Пинка побледнел. Торопливо заговорил:

– Казань, Горная улица, дом Яченко, квартира пять. В ней живет Иван Иванович, по крайней мере, его так называли наши. У него склад оружия, он дает явки тем, кто приезжает к нему.

– Пароль для связи с ним?

– Не знаю. Честное слово!

В конце допроса Пинка развеселился.

– А этот кретин, студент Коля, действительно ни при чем. Аваев Верке по морде съездил – зачем привела постороннего!

На следующих допросах Пинка стал рассказывать, но понемногу. Мол, только что вспомнил, и каждый раз давал честное слово, что теперь – все, больше ничего не утаил. Аваев – Сидоров вообще ничего не рассказал, ни в чем не сознался. Остальные мало что знали.

Юнкера Иванова поместили в лазарете при Бутырской тюрьме. Дзержинский приказал:

– Пусть полежит один, поразмышляет, подумает.

И добавил:

– Совсем мальчишка! А то, что он ночью плакал, весьма любопытно. Видно, нервы поистрепались. Надо с ним поласковее.

На другой день к Иванову пришел Алексей Мальгин. Иванов закрылся одеялом с головой, повернулся спиной. На вопрос, будет ли он давать показания, истерически выкрикнул:

– Вы бесчеловечные скоты! Я болен! Оставьте меня в покое!

Мальгин ушел.

Дней через пять, когда Иванову стало гораздо лучше, зашел Петерс. Сел. Погладил по голове.

– Эх, парень!.. Сколько же тебе? Пятнадцать? Или еще меньше? Ладно, лежи, поправляйся. В плохую тебя, брат, компанию втянули. Ты вот нашему товарищу Мальгину упрек бросил – бесчеловечные скоты! А по-нашему, скот твой командир. Он тебя в авантюру вовлек?..

Весь следующий день Иванов лежал неподвижно, ничего не ел. К вечеру поднялся, долго стоял у зарешеченного окна – смотрел на двор. В глазах тоска.

– Можете передать, что я хочу говорить с Петерсом? – спросил он санитара, принесшего ужин.

– А почему бы и нет? Только сегодня уже поздно. Иванов вскочил с койки:

– Я хочу немедленно! Понимаете – немедленно, иначе я сойду с ума!..

– Хорошо, попробую.

– Я не Иванов, а Мешков. Князь Мешков, Виктор Львович, хотя и это не совсем точно. Моего родного отца звали Александр. Он был дипломатом. Его убили в Персии, как Грибоедова, в мае 1913 года. Мать вышла замуж второй раз, но вскоре умерла – не могла забыть отца. Не торопите меня, мне надо вам все рассказать, иначе вы меня неправильно поймете. Отца убили у меня на глазах. Мне тогда было одиннадцать. Сейчас мне шестнадцать, вы тогда почти угадали. У меня никого нет на свете. Зимой шестнадцатого года я убежал на фронт. Меня взяли – случайно натолкнулся на друзей отца. Я воевал, ходил в разведку, был контужен, правда не сильно. Для меня слова «Россия», «император» – это как хмельное, кружилась голова, от восторга останавливалось сердце, я мог даже заплакать, если при мне позволяли бросить резкое слово про царя. Я дал пощечину поручику Терентьеву – он скороспелка, из купцов, – когда он прибежал и крикнул: «Николай отрекся!» Я не поверил. Через два дня в меня стреляли, кто-то из своих. Начались лазареты, я не могу выносить запах камфары и особенно йодоформа. Меня тошнит. В лазарете в Москве встретил поручика Никитина, и он сказал: «Иди к Аваеву, найдет тебе работу». Дал адрес…

