более ее потеря в таких условиях и с таким симпатичным маньяком. В конце концов, я давно справила совершеннолетие, и мне уже было пора начинать катиться по наклонной. А до этого мне все было как-то недосуг. Я на всякий случай спросила:

– А вы меня никуда не завезете?

– А куда бы вы хотели, чтобы я вас завез? – весело подстроился водитель под мой липовый испуганный тон. Мне захотелось, чтобы он завез меня куда-нибудь прямо сейчас, немедленно.

– Домой, – вздохнула я и нырнула внутрь машины.

– Как прикажете, – хмыкнул он и покатил меня по мокрой, жутко противной улице.

– А если я вам что-то нехорошее прикажу? – спросила я, потому что мне стало интересно, насколько далеко распространяются мои полномочия. Все-таки, передо мной (или сбоку от меня, если быть точной) сидел серьезный взрослый мужчина с голубыми глазами, в дорогом костюме, а из-под рукавов рубашки виднеются черные волоски. Руки уверенно лежали на руле. И что, разве можно такому что-то приказать?

– Вы не прикажете, – уверенно вывел он. – А если я спрошу, как имя моей прекрасной пассажирки, это не будет считаться преступлением?

– Не будет. Наташа, – представилась я, радуясь, что, кажется, будет продолжение этой стихийно случившейся поездке.

– А я – Андрей.

– А отчество? – зачем-то брякнула я, отчего он изумленно осмотрел меня с ног до головы.

– А что, уже пора? Или может, я ошибся, и вы, девушка, еще посещаете младшие классы средней школы?

– Ну что вы, – обиделась я. – Мне уже двадцать! Почти. А в душе гораздо больше.

– Это многое меняет, – улыбнулся он и притормозил у моего подъезда. От метро до моего дома было совсем не так далеко, как хотелось бы. Впрочем, только в этот день, потому что во все остальные дни Строгино располагалось невыносимо далеко от подземки.

– Ну, я пойду? – нерешительно взялась я за дверь. Уходить не хотелось категорически. Андрей смотрел сквозь меня каким-то необъяснимым пронзительным взглядом с некоторой толикой грусти и сожаления. Наверное, так кошка смотрит на милую и очень симпатичную мышку. Я чувствовала его заинтересованный взгляд. И мне это, честно признаться, нравилось, как, я думаю, понравилось бы любой девчонке внимание красивого и солидного мужика.

– А что, тебе так сильно хочется домой? Еще же совсем не поздно. Или тебя будет мама ругать? – он перешел на интимное «ты». У меня, что называется, сердце ухнуло куда-то в пятки. Вот оно – прямое приглашение продолжить наше стихийное знакомство. Ух ты!

– Мама не будет, – заверила его я, закрывая дверь машины обратно и с ожиданием глядя на него. Что он мне предложит? Теперь, в некоторой двусмысленности ситуации, я растерялась и не знала, что говорить и что делать. Грехопадение – дело хорошее, но я в нем не понимала ровным счетом ничего. И никак не могла его начать совершать сама. Он же не делал ничего предосудительного и противозаконного, а просто смотрел на меня и молчал. К моему великому сожалению, потому что с каждой минутой нашего с ним знакомства я все больше и больше убеждалась, что мне пора, ой как давно пора более внимательно относиться к своей личной жизни. А не только шляться по институтам и курсам английского.

– Ну, тогда может немного поболтаем? – с некоторым облегчением предложил он. – Где тут у вас можно поболтать?

– В парке, – с готовностью предложила я.

– Ты знаешь, что очень красива? – спросил меня он, отъезжая от моего дома и направляя колеса в сторону парка. У нас в Строгино парков как грязи, всегда есть куда притулиться автомобилю с темными намерениями.

– Нет, не знаю, – стрельнула в него глазами я. Тема нашего разговора меня более чем устраивала. Неужели я наконец-то встретила кого-то, кого можно с чистой совестью полюбить? Потому что любить сопливых однокурсников, панически боящихся армии у меня не получалось.

– Тогда знай. Ты очень красива.

– Буду знать, – потупилась я, не очень представляя, как себя вести. Когда кто-то незначительный, забывающий все на свете от желания ощупать твои выпуклости, лезет целоваться, то можно дать ему по руке, или даже заехать по щеке и послать его подальше. А что делать со взрослым, и к тому же красивым мужчиной, который задумчиво рассуждает о вашей красоте, смотрит на вас нежным, загадочным взглядом, но рук не распускает и неприличных предложений не делает. То есть совершенно никаких. Даже обидно!

– Расскажи мне о себе. Ты хорошо учишься? Хотя, ты говорила, что уже закончила школу. Это правда?

– Правда, – кивнула я. В последующие два часа мы с ним говорили обо всем на свете. Андрей оказался весьма умным, много чего повидавшим в жизни и многоопытным человеком. Он посмеивался над моей детской непосредственностью, кормил меня мороженым и советовал никогда больше не садиться в машину ко взрослым дядькам.

– А то это может кончиться плохо, – пугал меня он.

– Плохо – это как? – уточнила я, потому что, собственно, именно на это я и рассчитывала. Однако и в тот вечер Андрей доставил меня домой в целости и сохранности, обеспечив мне таким образом бессонную ночь, полную надежд, волнений и мечтаний. К утру я уже слепила из него прекрасного принца и идеального мужчину. Благородного, умного, терпеливого. У меня вообще все хорошее получается достаточно быстро. Следующую неделю я не ходила, а летала. Любовь, изменившая не только мою жизнь, но и гормональный фон, была прекрасна. Естественно, когда он позвонил, я была готова на все и даже больше. А он сделал это только через неделю, за которую я успела всему курсу сообщить, что я наконец встретила мужчину своей мечты.

– Я был в командировке, – извиняющимся тоном пояснил он свою неторопливость.

– А я нет, – кивнула я, еле сдерживая переполняющий меня восторг. Поразительно, как быстро мы, женщины, способны втюриться, особенно когда нам еще не стукнуло двадцати лет.

– Ты по мне скучала? – серьезным тоном спросил он.

– Совсем нет, – попыталась было отвертеться я, но он со свойственной опытным мужчинам сноровкой вытряс из меня все мои мысли и ожидания.

– Я тоже очень хочу с тобой повидаться, – сказал он напоследок. Он вел себя так, словно бы для него это просто невинный треп просто приятных друг другу людей. Друзей. Впрочем, может, это так и было. Для него. Я же к нашему следующему свиданию (если это можно так назвать) уже была окончательно уверена, что он просто создан для меня. И если он этого еще не понял, так надо бежать и скорее все объяснить. Хотя сказать, конечно, легче, чем сделать. Все-таки я девушка, а девушки не должны признаваться в любви. А он только и знал, что рассказывал мне, как ему хорошо, когда я сижу в его машине.

– А может, тебе станет лучше, если я буду сидеть где-нибудь еще? – спросила я его, исчерпывающе глядя в его глаза. Думаю, он все понял. Возможно, что он именно этого и ждал.

– А где бы ты хотела сидеть? – аккуратно вернул мне мяч он.

– Ну… где ты захочешь, – смело отбила пас я. А что мне оставалось, если он не делал никаких шагов навстречу.

– Я подумаю, – он пристально рассмотрел меня, будто обдумывая следующий ход. Или решая, достаточно ли я уже созрела. Однажды, примерно после месяца разговоров и томления, когда я уже не знала куда девать энергию и даже принялась неумелыми руками пытаться нарисовать его портрет, он решил, что достаточно. И наш роман вспыхнул практически с полоборота, с половины касания, с одного объятия моих плеч. С одного взгляда в глаза.

– Ты самый лучший, – шептала я, глядя в его красивое, чуть щетинистое лицо.

– Нет, ты, – уверенно отвечал он, прикасаясь пальцем к моим губам. Вот этим, наверное, и отличается безусый пацан от настоящего мужчины. Первый так и норовит схватить тебя за грудь, а второй нежно, еле заметно прикасается подушечкам пальцев к губам.

– Нет, ты, – возражала я, а сердце трепетало от мысли, что вот ОНО, настоящее чувство. Потому что с таким я пойду хоть куда. Хоть на край света, хоть за край.

– Поедешь со мной на дачу? – спросил он. Видимо, за край он еще не был готов. Или просто не был.

– Куда угодно! – согласилась я, и его мягкая на ухабах машина домчала нас до какой-то невероятно красивой бревенчатой дачи, где русский колорит изящно сочетался с еврокомфортом в виде душевой кабины и туалета.

– Не боишься? – игриво посматривал на меня Андрей. Я краснела, потому что центральным моментом интерьера дачи была огромная кровать, поэтому в целях и задачах нашего променада не могло быть разночтений.

– А если и боюсь?

– Но ведь я же рядом! – шаловливо поиграв мышцами, «утешил» меня он. В общем, там, около декоративного камина и натурального соснового бора и состоялось мое посвящение во взрослую жизнь. Я так боялась сделать что-нибудь не то и разочаровать своего рыцаря, что практически ничего не помню. Кроме того, как бешено колотилось сердце, а от каминного жара раскраснелись щеки. Еще помню его глаза, сосредоточенно что-то там высматривавшие на моем лице. Потом он накормил меня зажаренным над огнем шашлыком, напоил красным вином, от которого у меня кружилась голова и хотелось петь.

– Дай мне еще! – бравурно тянулась к бутылке я.

– А таким маленьким девочкам не вредно много вина?

– Разве я и теперь для тебя маленькая девочка? – удивилась я. И на всякий случай, для убедительности выставила вперед голую ногу.

– Ну что ты. Теперь, конечно же, нет.

– А кто я тебе теперь? – ляпнула я оттого, что была навеселе. Хотя, если честно, просто оттого, что это был самый мой главный вопрос. Андрей на несколько минут замолчал, прополоскав губы вином. Потом внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Ты женщина, которую я люблю. А ты? Ты меня любишь?

– Да. О да! – кричала я от радости, и вся дальнейшая жизнь вдруг предстала передо мной. Вот мы с ним идем к алтарю, а от меня глаз нельзя отвести. Вот у нас рождается первенец, и Андрей не может сдержать слезы счастья. Вот мы с ним путешествуем по миру, не в силах оторваться друг от друга. Вот мы…. на этом мое воображение устало замолкало, потому что и так было достаточно.

– И ты хочешь быть со мной?

– Конечно! – хлопала в ладоши я.

– А если это окажется не так просто? – продолжил допрос он.

– Я вынесу все, – заверила его я, тем более что совершенно не представляла, к чему он ведет разговор. Собственно, он ни к чему такому его и не вел. В тот день. Потом был и другой день, и третий. И снова была дача, и был камин, были прогулки по Москве, пара выставок, где он рассказывал мне о любимых живописцах. В основном мы виделись только в будние дни. Мы встречались в парках Строгино, гуляли по берегу Москвы-реки, целовались-обнимались, он дарил мне красивые букеты и говорил красивые слова.

– Когда я долго не вижу тебя, мне становится плохо, – говорил он, например, а я понимала, что нужна ему. От этого на моей душе делалось легко и приятно. Казалось, что еще чуть-чуть, и все начнет происходить. Моя сказка наяву.

