И про мое поведение Севка сказал все правильно. Не проходит, видимо, даром, когда человек столько десятилетий носит маску осла.
– Мы все вместе разрушили мораль, – сказал я. – Растоптали понятия о приличиях. Больше нет нравственности. Нет морали. Но немного любви еще осталось в этом мире. Я люблю Антона. Я его любил. И хотел ему помочь.
– Все правильно, – как резиновый, подскочил Севка и быстро, допросно спросил: – А отца своего ты не любил?
– При чем здесь – любил отца, не любил? – махнул я рукой.
– При том, что ты своими изысканиями хочешь закопать в могилу еще живого папаньку. Тебе не приходило это в голову?
Я молча, тупо смотрел на него, и все мое нутро сводило от тоски и боли, которая, как судорога, охватывает в море неосторожного пловца.
– Поясни мне свою мысль, – попросил Севка. – Чтобы избавить своего брата от позора и преследования, ты готов, вместе со мной, совершить преступление. Ты понимаешь, что это – преступление? И одновременно хочешь выкопать на всеобщее обозрение, на чужой, злорадный погляд давно забытое преступление твоего папаньки? Как это следует понимать?
– Наш отец совершил преступление, имеющее общечеловеческое значение – за ним потоком хлынули бедствия целого народа, – вяло проронил я. – А от преступления Антона не пострадал ни один человек…
– Фи! Алеша! Что это за позиция для нравственного человека? Или должно быть по-нашему – все шито-крыто, или по-вашему – все пусть судит гласный суд! Разве не так?
– Так, – устало кивнул я.
– Но так не бывает и так не будет! – отрубил Севка.
– Почему?
Потому что я понимаю не хуже тебя, что происходит вокруг. Поверь мне – ты не один уродился у нас такой умный. И хорошо, что ты пришел, потому что я все равно собирался с тобой поговорить. И предупредить тебя.
– О чем?
– Чтобы ты унялся. То, чем ты занялся, – блажь, благоглупость. Ты хочешь заглянуть мамке-родине под подол и рассказать всем, что ты там увидел. Тебе этого сделать не дадут, а растянут на колене и будут долго, с оттяжкой, очень больно стегать!
– А другие не знают, что там – под подолом?
– Кто-то знает, другие догадываются. Но все молчат. Они понимают бессмысленность твоей суетни. Пойми на примере с Антоном, что мы здесь сами уже никогда не разберемся – что хорошо, а что – плохо! Мы единственная в истории страна, призвавшая добровольно на княжение иностранцев – варягов, поскольку сами не могли разобраться со своими делами. И теперь – через тысячу лет – мы не в силах этого сделать, мы все повязаны корыстью, родством, соучастием. Надо тихо сидеть и ждать новых варягов!
– Новые варяги и воздадут всем по заслугам? – поинтересовался я.
– Может быть. Не знаю. Но нам лезть не следует. Поверь мне, Алеша, не суйся ты в эту историю, – сказал Севка, и лицо у него было уже не залихватски-веселое, а серое, напуганное, огорченное.
Все кругом – запыленное, заброшенное. Я встал, подошел к раковине и хотел завернуть кран, из которого с надоедливым острым шипением и клекотом била горячая вода. Севка перехватил меня за руку, покачал головой и одними губами прошептал:
– Не надо! Хуже прослушивается, – и показал пальцем на ухо, а потом куда-то на потолок.
