– Вставай. Придешь завтра вечером, после десяти, на Воздвиженку, девять. Спросишь Филатова. А теперь лети что есть духу.

Покурив, Филатов выбежал во двор и несколько раз выстрелил в воздух.

Появился рабочий патруль.

– Кто стрелял? – строго спросил пожилой рабочий.

– Один гад у меня ускользнул.

Филатов предъявил мандат. Пожилой сочувственно спросил:

– Попадет тебе, товарищ Филатов?

– Всыплют… И куда он, сволота, делся? Как в яму провалился!

Филатов спросил фамилии, записал.

– На всякий случай, – пояснил он. – Вдруг потребуетесь. Надеюсь, не откажетесь подтвердить?

– Ну как не помочь!

Филатов подождал, пока патрульные завернут за угол, и пошел домой.

Дома его ожидало неприятное известие: кто-то из чекистов арестовал его отца.

Виновный будет наказан…

Андрей позвонил профессору Пухову, попросил приехать в ВЧК.

– Куда приехать?

– В ВЧК. Во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, – объяснил Андрей. – Большая Лубянка, одиннадцать. Моя фамилия Мартынов.

– Понял. Но вы не перепутали, товарищ Мартынов? Возможно, вам какой-нибудь другой Пухов нужен, поскольку я ни контрреволюцией, ни саботажем, ни тем паче спекуляцией не занимаюсь. Ни я, ни жена.

– Именно вы, Александр Александрович.

– Странно… Вы говорите – приехать. На чем? Трамвай не ходит, извозчики мне не по карману, собственного выезда у меня, к сожалению, нет. Поэтому я задержусь, поскольку буду добираться на своих двоих. Вас это устраивает?

– Вполне, Александр Александрович. Пропуск вам заказан.

Профессор, видимо, ожидал увидеть совсем иного человека – это было заметно по его легкому замешательству.

– Вы товарищ Мартынов?

– Я, товарищ Пухов. Присаживайтесь, пожалуйста.

Пухов улыбнулся:

– Я, знаете ли, представлял, что увижу матроса с бородой, как у Дыбенки…

– Вы с ним знакомы?

– Не имею чести. На митинге слышал. Чем обязан?

– Скажите, профессор, не было ли у вас золотого портсигара с надписью: «Александру Александровичу…»

– Как же, был.

– А где он сейчас?

– Если, молодой человек, вы хотите его у меня отобрать, то вы, к сожалению, опоздали. Что было, то сплыло. Некоторое время тому назад я его выменял на пуд крупчатки.

– У вас тогда супруга заболела?

– Совершенно верно. А откуда вам это ведомо?

– Это не важно, Александр Александрович. Председатель ВЧК товарищ Дзержинский поручил мне вернуть вам портсигар. Получите его, пожалуйста…

Андрей выдвинул ящик, переворошил все бумаги – портсигара не было!

В дверь постучали.

– Можно?

Андрей, холодея, глухо ответил:

– Пожалуйста, входите.

В комнату, улыбаясь, вошел Феликс Эдмундович, еще издали протянул руку профессору Пухову:

– Дзержинский. Здравствуйте, Александр Александрович!..

Помощник дежурного стучал в двери:

– К Дзержинскому! Немедленно!

– Где Александрович? – спросил Дзержинский Ксенофонтова, когда все собрались.

– Болен. Испанка.

– Где Мальгин? Где Полукаров?

– На операции.

– Начнем без них. Товарищи! У нас произошло невероятное событие… – Дзержинский на мгновение умолк, подбирая слова. – В нашем доме появился вор. Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я поражен не меньше вас. Среди нас – вор! Вчера вечером сотрудник Андрей Мартынов положил в ящик письменного стола изъятый у спекулянта золотой портсигар с дарственной надписью, по которой можно судить, что эта очень дорогая вещь принадлежит крупному русскому ученому. Портсигар из стола Мартынова украден!

Кто-то глухо сказал:

– Может, Мартынов ошибся?