Вы не думайте, что я трус, боюсь смерти. Я знаю – вы нас всех расстреляете… Аваев часто повторял: «Провалишься, попадешь в ВЧК – выколют глаза, вырвут ногти». Я говорю все потому, что много думал, прежде чем сказать. Я понял, многие из них самые ординарные сволочи. Если бы вы послушали, о чем они говорили на наших заседаниях! Как будут вешать красноармейцев, большевиков, как потом заживут после победы – пить, жрать. Много болтали о женщинах. И никогда о России, о русском народе. Все между собой перессорились, случалось, дрались. Заметили у Литвиненко синяк? – Впервые за всю исповедь у Иванова промелькнула в глазах веселость. – Заметили? Это ему Оленин. Из-за Верочки. Каждый хотел быть первым. А этот дурачок, студент, я не знаю его фамилии, зовут Коля, действительно влип случайно. Его Верочка подцепила на Цветном бульваре. Хотите верьте, хотите не верьте, ваше дело, но я давно хотел уйти от них. Я не каюсь, просто рассказываю, как все случилось… И еще – если бы я ушел от них, у меня оставалось бы только два выхода: бежать в Англию, там где-то живет брат отца князь Мешков, или…

Мешков умолк, закрыл глаза.

– Какой же второй выход? – тихо спросил Петерс. – С моста в воду или пулю в висок?

Мешков не отвечал.

– Значит, так, князь: жизнь разбита, все пропало, будем стреляться?

Мешков открыл глаза. Петерс сделал вид, что не заметил слез.

– Что же мне осталось?

– Жить! А вот как тебе, парень, жить… Извини, что я с тобой на «ты», а как жить, давай подумаем. Не спеши на тот свет. Я хоть там и не бывал, но заглядывать приходилось, и не раз, – интересного там мало. Куда интереснее на Родине и для Родины. Жизнь твоя только начинается.

Студента Николая Коротнева привели к Петерсу днем, часа, в три.

– Садитесь, молодой человек. Давайте побеседуем.

– Я все сказал. Верочка подтвердила. – Поговорим и о Верочке. Сначала о папе с мамой. Кто они? Где живут? Сколько у них детей, кроме вас?

– Две дочери. Мои, следовательно, сестры. Папа – механик без образования, практик. Мама ведет дом. Шьет, правда, исключительно знакомым. Живут в Орехово-Зуеве.

– Ясно. Мамочка иглой пальцы исколола, папа-практик решил вам образование дать. А сестры?

– Они еще маленькие.

– Ясно! Помогать родителям еще не могут. А вы сколько за букет для Верочки выкинули? Ладно, не хотите – не говорите, это ваше личное дело.

– Умоляю! Скажите, что с Верочкой?

– Ничего. Она к контрреволюции отношения не имеет. Она по другой части. Советую выбирать знакомых, молодой человек. Идите домой. К экзаменам готовьтесь.

– Вы меня освобождаете?

– Я говорю – домой идите. И деньги, которые вам родители дают, не тратьте на Верочку. Извините меня, может, я вам на любимую мозоль наступаю, только ваша Верочка шлюха…

Минут через десять в кабинет к Петерсу вошел Мартынов. Петерс стоял у окна, смеялся.

– Андрей, смотри.

По улице, расталкивая прохожих, часто оглядываясь, бежал студент.

– Ишь улепетывает. Боится, дурачок, как бы не вернули… Что у тебя? Докладывай.

– Везет мне на знакомых. Пинка назвал еще одного – Сергея Пухова, сына профессора. Того самого…

– Понял. Подожди, я спрошу Феликса Эдмундовича. Давай протокол допроса.

Вскоре Петерс вернулся.

– Дзержинский сказал: показания Пинки надо тщательно проверить.

Анна Федоровна Денежкина женским чутьем поняла, что если она не сменит гнев на милость, то милого друга Сереженьку можно потерять навсегда: «Помучила, ну и хватит!» Испугало ее и возвращение в Москву молодой вдовы Варвары Феоктистовой, урожденной Самариной. «А вдруг переманит?!»

Анна Федоровна посетила Сухаревку – поискать, чем побаловать милого друга, и как раз повезло – приобрела бутылку шустовской рябиновой. Хорошо зная сухаревские нравы, вышибла пробку, глотнула и успокоилась – настоящая! И еще раз повезло, увидела в руках у старушки беленький шелковый офицерский шарфик: «С шарфика и начну. Скажу – зайдите, могу уступить. Пусть понимает про «уступить» как хочет…»

Сергею Александровичу шарфик пришелся по душе.