– Ты не из-за меня, и не из-за отца сейчас ломаешься, – сказал я ему устало. – Ты за себя, за свое место боишься…
– Эх, Леха, дуралей – ничего-то ты не понимаешь. Я сейчас и за себя, и за тебя, и за отца ломаюсь. Я не хочу, чтобы повторилась история с праведным Ноем и его сыновьями. Я не хочу, чтобы ты демонстрировал, как Хам, наготу своего выпившего отца, я не хочу, чтобы ты был проклят, а мы с Антоном благословлены. Поверь, Алеша, я ведь тебя люблю – ты мой младший брат…
– И, как старший брат, выполняешь поручение своей конторы? Это они велели тебе пугануть меня? Севка грустно усмехнулся:
– Они просили меня поговорить с тобой. Если мне не удастся тебя убедить, пугать они станут сами…
И вдруг я с ужасом увидел, что из его глаз текут слезы, а сам он сжался над столом, и лицо его слепо. Я бросился к нему:
– Севка, ты что, с ума сошел? Перестань сейчас же! Ты что?…
Он долго ничего не отвечал, потом глухо уронил:
– К сожалению, Бог не до конца хранит простодушных. Тебе с рук это не сойдет…
Не знаю, что они сказали ему, – может быть, убьют меня? Отказаться от роли Гамлета? Ула уезжает – ей все равно. Отец доживает в тихом зловонии нашей родовой берлоги. Антон выкрутится из неприятностей, Севка отбудет разоружать мир далее. Я в ожидании варягов вернусь в кафе ЦДЛ, буду жить там в форме пограничника, напиваться с Тауринем и спать за столиком.
Но ведь Соломон завещал мне эту небывалую роль. Кроме меня больше никто не доиграет этот спектакль – только мы с ним знаем конец пьесы. Все остальные умерли или забыли.
Может быть, они сказали Севке, что убьют меня. Но Ула все равно уезжает. Разве мне теперь дороже оставшиеся унылые десять-пятнадцать лет жизни? Долгие пустые серые дни похмельного смурняка.
Но ничего этого не объяснишь Севке, он этого понять не сможет. Или не захочет – все равно. Я только сказал ему:
– Я должен выяснить всю правду…
Севка сморщился досадливо и брезгливо:
– Да не пичкай ты меня своими глупостями! Я это давно скушал! Ты хочешь набрать полный рот говна и заплевать им рожу. Вот чего ты добиваешься. Но ты силенок не рассчитал – они тебе это же дерьмо в глотку запихнут! Тоже мне – Аника-воин!
Я ничего не ответил ему, и Севка спросил с надеждой:
– Если я смогу растоптать эту вонь – с Антоном, ты дашь мне слово угомониться?
Я покачал головой:
– Нет, Севка, я свою жизнь на эту историю поставил. Чего мне Антона жалеть? Пусть отбивается, как сможет. А не сможет – пусть под суд идет…
Севка смотрел на меня во все глаза:
– Леха, ты, по-моему, совсем с катушек соскочил…
– Может быть. Но мне все равно.
Пусто – без каких-либо чувств, без вражды и без сочувствия помолчали, потом Севка примирительно буркнул:
– Ладно, ты хоть эту неделю – до моего отъезда, посиди тихо, не высовывайся, я постараюсь что-нибудь сделать для Антона, может удастся чего-нибудь словчить.
– Словчи, – кивнул я. – Ты у нас вообще ловкий, тебя толкачом в ступе не поймаешь…
Севка проводил меня в прихожую, попросил позвонить через пару дней.
Захлопнул дверь я за собой, вошел в кабину лифта и по чувствовал себя тошнотворно плохо – наверное, как Лежава, летящий в шахту. Скрипел над головой трос, проржавевший, тонкий, изношенный. Скоро оборвется.
38. УЛА. ПОРОГ АДА
Одно окно было закрашено не доверху и через прозрачную стеклянную щель я видела полосу неба – густосерого, исчерненного дождем, как угольной пылью. Санитарный автобус вскрикивал иногда сиреной – пронзительно-остро, будто ему было так же больно, как мне, и я вспомнила о том, что уже слышала этот крик – предостережение о нестерпимой боли. Когда-то давно так кричала милицейская машина на Ленинском проспекте – перед проездом дорогих гостей, которых мы приветствовали с Шуриком со всем московским гостеприимством.
Я тогда уже знала, что значит этот страшный крик – но еще не могла поверить, что кричит он мне.
Иногда автобус подкидывало на ухабах, и тогда мне казалось, что вязка вырывает мне руки. А ног я не чувствовала. Вязка – они называли мои путы вязкой. Из длинного лампового фитиля.
Керосиновая лампа – символ тишины, уюта, домашнего круга. Фитиль – сердцевина света. Больше негде нет керосиновых ламп. Фитили ушли на вязки.
