В час дня, ваше превосходительство

– Тише, Сычев, тише…

Веселовский подошел туда, где только что топтался Жиленков, достал грязные клочки документов, среди них заметно выделялись кусочки партийного билета, остатки фотокарточки…

– Понятно. Пошли, Сычев! Он далеко не уйдет…

Нагнали Жиленкова на опушке леса. Он стоял, прижавшись к толстой сосне.

Жиленков испуганно обернулся, опустил руку в карман. От его грязного сапога отскочила и жирно плюхнулась на мокрые черные листья большая лягушка.

– Зачем вы партийный билет порвали? – строго спросил Веселовский. – Может, вы объясните?

– Как ты разговариваешь?! Я старший по званию!..

– Вы сейчас без всякого звания. Я спрашиваю вас как член партии.

– Какой же он партийный, – произнес Сычев, – он сволочь…

Грохнул выстрел. Первый упал Сычев, за ним Веселовский. В последнее мгновение он увидел: Жиленков стоял на коленях перед немецким солдатом, подняв руки вверх…

– Я рядовой.

– Фамилия?

– Максимов.

– Звать?

– Иван.

Фельдфебель Гекманн победоносно посмотрел на рядового Келлера, доставившего военнопленного.

– Я говорил, что Иванов у русских больше, чем воробьев.

– Коммунист?

– Никак нет-с. Даже в комсомоле не был.

– Это почему? – подозрительно спросил Гекманн. – У русских все обязаны быть комсомольцами.

– Я дворянин. Я фон. Меня не принимали.

Только эти слова Жиленкова были правдой: он был действительно из дворян, о чем никогда – ни при вступлении в комсомол в Воронеже, ни при вступлении в партию, ни в других случаях – он никому не проговаривался.

Боялся проговорится. Очень боялся, что когда-нибудь узнают его настоящее прошлое, накажут, не дай бог, исключат из партии за ложь, уволят. Особенно он волновался в дни районных партийных конференций – там всегда создавались мандатные комиссии, в них, как правило, выбирали старых коммунистов, людей строгих и, как казалось Жиленкову, не в меру придирчивых. «Что им стоит? Возьмут да и проверят», – тоскливо думал Жиленков.

Можно было, конечно, отказываться от выдвижения на конференции, заявлять самоотводы, но он и этого боялся: «Подумают – с чего бы это Жиленков все отказывается? Видно, что-то у него не чисто…» Главное, отказ от участия в конференциях лишил бы возможности выступать на них с речами, ставил в тень, мешал бы карьере, а Жиленков карьеристом был с ранних лет. Он считал себя умнее многих, во всяком случае, в своем районе он считал всех менее способными, чем он. Ему нравилось заседать в парткоме завода, на бюро райкома, он умел подсказывать правильные решения, но больше всего он любил участвовать в решении человеческих судеб – в назначениях, перемещениях, персональных делах.

Он был первоклассный актер, никогда не забывавший о своей главной роли – принципиального, внимательного ко всем и ко всему человека. Когда обстановка требовала быть строгим, он хмурился, надо было быть добродушным – расплывался в сердечной, чуть снисходительной улыбке, а если полагалось веселиться – смеялся громко, искренне.

Он так привык к своей роли, что, даже оставаясь один, не позволял себе хоть бы на секунду ослабить мускулы, распустить нервы – все время был бдителен к самому себе.

Выступал он часто, он это любил, всегда тщательно готовился – и в этом у него был немыслимый нюх, – он знал, что сказать, чтобы понравилось всем. Будучи секретарем парткома завода «Калибр», он, случалось, говорил даже неприятное для районного начальства, и это создало ему славу смелого человека.

Но был в районе человек, которого Жиленков боялся больше всего на свете, – старый коммунист, рабочий Иван Капитонович Носов. Он давно получал пенсию, но не бросал партийной работы, его часто можно было видеть на семинарах, на сессиях районного Совета, на лекциях. Как-то он сказал Жиленкову:

– Ловок ты, братец, говорить. Здорово у тебя язык подвешен. – Посмотрел на опешившего Жиленкова – так с ним никто не разговаривал – и добавил: – Не помню, где я тебя раньше видел? Ты, случайно, не воронежский?