– Знаете, Анна Федоровна, это даже не офицерский, а военно-морской, адмиральский, если судить по ширине. Обыкновенные офицерские значительно уже.

– Стало быть, выйдете в адмиралы, – расцвела комендантша, – вот и пригодится мой подарочек.

А Сергей подумал: «В адмиралы, конечно, не выйду, а в полковники уже сулят произвести… А! Не думать ни о чем!»

Отодвинул рюмку, налил стакан, выпил залпом.

– Анна Федоровна, дорогая! Где вы эту божественную жидкость раздобыли?

Все было, как прежде: выпили, закусили, Анна Федоровна привернула фитиль керосиновой лампы, оставила крохотную линеечку, чтобы потом погасить одним дыханьем.

За Сергеем Пуховым поехал Мальгин, прихватил с собой милиционера.

Постучал негромко, осторожно. Пухова спросила:

– Это ты, Сережа? Мальгин вежливо ответил:

– Извините, Лидия Николаевна. Мы из ВЧК. Открылась дверь. Увидев незнакомых людей, Пухова испуганно сказала:

– Что случилось? Александр Александрович?

– Профессор здоров, Лидия Николаевна, и, по всей вероятности, на этой неделе приедет. Мы к Сергею Александровичу. Но его, видно, нет. Не скажете, где он?

Немного успокоившаяся Пухова спросила:

– Он вам очень нужен?

– Очень.

– Он, наверное, во второй квартире, у Денежкиных, – деликатно сказала Лидия Николаевна и повторила: – У Денежкиных. У нашего коменданта…

– Сереженька! Миленький…

– Подожди, стучат… Слышишь?

– Золотой мой, это не к нам.

– Ты послушай! Опять, наверное, твой милиционер. Спровадь.

– Ты лежи, миленький, лежи. Я мигом… И вдруг:

– Гражданин Пухов? Сергей Александрович?

– Я. В чем дело?

– Одевайтесь. Ознакомьтесь с ордером на арест…

У Сергея до противности дрожат руки.

– Ваш пиджак, гражданин Пухов?

– Мой.

– Шарфик забыли, гражданин Пухов.

– Это не мой… – И попытался казаться остроумным, храбрым: – Вы мне свой галстучек накинете? Милиционер парировал злой намек:

– В ВЧК, гражданин Пухов, не вешают. В случае необходимости расстреливают.

Мальгин строго глянул на милиционера, тот замолчал.

– Готовы, гражданин Пухов? Можете следовать?

– Вполне.

– Пошли.

Анна Федоровна, не выдержав, бросилась к нему:

– Сереженька! Сергей Александрович…

Пухов даже не обернулся, вышел на лестничную площадку. Его сразил крик:

– Сережа!

На лестнице, вцепившись в перила, стояла мать. Приехав с Шатуры и узнав от жены об аресте сына, профессор начал было крутить ручку телефона, потом махнул рукой.

– Обыск был?

– Нет. Увели, и, все.

Александр Александрович, не раздеваясь, вошел в комнату сына, открыл ящик письменного стола и сразу увидел револьвер.

– Саша! Что ты делаешь?

– Надо выкинуть. Впрочем, не надо.

Профессор перелистывал записную книжку сына.

– Александр, – сухо сказала Лидия Николаевна, – даже ЧК не делала обыск!

– Я хочу понять, кто мой сын? Я предполагал всякое, но не это. Посмотри, – он подал жене программу «Союза защиты родины и свободы». – Наш сын полез в заговорщики… Без меня к нему никто не приходил?

– Саша, я не привыкла к такому тону. Ты совсем стал другим.

– Обо мне поговорим после. Сейчас надо спасать Сергея, если это вообще возможно. Кто приходил?

– Кияткин.

– Я так и думал!

Зазвенел телефон. Лидия Николаевна схватила трубку.

– Это тебя. Из ВЧК.

– Хорошо, подожду, – сказал в трубку Пухов, снял шапку, расстегнул шубу и глубоко вздохнул. – Я слушаю вас, Феликс Эдмундович. Только что приехал… Знаю. Нет, по этому неожиданному и, разумеется, печальному для меня поводу я ничего сказать не могу… Когда увидимся? Когда вам будет угодно. Много интересного. По телефону всего не расскажешь.