– Ошибки нет. После того как Мартынов положил портсигар в стол, в здание ЧК из посторонних приходили только два человека – они вне подозрений. Следовательно, украл кто-то из наших работников.

В кабинете стояла такая тишина, что было слышно, как тяжело дышал недавно перенесший испанку Ксенофонтов.

Дзержинский посмотрел на часы.

– Сейчас три часа дня. Я надеюсь, что в пять часов портсигар будет лежать на подоконнике в семнадцатой комнате. Она пустая. Константин Калугин, который работает в ней, сейчас в Нижнем Новгороде. – Дзержинский молча посмотрел на сотрудников, ни на ком особенно не задерживая взгляда, и закончил: – Никто наблюдать за тем, кто войдет в комнату семнадцать, не будет. Если портсигара в семнадцатой комнате к пяти часам вечера не окажется, сотрудник Мартынов за преступно халатное отношение к своим обязанностям будет наказан самым строжайшим образом. Вы свободны, товарищи. Яков Христофорович, позаботьтесь, чтобы сотрудник Мартынов до пяти часов не наделал глупостей…

Петерс отобрал у Андрея револьвер, привел в свой кабинет, дал свежий номер «Правды» и сказал:

– Если можешь, читай.

Андрей попробовал читать, но вместо строк видел только полоски.

Кто мог взять портсигар?

Какой позор! Хорошо, что Феликс Эдмундович помог выйти из положения. Услышав голос Дзержинского, Андрей успел нацарапать на бумажке: «Портсигар исчез!» – и передал ее. Прочтя, Дзержинский заговорил с профессором о котлостроении и минуты через две сказал:

– Что мы здесь сидим! Мы, наверное, мешаем нашим разговором товарищу Мартынову. Идемте ко мне.

И они ушли. Профессор увлекся беседой с Дзержинским и, видно, забыл о портсигаре. А может быть, он очень вежливый и решил не спрашивать?

Два часа – это очень много. Можно вспомнить всю свою жизнь. Это сто двадцать минут. А что такое минута?

В кабинете Петерса, прямо перед Андреем, висели круглые часы в деревянном коричневом футляре с надписью на циферблате: «Павел Буре». Большая минутная стрелка не двигалась, а прыгала. Постоит, постоит и прыгнет. Андрей смотрел на стрелку, а она все прыгала и прыгала.

Петерс вдруг спросил:

– Кто же, по-твоему, мог взять портсигар?

– Не знаю.

– Кто был в твоей комнате, кроме тебя?

– Только Мальгин. Но он, Яков Христофорович, не мог взять.

– Ты так думаешь?

– Уверен. Мальгин такой. Честнее его нет.

– Я тоже так думаю. Тогда кто же? Не мог портсигар растаять. Кто-то же его взял? Ты хорошо все осмотрел?

– Все. Сначала я торопливо смотрел. Я очень испугался, товарищ Петерс. А потом по-спокойному, все ящики вынимал и даже вытрясал.

– Пойдем еще раз посмотрим.

В комнате был Мальгин. Он только что вернулся с операции.

На своем столе Андрей увидел хлеб и конфету «Бон-бон». Это Мальгин получил для него в буфете. Там ему рассказали о случившемся.

– Посмотрим еще раз, – сказал Петерс, – хорошенько.

Когда ящики были проверены, Мальгин вздохнул и тихо произнес:

– Надо в другом месте искать…

Петерс спокойно сказал:

– А ты подскажи где.

– Пусть Мартынов выйдет, – угрюмо ответил Мальгин.

– Андрей, подожди меня в коридоре. Только далеко не уходи.

Минуты через две Петерс вышел необычно возбужденный и коротко бросил:

– Иди в мой кабинет. Я сейчас приду.

Стрелки снова запрыгали. Прошло минут десять, пока пришел Петерс. Он сел за стол, вынул из ящика папку и принялся читать. Иногда он посматривал на часы, каждый раз при этом говоря:

– Потерпи.

Потом Петерс сказал:

– Ну, пошли.