На мне горит сейчас фитиль – без света, только болью, ужасной мукой – на моих локтях, плечах, в груди.
Я сдалась, я попросила бандитов, и сама еле расслышала свой голос:
– Отпустите вязку… пожалуйста… отпустите… я не буду вырываться…
– Лежи, лежи спокойно, – сказал надо мной сумасшедший врач Николай Сергеевич, сказал тускло, равнодушно, без злости. – Лежи, не вертись, будет не больно. Скоро приедем.
Санитар, сидевший на стульчике у меня в ногах – с острым корявым лицом, вытянутым вперед, весь тяжело присаженный книзу, похожий на громадную крысу, предложил:
– Давайте остановимся…
Надежда колыхнула во мне боль и чуть притупила ее.
– Здесь за углом магазин, я сбегаю за пивком. А то вспрел прямо, пока с этой дурой возились…
Боль вскочила во мне и протяжно заголосила, завыла, она разбудила страх с новой силой, и я не могла его уговорить, что пока человек жив – еще есть надежда и страданиям приходит конец.
И шофер сказал:
– Это правильно – надо пивка хлебнуть…
Врач засмеялся:
– А пить за рулем не боишься?
Все дружно захохотали.
Второй санитар, отсмеявшись, заметил:
– В случае чего мы надоедного мента самого сюда затащим – вон ей в компанию…
Машина остановилась, замолчал мотор, они гремели медяками, собирая на пиво, и врач сказал санитару:
– Ты, Вась, за меня одиннадцать копеек добавь, а то у меня только рубль на обед остался…
Захлопнулась дверь, я услышала, как отчетливо стучат по железной крыше капли дождя. Туки-туки-тук… Туки-туки-тук…
Я баюкала и успокаивала, уговаривая заснуть поскорее своих детей. Боль и страх. Они бесновались и ревели во мне. Я чувствовала, как непрерывно пухну, отекаю, непомерно расту – я уже была больше автобуса, больше города, я была размером с мир. И вся полна моими отвратительными детьми, которых звали Боль и Страх.
Господи! Приди мне на помощь. Мои дети вырвутся наружу, они больше и сильнее меня. Они поглотят все.
Может быть – это кара мне за то, что я догадалась о неисчезающей энергии ненависти? Или мои боль и страх бесследно утекут вместе со стучащим по крыше дождем? Туки-туки-тук…
Не говори – мне плохо, говори – мне горько…
Дождь стучит монотонно по крыше, молча курят бандиты. Тихо и пусто, будто мы одни в этом мире. Никто не знает, куда они заволокли меня. Шурик видел. Но что он может сделать?
Туки– туки-тук… Я осталась одна во всем мире. И мои страшные дети.
Ты – ниточка вечной пряжи, которой Господь соединяет жизнь прошлую и жизнь будущую…
Усните, угомонитесь, дайте мне минуту покоя!
…Так стучали капли дождя по крыше Алешкиного «москвича», когда мы с ним ездили в Крым. Мы не могли устроиться в гостинице и спали в машине. В поле было очень холодно, дул острый ветер и по крыше стучал дождь. А мы лежали обнявшись, нам было тепло и сладостно, и еще ничего не происходило – не было этого санитарного автобуса, сумасшедшего врача, у которого не хватает на пиво, я не хотела знать о лепрозориях и прокаженных, не было, в моей памяти не было лица убийцы, а только подсознательно обитал неясный грозный образ, не протянул мне Симон из города Реховот спасительную ниточку, которая разорвала мое сердце и превратилась в кошмарную вязку из лампового фитиля…
В моем скачущем помутившемся сознании всплывали воспоминания, как матрешки, – я открывала одну куколку памяти, и в ней находила другую, но она сразу откупоривалась – в ней уже жила новая куколка событий, и все они сливались в какую-то бесконечную цепь, уходящую за горизонт моей жизни, заканчивающейся здесь – на носилках перевозки дурдома, избитой, скрученной вязкой, которую сделали для того, чтобы гореть в лампах, а вместо этого по законам Абсурда жгут ею, мучат и душат людей…
Хлопнула дверь – вернулся санитар Вася, и по их оживлению, радостным возгласам, звону стекла я поняла, что он принес пива.