Лидия Николаевна умоляюще смотрела на мужа, жестами просила передать ей трубку.

– До свидания. Одну минуточку, с вами хочет поговорить жена…

Лидия Николаевна благодарно кивнула мужу.

– Здравствуйте, Феликс Эдмундович. Вы догадываетесь, конечно, что меня так тревожит… Но нет же правил без исключения!.. Извините.

Лидия Николаевна повесила трубку, губы посинели, дрожали.

Александр Александрович поспешна накапал в рюмку сердечных капель. Лидия Николаевна покорно выпила, заплакала.

– Знаешь, что он сказал, твой Дзержинский? «К сожалению, пока идет следствие, ничего утешительного сообщить не могу». И этот человек бывал в нашем доме! До чего же они все жестокие!

Профессор, так и не раздевшись, долго лежал на диване. Потом молча поднялся.

– Я скоро вернусь.

Лидия Николаевна подумала, что муж пошел к Дзержинскому, и впервые за эти дни к ней пришли успокоение и надежда: авось беда пройдет мимо и Сергея отпустят.

Профессор вернулся быстро. Лидия Николаевна со страхом смотрела, как Александр Александрович молча пытался повесить пальто и не находил крючка.

– Что он тебе сказал? – спросила Лидия Николаевна.

– Его нет. Уехал!.. Уехал в свои Штаты…

– Я ничего не понимаю, Саша… В какие штаты уехал Дзержинский?

– При чем тут Дзержинский! Я ходил к Кияткину. Я хотел сказать этому подлому человеку!.. Извини, Лида… Извини…

На следующее утро Анна Федоровна Денежкина остановила профессора, зло выкрикнула:

– Хвасталися – с Дзержинским знакомы!

И заплакала.

Не хлебом единым

На первый взгляд могло казаться, что все усилия людей в Советской России весной 1918 года направлены только на войну, борьбу с контрреволюцией, разрухой, голодом. Правда, эти четыре фронта отнимали много сил, но были еще и другие дела, которыми занимались граждане молодой республики.

Говорят, новый дом легче строить на пустом месте, нежели перестраивать старое, развалившееся здание. Социализм на пустом месте построить нельзя, а перестраивать надо было многое.

И многое из того, что предстояло выполнить, надо было делать впервые.

Несмотря на недостаток хлеба, обуви, одежды, топлива, люди в Советской России, за исключением тех, у кого революция отняла богатство, почет, право командовать другими, были веселы, оживленны. И, как это ни странно, все театры, концертные залы всегда были заполнены до отказа; люди хотели учиться и уже учились, даже в самых глухих деревнях при свете лучины впервые писали палочки и приступали к буквам. Хотели учиться и дети иваново-вознесенских рабочих.

Михаилу Фрунзе рассказали, что в Москве находится имущество, лабораторное оборудование и библиотека Рижского политехнического института, эвакуированного в Москву в 1915 году, когда Риге грозило вторжение германских войск. Фрунзе написал письма Луначарскому, Покровскому, попросил своих друзей узнать о настроениях руководителей института – как они отнесутся к возможному переезду института в Иваново-Вознесенск? Через месяц Фрунзе сообщили: «Приезжайте в Москву».

Фрунзе, как всегда, остановился у Мартыновых. Дней через пять, в воскресенье, в зале немецкого клуба на Софийке должны были собраться члены правления, профессора и студенты, все, кто оказался в Москве. Фрунзе знал, какие разговоры шли среди них. Одни считали, что пройдет какое-то время, немцы уйдут из Риги, Латвия станет самостоятельным государством. Можно будет жить припеваючи – обжитые квартиры. Даугава, дача в Майоренгофе или Дуббельне, уютные вечера в кафе «Курзема» и дешевизна. «Неделя апельсинов», «неделя ананасов» (каких только заморских фруктов не привезут английские, датские, шведские пароходы!). А если немцы надолго, не дай бог навсегда, застрянут в Риге? Жить, конечно, будет можно, но порядок установят германский – ректор немец, деканы немцы, латышам в крайнем случае позволят состоять хормейстерами факультетских певческих кружков.