Каждый входивший в кабинет Дзержинского бросал взгляд на Мартынова и сразу отводил глаза. Все молчали.

Дзержинский взглянул на часы.

– Ровно пять. Товарищи Петерс и Ксенофонтов, посмотрите.

Они ушли. И снова в кабинете стояла такая тишина, что, когда зазвенел телефон, все вздрогнули.

Ксенофонтов не вошел, а влетел. В руках у него был портсигар. Следом вошел Петерс и как ни в чем не бывало спокойно сел – как будто иначе и не могло быть.

Кто-то засмеялся. Первым к Андрею подошел Филатов, подал руку:

– Поздравляю, товарищ Мартынов!

Андрей пожал руку, не зная, что сказать. Дзержинский постучал карандашом по столу.

– Спасибо, товарищи, – сказал он. – Благодарю за точность.

Андрей смотрел на Феликса Эдмундовича, как бы молча спрашивая: «Что же теперь?» Дзержинский вышел из-за стола и дотронулся до плеча Андрея. Мартынов совсем близко увидел глаза Феликса Эдмундовича – усталые, но с веселыми искорками. Но через мгновение Андрей увидел совсем другие глаза – холодные, неумолимые.

– Вы свободны, товарищи. Мартынов, Филатов, останьтесь.

Остались Феликс Эдмундович, Петерс, Ксенофонтов, Андрей и Филатов. Дзержинский прошел за свой стол, стоя открыл какую-то папку, гневно спросил:

– Скажите, Филатов, зачем вам понадобился портсигар?

– Я его не брал! – вскочил со стула Филатов. – Не брал! Впервые вижу!

– Вы говорите неправду, Филатов. Зачем вам потребовался портсигар? Ну!

– Я не соображал, что делал… Я хотел только напугать Мартынова…

– Чтобы он прекратил дело по обвинению вашего отца? – спросил Петерс. – Но ваш отец арестован на законном основании, он спекулянт.

– Я бесконечно виноват…

– Когда вы окончили гимназию, Филатов? – спросил Ксенофонтов. – И что вы после делали?

– В тысяча девятьсот пятнадцатом году. Потом служил в армии.

– На фронте были?

– Нет. Служил здесь, в Москве.

– Когда вы вступили в партию социалистов-революционеров?

– В прошлом году.

– Вы арестованы, Филатов! – резко кинул Дзержинский.

– Арестовать меня вы не можете! Я член партии социалистов-революционеров, работаю в ВЧК на основании соглашения между вашей партией и нашей!..

– Обо всем, что сделали вы, товарищи по вашей партии будут поставлены в известность. Никакая партия не может защищать воров. Товарищ Петерс, распорядитесь, чтобы бывший сотрудник ВЧК Филатов немедленно сдал мандат, оружие, все дела и был препровожден в Бутырскую тюрьму!

Мы нашли вас

Возвращаясь домой, профессор Пухов на площадке второго этажа встретил коменданта дома Денежкину. На ней были новый оренбургский пуховый платок, сильно пахнувший нафталином, короткое пальто, подпоясанное офицерским ремнем, новые чесанки с галошами.

– Добрый вечер, Анна Федоровна!

Денежкина молча кивнула и, дождавшись, когда Пухов поднялся на третий этаж, крикнула:

– Надумал?

– Как вам сказать, – неопределенно ответил профессор. – Говорят, один переезд равен двум пожарам. Хлопот много.

– Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело – валяй, лазай! Жену бы пожалел – в чем душа держится…

– Я посоветуюсь…

– Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!

Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру, тяжело дыша. Лидию Николаевну больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоило сердце мужа – основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет, за обедом.

Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу опять раздался голос Денежкиной:

– Дежуришь сегодня!

– Где?

– Как это – где? На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра. Да ты не ленись, спустись и распишись!

Подала общую тетрадь с привязанным к ней суровой ниткой карандашом.

– Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!

– Карандаш у вас жесткий.