– Стаканов нет… Из горла попьешь – не захлебнешься… А чем открывать?… Возьми отвертку…
С дребезгом падали на пол жестяные пробочки, пиво булькало в их глотках, запахло солодом и хмелем. У меня все пересохло и горело во рту. Вкус ржавого железа от крови осел на языке и на нёбе.
Иешуа Г– Ноцри! Ты помнишь смоченную в уксусе губку?
– Может, дать бабе хлебнуть? – спросил шофер.
– Ей вредно, – засмеялся сумасшедший врач. – Ей нельзя ничего возбуждающего. Освободится лет через десять, пусть пьет сколько хочет. А пока – обойдется…
Рявкнул сердито мотор, покатилась машина. Снова закачало, забилась пронзительно боль, заревела над нами сирена. Оглядываются равнодушно прохожие на белый санитарный автобусик с надписью на борту – «Скорая медицинская помощь». Скорая, но очень долгая. «Освободится лет через десять»… Они меня уже и приговорили… Слава Господу Богу нашему – не даст он мне такого мучительства, я умру гораздо раньше.
Раскупориваются матрешки воспоминаний – и в каждой Алешка. Любимый мой, вот они нас и разлучили навсегда. Зимний автобус в Бескудниково… ты без пальто и от твоей головы валит пар… букет из сто одной розы… первый раз пошли вместе в ресторан «Метрополь» – ты гонял всех желающих потанцевать со мной… а теперь я уже не твоя, и не своя – я общая, я ничья…
Рассыпьтесь матрешки, – не добивайте меня окончательно. Да куда же они денутся! Мы хранилище, кладовая своих матрешек, мы сами огромная матрешка, мы – банк своих поступков. Я не плакала – во мне все спеклось, сгорело, скукожилось. Просто судороги меня сводили. Судороги души. Истлела, разорвалась, разлетелась живая ткань мира.
Может быть – я действительно сошла с ума? Может быть – все это не происходит? Может быть – это только мое больное воспаленное воображение? Может быть – от многих дней и ночей страха меня посетил сонный кошмар? Мне все это снится?
Если сделать усилие, рвануться, щипнуть себя за руку – придет избавление пробуждения?
Алешка ушел рано, шепнул – «приду в шесть», я прилегла снова, заснула незаметно, и пришел этот жуткий сон. Сурова не звонила, не велела нести ей справку, не заходил ко мне Шурик, мы не мчались с бычьеголовым таксистом в неработающий по пятницам диспансер?
Надо рвануться, сделать усилие, щипнуть себя за руку.
Но не рванешься – я связана «ленинградкой», несожженным в керосиновых лампах фитилем. Локти стянуты за спиной, не щипнешь.
– Не дергайся, не ерзай, – сказал надо мной санитар. – Чем больше елозишь, тем больней – это завязка такая. Скажи спасибо, что не вязали тебя парашютным стропом – тот до мяса рвет…
Не щипнешь себя, не проснешься – но это все равно не явь, а безобразный больной сон, зловещая сказка. По улицам, замаскировавшись под санитаров, ездят в карете скорой помощи бандиты, и хватают, вяжут, мучают людей…
Господи! Награди меня пробуждением!
Все мутится в голове, плывет перед глазами. Не могу больше! Не могу! А-а-а-а!
Остановилась машина.
– Все, приехали… – равнодушно бросил сумасшедший врач.
Хлопанье дверей, распахнулся задний люк, сквозанул резкий чистый ветер, и прямо надо мной развесил свой холодный пожар старый клен. Покатили наружу носилки, и успела только разглядеть нечто вроде парка, уставленного кирпичными бараками, и вход в одноэтажный дом.