Профессор Гуревич, успевший побывать в Иваново-Вознесенске, рассказал Фрунзе, как его коллеги смеялись, узнав названия районов города и «проспектов».

– Особенно их развеселили Рылиха, Хуторово, Ямы, Путанка. А когда я сказал, что главную вашу улицу осенью надо переходить вброд, они уже не смеялись, – добавил Гуревич.

Накануне собрания Фрунзе узнал о неприятной новости: граф Мирбах сделал представление, чтобы институт возвратили в Ригу. «Рига в данный момент входит в состав Германской империи, следовательно, все, что входит и входило в имущество Риги, должно быть возвращено Германии».

Мальгин, узнав, что в институте, если он переедет в Иваново-Вознесенск, будет сельскохозяйственный факультет, предложил вышедшему из больницы Андрею пойти вместе с Фрунзе на собрание, благо день был воскресный.

Председательствовал профессор Берлов. Он постучал карандашом, успокаивая зал.

– Господа! Прежде чем начать обсуждение весьма важного, я бы сказал, волнующего нас, очень трудного вопроса, разрешите представить председателя Иваново-Вознесенского губернского исполкома Михаила Васильевича Фрунзе.

Все с любопытством смотрели на красного губернатора.

– Михаил Васильевич просит разрешить произнести несколько слов. Ваше мнение, господа?

Берлов обвел взглядом присутствующих. Никто не возражал.

– Пожалуйста, Михаил Васильевич. Фрунзе встал, тихо сказав Берлову: «Благодарю!» Это понравилось.

– Наш город стал губернским совсем недавно. До этого он именовался безуездным городом Шуйского уезда Владимирской губернии. Город наш большой, но неуютный, грязный и дымный. Сейчас дыма нет, фабрики стоят – нет ни топлива, ни хлопка. Ни одного высшего учебного заведения у нас нет.

– Расскажите, что у вас есть, кроме грязи и дыма? – раздраженно выкрикнули из заднего ряда.

– Я уже сказал, – улыбнулся Фрунзе, – дыма пока, к сожалению, нет. Есть школа колористов – специалистов по расцветке тканей, коммерческое училище, гимназии – мужская и женская, реальное училище.

– И все?

– Это не так мало для безуездного города. Но для губернского маловато. И дело не в титуле нашего Иваново-Вознесенска. Губернский или уездный, он центр большого фабрично-заводского района, и у него интересное будущее. У нас появятся новые заводы, электростанции, и нам нужны специалисты.

Слушали внимательно. По одежде – солдат, рядовой, а лицо интеллигентное, приятное, говорит хорошо, не заискивающе и не грубо.

– Спокойной жизни не обещаю. Роскошных условий тоже не обещаю, – и улыбнулся приветливо, доверительно, – не только роскошных, прошу простить за оговорку, даже обыкновенных, нормальных. Обещаю одно: жить пока будете тесно, институт разместим в двух-трех местах, в тесноте, но не в обиде. Говорят, герой тот, кто первым поднимется из окопа в атаку. К этому броску человек, сам подчас не сознавая, готовится всю жизнь. Но есть другое геройство – ежедневно, ежечасно трудиться, иногда в очень тяжелых условиях. Если хотите, мы зовем вас на подвиг…

Фрунзе на секунду умолк, внимательно посмотрел в зал.

– Да, на подвиг. Удобств мало, забот много, но впереди счастье.

– А в чем оно, ваше счастье? – выкрикнул кто-то.

– Мое счастье, – подчеркнул Фрунзе слово «мое», – это счастье тех, кто живет ради народа, ради человека; честный, самоотверженный труд, который приносит людям радость, делает их жизнь осмысленной, духовно богатой, красивой…

– А вы сами способны на подвиг? На трудности? Или только умеете уговаривать других?.. Профессор Берлов постучал по столу:

– Господа! Прошу быть корректными… Продолжайте, Михаил Васильевич.