– Так в чем же дело? – сказала я как-то ему. – Если бы ты захотел, ты мог бы видеть меня хоть каждый день.

– Это невозможно, – грустно ответил он.

– Что-то случилось? – взволновалась я, потому что он так ни разу не говорил со мной. Но он только покачал головой и уронил, что называется, лицо в ладони. Такая патетика растрогала меня до слез. Я уже приготовилась исполнить какой-нибудь акробатический номер, который более пристал для жены декабриста, но он оторвал свои ручки от лица и посмотрел на меня красными (как бы от бессонницы) глазами.

– Я такой подлец! – сообщил он мне. Я принялась его утешать, заверяя, что подлецом может быть кто угодно, но только не он.

– В любом случае, я уверена, что ты не мог совершить ничего без крайних причин! – уверенно заявила я.

– А что, если я тебя обманул. Ты была бы способна меня понять и простить? – он сделал ставку на мое патетическое состояние. И надо сказать, что не просчитался.

– Ну конечно же! – лихо махнула я.

– Дело в том, что я больше не хочу тебе врать. Ты слишком много для меня значишь. Я по-настоящему тебя люблю, – издалека начал он, но после такого начала я готова была кушать любое продолжение.

– Я тебя тоже. Очень!

– Тогда просто постарайся понять, что когда я увидел тебя там, тогда, такую юную, совершенно замерзшую и промокшую, я просто не мог не остановиться.

– И слава Богу! – возмутилась я.

– Как сказать. Хоть я и одинок в душе, и люблю тебя, но…

– Но… – тут я замерла, предчувствуя, что хорошего мне не скажут.

– Но я официально женат. Меня с женой связывает только ребенок, она давно уже живет своей жизнью, а чувства умерли…

– Женат? – тихо переспросила я.

– Да, – понурил голову он.

– ЖЕНАТ? – громко спросила я и почувствовала, как кровь внутри меня делает что-то, что можно обозвать термином «закипает».

– Но я люблю только тебя.

– Как ты мог? Почему ты меня обманул? – я выдавила из себя правильные в таком случае слова и попыталась пойти прочь. Пойти прочь у меня получалось плохо, потому что мысль, что вот так, на ровном месте я снова окажусь совсем одна со своей учебой и мечтами, просто останавливала мои ноги на ходу. Я делала свои шаги такими маленькими, такими медленными, что любой дурак догадался бы, что я мечтаю о другом финале. Хочу, чтобы меня догнали.

– Не уходи! – твердо взял меня за локоть он. – Я люблю тебя.

– Не любишь, – еле слышно ответила я, хотя именно этих слов от него и ждала. Боже, как он был убедителен. Как красноречиво рассказывал про то, что именно и почему разделило их с женой. Как он клялся, что сделает все возможное, чтобы только мы были вместе.

– Ты разведешься?

– Обязательно, – сказал он, а я поверила. Тогда наука психология еще была не слишком популярна в массах, и никто не мог объяснить мне, что сказать не значит сделать.

– Ты меня простила? – спросил он, чтобы окончательно расставить все точки над «и». Я ответила «да». Вот тут, наверное, и началась наша подлинная история любви. Моей первой, настоящей и его второй, дополнительной. Хотя, конечно, я так не считала. Могу в свое оправдание сказать, что была уверена в искренности его чувств и что в его обществе чувствовала себя королевой. Он восхищался любым моим начинанием, любой придурью, которые с завидной регулярностью стучались в мою бедовую голову. Сколько всего мы переделали вместе с ним! Он даже учил вместе со мной этот пресловутый английский. Бывали дни, за которые мы не обменивались ни одним русским словом.

– When are we married? – иногда спрашивала я. Он на двух языках объяснял мне, что сначала хочет, чтобы жена встала на ноги и смогла прожить сама, что она никак не придет в себя от перспективы развода, что еще не готовы документы, закрыт суд, а рак на горе никак не свистнет. Как-то он в шутку сказал, что мы поженимся, когда российская сборная по хоккею возьмет золото на олимпиаде. Шло время, я умудрилась в полной гармонии с самой собой закончить институт, в котором училась. Мне выдали диплом, где я именовалась изысканно и романтически – историк-искусствовед. Я выбрала историко-архивный институт, потому что всю жизнь мечтала копаться в каких-нибудь чудесных загадках прошлого, прикасаться руками к живой истории, к живому искусству. Правда, потом оказалось, что вся эта романтика плохо оплачивается.

– Поздравляем с окончанием института! – зазвенели надо мной бокалы выпускного вечера. – Теперь вы выходите на большую дорогу жизни. Желаем вам успехов на этом пути.

– Ура! – кричали мы, а однокурсник Петя Бабкин пытался под видом дружеского объятия прижать меня к стене. В который раз.

– Перестань. Отвали, – упиралась я.

– Да чего ты? – удивлялся он. – Неужели тебе еще не надоел твой женатик. Неужели ты не понимаешь, что он никогда не уйдет от своей жены? Что-то он как-то долго терпит жену, с которой у него нет ничего общего.

– Заткнись и проваливай, – огрызнулась я, хотя в чем-то Бабкин был прав. Через пару лет тесного знакомства Андрей стал реже говорить, как именно мало у него общего с супругой. Он всячески увиливал от разговоров, старался не допускать открытых столкновений и стабильно проводил все праздники и выходные со своей опостылевшей официальной.

– Ты просто выбрасываешь на помойку лучшие годы! – добил меня «добрый» Петя.

– Что ты понимаешь, – зло отмахнулась я от него, но перспектива вскоре выйти на большую дорогу жизни так потрясла меня, что я впервые решила задуматься, а что же действительно мешает моему прекрасному принцу уйти от жены к самой любимой женщине на свете. То бишь ко мне. В моей голове вдруг раздался колокольчик. Пять лет! Ты с ним пять лет. Неужели это то, о чем ты мечтала? Надо срочно как-то катализировать процесс, а то не ровен час, придется выходить за него замуж в старости.

Очнувшись после шумных и алкоголенасыщенных выпускных, я позвонила Андрею на мобильный. Тот был рад меня слышать, как и всегда. Он не разрешал звонить ему на домашний телефон по вечерам и приучил меня, как хороший дрессировщик, звонить только на мобильный, ибо зачем нам всем пустые скандалы. Я, как хорошая девочка, эти инструкции не нарушала и набирала только многозначный мобильный номер. Ответы, которые я слышала с той стороны проводов (хотя нет, у мобильных же не провода, а какие-то невидимые волны), сильно разнились. Их смысловая нагрузка зависела от внешних обстоятельств.

– Хорошо, что ты позвонила. Я как раз думал о тебе. Давай съездим куда-нибудь в пятницу вечером, – это если я ловила его в машине или на улице.

– Вы не туда попали, – если рядом с ним сидела она (жена).

– Я сейчас немного занят и у меня под руками нет нужных документов. Я сам вам перезвоню, когда освобожусь, – это если он планировал связаться со мной по пути в булочную или в Рамстор. Около его дома очень удачно не было ни одного нормального супермаркета, поэтому он мог улепетывать из дома и ходить по Рамсторам часами. Эти его походы по магазинам и были основным временем наших разговоров. В именно такой момент я его и подловила.

– Зайчик! – это я его так называла. А что? Ведь за пять лет любой, даже самый невероятный Антонио Бандерас одомашнивается до Зайчика. – Зайчик, ты можешь говорить?

– Могу, – мурлыкнул он в трубку. Я подумала, что так мурлычет скорее не Зайчик, а Котик. Надо будет его переименовать. После свадьбы.

– Мне надо с тобой поговорить, – твердо сообщила я.

– О чем? – тем же тоном спросил он. Наивный. Он не знал, что пока он там бродит по городу товаров, рассматривая ценники, я уже готовлю ему ультиматум.

– О нас! – шмякнула я и он замолчал.

– А что с нами такое?

– Я не понимаю, что за отношения нас связывают. Я тут подсчитала. Мы вместе уже пять лет. Даже больше, потому что познакомились весной, а сейчас уже лето. Почему мы до сих пор не поженились?

– Какая муха тебя укусила? – спокойно переспросил он. Вопросы о наших брачных узах так или иначе уже поднимались, а поскольку я всегда сдавала назад в последний момент, Андрей уже не боялся этих тем.

– Муха по имени здравый смысл, – парировала я. На этот раз я решила идти до конца. Честно. Очень честно.

– А-а, и чего ты предлагаешь? Прямо сейчас в ЗАГС? Ты же знаешь, я сейчас занят очень важным контрактом, я даже физически не успею этим заняться.

– А что же, ты ждешь, когда вашим разводом займется сама жена? Или, может быть, мне этим вопросом озаботиться? – разозлилась я. Доколе, в конце концов? Да, я признаю, что где-то в глубине души мне с ним так хорошо, что просто не хочется рассуждать о чем-то низменном, приземленном. О браке и бывшей жене. Но ведь надо!

– Я жду, чтобы кончился контракт. Тогда я смогу оплатить для нас с тобой нормальную квартиру. Ведь надо же нам где-то жить. Кстати, можешь пока ее начать выбирать. Рассчитывай примерно на трехкомнатную. Или ты предпочитаешь жить с моей бывшей? – усмехнулся он.

– Нет. Она не стерпит всей кучи моих артефактов. Что? Ты купишь для нас квартиру? – моментально покрылась искорками улыбки я. Вот так всегда, он найдет способ отложить неприятные действия, чтобы и волки целы, и овцы вместо громов и молний бегали и смотрели планировки.

– Ты где хочешь жить? У себя в Строгино или поближе к центру? – как ни в чем не бывало, спросил он.

– В центре, конечно, – возмутилась я, потому что дальность метро давно меня достала. Гораздо проще вынести плохую экологию центра Москвы. В двадцать пять лет кажется, что будешь жить вечно. А если впереди вечность, то какое значение могут иметь выхлопные газы?

– Тогда там и смотри.

– А как быстро ты закончишь контракт? – радостно уточнила я.

– Думаю, три-четыре месяца! – ответил он. Я ликовала. Это уже что-то. В первый раз он назвал точные сроки, и не сможет так просто потом от всего отказаться. Ведь нет? Или сможет? Придется признаться себе честно, что планов о совместной покупке квартиры у нас не было ни разу, так что есть смысл подождать. Я решила держать ухо востро и действительно осматривала квартиры, получая массу разнонаправленных эмоций и впечатлений. Оказывается, не так-то это просто, выбрать квартиру своей мечты. У меня этот процесс отнимал почти все свободное время. И даже несвободное. Андрей вел себя идеально. Интересовался процессом, уделял мне массу внимания.

– Понравилась? Ну что ж, давай на такую примерно и рассчитывать. Сколько она стоит? Ну, ничего. Думаю, потянем.

– Ты – лапочка! – радовалась его сговорчивости я, а он в ответ на это вытворял такие чудеса сексуальности, что мне оставалось только удивляться его изобретательности. Наши свидания участились так, словно бы это был второй медовый месяц.