Сумасшедший врач долго звонил в дверной звонок, дверь приоткрыли на цепочке и он крикнул:
– Шестая бригада скорой психиатрической со спецнарядом…
Темнота тамбура, снова дверь, дребезг и щелчок замка, коридор, снова дверь, стук замка. Потеря времени, чувств, памяти, захлопнулись мои матрешки. Желтый свет, большая комната, тусклые оливковые стены. Люди в белых халатах – что-то говорят, я не слышу ни слова. И голос пропал. Надо успеть крикнуть им – что вытворяли со мной эти бандиты! Они же люди! Не могут же все быть преступниками! Надо успеть сказать! Слова клубятся в горле сиплым слабым рычаньем. Отнялась речь.
– Спецнаряд… Очень возбуждена… Аминазин… Потеря ориентации…
Бубнит надо мной сумасшедший врач.
– Хорошо… Снимите с нее вязку… Ничего, ничего – мы разберемся… – слышу я из ваты и окутывающих меня клубов смрадного дыма женский голос.
Я иду по густым нефтяным облакам – дна не видно, и каждый раз проваливаюсь куда-то в пропасть, но не долетаю до дна, а снова выныриваю, жадно вздыхаю, делаю шаг, и снова падаю в бесконечность, и опять выбираюсь, задыхаясь и рыдая.
Свет, удушающая унылость тусклых стен. Страшная боль. Но можно ущипнуть себя – руки развязаны. А ногами пошевелить нет сил. Не надо щипать себя – пробуждения не будет.
Бандитов нет в комнате. Тот же голос, сильный, грудной, что велел развязать меня, спрашивает:
– Милочка, как вы себя чувствуете?
Поднимаю голову – красивая женщина в огромных бриллиантовых серьгах сидит против меня за столом.
– Доктор…я…не…никак…они…бандиты…
И ничего не могу сказать – задыхаюсь и тону. Медсестра говорит ей:
– Эвелина Андреевна, я заполнила паспортные данные по путевке, она ведь неадекватна…
Я хочу закричать, что я адекватна, но они убили меня – только у меня пропал голос и кончились силы.
Кто-то раздевает меня -срывает обрывки платья, клочья белья. Красивая докторша щупает меня, слушает стетоскопом, считает пульс, берет манжет тонометра и ужас взрывается во мне криком сумасшедшего доктора – «Ну-ка, ребята, померяем давление!» – я дергаюсь в сторону и падаю со стула, ныряю в черную пропасть и вылетаю на поверхность от больного укола, и крепкие бабки-санитарки крутят меня и вертят в руках, как большую тряпочную куклу с оторванной головой.
Цокает, железно стрекочет машинка, стрижет на мне волосы – пугающе холодит живот, стальным тараканом елозит у бедер. Я – ничья, со мной можно делать что угодно.
– Под мышками, Эвелина Андреевна, у нее брито, – кричит нянька. – А на лобке уже состригала…
– В ванную…
Течет по мне струями вода – или меня бьет в холод, или горячей не дали – меня трясет, и зубы стучат – от озноба или от истерики.
– Вынай ее…
Вот оно – мое крещение в водах больничного Иордана. Я – ничья, меня уже никто, ни о чем не спрашивает.
– На, одевайся, – бросила мне холщовую толстую рубаху санитарка. – После купанья враз застудисси…
Грязно– белая, заношенная твердая сорочка с чернильными штампами на спине и под воротом «Психиатрическая больница 7 Мосгорздравотдела». Я не могу поднять еще скрученных судорогой рук, бабки засовывают меня в рубаху, как в мешок, суют мне мерзкий свекольно-хлорный байковый халат:
– Одевайсси, шевели руками, барыня сыскалась…
Волокут в первую комнату – кружится голова, прыгают пятна, гулко шумит в ушах. Больше я не вольна над способом существования своих белковых тел – меня проглотил вечный двигатель, я уже никогда не увижу конца его работы. Ах, как бесконечны запасы неволи! Как много ухищрений мучительства!
– Назовите свое имя, – слышу я сквозь тяжкий гул голос красивой докторши.
Разве у меня еще есть имя? Я – ничья, я приложилась к страданию моего народа и растворилась в нем. Меня нет…
– А как вас зовут ваши друзья? – спрашивает докторша, и мне мнится в ее голосе сочувствие и обещание помощи. Но я больше никому не верю – мы живем на земле, выжженной чудовищным взрывом энергии ненависти. Они не люди, это обман.