– У меня, пожалуй, все. Могу только сообщить, что Совет Народных Комиссаров наше желание иметь в Иваново-Вознесенске институт горячо поддерживает. Я вчера виделся с наркомом просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским. На первое время – на переезд, подготовку – обещано три миллиона рублей. И последнее. Кто не пожелает ехать в Иваново-Вознесенск, тем полная свобода выбора, кто куда хочет.

– Даже в Эфиопию? – крикнули из последнего ряда.

– Даже, – засмеялся Фрунзе. – Кстати, если вы туда собираетесь, передайте привет русским врачам – их там много, но в данном случае я не позавидую эфиопам.

– Это почему же?

– Не знаю, кто вы по диплому, но по возрасту вы, очевидно, преподаватель, а ведете себя, словно школьник с «Камчатки».

Кто-то крикнул:

– Браво!

Зааплодировали. Фрунзе поднял руку:

– Прошу извинить меня за резкость. Но мы собрались по серьезному поводу – посоветоваться, а не паясничать. Давайте установим такой порядок: я предвижу вопросы, выступления. Разрешите при этом мне присутствовать, а когда вы будете решать, позвольте мне удалиться. Если согласны, жду вопросов.

Неподалеку от Андрея и Мальгина сидел молодой человек, очевидно студент. Он слушал Фрунзе внимательно, даже записывал.

Разве мог Андрей предположить, что судьба не один раз столкнет его с этим человеком: и в Иваново-Вознесенске – скоро, и в Берлине – осенью 1944 года.

Когда шли домой, Мальгин шутливо попросил Фрунзе:

– Вы, Михаил Васильевич, постарайтесь, чтобы меня на сельскохозяйственный.

– Не волнуйся. Наши парни все больше инженерами мечтают стать…

На другой день советник германского посольства в Москве долго сочинял бумагу с протестом графа фон Мирбаха народному комиссару иностранных дел Российской Советской Федеративной Социалистической Республики:

«По имеющимся в Германском посольстве сведениям, общее собрание членов правления, профессоров, преподавателей и некоторой весьма незначительной части студентов под влиянием агитации постановило не возвращаться в Ригу и согласилось на переезд в город Иваново-Вознесенск. Я уполномочен принести по данному поводу протест и обратить ваше внимание…»

Внимание обратили на другое: имущество бывшего Рижского, ныне Иваново-Вознесенского, политехнического института разбросано не только в разных концах Москвы – в Сокольниках, на Ходынке, но даже в других городах, в частности в Нижнем Новгороде, где на пристанских складах лежали ящики с книгами из огромной библиотеки.

Это особенно волновало профессора Гуревича, главного энтузиаста переезда в Иваново.

Фрунзе успокоил его:

– Там у нас в губисполкоме свой человек – Евлампий Александрович Дунаев. Он для иванововознесенцев кольцо со дна моря достанет…

Июнь

Животрепещущие новости переполняли бедную голову Его величества российского обывателя, не привыкшую сразу, одновременно, вмещать столько фактов, слухов, надежд, огорчений, предположений, приятных сообщений, догадок, сомнений.

– Слышали – еще новое словечко большевики придумали: комбеды – комитеты бедноты. В комбедах одна голытьба, а прав им надавали больше, чем исправникам. У большевиков все заранее спланировано, что ли? Еще в марте новую газету учредили – «Беднота». Бывало, названия давались газетам солидные: «Биржевые ведомости», «Русское слово», «Голос», а тут – «Беднота».

– Декрет о национализации читали? Был завод Михельсона, хозяин в него капитал вложил, да что там капитал – душу вложил! А чей завод теперь? Народный! Абрикосовская фабрика опять же стала народной. Это как понимать, а? На всю Россию гремели фамилии: Гюбнер, Костанжогло, Циндель, Нобель, Манташовы. Где они?

– Про ГОМЗу слышали?

– А чего это такое?

– Я вам сейчас объясню. Это значит, так. Были заводы Сормовский, Коломенский, Брянский, Мытищинский. Одному хозяину такие махины не под силу, поэтому завели акционерные общества. Живете вы, допустим, в Камышине и вдруг узнаете, что вам тетя или дядя капитал в наследство оставили, немного, но все ж деньги. А вы человек серьезный, и как жили без этих капиталов, так и живете. А на капитал покупаете… Поняли? Акцию. И она, эта акция, на вас работает… Теперь не купите. Все. Теперь эти заводы государственные и объединены в одну контору: Государственное объединение машиностроительных заводов – ГОМЗа.