– Как твой контракт? – спросила я Андрея после того, как миновало три месяца. Я, может быть, и не вспомнила о сроках наших переговоров, но мне очень хотелось квартиру, замуж и личного счастья на всю жизнь. И потом, зная свою рассеянность и патентованную бестолковость, я поставила себе в мобильник напоминалку. Там у меня на дате 20 октября было записано «пора жениться!». Техника на службе человека мелодично и пунктуально пропикала в обозначенное время, а у Андрея из-за этого снова начались со мной проблемы.

– Контракт? Пока все непонятно, – вяло отмахнулся от меня он. Я удивилась. Вроде бы, все было на мази. Тут я впервые предположила, что видимость, которую Андрей создал, может быть обманчива. Предположение ввергло меня в грусть-тоску.

– Ты что, совсем не понимаешь, что так больше продолжаться не может? – серьезно и от этого грустно спросила я. Терпеть не могу быть серьезной.

– Чего ты хочешь? – устало спросил Андрей.

– Правды, – вдруг вырвалось у меня. Правда – лучшее лекарство, это мне известно с самого детства. Чем таскать на себе груз какого-то вранья, загромождая душу наподобие старого, набитого отвратным гнильем серванта, лучше одним махом вывалить все наружу, да и снести на помойку то, что нет никакого шанса отреставрировать. Иногда ведь бывает и так, и мне, как историку-искусствоведу это отлично известно. Но правда – самый страшный для мужчины зверь.

– Перестань придумывать проблемы. Вот закончу контракт, и тогда… – привычно успокоил меня он. Я успокоилась, но где-то внутри поняла, что это безумие может тянуться вечно.

– И пусть! – сказала я самой себе. Ведь как только я всерьез, на одну секунду представила себе жизнь без Андрея, без того праздника, который вместе с ним приходит ко мне каждый раз, то мне захотелось разбить что-нибудь тяжелое и очень дорогое. Но черная воронка неудач – это такая штука, которая не зависит от доброй воли и не отпускает тебя, даже если ты очень сильно не желаешь понимать, что происходит. Где-то через месяц, когда за окном начал падать снег и мне стало холодно и одиноко, я не удержалась и позвонила ему домой. Хоть и был вечер. Трубку взял, видимо, ребенок. Кажется, Саша. Его бодрый детский голос сообщил, что папы нет.

– А где он? – зачем-то спросила я.

– Он у мамы в роддоме, – невинным тоном ответило дитя и сделало паузу. Ждало восторгов и поздравлений.

– И что, кто родился? – несколько вылетев из седла, срывающимся от ошаления голосом продолжила я.

– Сестричка! – радостно сообщил мне тот. Вот тут-то я и поняла, что ВСЕ.

Глава 2.

Следственные действия

Каждый человек имеет свои, сугубо индивидуальные особенности характера. Возможно, это следы плохого воспитания, а может, все дело в генетике. В последнее время медицина все больше склоняется к тому, что все в нашей жизни вплоть до плохих оценок в четверти определяется хромосомными хитросплетениями. И плохая дисциплина тут совершенно не причем. Не знаю, насколько версия генетиков верна, но она как минимум очень удобна.

– Почему не выучили стихотворение?

– Генетика мешает!

– А, ну тогда до новых встреч. – Красота! Только вот непонятно, кто будет оплачивать сей банкет. И будут вертеться винтики и шарниры нашей жизнедеятельности, если каждый в силу природной склонности заляжет на диван. Кстати, у меня был один такой знакомый. Вернее, однокурсник, потому что последние пять лет я кроме однокурсников и Андрея практически ни с кем не общалась. И ему такое отношение к своим генам не принесло ничего хорошего. По природной склонности Захаров стремился сохранять горизонтальную позу любой ценой. А в институт он пошел, чтобы не пойти еще дальше, в стройные и мужественные ряды нищающей российской армии. Тогда получение высшего образования еще считалось убедительной причиной нежелания махать автоматом. Однако процесс познания глубин музейного дела шел у Витечки крайне вяло, главным образом потому, что он старался покидать диван только в особых эксклюзивных случаях. Типа сессии. Или звонка из деканата с темной бандитской угрозой отчисления. Такого рода звонки Витя называл бесчеловечной прессовкой. Бандитские разборки уже косили то тут, то там крепких парней с недобрыми улыбками и кастетами. Так что неформальный сленг долетал до всех вместе с брызгами их незаконной крови. До нас, соответственно, тоже. Так вот, после упомянутой прессовки Витек с выражением христианской муки на лице поднимал себя с дивана, причем это выглядело ничуть не хуже мучений барона Мюнхаузена, тянущего себя за волосы из болота. И, натянув трясущимися от возмущения руками свитерок, отправлялся в дворец знаний.

– А вы кто? – смотрели на него преподаватели, понимая, что это бледное патлатое существо, больше похожее на вампира, видят впервые.

– Студент Захаров. Явился для сдачи экзамена по истории искусства Средних Веков, – тоном героя, явившегося совершать подвиг, рапортовал студент.

– Да? А почему вы лекции не посещали? – всматривались в его фамилию на зачетке преподы.

– Болел, – скорбно заверял их Витя. И его внешний вид вполне подтверждал это заявление.

– А чем, позвольте вас спросить? – упирались особо въедливые, коих было немного.

– Это наследственное, – пространно пояснял тот и умоляюще смотрел на зачетку. Такие методы обучения канали достаточно долго, целых три курса. Это объяснялось общей жалостью российского народа, который не находит в себе сил требовать еще и каких-то знаний от человека, выглядящего столь плохо, а также и тем фактом, что мы, его однокурсники, периодически отмечали его в ведомостях как присутствующего. Зачем? А затем, что Витин пресловутый диван, на котором он возлежал не хуже Обломова, располагался в отдельной однокомнатной квартире неподалеку от метро Новослободская. И как вы думаете, где мы вели ту самую студенческую жизнь, которая, как известно, самое прекрасное время в жизни? Где мы духовно сближались друг с другом, где при свечах читали Толстого? Стоп. Этого мы, как раз, не делали никогда. Вино пили, да. Бывало. И друг с другом сильно сближались, это тоже. Хотя лично я сильно сближаться не торопилась, опасаясь разрушить нежные и трепетные отношения с Андреем. Приходилось обходиться только философскими беседами. Но, в любом случае, присутствие Витька в качестве студента нашей группы, было наиважнейшей задачей для каждого из нас. Его «зачет» был делом чуть ли не более нужным, чем свой собственный. Однако к концу третьего курса мы коснулись предмета «Археология», который преподавал довольно пожилой, но еще крепкий археолог, повидавший, что называет, виды.

– А что же это господин Захаров не подарит нас своим вниманием? – едко спрашивал он у нас.

– Он болеет, – нетвердыми голосами отвечали мы, потому что археолог (в отличие от всех предыдущих преподавателей) предмет свой любил страстно, рассказывал его невероятно интересно, но и драл с нас, соответственно, по три шкуры. На семинарах он каждого присутствующего называл по имени и заставлял не просто выдавать в эфир списанный текст, но и думать. Что, как известно, студенты умеют делать прекрасно, но почему-то только за стенами аудитории.

– Таких не берут в космонавты, – весело заявил препод на зачете и поставил Захарову жирный нестираемый недопуск.

– Я могу справку принести! – возмутился тот. Со справками в ту пору уже не было проблем. Все было возможно для человека с интеллектом. И с какими-никакими деньгами. Но препод внимательно осмотрел болезненную бледность студента и сказал:

– В то, что вы тяжело больны, я верю и без справки. Можете ее не нести. А вот знания по моему предмету вам принести придется.

– Как же это! – растерянно огляделся Захаров. В его глазах читался вопрос «и что это был за предмет?». Испытания знаниями оказались ему не по плечу. Он трижды пытался пробиться к совести археолога, а тот трижды отсылал его к учебникам.

– Может, правда, выучить? – робко предложил кто-то, когда Витек с горя отказался пить кагор. Но бедолага с такой тоской посмотрел на выскочку, что стало ясно. Это невозможно. Кроме того, переволновавшись из-за незачета по археологии, Захаров не пошел еще на два экзамена. При его и так неслабых хвостах (примерно таких, как у трехглавых драконов), эта доза оказалась смертельной. Той же осенью мы провожали Захарова на приемный пункт военкомата. Его наследственная болезнь не была признана черствыми членами медицинской комиссии.

– Годен, – шарахнули штамп в его дело. Поезд дал три свистка и Витя последний раз помахал нам из окошка набитого пьяными новобранцами плацкарта. Больше мы его никогда не видели. Поговаривали, что Захаров не вынес прозы жизни и подался косить под психа. Это вполне могло бы у него получиться. Но было это или не было в действительности, никто сказать не мог. Знаю только, что приехавшие с севера Витькины родители, потрясенные отчислением сыночки из, скажем прямо, не самого сложного и мозгодробительного ВУЗа, квартиру заперли на новый замок, а потом вообще продали. Вот такая сказочка на ночь. Не спешите чуть что следовать зову крови. Иногда все же лучше напрячься и что-то сделать вопреки желанию лежать на диване. Впрочем, я никогда не отличалась стремлением прикорнуть. У меня другой пунктик. Когда я нервничаю, то меня охватывает лихорадочная жажда деятельности. Сначала, когда я услышала Новость в исполнении Андреева дитяти, мне страстно захотелось нагрянуть к нему в квартиру и все там разнести на манер того, как Маргарита разнесла квартиру критика Латунского. Я даже начала собираться, судорожно меряя висящие в шкафу тряпки. Но когда я взглянула на себя в зеркало перед выходом, то вдруг обнаружила, что одета как на свидание.

– Интересно, почему я надела самое свое сексуальное платье и накрасилась под вапм, если я собираюсь заниматься рукоприкладством и членовредительством? Почему я не нацепила джинсы и футболку? И зачем на мне бабушкины серьги с аметистами в поллица, которые мне очень идут? И очень нравятся Андрею.

– Очевидно, чтобы его вернуть! – честно ответила я самой себе и села на пуфике в прихожей. Вернуть. Но как можно вернуть то, что никогда не было твоим? Мне что, выкрасть из роддома его новенького ребенка? Или, может, пойти и наконец раскрыть глаза на блудливого муженька его свежеродившей женушке? Да, собственно, она-то тут причем.

– Она о тебе может и вообще не знать! – подумалось вдруг мне. А что? Я ей на глаза ни разу не попадалась, она мне тоже. Мы даже на телефонах никогда не пересекались. А дачи-квартиры, куда мы с Андреем регулярно навостряли лыжи для производства нашей неземной любви, были чужими или вообще съемными.

– Главное, непонятно, зачем он мне врал! Он же постоянно клянется, что жена ему совершенно безразлична. Что у них абсолютно формальные отношения, – в задумчивости покусывала я густо накрашенную губу.