А загнанность, измученность и страх во мне так сильны, что я, не веря, все равно разлепляю губы, черные, гудящие и твердые, как автомобильные шины:
– Ула…
– Хорошо. Укладывайте на носилки, везите в наблюдательный корпус. Первый этаж.
Два молодых юрких парня-санитара везут меня на каталке из приемного покоя – три двери, коридор, темный тамбур, выход на цепи. Свежий ветерок и снова разверстое жерло санитарной машины. Санитары столкнули носилки в кузов, прыгнули следом, и застучали кулаками в сплошную перегородку водительской кабины – поехали!
Парни о чем-то переговаривались, переталкивались, посмеивались. Я закрыла глаза – меня тошнило от раскачивающегося перед глазами потолка.
Горячая потная рука за пазухой халата – рванулась вверх и стиснула крепко мне грудь. Я подняла чугунные веки Вия, от страха – зажмурилась, открыла снова – надо мной нависла прыщавая мокрогубая рожа санитара – он дышал мне в лицо табаком и луком, в углу его рта закипала белая слюна. Он уже навалился на меня всем телом, другой рукой полз по животу, гадюкой вползала она между ног, он жадно щипал меня, дергал, сочил слизью.
– Не бойсь, не бойсь, девочка… – горячечно бормотал он. – Побалую тебя… пока едем… Теперь не скоро… схлопочешь…
Ах ты, гадина! Проклятая гадина! Я же почти убитая! Гадина! И тебя убью! Вот тебе, упырь мерзкий! Труположцы ненасытные! На тебе, сволочь!
Второй навалился мне на плечи, потом перекатился и сел на голову, пока его слизистый напарник, сопя и оскверняя меня падающими с лица горячими слюнями и зловонным потом, старался раздвинуть мне колени.
Ах, вы черви могильные! Вы, видно, не знаете, падаль, что можно насиловать человека, который еще дорожит жизнью. Но не меня.
Вся умирающая энергия моей жизни перешла в энергию ненависти, никогда раньше не жившую в моих жалких белковых телах, измученных предписанным мне обменом веществ.
Я била их ногами в живот – а они меня наотмашь в лицо.
Я рвала их зубами – они мне засовывали в рот мой вонючий халат.
Обломанными ногтями, скрюченными пальцами драла я их рожи.
Они всаживали мне кулаки в печень, и старались попасть ногами в почки.
И все это – в звериной железной клетке санитарного автобуса.
И все это под мой ужасающий, разрывающий обшивку машины вой – кошмарный рев затравленного, обреченного на смерть животного.
Господи, как же весь город, весь мир не слышал моего крика – По-о-мо-ог-ии-те! Я кричала вам! Я кричала о вашей судьбе!
Но только сопение, хрип, матерное бормотание разозленных и напуганных санитаров в ответ. И шум мотора едущего в больничной территории автобуса.
Сколько же он может ехать – минуту? Час? Шестьдесят лет? Вечность?
Площадь психбольницы громадна, до конца территории у меня не хватит сил.
Психушка выползла из своей ограды – она захватила весь город, весь бескрайний мир – санитарный автобус никогда не доплывает до берега яви. Раньше они убьют меня.
Ослепительно яркие звезды вспыхивали у меня от ударов по голове – боли я не чувствовала уже – а только слепящий свет, затмевающий мир. Энергия ненависти выгорала, силы мои кончались, и усталость перед последним вздохом затапливала меня теплой водой равнодушия.
Какая разница – моя душа умерла.
Накинули они мне петлю на лодыжки, и связали руки. Осклизлый мальчишка вздохнул облегченно и плюнул мне в лицо:
– Тьфу! Погань проклятая! Ей удовольствие хотели сделать, а она, сука сумасшедшая, еще брыкается…
И автобус остановился. Снаружи отворили люк – две толстые здоровенные няньки.