После этого каждый раз, входя в зал на очередное заседание, поднимаясь на трибуну, Жиленков искал старика и, если он оказывался тут, волновался. «Приперся, старый черт! Не сидится ему дома, хрычу!»

Оттереть Носова от общественной деятельности Жиленков, понятно, мог: особого труда для него это бы не составило, но он боялся – к старику привыкли, он стал для района живой традицией.

Жиленкова одолевали кошмарные сны: Носов докопался до его прошлого, узнал, что его отец был не стрелочник, как он писал в анкете, а дворянин, состоял в «Союзе Михаила-архангела»; и вот уже идет собрание, Носов грозно спрашивает: «Разве можно ему верить? Кто единожды солгал…» И все кричат: «Нельзя!»

Просыпаясь в поту, Жиленков не раз думал: «Пойду покаюсь. Скажу, что по молодости. Что особенного – стрелочник или начальник дистанции? Сын за отца не ответчик».

Но признаться, что он скрыл свое происхождение, не хватало мужества, боялся, что его снимут с руководящей работы… «Уберут! А что я буду делать? Специальности у меня нет. Кирпичи носить?»

Он ясно, до тоски в сердце представлял, как знакомые, сейчас так охотно улыбающиеся ему, приветливые, добрые, будут злорадно, именно только так, злорадно, говорить: «Слышали про Жиленкова? Видали, какой фрукт!..»

Жиленков отдыхал всегда зимой – ездил в Кисловодск, в Гагры, зимой там было мало курортников и, стало быть, меньше шансов на неожиданную, нежелательную встречу. Предпоследний отпуск перед войной был испорчен – в Гаграх он прочел указ о награждении многих партийных работников орденами, а его обошли. Но зато, боже ты мой, как обрадовался Георгий Николаевич по приезде, увидев в «Московском большевике» траурное сообщение о внезапной смерти Ивана Капитоновича Носова.

В райком Жиленков не шел, а летел: «Прибрал-таки господь, смилостивился!»

Вызвался выступить на гражданской панихиде.

Вдова Носова, маленькая, сухонькая старушка, подошла к нему, обняла:

– Спасибо вам, молодой человек, за добрые слова. Должна покаяться за Ивана Капитоновича: он, покойник, вас недолюбливал, а вы как хорошо о нем сказали…

«А за что он меня недолюбливал? – хотел спросить Жиленков, но вовремя спохватился. – Бог с ним! Я любопытничать не должен. А то чем черт не шутит…» Вслух он сказал:

– Всем нравиться трудно, дорогая. Мало ли людей характером не сходятся.

Одним положительным качеством обладал Жиленков – он был трезвенником. Иногда хотелось выпить, пошуметь, спеть под веселое настроение песню, но он боялся: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Вдруг ляпну лишнее…»

Случилось так, что Жиленков, никогда не бравший в руки оружия, кроме охотничьего ружья, которое он завел исключительно потому, что некоторые вышестоящие руководители любили охоту, а совместное пребывание в лесу сближало, не отличавший двухверстку от ученической карты, имевший смутное понятие обо всем, что касалось военного дела, перед самой войной был назначен членом Военного совета 32-й армии. Ему присвоили звание бригадного комиссара.

Получив доступ к секретным материалам, Жиленков опять испугался, но уже не анкеты, а немцев, силы которых казались ему неисчислимыми. За несколько дней он лихорадочно прочел все, что только удалось, – про Нарвик, Крит, как была раздавлена Польша, затем вся Западная Европа, как гитлеровские дивизии обошли линию Мажино и добрались до Парижа. Ему стало страшно.

Началась война. Первые успехи немцев совсем лишили его покоя. «Все. Советскую власть спихнут. Это как пить дать… А я комиссар. Повесят на первом фонаре. Надо что-то предпринимать! Нельзя оставаться рохлей, нельзя. Раздавят, как клопа, и поминай как звали».

Он приготовил красноармейское обмундирование и стал ждать.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятьсот десятый, герр офицер.