– А если у меня акция на руках?

– Пропала!

– Как это так?

– А вот так. Пропала, и все… Я вас вполне понимаю, даже сочувствую, но могу только утешить – не у вас одного… Да что там акция – весь Черноморский флот утопили!

– Не может быть?!

– Теперь, батенька, чего угодно ожидать можно, хоть светопреставления. А флот потопили – факт!

– Что он им, мешал?

– Все это из-за Брестского мира. Флот стоял в Севастополе, там его постоянное место. А немцы видят, что у большевиков дела слабые, – полезли в Крым, ну и добрались до Севастополя. Тогда большевики, чтобы флот немцам не отдавать, увели его в Новороссийск. Немцы крик подняли – верните! Кто силен, тот и кричит. А Ульянов-Ленин взял да и распорядился: если флот спасти нельзя – а немцам отдавать еще хуже, – потопить! Ну и потопили! И знаете, какой корабль утопили? «Потемкина»! Даже его не пощадили…

– Ничего, недолго осталось. Чехословаки здорово большевиков колотят. Захватили Мариинск, Челябинск, Новониколаевск, Верхнеудинск, Томск, Омск, Самару…

– Может, помогут большевиков сковырнуть?

– Пожалуй, не помогут… Сильны большевики, чем сильны, не пойму, но сильны. Побывайте у них на митингах, как они своего Ульянова-Ленина слушают… Рабочие, это понятно, им, пролетариям, терять нечего. Вы бы посмотрели, как Ульянова-Ленина образованные слушают! Намедни он перед учителями выступал… Как они ему хлопали!

– Слышали, в Царицыне заговор! В Тамбове, слава те господи, мятеж, в Саратове восстание, в Самаре, как его – путч…

– Большевиков, и не рядовых, а виднейших, начали уничтожать. В Петрограде, на виду честной публики, – Володарского… Это, поди, начало. И до других доберутся… Будут знать, как комбеды разводить да солидных людей наследственных фирм лишать!

– Видели в «Известиях» заметочку о новом порядке движения поездов между Москвой и Петроградом? Посмотрите, получите бездну удовольствия! «В целях экономии топлива на Николаевской дороге вводится товарное движение пассажирских поездов. За исключением двух, у всех пассажирских поездов скорость будет товарная. Паровозы переходят на дрова». Вот так! На дрова-с! С чем вас и поздравляем. И это на Николаевской! На царской, можно сказать, дороге. По ее поездам люди часы проверяли!

– Господи! Когда этому конец?

– Читали, как Керенского в газете прохватили? «Сашка Отрепьев». Приехал, дескать, наш говорун в Париж. «Я настоящий представитель русского народа». Помните, у Пушкина: «Царевич я иль нет, им что за дело? Я им предлог для смут!»

– Спаси, господи, люди твоя…

– Николая Романова, говорят, перевезли из Тобольска в Екатеринбург. Поселили в дом купца Ипатьева. Тоже фамилия знакомая… Стойте, стойте. К Михаилу Федоровичу, первому царю из дома Романовых, бояре приехали в Кострому, в Ипатьевский монастырь, уговаривать на царство. Любопытно! Первый Романов – в Ипатьевском монастыре, последний – в доме Ипатьева. Символично!

Неудачная сделка отца Иоанна

Как только Андрей после выздоровления появился в ВЧК, Петерс поручил ему вести дело бывшего настоятеля собора Василия Блаженного протоиерея Иоанна Восторгова.