– А вдруг это не Его ребенок? – мелодраматично предположила я. В голове тут же заработал генератор счастливых сценариев. Его жена изменяет ему, так же как и он ей. Но из-за ребенка он терпит этот никчемный союз. Однако теперь, когда ему светит перспектива тратить силы, время и деньги на чужого отпрыска, он не задержится у нее ни на минуту. И мы купим ту чудную квартирку на Аэропорту. Хеппи Энд.

– Стоп! Прекрати! Так ты вляпаешься еще на пять лет! – затрещал внутренний голос.

– И что же делать? – растерялась я. Сценарий мне очень понравился. Я уже готова была жить по нему наяву.

– Надо все проверить, – строго отбрил меня голос. Я задумалась. Что может служить для меня истинным доказательством Андреевых чувств? Можно, конечно, спросить у него напрямую. Возможно, что он и ответит мне именно то, что я сама себе нафантазировала. Потому что это очень вкусная и слабо проверяемая версия. А Андрей соврет – недорого возьмет. Это я уже за пять лет уяснила твердо. Стало быть, надо было изобретать какой-то нейтральный, объективный способ доказывания.

– Поезжай в роддом и посмотри, как он будет встречать жену и ребенка, – снова влез в мои мысли невидимый суфлер.

– Как я это сделаю? – возмутилась я. – Ведь я даже не знаю, в каком роддоме она лежит.

– Узнай, – отрезал голос. Я задумалась. А что? Не так и плохо придумано. Действительно, его лицо могло бы сказать мне больше, чем любые слова. Вдруг за ней в роддом вообще приедет не Андрей. Это было бы самым невероятным, самым стопроцентным доказательством его любви ко мне. Осталось только узнать, где же и когда выпишут эту неизвестную мне до сего времени женщину. Это, кстати, оказалось не так и сложно, потому что тот же самый ребеночек, который за пару часов до этого меня огорошил, ответил на все мои вопросы.

– Ты Саша? – плохо контролируя голос, спросила я вражеское дитятко. Оказывается, я совершенно не умею врать! Надо поработать над собой, а то так недолго и остаться без будущего. Все уважающие себя взрослые люди просто обязаны уметь врать.

– Да.

– А ты не знаешь, как можно навестить твою маму? Я ее старая подруга. Зовут тетя Наташа, – отвратительно сюсюкала я.

– Сейчас посмотрю, – бодро ответил киндер. – Она лежит в семнадцатом роддоме. Тридцать вторая палата.

– Что бы ей привести? Что она сейчас любит? – для вида спросила я.

– Сгущенку. Папа ей уже две банки отвез. Говорит, что сейчас маме без сгущенки никуда, – принялся разглагольствовать Андреев сынок. Мне стало плохо от его слов, потому что почто нелюбимой жене возить сгущенку?!

– А когда ее выписывают? – спросила я о главном.

– Должны послезавтра, – сообщил мне Саша. Я больше не выдержала, буркнула смазанное «спасибо» и бросила трубку. Все-таки, это какая-то извращенная пытка, общаться с детьми мужчины, которого ты любишь. С чужими детьми. Сутки я провела дома, бросаясь на стены, как тигра в клетке. Бездействие – не мой конек. С чем-чем, а вот с терпением у меня очень плохо и безжизненно. Поэтому я неуправляемо носилась по квартире, не зная, за что хвататься, а родители с испугом наблюдали мои метания и хлопанья дверьми.

– Что с тобой? – беспокоился папа. С самого детства они усвоили, что если Наташенька не может найти себе применения, жди беды.

– Все хорошо, – процедила сквозь зубы я. Как сказать папе, что меня трясет от желания посмотреть в глаза мужчине, которого я подозреваю в том, что ему родили ребенка. Жена родила. Как я могла бы осветить такое отцу? Особенно моему отцу, который большую часть жизни провел в погонах, отдавая приказы. Думаю, за такой рассказ я получила бы два наряда вне очереди. Я молчала, а послезавтра с самого утра вызвонила справочную роддома номер семнадцать и узнала, что выписка у них происходит после двух часов. Ждать мамочку с деточкой надо со стороны главного входа.

– Спасибо, – вежливо ответила я. Буквально насильно заставила себя обойтись без косметики. Конечно, мне очень хотелось произвести впечатление на Андрея, но, во-первых, он не должен был меня видеть, а во-вторых, если даже и увидит, то должен понимать, что я там не для того, чтобы ему глазки строить. Так что я, мысленно натаскивая себя, как бульдога, на бой, отправилась на пост около семнадцатого роддома. Добиралась я туда долго и мучительно, поскольку он расположился на какой-то улице 800-летия Москвы, практически у черта на куличках. Я уже было испугалась, что мальчик Саша назвал мне совсем не тот номер роддома, и, фактически, не послал меня в нужный роддом, а просто «послал», но тут увидела автомобиль Андрея. Он стоял около пресловутого главного входа, одиноко поджидая владельца. На меня он даже внимания не обратил, как будто это не я чуть ли не каждую неделю сиживала на его заднем сидении, воркуя с хозяином.

– Кого-то ждете? – спросил меня бдительный охранник, когда я крадучись просочилась внутрь здания.

– Ага, – пространно ответила я, нацепила на ноги бесформенные тряпочные чехлы и забилась на лавочку в дальнем углу. Сердце у меня бешено колотилось, потому что именно тогда, когда я нацепляла их, мимо меня прошел мой возлюбленный, помахивая большим букетом красных роз. Точно таким же, как и обычно он приносил для меня. А вдруг он просто покупал два одинаковых букета? Кошмар. Ладно, спокойствие, только спокойствие. Сейчас все разъяснится. Вот, выходит какая-то дама в спортивном костюме. Лицо изможденное, морщинистое. На руках младенец. Она?

– Валечка! – бросился к даме какой-то седой мужик в ондатровой шапке. Не она. Слава Богу. Хотя, почему слава Богу? Если бы у Андрея была такая страшная и старая жена, мои шансы на замужество с предметом моих идеалов сильно бы увеличились. А вот если бы его женой оказалась вон та стройная брюнетка с роскошной грудью, то тогда…

– Мама! Мама! – бросился к вынырнувшей из недр роддома красивой женщине лет тридцати пяти мальчик.

– Саша, не мешайся! – строго и деловито крикнул Андрей. И подошел к даме с выражением восторга и щенячьей преданности на лице. До меня не сразу дошло. Но потом все же дошло. Эта эффектная мадам и есть пресловутая официальная, на которую Андрюшечка смотреть больше не может. Которая в ногах у него валяется, чтобы только он не упер от нее в свободное плавание. М-да, что-то глядя на них воочию, мне кажется, что если кто-то валяется у кого-то в ногах, то не она. Хотя… Бывает всякое. Вот у меня был один преподаватель в институте, вбивал в наши головы основы исторической методологии. Был он красив так, что посещаемость его предмета (особенно со стороны женского пола) превышала сто процентов за счет уже прослушавших курс старшегруппниц, не переживших разлуки с предметом обожания. Препод в полном восторге вещал о классификациях, созданных в разные периоды разными деятелями, а мы пожирали его глазами. Наверное, он был уверен в полнейшем наполнении нашего мозга нужной информацией, но на экзаменах мы неожиданно продемонстрировали такую студенческую стерильность, что он растерялся и не знал, что делать. То ли раздать всем милостыню за посещаемость и расставить трояки по зачеткам, то ли бежать увольняться и попытать силы в средней школе, где учащиеся еще не достигли возраста половой зрелости и могут смотреть на красивого мужика, не выпадая в осадок. Так что в жизни многое обманчиво, в чем я теперь убедилась еще раз, глядя, как мой (как я считала) Андрей заваливает супругу цветами (действительно, совсем как меня). И хватает на руки, чтобы по-дурацки кружить вокруг мраморной колонны. И орет на весь роддом «Люди, поздравьте меня. У меня дочь родилась».

– Прекрати, ты ее разбудишь! – жена довольно улыбалась, глядя на то, как Андрей (мой Андрей!!!) нежно тормошит кулечек с этой самой новой дочерью.

– И пусть проснется! И пусть! Пусть поорет, я послушаю ее голос, – смеялся Андрей и целовал, не переставая, то кулек, то свою «ужасную» жену. Меня словно бы парализовало. И как это мне не пришло в голову, что все эти пять лет мой принц живет вполне нормальной семейной жизнью, добавляя в нее немного перца с помощью меня. Ярость, которая, вполне может статься, заложена во мне генетически, так как до сего дня она не разу не проявилась, залила мне рассудок до самых краев. Я схватила первое, что попалось мне под руку и с диким криком шарахнула это нечто об пол. Нечто (как выяснилось впоследствии) оказалось вазой, в которую торговцы цветами ставят товар. Видимо, товар временно был раскуплен, а вазу за ненадобностью оставили стоять на подставке в углу.

– Что вы делаете?! – налетел на меня охранник после минутной паузы «к нам едет ревизор», в процессе которой он таращил на меня глаза и хватал ртом воздух.

– Идите вы в задницу! – заорала я, неадекватно вращая глазами. – Видеть вас всех не могу.

– Тут сумасшедшая, – крикнул он и принялся за руку вытягивать меня из моего укрытия. Я достойно упиралась и пыхтела.

– Отстань от меня, кретин. Подумаешь, ваза. У меня жизнь рушится.

– Дура. Сейчас милицию вызову! – грозил он, пытаясь отлепить мою вторую руку от поручня, в который я вцепилась с силой, достойной вурдалака.

– Валяй, – кивнула я, потому что тоже душевно желала чего-то громкого, торжественного и исчерпывающего. Как бригада ОМОНа. И тут я увидела, что Андрей смотрит на меня изумленными глазами, в которых на поверхности изумления еще плещется и испуг.

– Может, сама уйдешь? – уже слабее и даже жалобнее спросил охранник, поняв, что меня можно выкурить из храма нового человека либо по добру по здорову, либо с применением подотчетных спецсредств типа дубинки. Применять ко мне дубинку старичку совершенно не хотелось.

– Да. Я обязательно уйду. И обязательно сама! – громко и демонстративно сказала я. Потом решительно выдернула свою руку из клешни охранника и гордо проследовала к дверям. Битое стекло скрипело у меня под ногами. Стояла испуганная тишина. Я приблизилась к Андрею, который побледнел и как-то мелко и противно затрясся в ожидании неизбежного. Господи, да ведь он до дрожи боится скандала. Только и всего! Спорю на сто баксов, которых у мен все равно нет, что его жена даже не подозревает о моем существовании. Вон как смотрит на меня. Взглядом молодой матери, которая случайно столкнулась с психом. В ее глазах не читалось ничего, кроме страха за ребенка. Может быть из-за ее нежного и какого-то восторженного отношения к плоду чрева своего, а может быть из-за нежелания оставлять уже теперь двух детей без его непутевого гулящего отца, так или иначе, я прошла мимо Андрея, ни на секунду не замедлив шага, даже не кивнув. Он тоже напряженно застыл, склонившись над своим сыном. Делал вид, что тому что-то попало на куртку. Когда я уже закрыла стеклянную дверь, он обернулся и встретился со мной взглядом. В его взгляде был какой-то вопрос. Скорее всего, это был вопрос «Зачем?». Зачем тебе все это надо. Хороший, кстати вопрос. Неплохо было бы и самой себе разъяснить этот вопрос. Если не найти какой-то достойной и неоспоримой причины, то получится, что я – дура набитая и доверчивая тупица. Разве этот вариант меня может устроить? Никак. И Андрею, прежде чем я его брошу, следует со мной объясниться, разве нет? И я, честно говоря, после такого нелепого нашего свидания весь вечер ждала его звонка.