Фельдфебель Гекманн поправил понравившегося ему военнопленного, – не будь рядом рядового Келлера, он бы даже не поправил:

– Я есть фельдфебель, Максимов, а не офицер. Специальность?

– Моя? Умею крутить баранку, – лихо, как ему казалось, по-шоферски ответил Жиленков.

И для понятливости показал, как он «крутит баранку».

– Авто? – обрадованно произнес фельдфебель. – Зеер гут! Работать согласен?

«Это же лучше, чем в могилу», – подумал Жиленков.

И громко, отчетливо доложил:

– Очень даже желаю!

– Зеер гут!

– Рад стараться, господин офицер.

Он снова назвал Гекманна офицером, полагая, что маслом кашу не испортишь.

Ночевал Жиленков уже не с другими военнопленными, которые провели ночь под открытым небом, а с двумя немецкими шоферами в пустом доме на окраине Семлева.

Рано утром шоферы пошли получать завтрак. Жиленков остался доволен: ему дали большой бутерброд с маргарином и ломтик ветчины. Ломтик, правда, был тоненький, совсем листочек, но все же ветчина. Налили полную кружку кофе. «Жить можно! Посмотрим, что дальше…»

Один из шоферов, пожилой человек, мрачный на вид, небритый, с перевязанной щекой, подвел Жиленкова к большой грузовой машине, показал систему управления, и они поехали. Первый день Жиленков работал грузчиком, на второй его допустили к рулю, и он в составе колонны 252-й немецкой дивизии начал возить боеприпасы.

Жиленков не задумывался над тем, что он помогает врагам и что снаряды, которые он возит, полетят на своих. На пятый или седьмой день промелькнула мысль: «А быстро я привык к немцам… Ничего, надо будет – отвыкну. Главное – я живой».

Он был живой, и новая жизнь его постепенно налаживалась.

Аккуратно давали есть, ежедневно выдавали по пять сигарет. Однажды пожилой шофер – зубная боль у него прошла, и он подобрел – налил Жиленкову полную кружку пива и, когда Жиленков выпил залпом, нахмурился и погрозил пальцем.

По пути на передовую и обратно Жиленков встречал военнопленных. Конвойные, освобождая дорогу машинам, сгоняли пленных в кюветы, кричали, дрались. Жиленков старался не смотреть на ободранных, грязных людей, боялся: вдруг его узнают, скажут немцам, кто он такой? Все обходилось благополучно.

Но один случай надолго лишил Жиленкова покоя. Вечером, поставив машины, водители, а вместе с ними и Жиленков, получив ужин, расположились в хате для ночлега. Жиленков, как ему полагалось, растопил печку и подсел к немцам. Вошел маленький тощий унтер-офицер, до этого он никогда не приходил. Неприязненно посмотрел на военнопленного, скорчил страшную, злую гримасу и полез в кобуру за пистолетом.

Шоферы, очевидно знавшие характер унтера, крикнули:

– Русс! Иван, беги!

Жиленков побледнел, не мог двинуться с места.

– Беги!

Жиленков повернулся к унтеру спиной, нелепо затоптался, часто оглядываясь.

– Беги!

Жиленков, пригнувшись, побежал к двери. Грохнул выстрел. Жиленков упал на грязный пол. Раздался хохот. Громче всех смеялся унтер.

– Я шутил, Иван, – милостиво сказал он и показал на потолок. – Туда стреляйт…

И дал Жиленкову сигарету. Шестую.

Жиленков торопливо съел ужин, облизнул ложку и закурил. Шоферы переглядывались, посмеивались. И Жиленков тоже начал истерически смеяться.

В конце второй недели Жиленкова послали в Гжатск. Туда он вез горючее в больших железных бочках, а на обратном пути ему приказали заехать на лесопилку за гробами для убитых офицеров.

Во дворе лесопилки его поджидало то, чего он так боялся все эти дни, – встреча со знакомым человеком.

Увидев лесника Гжатского лесничества Черникова, Жиленков понадеялся, что тот его не узнает, – уж очень трудно было в обросшем бородой человеке, одетом в грязную, рваную стеганку, узнать сытого, самодовольного охотника, приезжавшего в лесничество побаловаться с отличным наимоднейшим ружьем.