Женщины! Тетеньки дорогие! Спасите! Помогите мне… Санитар поволок меня, крикнув на ходу нянькам:
– Подстраховывайте! Эта падаль нас чуть не задушила – возбуждена очень! Ее велели в наблюдательную палату для буйных…
Толстая нянька сказала мне незло-безразлично:
– Ну-ну! Не бушуй! Серы захотела? У нас это – мигом…
Приемный тамбур. Пост медсестры – молоденькая тоненькая девочка смотрит на меня равнодушным рыбьим глазом, берет у санитаров мои бумаги, смотрит их под желтым кругом настольной лампы. В зарешеченном окне уже темно.
– Ее Эва велела положить в наблюдательную, – говорит санитар и добавляет задумчиво: – Для буйных…
– Хорошо. В третьей палате есть место…
Санитар щупает пальцами ссадины и царапины на лице, просит у сестры:
– Вика, дай перекись водорода или йод. Смотри, как эта стерва меня отделала – кто ее знает, еще заразишься…
Сумрак коридора. Тепло. Не бьют, но боль в ушибах и ударах начинает просыпаться, скулить тонкими голосами, набирая голос, силу и власть.
Катится куда-то моя каталка. Все равно. Я – ничья. Прощай, Алеша. Навсегда. Ты был мой радостный светлый сон, моя придумка, прихоть фантазии, ласковый сполох перед пробуждением в вечном кошмаре бескрайней психбольницы.
Я дралась с этими выродками не за себя. Мне – все равно. Я умерла. Я дралась – за тебя. Когда я была жива, я была только твоя. Прощай, любимый…
Остановка, поворот. Вкатили в палату. Одна койка пуста, на другой кто-то невидимый закопался под матрац с головой и тихо, зло воет. Нянька походя бьет по выпирающей спине – или животу – кулаком, беззлобно говорит:
– От, покою нет! Ляг как след, паскуда!
Потом перекидывают меня на пустую койку и, не снимая с рук и ног пут, вяжут меня к кровати поясами из сложенных по длине простынь. Хомут на шею, оттуда – под мышки, вокруг измученных изломанных плечей, каждую руку в отдельности прикручивают к железной раме. Связку на ноги – потом снимают мои дорожные путы и уходят.
Я распята. Раскинуты руки, задрана голова, стянуты ноги – не шевельнуться.
Воет под матрацем соседка.
И такой же неутешной болью воет во мне каждая избитая, замученная клеточка.
Я распята. Может быть – все справедливо? Может быть, это за твой суд, первосвященник Каиафа, вишу я сейчас на железной раме? За то, что ты ткнул пальцем в Назорея – «распни его!» Но ты хотел спасти брата нашего Варраву. Меня распяли в обмен на брата моего и прародителя Варраву.
Ты доволен?
Мне все равно. Я – ничья. Меня нет.
39. АЛЕШКА. ПОД КОЛПАКОМ
Я вышел из Севкиного подъезда и пошел не во двор, где оставил «моську», а свернул под арку, на улицу. В этом же доме – магазин, я решил здесь взять водки, чтобы больше не останавливаться по дороге.
Сумерки наливались темнотой, мазутом отсвечивал мокрый асфальт, донимал резкий ветер. Гудел во мне туман – серый, живой, шевелящийся, теснящий невыносимой тоской сердце.
Я – взятый под колпак, напуганный и больной Гамлет. Эта роль не по мне – тут нужно не только желание. Одного запала лицедея, ревущего актерского куража – мало. Нужна огромная сила. А у меня внутри страх – горячий и тошнотный, как тюремная баланда. Никто не представляет себе так хорошо эту веселую компанию, с которой я завязался.
Вот так объяснял Соломон свой замечательный образ Уриэля Акосты: «Уриэль – изломанные руки, не способные действовать. Он еще способен понимать, сильно мыслить, но эти руки не действуют…»
У меня изломаны страхом руки.
У нас не боится только тот, кто не понимает, что ему грозит.
Ну ее – водку – к черту! Поеду к Уле.
Я круто развернулся и зашагал к арке.
И наткнулся на колющий, вперенный в меня взгляд.
Мы сразу же разминулись, но секунду или две я видел глаза, вцепившиеся в меня, как собачьи клыки. Прохожие так не смотрят – они погружены в себя, их глаза развернуты в свой мир.