– Зачем ты туда приперлась? Что ты творишь? Неужели не могла просто позвонить мне, я бы все тебе объяснил, – сказал бы он. Я бы фыркнула и притворилась, что смертельно его ненавижу и не могу слышать его голос.

– Объяснил бы что? – спросила бы я. И дальше я в тысячах вариантов проигрывала наши возможные вопросы и ответы на них. Я придумала бравурные диалоги, трагические монологи, равнодушные междометия, оскорбительные бросания трубок. Беседу по душам, наконец. Беседу, в которой мы расставим все точки над «И» и расстанемся друзьями. Я ждала этого разговора, я боялась его. Я нуждалась в нем.

– Это меня? – кричала я из комнаты каждый раз, когда звонил телефон.

– Это из собеса, – старательно отвечал отец. – Они требуют еще каких-то бумаг для получения льгот.

– А-а, – тянула я и снова уходила в себя. Так прошел весь вечер, вся ночь. И весь следующий день, как, впрочем, и все последующие дни. Андрей снова поступил как настоящий мужчина. Он струсил и не позвонил мне больше вообще. Видимо, осознав, что легкого и ни к чему серьезному не обязывающего романа больше не будет, он просто стер меня из памяти своего мобильника. А может и из своей личной, человеческой памяти тоже. Оп-ля! Вот это был вариант, которого я никак не ожидала. Несколько дней я ждала, злилась и стервенела. Потом жалела, что вообще пошла в роддом. Потом жалела, что познакомилась тогда с Андреем, под этим некстати полившим дождем. И, наконец, к концу недели я пожалела о том, что родилась на свет. После этого наступила апатия. Я не хотела есть, не хотела спать, не хотела читать.

– Может, ты заболела? – заволновалась мама, помешанная на здоровье своих птенчиков. Если мой брат, валяющийся на диване, не мог никого удивить, то я, целыми днями пролеживавшая пружины матраса пугала.

– Нет. Я здорова, – отвечала я, думая о том, как бы уснуть и проспать одним махом год.

– Если ты хандришь, тебе надо обливаться холодной водой! – сообщил мне папаша. Идея вылить на себя посреди зимы ведро холодной воды окончательно вогнала меня в депрессию. Я стала смотреть все сериалы по телевизору. Мексиканские я любила особенно, потому что от них мозг густел и превращался в карамель. Думать таким прибором было уже невозможно.

– Антонио, ты думал, что Мария родила сына от тебя, но и Рикардо думал тоже, что он от него. А на самом деле Мария родила не от тебя и не от Рикардо, а вообще ничего не рожала. Рожала я, но младенца у меня украли и отдали Марии. А я, согласно сценарию, потеряла память от удара о дверь своей палаты в больнице. И, по-моему, это была девочка. Тогда откуда этот мальчик Марии? Узнаете через триста две серии.

– Как ты можешь смотреть такую муть? – вопрошал мой брат Илларион, названный так сложно в память о героическом дедушке по папиной линии. Старший Илларион бороздил просторы мирового океана в звании капитана первого ранга. Наш папа, Михаил Илларионович, мечтая во всем повторить судьбу горячо любимого отца, всю жизнь отдавал честь и носил армейские сапоги. Но таких высот не достиг и отбыл в отставку скромным майором. Вообще, в жизни папки было немало разочарований. В моряки он не прошел по здоровью. В отличие от своего легендарного отца он категорически не выносил качку и мог пребывать на судне исключительно в бессознательном, вывернутом наизнанку состоянии. Сухопутная служба оказалась тяжелой, безденежной и бесперспективной. Взятки он давать не умел, кумовству был чужд. Отставка дала папе массу свободного времени, которое он тратил на попытки выжить на пенсию. Единственной его отрадой были мы – дети и здоровый образ жизни, которым он всех достал.

– Если уж у тебя депрессия, сдай за меня анализы. По твоим анализам мне точно больничный дадут, – оживился брат, глядя на мое тупое бессмысленное лицо.

– Пошел вон, – вяло отмахивалась от него я. Ларикова нелюбовь к труду была притчей во языцех. Участковый терапевт специально ради визитов моего бурателлы держала в кабинете поганую метлу. Его прием она вела только в крайних случаях и с анализами крови-прочего на руках. Еще в школе брату не было равных в искусстве симуляции. Он не только умел усилием воли повышать температуру и кашлять в нужных местах так, что переворачивал сердца. Однажды он путем умелого сочетания ананасового сока, льда и перца сумел добиться полной иллюзии ангины. Две недели постельного режима, он тогда остался в чистом выигрыше. – Жирно тебе будет пользоваться моими несчастными анализами.

– Злая ты. Если ты не подобреешь, тебя Бог накажет! – старательно вращал глазами Ларик.

– Не мешай мне смотреть кино, – строго посмотрела на него я. Он не повелся.

– Если бы я был главврачом какой-нибудь экспериментальной больницы, я стал бы применять эти бредни в качестве общего наркоза. Потому что в тот момент, когда твоя Мария причитает, что не может разобраться в том, кто кого родил, можно смело успеть вырезать аппендицит. Пациент бы этого даже не заметил.

Глава 3.

Арт-терапия

Многие умные (в меру) женские журналы пишут: «Ты – то, что ты ешь». Интересно, как понимать это утверждение? Что, если я ем селедку, то я – селедка? Или у меня от селедки может окислиться характер? Возможно, что и так. Во всяком случае, тех людей, которые сидят на низкокалорийных вегетарианских диетах, запросто можно вычислить в любой толпе. Лица у них – постные. Но если следовать такой логике, всю эту зиму, когда я предавалась тоске по своей так неожиданно и прозаически погибшей любви, меня бы можно было назвать чем-то типа «sweet heart». Количество сладостей, которыми я пыталась подсластить пилюлю одинокой старости и отверженности, превосходило самые смелые ожидания. Правда, сначала я ничего не замечала. Просто мне попадалась на глаза статья какой-нибудь умной журналистки, в которой говорилось о том, что плиточка шоколада в день повышает уровень чего-то там, необходимого для работы мозга. Я послушно следовала ее советам, и в доме заканчивался шоколад. Тогда в другом журнале, профессионально раздающем советы (что ясно уже из его названия), статистика утверждала, что люди, полностью отказавшиеся от сахара в три раза чаще страдают гипертонией. Я принималась заедать чай карамельками, чтобы избежать болезни. Бегом от инфаркта! Но мама не поняла и не одобрила моего порыва.

– Куда подевались конфетки? – спросила я маму как-то с утра, когда зима за окном неожиданно переквалифицировалась в еще холодное, но уже довольно достоверное подобие весны. У марта еще не получалось по-настоящему поднять температуру и растопить снег, но он весело светил ярким теплеющим солнышком и накалял наш термометр за окном до неправдоподобных цифр выше нуля.

– Как куда? Ты их все слопала! – возмущенно отреагировала мама, которая очень болезненно относилась ко всему, что касается продуктов питания.

– Я? Да их там было море, – удивилась я.

– А ты как кит, пропускала их внутрь, словно это планктон! – выпалила мама, озираясь по сторонам. Ларик в это время тоскливо пил чай. Он понимал, что выход на работу неизбежно надвигается. Что вот еще чуть-чуть, и он накроет его, Ларика, с головой.

– Красиво сказала! – восхитился он маминым выступлением. Видимо, эта сцена наполнила его сложную непредсказуемую душу силой. Он отодвинул от себя чашку и встал. На его лице неожиданно отразилась готовность следовать к месту исполнения трудового долга, кое располагалось в недрах одной Интернет – компании. Фирма, которая до сих пор зачем-то выплачивала Ларику зарплату, обеспечивала народонаселение одного из центральных районов столицы высокоскоростным доступом во всемирную паутину. Что, кроме халявного посещения порносайтов, там делал мой братик, я не знаю. Хотя в теории он был обязан отслеживать трафики посетителей их сервера и отлавливать мошенников, пользующихся прорехами в программах Билла Гейтса. Прорех было столько, что мой дорогой родственник давно перестал напрягаться ловлей умников-хакеров и регулярно докладывал руководству, что в Багдаде все спокойно. Начальство искренне радовалось, уважало Ларика за мастерство и ум, а поскольку проверить его утешительные слова они возможности не имели, эта идиллия продолжалась уже пару лет. Если бы, к примеру, Ларик оказался честным человеком и отражал реальную ситуацию с несанкционированными подключениями, начальство бы испортило себе нервы и, возможно, даже заработало бы себе язву. А так всем было хорошо, и Ларик получал зарплату. Без зарплаты ему было бы тяжело. Он обладал сложной, как швейцарские часы и хрупкой, как богемское стекло душевной структурой. Желание интересно проводить время и достойно выглядеть в глазах друзей боролось в нем с нежеланием что-либо делать и от чего бы то ни было напрягаться. Только нашей маме удавалось каким-то неведомым образом, шуткой ли, угрозой ли или вообще силой отправлять его раз за разом на работу. Она ювелирно высчитывала момент, когда сыночка надо выставить за дверь, чтобы для визита к друзьям было еще рано, а вернуться домой стыдно. В таком случае Илларион ожидаемо ехал в офис, чтобы не торчать на улице. Потому что, не смотря на мартовское солнышко, на улице еще слишком холодно.

– Я не кит! – возмутилась я. – И что такого, если я съела пару жалких карамелек?

– Пару? – раздался голос Ларика около двери в прихожей. – А ты знаешь, что заедать стресс сладким – это прямой путь к диабету. Превратишься в бомбу!

– Убью, – предупредила я, но этот проходимец, обычно медленный, как черепаха на пенсии, выскользнул из прихожей и через несколько секунд выпорхнул из подъезда. Я молча проводила его тощую вредную фигуру взглядом и подумала про себя: скорее бы он женился, что ли. Но его слова про то, что я заедаю стресс, засели у меня в мозгу занозой. Неужели я так много ем? А почему это никак не сказывается?

– Потому что все вы – Тапкины – тощие сволочи! – сказала однажды про нашу семью моя школьная подружка Алла Трофимова, девушка БОЛЬШИХ моральных и внешних достоинств. И действительно, нас с братом кормить – проще сразу убить. Перевод продуктов и все тут. При моих ста семидесяти пяти сантиметрах я все время с момента окончания школы весила пятьдесят девять килограмм семьсот грамм. Приятно, что эти триста грамм минус, а не плюс, хотя, думается, внешне это никак не отличается. Но все-таки всегда хочется весить до, а не после какой-нибудь цифры. Интересно, что даже я, которая не проголодала и не просидела на какой-нибудь богатой клетчаткой очищающей диете ни дня, подвержена этой цифровой мании. Мне кажется, все женщины так или иначе считают, что если им удастся сровняться по весовым категориям с каким-нибудь сусликом, то на них немедленно рухнет необъятное вселенское счастье. Наверное, поэтому в жизни так мало по-настоящему счастливых людей. Многим ли удалось дохудеть до суслика?