– И не жесткий он, а химический. Помусолить надо! Господи, ни черта-то вы, интеллигенция, не знаете! И не опаздывай. Понятно?

Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках – профессор выменял их на толкучем рынке за парадные брюки, – в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах – стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.

– У нас гость, Саша. В кабинете…

С дивана поднялся человек в шубе и шапке.

– Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.

– Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.

Пухов потрогал железную печку, стоявшую посредине кабинета, – буржуйку, как все иронически называли такие печки-времянки.

– Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?

– Я забыла, Саша, справа или слева?.. Профессор подошел к огромному, занимавшему всю стену книжному шкафу, вооружился очками.

– Что у нас справа? «Густав Эйфель и его башня». Оставить, пригодится. А это что? «Труды первого русского электротехнического съезда». Оставить. А что слева? Игорь Грабарь. «История русского искусства». Жаль Игоря Эммануиловича, но ничего не поделаешь… Тем паче издание незавершенное. Лидуша, спички у нас есть?

Кияткин услужливо подал зажигалку.

– Не надо, Лидуша. Господин Кияткин опять нас выручил. Русское искусство отлично загорится от американской зажигалки.

Кияткин усмехнулся:

– Бензин русский. Кстати, очищен по вашему способу.

Пухов иронически посмотрел на гостя:

– Даже не знак, хуже это или лучше. Лучше, если бы и бензин был американский.

– Постоянное стремление русской интеллигенции уйти от ответственности? Как это говорят: «Моя хата с краю»?

– Возможно. Еще говорят: «Соловья баснями не кормят». Лидуша, неси чайник, будем угощать господина Кияткина чаем. Только, извините, морковным. Пробовали?

– Не приходилось.

– А знаете, не так плохо. Академик Крылов назвал его диетическим. Диетический чай! Да еще с сахарином!

Кияткин пододвинул тяжелое кресло поближе к печке, от которой сразу пахнуло теплом, и ласково сказал:

– Я скоро уезжаю, Александр Александрович. Хотел бы знать ваше окончательное решение.

Пухов поправил маленькой самодельной кочергой, согнутой из толстой проволоки, жарко горевшую плотную бумагу. На миг ярко осветился Успенский собор во Владимире, но огонь быстро проглотил его.

– Я хочу знать ваше окончательное решение, – продолжал Кияткин. – Будь вы человеком ординарным, я бы подробно рассказал вам, что в Штатах вас ждет вилла в Калифорнии, на берегу Тихого океана, я бы объяснил вам, как хорошо иметь великолепную машину, вышколенную прислугу, солидный счет в банке…

– Пейте чай, иначе остынет, – прервал профессор. Кияткин отпил глоток и поставил стакан.

– А вы знаете, это недурно. Напоминает жидкость для полоскания горла… Вы ученый. У вас будет все необходимое для такого ученого, как вы: лаборатории, умные, исполнительные помощники, талантливые ученики, все ваши самые дерзкие планы будут осуществлены, Я не хочу, не имею права ставить в пример свою собственную персону, это было бы весьма нескромно, но все же я скажу. Я закончил Московское императорское высшее техническое училище десять лет назад. Меня считали одаренным теплотехником, а куда я попал? Вы знаете – куда?

– Не имею представления.

– И я не представлял, что я с моим дипломом попаду в механики к Кунаеву, на ситцепечатную фабрику.

– Для начала не так плохо.

– Возможно. Только первая фигура у Кунаева колорист, химик, а механик вроде подмастерья, больше того: главный банщик – подавай пар, и все. Колористу в год тридцать тысяч, от дома до фабрики – триста шагов, а лошадей подают. А механику в год – тысяча двести и – пешком…

– И вы обиделись?

– Ни капельки. Обижаются только глупые, умные ищут выход. Я уехал в Америку. Вы слушаете меня, Александр Александрович?

– Слушаю, слушаю.

– А что ожидает вас здесь? Сожжете книги по искусству, будете кипятить воду для этого морковного напитка на томах Достоевского. Потом эта вздорная баба, ваш комендант, уговорит вас поменять квартиру на ее нору. В один прекрасный день вас ограбят, убьют, а в лучшем случае посадят в подвал ВЧК.