Но Черников узнал Жиленкова и побежал к офицеру, распоряжавшемуся на лесопилке.

Когда перед машиной остановились офицер и автоматчики, Жиленков похолодел и настолько ослаб, что не мог выйти из кабины – его вытащили.

На этот раз Жиленкова допрашивал не фельдфебель, а гауптштурмфюрер СС, розовощекий, с симпатичной ямочкой на подбородке, с доброжелательной улыбкой. Он не кричал на Жиленкова, не гневался, у него для этого не было никаких оснований – военнопленный отвечал на все вопросы охотно, подробно. По беспокойно бегающим глазам гауптштурмфюрер понял – перед ним самый ординарный трус.

– Твоя настоящая фамилия?

– Жиленков…

– Воинское звание?

– Генерал-лейтенант…

Гауптштурмфюрер даже привстал – черт возьми, какая крупная дичь попалась ему, и, главное, где – на паршивой лесопилке, где из сырых сосновых досок делают гробы…

Звание Жиленков придумал на ходу, даже не отдавая себе отчета, зачем он это делает. Но по тому, как обрадовался немец, он понял, что поступил правильно: «Поди разберись, кто я, – генерал-лейтенант, и все. Маслом кашу не испортишь… Вот как его пробрало, даже встал!»

В тот же день Жиленкова отправили на самолете в Летцен, в главную квартиру германских сухопутных войск.

И тебе не стыдно?!

В лагерь Хаммельбург Власов приехал в сопровождении Штрикфельда, но капитан от бесед с русскими уклонился.

– Не желаю быть помехой. Сами договаривайтесь.

И ухмыльнулся:

– Мне все равно обо всем доложат…

Закутный угадал – Малышкина уговаривать не пришлось.

– Хочу поговорить с вами, господин Малышкин… Я одно дельце затеваю…

– Хотите меня в компаньоны? – улыбнулся Малышкин. – Не тратьте слов, Андрей Андреевич. Я уже обо всем осведомлен и успел подумать. В принципе я согласен. Но хочу оговорить некоторые условия.

– Рад услышать.

– Только заместителем. Не подумайте, что я честолюбив, отнюдь нет. Но буду откровенен: мне, Андрей Андреевич, надоело ходить в маленьких. В Красной Армии я давно, много дольше других, а выше полковника не поднялся.

– А вы знаете, Василий Федорович, вам в октябре сорок первого генералмайора дали. Вы тогда под Вязьмой в окружении находились. Очевидно, до вас не дошло.

После Власов себя ругал: «Черт дернул ляпнуть!»

Малышкин побелел:

– Генерал-майора? Вы серьезно? Не шутите?

– Какие тут шутки! Сам читал.

– Поздно спохватились, – вырвалось у Малышкина. – Надо было раньше ценить. Ну да бог с ними! Так вот, Андрей Андреевич, тем более – только заместителем. Ежели принимаете, начнем толковать о дальнейшей совместной работе.

– Вот и отлично. Закутный мне говорил…

Малышкин усмехнулся:

– Закутного советую всерьез не принимать – мелочный господин. Он у нас в лагере несколько дней находился, а след оставил неизгладимый: пьянчужка, хвастун, безграмотен, как судак.

– Он же в министерстве пропаганды, говорит, листовки пишет.

– Читали! Бред сивой кобылы. Пригодны только оборотной стороной для нужника.

– Что же немцы?

– Сразу видно, что вы человек свежий. Да у них беспорядков!.. Впрочем, не нам судить. Идемте, я вас к Трухину отведу. Он у нас тут русским комендантом.

На бывшего преподавателя Академии имени Фрунзе Трухина ушло полчаса. Трухин принял Власова стоя, росту он был без малого два метра и, видно, гордился этим природой пожалованным отличием. Власов, считавший себя высоким, был Трухину по плечо.

– Я, Андрей Андреевич, обязан испросить совета и согласия моей партии.

– Извините, Федор Иванович, не понял. Какой партии?