– Деточка, тебе надо чем-то занять себя. А то вся пенсия уйдет на шоколадки, – подкатила ко мне мама, решив, что в моей системе обороны есть некоторый пробой и доводы, высказанные именно сейчас могут и возыметь успех.

– Я не знала, что все так запущено, – пристыжено отреагировала я. Действительно, позор. Позор взрослой двадцатипятилетней нигде не работающей дочери пожилых родителей проедать их пенсию и переводя все деньги на конфеты Му-Му. Вот когда я пойду на работу, то с чистой совестью буду тратить все свои деньги на любые изыски. Буду вообще питаться одной черной икрой, как Верещагин из белого солнца пустыни.. Интересно только, когда это славное время уже настанет? Ну, да с этим все пока неясно, особенно если учесть что я историк с дипломом, но без опыта работы и с некими романтическими представлениями о мире, свойственными всем молодым особам, живущим за счет родителей или мужчин. А пока надо переставать лопать конфеты, разоряя предков, а надо начинать заниматься чем-то более пристойным. Тем более что именно тогда, когда меня поймали на преступной страсти к сладостям, как раз оборвался мой спасительно-отупляющий сериал про Марию. Причем оборвался он так, что у меня так и не появилось уверенности и спокойствия за ребенка, который за прошедшие три месяца просмотра подрос всего на пару лет. Вроде бы все разъяснилось, он действительно был рожден не Марией, а старенькой няней Рикардо. Однако слишком широкий круг вопросов остался без ответа. Если Мария не рожала мальчика, то почему говорила, что у нее к смене погоды болит шрам от кесарева сечения. И как старая няня могла его родить, если даже по самым скромным оценкам к моменту родов ей перевалило за пятьдесят. И наконец, все ли в порядке с головой у Рикардо, если он, имея в женах молодую и красивую Марию, принялся кувыркаться в кровати с престарелой няней.

– А у тебя с головой все в порядке? – переспросил меня Петечка, который, имея прежний интерес к моим формам и черным кудрям, спускающимся почти до плеч, периодически мне звонил, выясняя, рассталась ли я со своим женатиком и пришла ли я достаточно в себя, чтобы войти в новые отношения.

– У меня с головой все прекрасно, – заверила я его, хотя совсем не была в этом уверена.

– На дворе весна, а ты смотришь сериалы. Пойдем лучше со мной в кино. На поцелуйный ряд, – конструктивно вещал Петечка. Я представила меня с этим полумужчиной-полуподростком на последнем ряду одного из этих модерновых кинотеатров, где тебе по голове постоянно долбит сурраунд. Меня передернуло.

– Нет уж, спасибо. Я лучше дома посижу.

– А хочешь, я с тобой посижу? Дома? Могу каких-нибудь кассет принести, – тут же сменил ориентиры он. Я задумалась. Сериал кончился, влезать по самые уши в новый, где не факт, что финал будет более нормальный, мне как-то не хотелось. Страдать по Андрею, который так и не позвонил, хотя уже миновала вся зима, мне начинало надоедать. И хотя в качестве инструмента для вышибания клин клином Петя не очень-то подходил в силу полной сексуальной антипатии, вызываемой у меня, он мог бы помочь мне в обретении моей женской самооценки, которая разбилась на полу роддома номер семнадцать, вместе с вазой.

– А если я буду не сидеть? Если я бегать буду?

– И что делать? – оживился он, зная мой затейливый характер.

– Буду делать в моей комнате ремонт, – внезапно даже для себя пояснила я. Оказывается, мне давно опротивело смотреть на те же самые обои, которые висели в комнате во времена бытия приснопамятного предателя Андреюки. Каждый раз, когда я вижу противные розовые цветочки на стене, мне вспоминаются все те букеты, которые я заботливо отмачивала в ванной и лелеяла в вазах. Еще у меня есть дурацкая привычка писать телефоны друзей и любимых людей маркером на стене около бра. Когда я с ними ворковала, лежа на диванчике и пожевывая мармеладки, вставать и рыскать в поисках записной книжки мне было лень. Теперь, как бы я не извернулась, на мои глаза попадалась сделанная красным маркером надпись: «Андрей 8-916-322-22-33!!! ЛАПОЧКА!!!!» как вы понимаете, такого рода надпись никак не способствовала моему успокоению и возврату к душевным нормам.

– А ты умеешь? – с недоверием переспросил Петечка.

– Я-то? Конечно! – уверенно заявила я. А что? Я же помогала школьной подружке Алле клеить обои. Один раз. Потому что она не могла. Если бы она встала на стремянку, но могли бы сломаться перекрытия. А еще в институте мыла окна. Много раз. Это разве не опыт?

– А я – нет, – с сомнением заколебался Петька. Вот так у них – мужиков – всегда. Как в кино поцелуйничать – это всегда, а как шпателем помахать – в кусты. Слово «шпатель» я знала от маляров, делавших ремонт в подъезде. Они частенько орали на весь подъезд: «Манька, шпатель подбрось, а то мой Ванька пропил». Из этих прений я усвоила, что шпатель – штука ценная и нужная.

– Ну и хрен с тобой, – решила применить удар ниже пояса я. – А я куплю себе открытую форму-комбинезон и буду надевать его на голое тело.

– Ах, ты так?! – обиделся он. – Это бесчеловечно.

– Такова жизнь! – ответила я. Через два дня Петечка с некоторым набором подручных средств (среди которых, по его заверению, был и шпатель), заявился к нам.

– Петечка, как хорошо, что ты приехал. Сам понимаешь, неизвестно, что это Наташенька за ремонт затеяла. Ты уж не дай ей покрасить комнату в черный цвет, – умоляюще посмотрела на него мама, встречая в прихожей, чтобы не дать мне первой повлиять на Петечкину слабую психику.

– Не очень-то и хотелось, – фыркнула я, потому что меня обидели, резанув по самому наболевшему. Самым обидным в этом было то, что я действительно хотела декорировать стену баклажанного цвета пятном, которое символизировало бы всю темноту мужской души. И вот, так быстро и так жестоко наступили на горло моей песне.

– Сначала будем проводить подготовительный период, – успокоил мою маму Петька.

– Какой – такой период, – спросила я, так как мне уже совсем было пора начать разрушать и крушить свой старый мир. Разводить сантименты я не собиралась.

– Обычный. Сначала вынесем мебель, потому накроем пол, чтобы не испортить паркет, – вычитал какой-то кусок из книги «Ремонт своими руками» Петька. Я загрустила. Действовать по инструкции, тщательно исполняя рекомендации мастеров – что может быть скучнее.

– И даже не думай! Не позволю! – зачем-то запаниковала мама. Я пожала плечами, заверила ее в моей адекватности, и мы преступили. Мама была права. Проблемы начались еще на подготовительном периоде. Несчастный диван, например, не желал вылезать через дверь в не разобранном состоянии. Усилием воли и с применением грубой силы я продавила-таки полдивана в дверной проем, потому, что разбирать диван мне было еще более лень, чем пихать его, покрываясь потом. Вторая половина оказалась толще, чем первая.

– Почему ты не предупредил меня? – шипела я на Петьку, пытаясь втиснуть диван, как ребеночка в родовые пути. Петька бесполезно метался вокруг и причитал.

– Это же твой диван! Я-то тут причем? Как бы мне выйти?

– Выйдешь только вместе с диваном! – злорадно отрезала я, поскольку я была с внешней стороны дивана (и, соответственно, имела свободный доступ в туалет), а он сидел в разоренной комнате и мучился. В результате почти двухчасовых мучений мы потеряли и диван (подрали всю обивку), и дверной косяк (иначе даже подранный диван не вылезал, и Петьку (который сказал, что все ЭТО совсем не напоминает ему любовь или секс). Я осталась одна в комнате без дивана, без штор и с обоям, оборванными около бра.

– Твою бы энергию, да в мирных целях! – ахнул брат, когда увидел разруху, унесшую столько дорогих нашей семье вещей. – Что будешь делать?

– Все! – ответила я и поняла, что время страдать прошло. Пора менять старую жизнь на новую. Да и просто пора что-то менять. Примерно через три недели я, заляпанная шпаклевкой, вымазанная белой водоэмульсионной краской и с исколотыми занозами от столярных работ пальцами лицезрела свой новый дизайн. От Андрея не осталось и следа. Причем, что немало удивило меня, не осталось даже в голове. Ярко-оранжевые стены вдыхали в меня бодрость, а над головой, под потолком тепло грело желтенькое солнышко. Я нарисовала в углу над кроватью (вернее, матрасом, которым родители велели мне и ограничиться), потому что мне было лень рихтовать естественные неровности стены. Получилось м-м-м интересно, как минимум. Солнце, в силу этой выпуклости, смотрелось как живое. Только нарисованное косыми детскими руками. Стены тоже не представляли из себя идеально ровной поверхности, освоить искусства разляпывания шпателем шпаклевки я так и не смогла.

– И что это за Альпы? – с удивлением осмотрел мою многотрудную работу мерзавец Ларик, с которым мне приходилось на время ремонта ночевать на его территории.

– В каком смысле? – спросила я у него тогда.

– В смысле гористости твоих стен. Ты что, не прочитала в книжке этого придурка, что материалы, прежде чем они засохнут, надо выровнять? Почему ты забывала размазывать алебастр по стене? – смеялся он.

– Ты просто примитивный дурак! – отворачивалась я. – Не понимаешь всей красоты замысла. Я специально так сделала (неправда, я врала).

– Ну-ну, – хмыкнул родной брат, и через некоторое время с удивлением осматривал мой оранжевый колор. Действительно, замысел удался. Помимо солнышка пришлось нарисовать где домик, где травку, а где и неопределенные абстракции. Благо, краска прекрасно ложилась на обои.

– Ты вправду будешь тут жить? – с тоской посмотрела на меня мама.

– А почему нет? Тут так позитивно, что у меня сразу поднимается настроение! – бодренько заявила я. Но про себя подумала, что, честно говоря, кроме солнышка, я безо всего пережила. А еще лучше, наняла бы кого-то, кто профессионально отшкрябал от стен все то, что я на них налепила и аккуратно заклеил какими-нибудь веселенькими обоями с горным пейзажем. Но марка есть марка, придется ее держать. Когда это Наталья Тапкина делала что-то не так? Вопрос только, как долго я буду зарабатывать на мастеров по ремонту? Потому что долго я в этом солярии на дому не выдержу.