– По-моему, тут не только спекуляция, – сказал Петерс. – Посмотри, нет ли чего-нибудь посерьезнее…

До Февральской революции высоченный, с большой рыжей бородой и пышной шевелюрой, красавец Иоанн Восторгов был знаменит не только как настоятель известной на всю Россию церкви, но и как председатель правления Московского отделения монархической партии. После свержения самодержавия московское духовенство сочло неудобным оставлять Восторгова в особо почитаемом православными храме, и отец Иоанн превратился в бесприходного священника. Попытался было вступиться за Восторгова его друг, недавно избранный поместным собором патриарх Тихон, но святые отцы без всяких околичностей, напрямки охладили патриарха: «Нельзя, ваше святейшество. Сейчас республика, а отец Иоанн, того и гляди, многая лета государю императору возгласит».

Тогда Тихон нашел Восторгову другое место – секретаря православного миссионерского общества.

Знакомые, зная, что эта должность бесплатная, а отец Иоанн бесплатно даже лба не перекрестит, удивлялись его общественному рвению, но получали смиренный ответ:

– Скучно дома-то без дела сидеть. Привык всю жизнь с мирянами.

Миряне тут были ни при чем. Тихону в миссионерском обществе был нужен доверенный человек – и не столько для дел духовных, сколь для коммерческих.

Новоявленный секретарь сразу же занялся завещанием недавно представшей перед господом купчихи Александры Григорьевны Товаровой. Незадолго до войны она передала в дар миссионерскому обществу собственный доходный дом в Неглинном проезде – в нем находились Центральные бани, гостиница «Европа» и ресторан «Бар». В дарственной Товарова оговорила, что ей пожизненно в доме предоставляется квартира и четыреста рублей ежемесячно на содержание.

Была в дарственной еще одна просьба – похоронить после кончины в Андроньевском монастыре. Это последнее желание было исполнено в точности. Восторгов немедленно приступил к реализации еще одного параграфа дарственной, который гласил: «Дом при моей жизни не продавать и никому не передавать». Ну, а раз раба божия Александра отошла в иной мир, уже справлены все панихиды, сорокоусты и молебны, то, стало быть, дом можно пустить в оборот, благо нашелся покупатель, петроградский первой гильдии купец Погарев. Момент для приобретения недвижимого, да еще столь доходного имущества он выбрал удачно. Деньги обесцениваются быстро, а дом есть дом, как только Советскую власть спихнут, махине на Неглинной не будет цены.

Восторгов свел покупателя с патриархом, поскольку без ведома Тихона такую солидную сделку совершать неудобно. Но вдруг налетели, бог весть откуда, разные посредники: казначей миссионерского общества Мухин, присяжный поверенный Крутицкий, исполнявший обязанности юридического советника общества, прицепился дьякон храма Христа Спасителя Григорьев, архимандрит Григорий, епископ Ефрем. И всех надо было «смазать», всем «дать в лапу». Даже сам Тихон не побрезговал – назвал такую сумму, что Погарева тут же в кабинете патриарха чуть не хватил апоплексический удар.

В последнюю минуту вспомнили о декрете Советского правительства от 20 января 1918 года об отделении церкви от государства. По декрету никакие церковные и религиозные общества не имели права собственности, а все имущество церковных обществ объявлялось народным достоянием.

Сделка получалась незаконной. На совместном совещании патриарх забыл о своем сане и бранился, словно грузчик, побывавший в питейном заведении.

Выход из труднейшего положения нашел приехавший в гости к Восторгову дружок покойного Григория Ефимовича Распутина архиерей Варнава, отозванный за нетрезвое поведение из Тобольска.

– А вы, ваше высокопреосвященство, ослы, – обращаясь на всякий случай не к патриарху, а к Григорию и Ефрему, язвительно произнес Варнава. – Вспомянешь Григория Ефимовича. Он бы вам этот орешек без щипцов раскусил. Возьмите вы у Погарева вроде в долг, а купчую втайне держите, пока бесовское правительство не изгонят.

– Так он тебе и согласится, – возразил Тихон. – Что он, с ума спятил, выложить два миллиона под тайную бумагу!

Погарев сначала было на попятный:

– Вроде бы отцы духовные, а за горло берете, яко барышники. Я вам выкладывай наличными, а вы мне, извиняюсь, бумажку для одного места…

И все же Погарева уломали.

Подписывать тайную купчую крепость решили на квартире у Восторгова, на Пятницкой, 18, где отец Иоанн занимал весь второй этаж.