– Я состою в двух, господин Власов. Первая – Русская трудовая народная партия. Сокращенно мы ее называем РНТП. Она создана в октябре 1941 года. Я, к вашему сведению, член ее центрального комитета. И вторая – Национально-трудовой союз нового поколения – НТСНП, я в ней член исполнительного бюро.

– В Советском Союзе, насколько я помню, вы были беспартийным.

– Исключительно в силу, так сказать, неизбежности. Не мог же я вступить в Коммунистическую партию, хотя мне не раз предлагали. В частности, в девятнадцатом году сам Троцкий. У меня с большевиками старые счеты, Андрей Андреевич. Говоря о согласии моей партии, я имел в виду НТСНП.

– Мне важно знать в принципе, господин Трухин.

– В принципе я согласен, поскольку мой самый главный принцип, как и ваш, – освободить Россию от коммунистов. Мечтал об этом всю жизнь…

Повезло и с Благовещенским. Позднее Власов понял, что Благовещенский оказался в этом лагере не случайно, – доставить его из Вульхайде распорядился заботливый Штрикфельд.

Самым удивительным у Благовещенского была шея, вернее, почти полное ее отсутствие, – голова лежала прямо на плечах, словно приклеенная после починки. На сытом, гладком лице Ивана Алексеевича не угасала самодовольная улыбка. А усы топорщились, маленькие глазки, прикрытые очками, глядели настороженно: нет ли подвоха? Покойный соборный протопоп из Юрьевца на Волге не раз говаривал попадье: «Двуликого ты мне родила… Словно бы улыбается, а всмотришься – сожрать тебя готов…»

С Трухиным Благовещенский встретился, как с другом, троекратно облобызал. К Власову подходить не спешил, играл в незаинтересованность.

– У вас гость, Федор Иванович? Может, попозднее заглянуть?

– А я хочу вас, Иван Алексеевич, с моим гостем наедине оставить. У Андрея Андреевича до вас дело. Трухин ушел, пожелав успешных переговоров.

– Правильно сделал, – похвалил Трухина Благовещенский, – а то бы учить начал. Очень он это занятие обожает. Слушаю вас, ваше превосходительство.

– Ваше превосходительство? – удивился Власов.

– А что? Привыкайте. Дело большое начинаете, пора и почетом обзавестись. Табель о рангах помните? Генерал-лейтенант – это, следовательно, чин третьего класса, всего их было, если помните, четырнадцать, четырнадцатый, самый низший, – коллежский регистратор, а вы третьего, равнозначного по гражданской иерархии тайному советнику. Надо заметить, государь, император Петр Великий, учредивший табель, понимал, что делал. Коллежский регистратор – самая последняя на вицмундире мелкая пуговица, на заднем разрезе их пришивали, одним словом, пустяковый чин, а к нему надо было обращаться «ваше благородие»! Так вот у хамов почтение к начальствующим персонам и воспитывалось. Слушаю вас, ваше превосходительство. Извините, а в Совдепии всем сестрам по серьгам – товарищ! Как будто других слов в языке нет. Даму и то – товарищ. А разве плохо – сударыня? Или, на худой конец, мадам? Извините, слушаю.

Благовещенский «ваше превосходительство» на этот раз не произнес, и Власову стало вроде не по себе: «Лень, что ли, лишний раз титул употребить?» А Иван Алексеевич словно понял, добавил:

– Слушаю, ваше превосходительство. Весь, можно сказать, внимание.

«Я вижу, ты похлеще всех!» – подумал Власов, а вслух сказал:

– Не вас, Иван Алексеевич, агитировать…

– Верно, это совершенно лишнее. Давайте прямо. Если вы предлагаете мне войти в «Русский комитет», так я с удовольствием.

– Очень хорошо. Я как раз и хотел вам это предложить. Рад, что встретил с вашей стороны полное понимание.

– Я давно об этом сам думал.

«Экий ты прыткий! Тоже, поди, в заместители попросишься», – мелькнула у Власова ядовитая мысль.

– Поскольку, Андрей Андреевич, без организации нам тут труба, в одиночку всех нас, как щенят, немцы все равно утопят, считайте, что я с вами… – И, словно угадав, о чем думает Власов, проникновенно добавил: – С вами… И безо всяких условий о моей личности. Но совет, если разрешите, подать могу.