Так я пришла к выводу, что мне крайне необходима работа. Дело за малым, оставалось найти того, кто мне ее даст. Вернее, сначала надо было понять, какая работа подойдет молодой особе с простецким дипломом. Которая вполне готова получать большую зарплату. Если бы я разбиралась в компьютерах и прочей железной шелухе, я бы напросилась к Ларику в помощники. Я даже пересилила бы в себе отвращение к порносайтам и с удовольствием спала бы около голубого экрана с обнаженными красотками. Но моих посредственных знаний продвинутого пользователя (продвинутого вниз) хватало только на то, чтобы включить компьютер, найти ярлычок с телефончиком, тыкнуть в него, а потом напряженно гадать, почему же это у меня не коннектится.

– Ты не подключила локальную сеть, дурында! – скажет, например, Ларик, придя под вечер и заставая меня в истерической войне с компьютером.

– На черта мне эта локальная сеть, если мне только надо отправить е-мейл? – озверею я. А Ларик посмотрит на меня жалостливо, словно бы я – жертва землетрясения, случайно выжившая, но оставшаяся без мозга. Потом ткнет куда-то в глубинах таинственного окошко под названием «панель управления» и я в секунду влечу во всемирную сеть.

– Как ты это сделал? – с пеной во рту пристану я.

– Говорю же, включил локальную сеть.

– А раньше почему это было не надо? – упорствую в расследовании я.

– Раньше она уже работала. Отстань и отсылай свой е-мейл, пока еще чего-нибудь не натворила.

– Я никогда и ничего не натворю, – возразила я, гордо нажимая маникюром кнопки. В конце концов, а кто сказал, что женщина обязана понимать, что такое локальная сеть. Я догадываюсь, что это какая-то маленькая сеть, которая подпитывает большую. Но, конечно, этого не достаточно для того, чтобы заделаться сотрудником компании, где Ларик ежедневно по телефону, е-мейлу и аське отвечает таким же дурам как я, что надо нажать, чтобы подключить локальную сеть. И не надо думать, что на этом наши проблемы заканчиваются. Если даже локальная сеть коннектит без проблем, я могу сама не знаю как изменить Ай-Пи адрес (знать бы еще, что это за зверь). Потом могу нечаянно стереть пароль входа, или попытаться сконнектиться с гостевого пароля, а потом долго удивляться, почему это сеть у меня работает, а сайты не грузятся. В общем, полный перечень моих типичных ошибок можно публиковать книжкой под модным названием «То, что нельзя делать даже чайникам». Значит, и любая другая работа, где требуются глубокие технические познания, отпадает. Что же остается? Водить трамваи? Кажется, там берут и женщин. А в троллейбусах им, кажется, дают раньше выйти на пенсию.

– А зачем же ты шесть лет корячилась в институте? – спросила я сама у себя, оскорбленная перспективой всю жизнь водит троллейбус по маршруту Митино – Куркино. Например. Вот если бы я могла водить самолет! Это был бы номер. А так, с работой была полнейшая неразбериха, а жить в оранжевой, воняющей краской комнате становилось все труднее и труднее. Тогда я решилась. Если в ближайшее время никто и ничто не укажет мне путь к материальному благополучию, я устроюсь на первую же попавшуюся работу в архив или картотеку. И пусть я рождена для другого, но бездельничать в ожидании чудес я больше не буду.

– Детка, ты хочешь работать? – аккуратненько поинтересовалась мама, когда я делилась с ней своими фаталистическими идеями.

– Ну, да. Я же хочу быть полезным членом общества, – кивнула я.

– А вот Марье Петровне нужен социальный работник в Собесе, – настороженно бросила она.

– И что делать? – помрачнела я. Неужели это знак? Неужели вот так и канут все мои смутные мечты, от которых так сладко и неповторимо замирает сердце?

– Ничего сложного. Ходить по магазинам, продукты бабушкам носить. И немного им по хозяйству помогать. Зато будет зарплата и премия. И социальные путевки.

– В социальные санатории, где один общий туалет для лиц обоих полов расположен в дальнем углу пансионата. На улице.

– Зачем ты так? Зато Марья Петровна тебя очень любит. И проезд бесплатный, – жарко аргументировала мамуля. Я верю, что она и вправду желала мне только добра, но.… В двадцать пять лет как-то надеешься, что судьбы сулит тебе жизнь более яркую и интересную, чем жизнь соцработника. Уж лучше водить трамвай. Пожалуй, лучше подождать еще одного знака судьбы. Мама не может считаться за полноправного оратора Божьего и, к тому же, она предвзято относится ко мне. Она всегда, всю жизнь старалась меня куда-то пристроить, чтобы я не была без присмотра, и чтобы чего не вышло. Однако, раз уж я до сих пор жива и моя способность находить проблем не привела к крушению мира (развал Советского Союза не в счет, я ведь тогда была совсем ребенком), значит, я не так опасна, как может показаться на первый взгляд. И потом, Андрей всегда говорил, что я – неисчерпаемый кладезь гениальных идей, веселья и удовольствия. Впрочем, об этом я не хочу вспоминать.

Глава 4.

Курс молодого бойца

Интересно, кто-нибудь когда-нибудь пытался вывести зависимость длительности страдания от пережитого горя? Ну, есть же законы, по которым сила одного пропорционально равна квадрату чего-то там другого. Возможно, что и со страданиями человеческими также. Согласитесь, неправильно убиваться годами из-за того, что разбилась какая-то там красивая тарелка или чашка. Стало быть, если сумма вынесенной неприятности – величина незначительная (можно ввести прогрессирующую шкалу, как у юристов: до ста рублей, до тысячи рублей, свыше пяти тысяч рублей), то и горевать по потере надо недолго (до одного дня, до одной недели, до месяца). Но не более года, чтобы не было соблазна предаваться печали всю оставшуюся жизнь. Если, например, у тебя сгорела дача и горя явно тянет на что-то гораздо большее, чем пять тысяч рублей, все равно страдать больше года ты права не имеешь. К тому моменту, как март и апрель сменились на май, мое настроение улучшилось окончательно, а призрак Андрея окончательно перестал тревожить мое сердце. Подумаешь, первая любовь! Будет и вторая. Мама всегда говорила:

– Личные трагедии и драмы – не повод рушить всю свою жизнь.

– А что – повод? – интересовалась я.

– А ничего! – надувалась мама. – Есть же такой термин – срок траура. Даже над покойником не плачут вечно, а ты, прости Господи, над какими-то тройками убиваешься.

– А почему ты не ругаешься? – удивлялась я, потому что моя мама атипично спокойно переживала мои учебные неудачи в школе.

– Я хочу, чтобы ты улыбалась и шла дальше, – говорила она. Вот и теперь я вполне была готова идти дальше, только было непонятно, куда идти. Если ты несколько лет жил одной жизнью, то сложно сразу же все перечеркнуть. Я любила Андрея пять лет, он в одном флаконе был и моей первой большой любовью и первым мужчиной. Что, кстати, было единственным случаем в известной мне институтской практики. Все мои сокурсницы к моменту первой большой любви уже имели солидный сексуальный опыт. Иногда даже чересчур. Правда, мне ведь мое пуританское мечтательное отношение к жизни ничем не помогло. Сижу и пытаюсь найти способ не устраиваться на работу. Потому что впереди лето, солнце, море. Я вполне готова совершить неожиданные прорывы в карьере, но почему же я должна именно к лету начинать трудовую карьеру? Мне стало так обидно, что я вырвала из розетки телевизионный шнур. Сколько можно смотреть всякую муть, спародированную с Америки.

– Вот молодец! – порадовалась за меня мама. – Но в другой раз нажимай кнопку.

– Пойду-ка я погуляю, – сообщила ей я и натянула первые попавшиеся штаны. Прогулка мне всегда помогала собраться с силами и решить, что делать дальше. А ведь это самое сложное, придумать, куда дальше плыть. Лично я готова годами помогать маме мыть посуду и быть хорошей девочкой, лишь бы не принимать глобальные ответственные решения.

На улице было тепло, грязно и мокро. Светило солнышко. Московская природа – это удовольствие для искушенных, потому что коктейль из пыли, смога и квадратных домов не сможет доставить удовольствия кому-то с банальными представлениями о красоте. Это примерно как водка. Вы пробовали водку в детстве? И вообще, как быстро вам удалось полюбить сей напиток? Лично мне огненная вода не понравилась сразу. Я и до сих пор с опаской отношусь к вертолетам, которые у меня начинаются после третьей рюмки. А она, как известно, случается довольно быстро, потому что между первой и второй перерывчик небольшой, а после третьей не закусывают. Так что примерно через час после начала вечеринки я начинаю выделывать кренделя и задавать окружающим вопросы «как пройти в библиотеку». Это если я пью водку. Поэтому я стараюсь ограничиваться вином, от которого может стать очень плохо наутро, но в процессе будет хорошо, очень хорошо, либо ослепительно. Но ведь, сколько есть на свете любителей именно водки. Они ее выбирают за простоту, незатейливость и эффект. Одна стопка водки по силе воздействия равняется трем бокалам вина. А если прикинуть КПД с учетом финансовых затрат, то переплюнуть водку не сможет никто. Вот так и Москва, крепкая и горькая, любима многими. Теми, кому уже мало терпкости парижского вина, сладости испанского компота «Сангрия» и замысловатости всяких там текил.

– Дешево и сердито! – говорят про водку, даже про самую хорошую. И Москва такая же. Дешева и сердита. Парк, в котором я бродила, предаваясь раздумьям о родных чумазых пенатах, сиял уже зазеленевшими салатовым цветом листьями на веточках деревьев и желто-коричневыми кучками, оставленными на память друзьями нашими меньшими на влажном асфальте.

– И почему только у нас не заставляют убирать за собаками? Как в Европе. Было бы здорово, – высказалась я, еле успев обойти справа по флангу очередную кучу. Кажется, я даже прибавила к высказыванию что-то такое матерное. Для убедительности.

– Действительно. Я так и вижу, как дорогие россияне с пакетиками бегают по дворам. Прямо после того как похмелились. И для пущей строгости моют тротуары шампунем, – раздался чей-то голос сбоку, прямо из веселых молоденьких кустов. Вот те на, а я-то думала, что я одна.

– По всему периметру одной шестой части суши! – докончила мысль я, улыбнувшись.

– Точно, – согласился голос из кустов. И замолчал. Я принялась стесняться, потому что разговаривать вслух с самой собой было не очень нормально. На мой взгляд. Я решила пояснить.

– Вообще-то я не разговариваю сама с собой (Вру!). Это со мной только сегодня (Вру!), – виновато залепетала я, вглядываясь в гущи кустарника. Сквозь них смутно просвечивал чей-то силуэт, судя по голосу, мужской.

– Понятно, – усмехнулся голос. – А что, есть повод?

– Да нет, просто в такой день приятно поговорить с интересным человеком, – довольная, что нужный анекдот столь вовремя всплыл в моей памяти, отшутилась я. Голос причмокнул и выбрался из кустов.

– Это правильно. Значит, вы ратуете за чистоту улиц? А в детстве приходилось вам участвовать в мероприятиях общественного идиотизма под названием «субботник»? – спросил его обладатель, который оказался лет тридцати пяти молодым человеком с псиной неопределенной породы. Что-то типа шарпея, только худее в морде и пушистее в остальных частях. Впрочем, если честно, совершенно ничего общего с шарпеем. Я подумала, что надо посмотреть в Интернете, что это за порода. Для общего образования.