Профессор, закрывая плотнее дверцу буржуйки, лукаво улыбнулся:

– В Чека я уже был. Только что оттуда. Со мной сначала беседовал очень милый и стеснительный молодой человек. Потом – Дзержинский. Видимо, и в вашей Америке знают фамилию председателя ВЧК?

– Вы все шутите!

– Шутить – это признак здоровья, господин Кияткин. К сожалению, я не знал, что застану вас у себя, и не попросил Феликса Эдмундовича письменно засвидетельствовать, что был у него и что мы очень сердечно поговорили.

– Но о чем можно говорить с этим чудовищным человеком? И если вы действительно там были, то как сумели выбраться оттуда?

– Говорили о многом. Между прочим, ничего чудовищного в товарище Дзержинском я не обнаружил. Напротив, очень приятный, интеллигентный, умный человек, понимающий все с полуслова. Кстати, любит Чехова. А выбрался я из Чека очень просто: на автомобиле Феликса Эдмундовича. Завтра мы опять встретимся.

– И вы пойдете?

– Он сам приедет ко мне.

– К вам? Дзержинский?

– Не понимаю, чему вы удивляетесь?

– Я не понимаю вас, профессор. Мы ведем с вами деловые разговоры… Простите за резкость, я трачу на вас время, а вы…

– Но, господин Кияткин, наши, как выразились вы, деловые разговоры слишком односторонни: разговариваете, точнее, уговариваете, вы. Я только слушаю и отвечаю, как вы изволили верно заметить, шуткой.

– Так нельзя, профессор, – сменил тон Кияткин. – Какая разница, где вы разрабатываете новый, более усовершенствованный способ перегонки нефти – в России, в Австралии? Не все ли равно? Рано или поздно все становится достоянием мировой техники. Но в Штатах вы это сделаете скорее, чем в разоренной стране. Мной руководят чисто деловые, технические соображения. Политика – это не моя область. Политикой пусть занимаются Вильсон, Клемансо, Ленин…

– У меня был сын, господин Кияткин. Единственный сын – Сережа. Он погиб в тысяча девятьсот шестнадцатом году… Он был студентом того же самого Императорского высшего технического училища, где учились и вы. Подавал большие надежды, из него, возможно, получился бы хороший инженер. Но он пошел добровольно в армию, стал летчиком. Его сбила немецкая пушка, так мне писали его друзья. И знаете, почему она его сбила? Она была лучше, чем наша, она была хорошо приспособлена для стрельбы по движущейся цели…

– Это очень грустно, Александр Александрович. Я выражаю вам самое глубокое соболезнование, но война есть война…

– Скажите, господин Кияткин, только вполне откровенно, вам кого-нибудь уже удалось уговорить уехать за океан? Или это коммерческая тайна?

– Почему же? Я охотно назову вам несколько фамилий после того, как вы дадите согласие. А пока, извините, не могу. И должен вас, если хотите, порадовать: многих из тех, кто очень хотел бы уехать, мы не приглашаем. Заверяю – вы окажетесь в солидном обществе.

Зазвенел телефон. Пухов снял трубку:

– Да, это я… Беседую с одним господином… Конечно, не помешаете, буду рад.

Пухов положил трубку и, увидев вопросительный взгляд Кияткина, улыбнулся:

– Через несколько минут Феликс Эдмундович лично подтвердит вам, что я был в ВЧК.

– Александр Александрович! – умоляюще произнес Кияткин и взволнованно заходил по комнате. – Иногда я теряюсь, не зная, когда вы говорите всерьез и когда шутите!

– Сочувствую вам. Юмор, к сожалению, не до каждого доходит. Считайте, что я говорю вам всерьез.

– Непостижимо! И вы не будете возражать, если я хоть взгляну на него?

– Ну как я могу отказать вам, господин Кияткин, – ответил Пухов, беря с книжной полки книгу потолще для ненасытной буржуйки.