– Рад выслушать.

– Помните лозунг – извините за большевистское слово, привык: разделяй и властвуй. Я предлагаю иное: сначала объединяй, потом разделяй и властвуй. Могу полезных людей порекомендовать. Я тут раньше вас, посему больше в курсе. Ненавистников советской окаянной власти хватает и здесь, и в Париже, и в Праге – где угодно. Многим она на любимые мозоли наступила, а кое-кому совсем лапы оттяпала. К вам сейчас потянутся, не избегнуть нам и шантрапы, пустяковщины. Можно, конечно, мелочь отсечь, но я бы счел это преждевременным. Потом кого надо отрубим и на помойку выкинем. Но не сейчас. Сейчас давайте объединять. Я думаю, вам не лишне повидать генерала Краснова.

– Того самого?

– Да, да, того самого. Я тут романы его читал. Старомодно, но занятно. Профессор Руднев из Парижа прибыл, вертится тут, вынюхивает. Возраст преклонный, а ничего, сгодится. Жеребков тоже из Парижа недавно прискакал – этот помоложе, деятельный. Оба эмигранты и, между нами, со связями. У Жеребкова с лондонскими кругами контакты есть, а это на будущее весьма важно…

Власов слушал не то чтобы с интересом, а с удовольствием. «Умен, собака!» И неожиданно предложил:

– А что, если бы вам да ко мне в заместители? Как вы на это посмотрите?

– Почел бы за честь, но не стоит мне столь важный пост занимать… Я, ваше превосходительство, привык в тени быть… – И хихикнул, фыркнул, словно кот: – В тени, говорят, меньше потеешь…

Поговорили о деле и просто так, о житейском – про общих знакомых, выяснили, что в молодости одновременно были, так сказать, заочно, платонически влюблены в известную балерину.

– Хороша!

– Была хороша…

И еще выяснили, к общему удовольствию, что оба учились в духовных семинариях.

– Я в Нижегородской, – похвастался Власов.

– А я в Костромской.

– Ну, наша была получше… И порядки у нас построже.

– Порядок тогда был… Отец келарь, бывало, ухо в трубочку свернет, чуть с корнем не вырывал.

– А образование давали…

– Настоящих людей воспитывали-с!

Напоследок Власов сказал:

– Жаль, что мы не встречались в прежней жизни.

– Вы в сухопутных силах, а я в береговой обороне. Последнее время состоял начальником военно-морского училища в Либаве.

– Что сейчас поделываете, Иван Алексеевич?

– Начальствую в школе подростков в Вульхайде…

– Что это за школа?

– Набрали мальчишек в освобожденных от большевистского ига губерниях лет по двенадцати – четырнадцати.

– На какой предмет?

– Немцы хотят готовить кадры административных работников – в магистраты, полицию. Дело бесперспективное.

– Почему?

– Мрут! Смета крохотная, паек мизерный, а бегают много, только строевых три часа ежедневно. За прошлый месяц из пятисот человек двести сорок списали.

– То есть как списали?

– А куда же их, мертвеньких? Царство им небесное, невинным отрокам…

«А у самого рожа, того и гляди, лопнет!» – опять промелькнула ядовитая мысль.

Расстались почти друзьями.

– Ну-с, давайте сюда господина Понеделина, – весело скомандовал Власов. Трухин усмехнулся:

– С ним, Андрей Андреевич, потяжелее придется. Упрям!

– Ничего! Уговорю. Давайте, давайте…

Разговор с бывшим командующим 12-й армией генерал-лейтенантом Понеделиным, попавшим в плен в августе сорок первого года на Юго-Западном фронте.

– Что тебе, Власов, от меня надо?

– Хочу поговорить.

– Не о чем мне с тобой говорить.

– А я думаю, есть о чем.

– Ну и думай, если нравится.

И ушел, сказав, обращаясь к Трухину:

– Больше меня к этому стервецу не вызывайте. Бесполезным вышел разговор и с бывшим командующим 8-м корпусом генерал-майором Снеговым. Снегов, правда, хоть выслушал.