– А что, вы бы сами собирали … это все за собачкой? – ехидно поинтересовалась я. Собачка посмотрела на меня без одобрения и тявкнула.

– Я – нет, – с деланной серьезностью рассудил молодой человек. – Но я – вне списка.

– Это еще почему? – спросила я.

– Потому что я – законченный эгоист и проходимец, – ответил он и засмеялся. Я засмеялась тоже, хотя после Андрея мне пристало бросаться врукопашную на всех проходимцев и эгоистов. Но незнакомец так заразительно улыбался, что хотелось немедленно и самой заделаться такой же проходимкой.

– Так что? Пусть убирают другие? – строго спросила я. Даже брови сдвинула.

– Именно! – кивнул он. – Правда, так удобнее? Но, в крайнем случае, я заплачу какому-нибудь уборщику за собаками. Я всегда предпочитаю заплатить.

– О, да у вас барские замашки! – попыталась поддеть его я, но он, кажется, пропустил мой укол мимо ушей. Я подумала, что такого товарища, наверное, вообще сложно вывести из себя. Мы шли рядом по дорожке и молчали.

– Что? Вы что-то сказали? – посмотрел на меня он. Я, конечно, по-прежнему презирала весь род мужской, но поскольку он был единственным доступным живым человеком, а я с ними уж довольно давно не разговаривала, то я была не против поболтать. Просто поболтать. И потом, я так долго молила Господа Бога о знаке, о помощи в выборе пути, что вдруг небо именно с помощью этого пижона наведет меня на мысль, что делать дальше.

– Нет. Ничего, – усмехнулась я. – Что тут скажешь?

– Мне показалось или вы действительно грустите? – вдруг зачем-то спросил он.

– Есть немного, – призналась я. Действительно, грустно думать о работе в такой прекрасный майский день.

– И наверняка из-за мужика. Такая вроде нормальная девушка, а туда же. Все мужики сволочи, верно? – он по-прежнему улыбался, правда, теперь уже только глазами.

– Ага, – выпалила я, хотя, признаться, про мужика я не очень-то думала. Но отчего бы не перемыть им косточки, если есть подходящий повод. – Они врут, используют женщин, а потом просто забывают о нас.

– Скажите, разве у вас ни разу не было возможности вывести этого клятвопреступника на чистую воду? – тоном специалиста по подобным кроссвордам, взъелся он.

– Ну… не знаю, – попыталась отвертеться я, но про себя уже понимала, что он прав. Сто раз была такая возможность. И только моя природная лень, которую я предпочитала называть доверчивостью, остановила меня. Пять лет позволила Ваньку валять! Хотя какого, на фиг, Ваньку? Себя, себя, милую…

– Вот именно, – довольно поднял указательный палец вверх этот странный улыбчивый господин. – И вы все понимаете, и мы все знаем. Мы пользуемся вашими слабостями, вы позволяете нам это. Закон жизни!

– Это какой-то неправильный закон. И потом, зачем тогда все это? Любовь, семья, белая фата и торжественные клятвы. Зачем рожать детей, ездить на шашлыки?

– А я, кажется, не говорил, что вижу во всем этом смысл, – довольно резко осадил меня он. Я даже растерялась от такого его заявления. Я как-то больше была готова к тому, что он будет уговаривать меня, что не все такие и не всегда так. – Кроме, разве что шашлыков.

– А, вот как, – запнулась я, лихорадочно соображая, что на это ответить и как его получше отбрить. Ничего дельного, как всегда, в голову не пришло. Интересно, что практически все достойные остроумные ответы приходят в мою голову с опозданием, когда поезд давно ушел. Я могла бы ответить, что такие глобальные выводы о жизни можно делать, только прожив ее. Или что такая позиция очень удобна только пока ты молод, а вот посмотрим, что он будет петь, когда перед смертью ему не дадут пресловутый стакан воды. А он ответил бы, что не уверен, что в такой момент ему захочется пить. Но я ничего такого не сказала. Я спросила, как его зовут.

– А что? Разве я своим циничным заявлением не отбил у вас охоту разговаривать со мной? Я думал, что вы мне после такого не подадите руки, – ерничал он.

– Руки я вам и не подам. А поболтать? Отчего же, с удовольствием, – ехидно ответила я. – Наше вам с кисточкой.

– Ну, тогда я Борис. А вы? Или это страшная тайна? Я надеюсь, что мой невинный интерес не будет расценен как внезапно разгоревшаяся искра любви? Я – не ваша судьба? – на всякий случай спросил он. Я рассмеялась.

– Ну у вас и самомнение. Неужели вы допускаете мысль, что я брошусь соблазнять вас после пяти минут болтовни?

– А что? Между прочим, такие случаи уже бывали, – примирительно посмотрел на меня он.

– Да что вы? Ну так, я вам скажу, что к любви я совершенно равнодушна. Хватит. Накушалась. У меня теперь только одна проблема – чем бы заняться. Да так, чтобы за это еще и прилично платили!

– Правда? – взвился от удовольствия Борис. – Надо же. А у нас с вами много общего. Так как же вас зовут?

– Наташа. Так что, вы и правда категорически не верите в любовь? – недоверчиво уточнила я. Все-таки, те мужчины, с которыми мне до этого приходилось общаться, хором кричали, что любовь – самая реальная для них сторона жизни. А тут на тебе. Приятный улыбчивый господин с приятной улыбчивой собачкой – а в любовь не верит.

– А вы? Вы до сих пор верите? – развел руками он. Мы прошли почти весь парк вдоль и поперек. Он пинал ногой пакет из-под молока. Его пушистая собака ластилась и прыгала, приглашая поиграться. Такая прогулка мне нравилась все больше.

– Я теперь ни во что не верю, – гордо ответила я, показав ему, что и в моей жизни были разочарования. Я взрослый, видавший виды член общества, а не какая-нибудь вам безработная маменькина дочка.

– И правильно! – засмеялся он, одобряя мой подход. – Ведь, в конце концов, есть в жизни не только эти трепыхания на тему вечной любви.

– А что еще? – спросила я, подумав, что не против, в принципе, смотреть на жизнь также, как и этот спокойный и не напрягающийся ни над чем товарищ Борис. – Разве не скучно жить, сидя в одиночестве?

– О, я не скучаю. Уверяю вас, Наташа, что насыщенность моей жизни наверняка превысит вашу. Деньги, карьера. Интересное дело. И секс. Вот те киты, на который можно строить стабильное и приятное существование.

– Секс? – поперхнулась я.

– Конечно, – увесисто кивнул он. – В любовь я не верю. А вот в секс даже очень. И вам рекомендую. Чудесная штука, особенно когда на нее не нацепляют ореол судьбы, провидения или там цепей, связывающих навек.

– А как же чувства? Ведь так тоже жутко противно, – возмутилась я, представив конвейер сексуальных утех по принципу «неплохо бы перепихнуться».

– А я не против чувств, – ответил Борис. – Думается мне, что любовь – не единственное, что может испытывать человек. Просто вам, в вашем юном возрасте, кажется, что такие штуки как восторг горнолыжника съезжающего по невероятно живописному склону альпийских гор, не существуют на земле есть только эта пресловутая любовь, что ведет к размножению.

– Но секс – это не горнолыжный курорт. Вы считаете, что им можно заниматься без чувств? Я бы, наверное, не смогла. Это смахивало бы на проституцию, – разглагольствовала я, а у самой уши горели от стыда, что я треплюсь на подобные темы с незнакомцем. Докатилась!

– Я не говорю – без чувств. Я говорю – без цепей вечности и взаимных клятв. Если мне кто-то нравится, а я нравлюсь ей, то что мешает нам на минутку заглянуть друг другу в приватную обыденность? А потом, вдоволь насладившись обществом друг друга, спокойно выйти обратно, не хлопая при этом дверьми и не устраивая безобразных сцен. Разве вам самой не было бы легче жить на свете?

– Даже не знаю, – задумалась я. – Может быть, вы и правы. Просто меня мама учила совершенно другому.

– Ох, Наташа. Мамы всегда и всех учат совершенно другому. Но потом мы выходим в большую жизнь и начинаем сами думать, чему верить, а чему нет.

– Но должно же быть в жизни что-то искреннее, что-то настоящее? – попыталась найти точку опоры я.

– Ну, конечно, – заверил меня он и заодно запулил пакет из-под молока куда-то далеко. Пытался попасть в помойку, но промазал. – Вот мы с вами случайно встретились в парке и не без удовольствия прогуливаемся, рассуждая о жизни. Разве это не настоящее? Не подлинное?

– Это точно, – согласилась я.

– Но это же не повод нам с вами все бросать и сковываться друг с другом на всю жизнь.

– Конечно, нет. Но вот если бы мы теоретически поняли, что не можем друг без друга…

– Так не бывает. В вас еще до сих пор говорит юношеский максимализм и мечтательность. Вы, наверное, романтик. А я давно понял, что пока люди не могут друг без друга, они и так вместе. А потом…потом не стоит обрывать все скандалом или, что еще хуже, судебным процессом и дележом детей. Если вам так уж не хватает в жизни настоящих чувств, я рекомендую вам завести собаку.

– Собаку? – помотала головой от неожиданности я. – И что мне с ней делать?

– Ну как, вы же хотите любить и быть любимой, если я вас правильно понял. Вот и пожалуйте, – радушно развел руки в стороны он. Я расхохоталась.

– Вот уж не думаю, что хочу быть любима собакой.

– Тоже хорошо, – перешел на более фривольный тон он. – Вы, как мне кажется, милая девушка. Вот только понятия не имеете, чем бы вам заняться. А когда девушка не знает, куда приложить свою энергию, она начинает искать большую любовь. Уверяю вас, для ваших сил есть куда более достойное применение.

– Какое? – с интересом спросила я.

– Ну, я не знаю. Подумайте, чем бы вы хотели заниматься каждый день? Кроме семейных трудов. Неужели нет ничего, что было бы вам интересно? Вдруг в вас дремлет великая актриса? Или у вас талант к бизнесу?

– Бизнес? – задумчиво повторила я. Мне представилось, как я проезжаю мимо Андреева рамстора на большом черном джипе, выхожу из него в дорогом пальто и шляпке на манер английской королевы, а он стоит с распахнутым ртом. И из его пакетов к моим ногам высыпаются апельсины. Борис с интересом наблюдал за гаммой мыслей, вырисовывавшихся у меня на лице и, не сдержавшись, расхохотался.

– Ну нет. Это невозможно. Я не говорю о том, как вы можете кому-то отомстить. Я говорю о том, чтобы сделать жизнь на самом деле интереснее, проще и комфортнее. Как вам такая идея?

– Идея замечательная, но как? – усомнилась я. Пока он говорил о перспективах, все казалось радужным и легким, как суфле. Но стоило задуматься, как становилось ясно, что я ни слова не понимаю из его планов.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.