– Извините, Александр Александрович, за столь позднее вторжение. Выяснилось, что завтра буду очень занят. Не сердитесь, если нарушил и ваши планы.

Кияткин встал, поклонился. Дзержинский внимательно посмотрел на него, подал руку:

– Дзержинский.

– Кияткин, американский инженер.

– Понимаете, Александр Александрович, только вы ушли, ко мне приходит этот молодой человек, – Дзержинский кивнул в сторону Андрея, – и взволнованно говорит, что не успел возвратить вам очень дорогую вещь, судя по дарственной надписи, вашу.

Андрей смущенно подал профессору злополучный портсигар.

– Большое спасибо. Память о сослуживцах. Теперь портсигар вдвойне дороже – благодаря ему познакомился с вами… Лидуша!

Пухов представил жену. Сняв с буржуйки чайник, она весело сказала:

– Я могу устроить чай. Воду пустили. Ненадолго, но пустили.

Кияткин насмешливо произнес:

– Боже мой! Как мало человеку надо! Пустили воду – и Лидия Николаевна, супруга крупного ученого, хорошо известного даже за границей, в Америке, уже рада. Вам это не кажется, господин Дзержинский, унижением личности?

Дзержинский усмехнулся:

– А вы знаете, господин Кияткин, я с вами полностью согласен. Отсутствие воды действительно унижает. Нельзя вымыть руки после того, как прикоснешься к чему-нибудь грязному. Но мы, большевики, всегда и во всем ищем первопричину. В данном случае, почему нет воды? Почему в России голод? Почему столько бездомных детей?

– Есть очень хорошая пословица: «Каков поп, таков и приход». Так, кажется?

– Совершенно верно. Но дело в том, что в нашем приходе, как вы изволили выразиться, поп-то новый, всего пять месяцев, и принять ему пришлось совсем развалившийся приход. Для того народ его и поставил, чтобы все выправить.

– Это по пословице: «Хоть гол, да прав»?

– Отвечу и вам отличной русской пословицей: «Всяк правду ищет, да не всяк ее творит!» И извините, у нас с Александром Александровичем деловой разговор.

– Да, да, господин Кияткин, неотложный разговор, – поддержал Пухов. – И надеюсь, теперь вам не надо пояснять, что все это не в шутку, а всерьез? Прощайте.

– Я вас слушаю, Феликс Эдмундович.

– Прошу извинить, что так резок был с вашим гостем.

– Не вы первый начали, не вам и извиняться, Феликс Эдмундович. Да и не обидчив этот… Не знаю, как и назвать его: и не русский уже, и еще не американец.

– Все равно, извините… Какая у вас прекрасная библиотека!

Открыл дверцу полыхавшей буржуйки, огорченно воскликнул:

– Так и думал! Эх, в какое тяжелое время мы живем!

Дзержинский посмотрел на Андрея и, увидев, что тот сделал пометку в записной книжке, продолжал:

– Скорее бы весна. Кстати, я и пришел поговорить с вами о топливе. Владимир Ильич еще в Смольном в конце прошлого года очень интересовался: можно ли построить большую электростанцию, работающую полностью на торфе? По-моему, он даже совещался со специалистами?

– Такая станция есть. Вам не приходилось бывать в Богородском?

– Нет.

– Там есть электростанция «Электропередача». Строил ее Роберт. Яковлевич Классон. Очень толковый инженер. Станция небольшая, но действовала прекрасно.

– Действовала? А сейчас?

– Право, не знаю. Возможно, торфа нет. Весь сожгли.

– Сожгли весь? А как будет дальше? Пухов улыбнулся:

– Вы, Феликс Эдмундович, представляете, как добывают торф?

– Приблизительно. Я к вам и пришел за советом.

– Попытаюсь. Но вы все-таки поговорите с Классоном. В Петрограде живет известный теплотехник Тихон Федорович Макарьев. Он давно занят проблемой торфа. Он ищет наиболее эффективный способ сжигать торф: меньше тратить торфа, больше получать тепла.