– Ну, что скажете, господин Снегов?

Снегов вздохнул, поднялся с табуретки:

– И тебе не стыдно, Власов?

Молча подошел к двери, пнул ее ногой. Дверь не поддалась.

– Вот сволочь! – произнес Снегов. Было непонятно, кого он обругал – то ли дверь, то ли Власова.

– Не торопись! Подумай, – крикнул Власов. – У тебя все равно выхода нет.

Снегов приналег плечом. Дверь распахнулась.

– Это у тебя, Власов, выхода нет. У меня, видишь, есть.

Ужинали у коменданта лагеря, немецкого полковника Пелета. Выпили. Закуска не бог весь что, но по нынешним временам и на том спасибо: кильки ревельские, вареный картофель, сосиски (по три штуки) со сладкой капустой – полковник Пелет, как выяснилось, обожал сладкое.

Штрикфельд поднял рюмку:

– Здоровье фюрера, господа! Дружно ответили:

– Хайль!

Полковник предложил тост за гостя – выпили и за Власова.

Трухин, в немецком мундире, сидел нахохлившись – рюмки меньше наперстка! Потом вышел, хлебнул тайком из своих припасов, подобрел. Похвастал перед Власовым удостоверением: «Офицерский лагерь ХIII-Д (офлаг ХIII-Д) Абвер-офицер (АО) Удостоверение.

Русский военнопленный генерал Трухин Федор, опознавательный знак № 49 офлаг ХIII-Д, член Русской национальной рабочей партии (Комитет для борьбы с коммунизмом) и, как таковой, является благонадежным и пригодным к использованию в наших интересах».

Справа – подпись, сплошные завитушки. Слева – сиреневая печать со свастикой.

– Вы же мне про эту партию не сказали, – заметил Власов. – Это, выходит, третья?

– Филиал, – буркнул Трухин.

Штрикфельд глянул на часы. Власов догадался: «Пора уходить». И поднялся.

Ночевал в одной комнате с Трухиным. Тот, как только пришел, полез в тумбочку, достал початую бутылку, куда-то сбегал, принес печеной картошки и два крутых яйца.

– Вот теперь заправимся по-нашенски… И разговорился:

– Я тут двоюродного брата отыскал, Юрия Андреевича Трегубова. В детстве часто виделись, а потом по большевистской милости оказались в разлуке.

– Как же это вам удалось, Федор Иванович?

– А у меня, как у русского коменданта этого лагеря, удостоверение на право беспрепятственного передвижения.

– По всей Германии?

– С известными ограничениями, но меня это вполне устраивает. А мой братец тут хорошо устроен. Главный инженер телефонного завода. Я вас обязательно познакомлю. У него собираются милые люди – Брунст, Редлих, Евреинов, все наши.

– Эмигранты? – припомнил Власов совет Благовещенского.

– Да, в основном. Бывают и бывшие советские. Прелюбопытная личность военный врач Круппович. Прослужил у большевиков почти четверть века, и никто не знал, что он сын принца Ольденбургского. Вот хитрец! Я вас еще кое с кем познакомлю. Во-первых, обязательно с Сергеем Николаевичем Сверчаковым.

– Кто он?

– В прошлом артист. Говорит, что одно время входил в труппу МХАТа, но, помоему, врет. Бог с ним! Все тут себе новые биографии сочиняют, кто во что горазд. Жиленков себя генерал-лейтенантом объявил, и ничего, сошло. Так вот, о Сверчакове. Он составил программу нашей партии.

– Извините, Федор Иванович, какую именно вы имеете в виду?

– Нашу основную – НТСНП, Национально-трудовой союз нового поколения.

– Трудовой – это хорошо.

– Дань времени, Андрей Андреевич. Надо и хамам что-нибудь подкидывать. Хочу порекомендовать вам одного молодого человека – господина Астафьева. Недавно из Парижа. Покойный родитель его, если мне память не изменяет, до переворота не то коммерсантом был из крупных, не то профессором истории. Господин Астафьев, мне о нем Жеребков говорил, прибыл в Германию исключительно ради вас. Кто-то ему рассказал о ваших намерениях, он и воспылал к вам любовью: я, говорит, за освобождение моей отчизны от коммунистической вредности за господином Власовым – в огонь и воду… Вы меня слушаете, Андрей Андреевич?