Поворачивая в арку, я оглянулся – человек с цепким взглядом медленно шел за мной. Он не прохожий. Его глаза работают. Они отрабатывают меня.
Я шел дальше, боясь обернуться, и незримый акселератор выбрасывал в мою кровь адреналин шипящей струей.
За мной шла ищейка. Человек-пес незаметно нюхал мой след. Один он или их здесь свора?
Наверное, не надо показывать, что я его видел. Чего он хочет? Неужели они решили арестовать меня? За что? Или они хотят присмотреть – куда я хожу?
Или человекопес ждет крика загонщика – ату его! – и вместе с другими сорвется, чтобы начать пугать меня? Ведь Севка сказал: «Они тебя пугать будут сами!»
Но пугать меня еще рано. Ультиматум только передан – они еще не могут знать ответ. И они не знают, что во мне шизофренически сожительствуют – в ужасе и смертельных сражениях – изломанные руки Уриэля и яростная запальчивость Гамлета.
Как выглядит ищейка? Коричневый берет и… и… и… Больше ничего не помню! Кажется, синтетическая куртка. Синяя. Или черная.
Нет, пугать меня рано. Они не знают ответа. Или Севка уже сообщил им? Нет, не станет он этого делать пока. Ему это самому невыгодно,
И арестовывать они меня не станут – пока еще не за что. Предъявить мне нечего. Хотя, как любил повторять наш папашка, – состав преступления не имеет значения, имеет значение состав суда.
Что им надо? Говорят, чтобы обнаружить слежку, нагибаются завязать шнурок на ботинке. Но у меня мокасины без шнурков. А главное – я боюсь останавливаться и нагибаться в полутемной арке. Хорошо – если он поставлен следить. А если проще – кирпичом по голове?
Я подошел к «моське» и в гаснущем вечернем свете бликующего лобового стекла увидел темное жерло выхода из арки и на его фоне – широкую фигуру, срубленную сверху беретом.
Сел в машину, посмотрел вперед – никого в арке не видать. Завел мотор и поехал. Повернул на улицу, глянул в зеркало – метрах в ста позади меня от тротуара медленно откатывала «Волга».
Дунул во всю мощь к зоопарку – впереди манил зеленой каплей светофор, обогнал грузовик, загромыхал по трамвайным рельсам, выскочил на левую сторону, дал рывок, подлетел к перекрестку, когда зеленая капля уже сорвалась со столба и на ней вспух желтый предупредительный мазок.
Нажал на газ до пола, с ревом на форсаже проскочил, а позади ведь еще грузовик. Выкинул мигалку направо – надо через Краснопресненский вал отрываться. Поднял глаза к зеркальцу – салатная «волга» плыла почти рядом. Я скинул скорость. Мне от них не отвязаться. Там форсированный мотор, и они имеют право ездить на красный свет. Надеюсь, «Студебеккер» они не прихватили.
Не спеша ехал в сторону Сокольников и думал о том, как теперь жить дальше. Они мне шагу ступить не дадут. А как доигрывать роль Гамлета с изломанными руками Уриэля – вот этого я не понимал пока.
Может быть, – плюнуть на все и подать заявление вместе с Улой?
Но там – чужая земля, чужие мне люди, там все и все чужое. И почему я должен бежать отсюда? Оттого, что у них сила? Но ведь не вечна же она?
Что же делать? Бросить спектакль недоигранным? Ну, это уж – хрен вам!
И дело даже не в Уле. И не в Соломоне. А во мне. Эта история – единственный путь моего человеческого и писательского воскресения. Только дойдя до конца, я сохраню надежду не распылиться дотла, не исчезнуть, не раствориться в грязном месиве этого мрачно-фантасмагорического бытия.
Я не верю в загробную жизнь. А вдруг она есть? Или может быть – осмысленная жизнь за гранью животного растленного существования? Надо стать больше самого себя, больше своей страшной покорности.
Незадолго до смерти Соломон сказал своей жене: «Я много говорю о правде – не потому, что так уж люблю ее, а потому что она меня всегда, все время очень беспокоит».