– Этого можно добиться?

– Трудно, но, наверное, можно. Самое главное – нужно, особенно сейчас. Угольные шахты – на Украине. Дров не напастись. А торф рядом. В Московской губернии, во Владимирской, в Ярославской. Торф сейчас для России – спасение. Но работы впереди тьма…

– По-моему, мы кое-чего уже добились. Мы нашли вас…

Дзержинский попросил у Пухова разрешения позвонить. Андрей слышал, как Феликс Эдмундович говорит Ксенофонтову:

– Сегодня, Иван Ксенофонтович, наверное, уже не буду… Могу отпустить…

Положил трубку и сказал Андрею:

– Иди срочно в Мамоновский переулок. Там есть какой-то» «Интимный уголок». Тебя ждет товарищ Мальгин.

Ночь как ночь…

В театрик «Интимный уголок» публика собиралась поздно – приходить раньше девяти вечера считалось неприличным. На первом отделении – «Крылышки эрота», несмотря на соблазнительное название, публики было мало. Второе отделение – «Эхо дня» – пользовалось большим успехом, там был такой текст – что ни слово, то понимай как хочешь. Но гвоздем программы был дивертисмент артистов «Пролетарского театра», помещавшегося в Доме анархии на Малой Дмитровке, 6. Они отделывали такие штуки, что публика – приказчики из Охотного ряда, бывшие гимназисты, коротко стриженные девицы, не расстававшиеся с папиросами даже в зрительном зале, спекулянты со случайными дамами, подцепленными тут же, около подъезда театра, – давясь от смеха, хваталась за животы, визжала, стонала, бешено аплодировала и вызывала лихих остряков десятки раз.

Чаще других в «Интимном» выступали Фок и Кус, гордо называвшие себя артистами по убеждению, а не за плату.

Постоянные клиенты трактира Романова на Первой Мещанской, любители бильярда, хорошо помнили маркера Сашку Забалуева и жалели, что он куда-то запропастился. В «Интимном» они не бывали, а поэтому не могли знать, что Сашка стал Фоком, а его приятель, половой трактира Емельян Мальцев, – Кусом.

Репертуар у «Фокуса» был забористый. Фок иногда появлялся в женском платье с огромным ватным бюстом, и тогда даже перезрелые стриженые девицы выбегали из зала.

В этот вечер Кус вышел с гармонью. На лоб надвинута серая арестантская бескозырка. Растянув гармонь, он громко запел, показав золотые зубы:

Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья…

На сцену вылез Фок с ведром и маховой кистью маляра. Он сочувственно посмотрел на Куса и спросил:

– Призывают?

– Так точно! Завтра являться.

– Куда? В пехоту?

– Хуже.

– В кавалерию?

– Еще хуже.

– В обоз?

– Ну, что ты… Я бы радовался, Хуже!

– Куда же?

– В Чрезвычайную комиссию. На отсидку.

Охотнорядцы заржали. Бурно хлопали девицы. Высокий субъект в пенсне, бородка клинышком, встал, сложил руки рупором, закричал: «Браво!»

На подмостках появился странно одетый человек – в солдатской шинели и широкополой черной шляпе. Он поднял руку. Фок и Кус вдруг исчезли, их словно ветром сдуло. Человек в шляпе обвел зал деловым приценивающимся взглядом и строго приказал:

– Прекратить глупый смех! Я не потерплю, чтобы в моем личном присутствии насмехались над Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. – Он с усмешкой посмотрел на зрителей: – А смеялись все! Я видел. И все сейчас будете платить контрибуцию…

Несколько зрителей попытались выйти из зала, но в дверях уже стояли верзилы с револьверами, в шинелях и шляпах.

Человек на подмостках опять поднял руку:

– Не торопитесь, граждане! Сначала выслушайте порядок. Верхнее платье – шубы, пальто, ротонды – реквизировано нами заранее и упаковано…

Один из верзил поставил возле двери стол.