– Слушаю со всем вниманием. Астафьев, говорите? Надо запомнить.

– Вы запишите. Астафьев Иван Аполлонович. Очень мил. Еще я вас познакомлю с господином Швецовым, образованный господин, директорствовал в Московском педагогическом институте. Должен вам сказать, научных кадров у нас маловато: Николай Николаевич Поппе, член-корреспондент; профессор Андреев, в Московском гормашучете работал; преподаватель Кошкин из Ленинградского финансового института; потом еще этот, забыл фамилию – не то Гришаев, не то Гришкин, преподаватель Литинститута, это личность бесполезная, пустобрех. А вот Алмазов Александр Ардальонович – фигура серьезная, только бы не удрал к англичанам, поскольку сплошной англоман. С Блюменталь-Тамариным, случайно, не знакомы? Он тоже в Германии, в Кенигсберге, директором на радио, шумный господин, я его недолюбливаю…

Трухин посмотрел на часы:

– Извините, мне пора.

– Куда это вы так поздно?

– У нас сегодня ревизия. Я так внезапные обыски называю. Только-только мои мерзавцы после отбоя уснут, а мы их поднимаем. Но я ненадолго, распоряжусь. – Трухин ушел, сказав на прощанье: – Ложитесь.

И запер дверь снаружи.

Власов, раздеваясь, подумал: «Мелок ты, Федор Иванович, очень мелок. Куда все делось? В Москве в Академии имени Фрунзе тактику слушателям читал, пять дней заместителем начальника штаба армии был, а теперь… Я еще подумаю, стоит ли мне с тобой связываться. А впрочем, зачем мне толковый заместитель? Толковый самого меня столкнет. Ах, все равно все зависит от Штрикфельда! Как он доложит начальству, так оно и будет. Следовательно, черт с ними, с Трухиным, Благовещенским. Какие есть, таких и буду приглашать…»

По окну полоснул луч прожектора, залаяли овчарки, где-то неподалеку прозвучал выстрел. «Началась ревизия», – подумал Власов.

В дверь постучали.

– Кто там?

– Это я, Закутный. Откройте, Андрей Андреевич.

– У меня ключа нет, он у Федора Ивановича.

Закутный захохотал:

– Как он вас! Под замком содержит! Вот болван, прости господи. Сейчас я его разыщу…

После, вспоминая неожиданный приезд Закутного, Власов сообразил, что словоохотливого Дмитрия Ефимовича прислало высокое начальство из главного управления имперской безопасности, – очень уж тщательно расспрашивал господин Закутный о переговорах с пленными генералами.

– Понеделин, понятно, сволочь, – подвел итог Закутный, – да и Снегов того же сорта. Хрен с ними, Андрей Андреевич. Я вам еще одного приготовил, командующего 19-й армией Михаила Федоровича Лукина, бывшего поручика гвардии.

– Это тот, который комендантом Москвы одно время был?

– Он самый. Только его в Хаммельбурге нет. Он не то в Люкенвальде, не то в Вустрау. Ничего, разыщем.

– Если бы он согласился, – с надеждой произнес Власов. – Это было бы здорово! Лукин! Шутка сказать, его вся армия знает.

Генерал Лукин

В Смоленском сражении, длившемся почти два месяца, воины Красной Армии, проявив величайшую стойкость, не только выдержали сильный натиск врага, но и нанесли ему чувствительные удары. Сопротивление советских войск заставило немцев резко снизить темп наступления на этом направлении. Красная Армия доказала, что хотя враг и силен, но и его можно бить. В конце июля 1941 года 16-я армия при содействии 20-й отбросила гитлеровцев к Смоленску и овладела северной частью города.

Стремясь удержать Смоленск в своих руках, немецкое командование подтянуло в этот район свежие дивизии. Они нанесли 16-й и 20-й советским армиям сильные фланговые удары и окружили их. Но наши войска, ведя тяжелые бои, сумели прорвать кольцо окружения.