– А вы сейчас будете проходить мимо этого столика и выкладывать все, что мы сочтем нужным. Деньги, часы, браслеты. Учтите, заведение оцеплено отрядом Чека, так что вырваться никому не удастся. Советую всем успокоить нервную систему…

И вдруг погас свет. И сразу – стрельба, крик, топот ног, женский истеричный визг…

Фок и Кус наперебой рассказывали Мальгину, как их осенило выключить свет:

– Мы сразу поняли, что это анархисты!

– Сразу догадались! И скорее звонить в Чека.

Хорошо одетый полный господин кричал:

– Вы их самих спросите: почему после их куплета о Чека эти разбойники появились, как черти из преисподней?!

– Разберемся, граждане, разберемся, а пока получайте ваши вещи, а заодно предъявляйте документы.

– Какие могут быть документы!

– Выдумали! В театр – с мандатом!

Андрей пришел, когда Мальгин разговаривал с наимоднейшей девицей: на лбу челка, глаза обведены двумя красками – лиловой и темно-синей, на щеке мушка. От девицы несло водкой, табаком.

– Слушай, дрюг, у меня докюментов нет… Мне ложить некюда.

Мальгин не успел слова сказать, как мадемуазель распахнула платье из мешковины с синей фирменной маркой на животе: «Сахарный завод Авдотьина. Первый сорт», – и предстала в чем мать родила.

– Карманов у меня нет, Понял, дрюг?

Мальгин вежливо посоветовал:

– Миледи, запахните мантию. И останьтесь до выяснения вашей личности.

Последней предъявила документы молодая красивая блондинка с огромными зелеными, как у кошки, глазами, назвавшаяся артисткой Барковской из Ярославля. Ее спутник подал удостоверение на имя Барковского И. И., представителя Ярославского губсовнархоза.

– Супруги? – спросил Андрей.

– Брат, – ответила актриса и добавила: – Родной…

Андрей внимательно посмотрел на брата. Щеки, лоб были у него гораздо темнее, чем подбородок и верхняя губа, – видно, недавно снял бороду и усы.

– Сами бреетесь?

– Не понимаю?!

– Когда бороду сбрили? Сегодня? Вчера?

– Ничего не понимаю. Странные вопросы…

Барковская захохотала:

– Я тебе говорила. У тебя же карточка на удостоверении с бородой…

Андрей показал ей удостоверение:

– Вы ошиблись. Без бороды. Извините, но вас тоже придется задержать до выяснения.

Барковский спокойно спросил:

– Надолго? Дело в том, что я прибыл в Москву с поручением окружного военного комиссара товарища Нахимсона к члену коллегии Народного комиссариата по военным делам товарищу Мехоношину. Я был у него сегодня. Я завтра обязан к нему явиться.

– Успеете, – перебил Мальгин. – Товарищ Мехоношин две недели назад уехал в Пензу. Сегодня в «Известиях» есть его письмо оттуда. Газеты надо читать, уважаемый…

Проводив Дзержинского, профессор Пухов спросил жену:

– Как, Лидуша, тебе понравился Феликс Эдмундович?

– Знаешь, Саша, в нем что-то есть, он определенно не из простых. Обещал справку о Сереже навести… Я его попросила, когда ты Кияткина провожал. Говорят, есть какое-то бюро, кажется в Лефортове, справки дают – об убитых, раненых, пропавших без вести.

Пухов промолчал, – он давно решил, что никогда больше не увидит сына.

В дверь забарабанили. Профессор успокоил жену:

– Не волнуйся, это комендант.

Из прихожей до Лидии Николаевны донесся хриплый голос Денежкиной:

– Что же это вы, гражданин Пухов, на дежурство опаздываете? Давай одевайся потеплее, шаль женину накинь, ночь звездная, видно, морозная выйдет.

Пока Пухов в прихожей одевался, Денежкина заглянула в кухню, в ванную, зашла в кабинет, постучала ключами по буржуйке. Возвратясь, сказала: