Я перечитал много личных дел солдат и офицеров бригады и с необычайной ясностью понял, ощутил, сколько еще оставалось в довоенное время на советской земле всякой нечисти, озлобленных остатков разгромленной революцией буржуазии. В бригаде были дети бывших торговцев, кулаков. Я нашел документы двух бывших предводителей дворянства; с юга, кажется из Молдавии, в бригаду приехал бывший купец Сомов; начальником «политического управления» стал «потомственный почетный дворянин» Павел Бакшанский, а до войны он был журналистом, писал в анкете – «из служащих».

Трудно было среди этого уголовного сброда бывших найти человека, на которого бы я мог положиться.

Никого не нашел и Семен Рябов.

– Тут такие подонки собрались, Павел Михайлович. Продадут за бутылку шнапса…

Нельзя было оставлять бригаду без надежных людей – она превращалась в основное ядро первой дивизии Власова, и я решил оставить в бригаде Рябова, предварительно поговорив об этом с Буняченко. А тот страшно обрадовался – какникак Рябов был «свой», «порядочный», а не бандит из шайки Каминского…

Я уезжал из Гейдерберка вечером. Рябов проводил меня до станции.

Говорить было нечего, да и не хотелось произносить обычных слов. И Рябов и я понимали, сколько опасностей ждет его в бригаде.

Обнялись.

– Ну, Семен, ни пуха ни пера!

– К черту, к черту!..

Пропавший без вести

Как ни горько было Орлову сознавать, что смерть Киры в какой-то степени помогла ему завоевать доверие власовцев, он принял ее гибель как завещание быть твердым до конца, всеми силами помогать Родине.

Центр потребовал от группы Никандрова разведывательных сведений о передвижении немецких дивизий с Западного фронта на Восточный. В последние дни приказали выяснять все, что касается укреплений вокруг Берлина и в самой столице.

Было известно, что немцы направили на оборонительные работы военнопленных и острабочих, и Орлов умело воспользовался предоставленным ему правом беспрепятственного передвижения по Берлину до восьми часов вечера и возможностью посещать в «оперативных целях» бараки военнопленных и острабочих.

Ему удалось узнать, что на Лейпцигерштрассе в подвалах универмага «Герта» оборудован склад фаустпатронов, потом он раздобыл сведения, что в парке Тиргартен, около зоологического сада, появились два новых бункера, имевших под землей не меньше пяти этажей, и что в каждом бункере может разместиться до тысячи человек. В здании министерства труда на Зоорландштрассе Орлов обнаружил какой-то штаб – там полно было офицеров, много генералов…

Впервые в общежитие острабочих завода акционерного общества «Крегер» Орлов попал в холодный, ненастный день. Староста подвела Алексея Ивановича к нарам, находившимся недалеко от входа.

– Вот это было место Рябининой, – сказала она. – Вы что, знакомый?

– Да, – подтвердил Орлов… Его охватила такая тоска, что он с трудом удерживал слезы. «Здесь, здесь она мучилась, моя родная…»

Двери барака распахнулись, вбежали женщины. Мокрые платья прилипли к телам, босые ноги шлепали по цементному, сразу ставшему влажным полу. Женщины почти кричали. Староста скомандовала:

– Тихо! У нас гость!..

На Орлова смотрели десятки испуганных глаз, никто не ждал ничего хорошего от немецкого офицера. Но как только Алексей Иванович произнес несколько слов порусски, женщины отвернулись и отошли. В середине барака кто-то громко выругался:

– Приперся, холуй!

Староста подозвала худенькую девушку с огромными черными глазами.

– Галя, господин офицер интересуется Варькой Рябининой. Помнишь ее?

– Помню… – с готовностью ответила Галя. – Где она сейчас?

– Умерла… Покончила жизнь самоубийством…

– Неправда! – сердито сказала Галя. – Варя не могла этого сделать!..

Галя выкрикнула:

– Девушки!

Подбежали женщины. Галя, размахивая мокрым платком, гневно заговорила:

– Вы помните Варю Рябинину? Этот хлюст говорит, что она покончила с собой… Убили! А потом придумали!

Алексей Иванович резко повернулся и направился к выходу: в него полетели грязные тряпки, жестяные кружки; глухо стукнул о дверь кирпич…

Хорошо, что на другой день вернулся из Гейдерберка Никандров, и Орлову было с кем отвести душу.

Никандров предложил сходить пообедать в «Медведь».

– Давно не были, пойдем, может, чего-нибудь новенькое услышим.

В ресторане навстречу им из-за столика поднялся командир второй дивизии, бывший комендант Харькова Зверев. Плотный, сутулый, с напомаженными до блеска черными жесткими волосами, он щелкнул каблуками и заплетающимся языком сказал:

– Прошу к нашему шалашу… У майора Калугина сегодня высокоторжественный день… Тезоименитство… Прошу-с…

Орлов хотел отказаться, но его опередил Никандров:

– С удовольствием, Григорий Александрович. Весьма рад.

Орлов понял, что другу важно поговорить со Зверевым, только что вернувшимся из Норвегии, куда он ездил вербовать советских военнопленных в свою часть.

Выпили за здоровье именинника. Зверев разболтался:

– Прибываю на остров Штрофозен и сразу в лагерь… Собираю подлецов и начинаю речь… Смотрю, морды воротят. Я им про новое мощное немецкое оружие, а они ухмыляются. Вызываю полковника Макарова… Мы с ним когда-то вместе служили. «Слушай, – говорю, – Иван Андреевич, что это у вас тут происходит?» А он мне: «Ничего не происходит, все идет нормально, работаем, новые штольни пробиваем и ждем…» – «Чего – спрашиваю, – ждете?» Он, гад, напрямик: «Как это чего? Ждем, когда немцам и вам вместе с ними будет полный капут!» Ну, я ему, понятно, в ухо и приказал…

– Что приказал? – спросил Орлов. – Расстрелять?

– Черта с два! Утопили в отхожем месте…

Орлов понял, что он сейчас не выдержит, ударит Зверева по широкой пьяной роже или, еще хуже, всадит в него всю обойму парабеллума. Он встал и как можно спокойнее извинился:

– Господа, я кажется, забыл запереть машину…

Когда Орлов вернулся и весело сказал: «Слава богу, ничего не сперли!» – Зверев уже совсем вошел в раж.

– Парень оказался жох… Неужели, говорит, ваше благородие, не соображаете, почему у них рожи веселые? Они московское радио слушают… Я на него: «Говори, где у них приемник? Не скажешь – голову оторву!» А он: «Мне, ваше благородие, голову очень жаль, поскольку, если вы ее у меня оторвете, новая не вырастет. А насчет приемника советую поговорить с лейтенантом Булыгиным из третьего барака. Сразу, конечно, он не скажет, а поднажмете – выложит…»

– Ну, и вы поднажали? – заинтересованно спросил Никандров. – Нашли приемник?

– Дураки из комендатуры поторопились. Забили насмерть.

Окончательно захмелев, Зверев начал врать, как в Бергене в него влюбилась богатая норвежка.

– Она мне сразу: «Я без вас жить не могу… Если вы мне взаимностью не ответите, я жизни себя решу». Денег у нее – миллион! Вилла – три этажа. Яхта! Но рост, как у правофлангового, почти два метра! Ботиночки сорок шестого размера. Я ей говорю…

Никандров понял, что от пьяной болтовни Зверева никакого толку больше не будет. Он поднялся:

– Извини, Григорий Александрович, но мы обязаны покинуть вас…

И кивнул Орлову: «Вставайте!»

Прощаясь, Никандров деловито спросил:

– Кого-нибудь привезли?

– Из Норвегии? Привез. Мало, но привез. Сорок два человека. Было сорок три, но один сбежал по дороге…

– Как его фамилия? – спросил Никандров.

– Кого?

– Этого… Ну, что сбежал…

– Зовут, как Дзержинского, – Феликс. А фамилия?.. Сейчас вспомню… Мартынов.

– Где же он у тебя сорвался? – глухо спросил Никандров.

– Кто его знает… Не то в Бергофе, не то в Нойхаузе. В Гамбурге он еще был с нами…

Похлопав по плечу задремавшего Зверева, Никандров сказал Орлову:

– Пошли!

На улице было темно, только кое-где тускло светились темно-синие фонари.

Долго шли молча. Орлов спросил:

– Ты, кажется, чем-то расстроен?

– Что?.. А?.. Нет-нет, все в порядке…

Орлов не знал, что настоящая фамилия Никандрова – Мартынов, что Феликс Мартынов – его сын, пропавший без вести на фронте осенью 1941 года.

Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова

Сколько раз я, бывая в бараках острабочих, в лагерях военнопленных, всматривался в худые, изможденные лица с надеждой – вдруг увижу сына…

В Норвегию мне попасть не удалось, а Феликс, оказывается, около двух лет находился на острове Шторфозен, расположенном в Тронгеймском фиорде, при выходе в открытое море.

Я, наверное, так бы ничего и не узнал о сыне, если бы не Михаил Никитович Ворожейкин, заведующий Моршанским гороно Тамбовской области, который разыскал меня летом 1968 года. Он попал в плен в августе 1942 года, прошел все муки ада – знаменитую среди военнопленных «яму» возле Миллерова, где немцы кормили русских распаренной пшеницей и где от дизентерии погибло около тридцати тысяч человек; он побывал в харьковской тюрьме, шел зимой босиком до Владимира-Волынского, попал в лагерь под Нюрнбергом, где военнопленных ежедневно гоняли убирать трупы и обломки зданий после бомбежек, голодал, сидел в карцерах, – вынес все только потому, что ему в то время было чуть больше двадцати лет, а главное – он обладал богатырским здоровьем.

Потом он попал в Норвегию, на остров Шторфозен, работал в штольне и выжил опять-таки потому, что был молод, и еще потому, что в этом лагере находились крепкие духом, сильные люди, умевшие помогать друг другу.

Михаил Никитович рассказал мне, как они жили в лагере «колхозами». Объединялись по трое, по пятеро, властвовал железный закон: «один за всех – все за одного». Спустя двадцать три года он помнил свой «колхоз»: он сам, Семен Павлович Горохов из-под Тулы, Михаил Андреевич Кожин из Киева. Помнил и соседний «колхоз» – Федора Ивановича Семенкова, инженера из-под Ленинграда, Михаила Ивановича Терновского из Астрахани и Михаила Евкина – тоже из Астрахани…

– Допустим, сегодня заболел товарищ Горохов, и ему норму не выполнить, значит, я и Кожин работали за троих. Я плох – они за меня. Если все мы сваливались, а бывало и такое, выручали соседи…

В одном из «колхозов» был и мой Феликс!

И еще мне рассказал Михаил Никитович:

– К нам в лагерь вербовщики Власова приезжали два раза, приезжал и Зверев. Вызывал и поодиночке и повзводно, речь перед строем произносил, обещал «малиновую жизнь», угрожал. Повезло ему мало: с превеликим трудом уговорил не то восемь, не то девять человек. Феликс сказал, что, как только доберется до Германии, обязательно убежит…

Больше о сыне я ничего не знаю. Моя дорогая, милая Надя плакала всю ночь. Разбередилась никогда не заживающая рана.

Недавно мы с женой побывали с туристской группой в Норвегии. Долго стояли на морском берегу, смотрели вдаль, стараясь угадать в тумане – где тот каменистый остров, на котором мучился в фашистской неволе наш сын?..

Советские войска вышли на Одер

Власов вернулся из Мюзенгена, где проводил смотр первой дивизии, и, стоя перед зеркалом, репетировал новый приветственный жест, который он собирался ввести в «РОА». Он сгибал правую руку в локте, ладонью к уху, затем с вывертом поднимал руку над головой и выкрикивал: «Виват!»

В министерстве Геббельса и канцелярии Мартина Бормана тянули с ответом на запрос: «Имеют ли право военнослужащие «РОА» на приветствие, принятое в Великой Германии?» То ли не хотели отвечать, то ли было, не до приветствий. Конечно, можно было проявить инициативу и самим начать выбрасывать вперед руку и кричать «хайль Гитлер!». Но кто их поймет, господ национал-социалистов! Крикнешь «хайль!», а тебе за это в ухо – не балуйся, если не дозволено.

Такие факты были. Прошел слух, что якобы в кафе можно заходить и тем, на ком нацеплен знак «ОСТ», – дескать, обслужат, как немца. Во всяком случае, начальник гражданского управления КОНРа Закутный посетил герра Геббельса, и тот согласился, что можно разрешить острабочим, коим за безупречное поведение выданы паспорта для иностранцев, беспрепятственно посещать кафе: «Пожалуйста, заходите!» Черта с два! Трое парней, выйдя из эсбана, заглянули в кафе на углу Фридрихштрассе и Георгенштрассе и получили по морде. Конечно, парни в какой-то степени сами виноваты – полезли, идиоты, в кафе в самом центре.

Новую форму приветствия выдумал Жиленков и немыслимо гордился. У него немедленно нашлись подражатели. «Виват!» – и все, поди придерись!

Если бы предложение исходило не от Жиленкова, Власов принял бы его немедленно.

При посторонних, особенно при немцах, Власов и Жиленков никогда не ссорились, были, как говорят, взаимно вежливы. Но Власова очень обижало, что Жиленков ходит в одном с ним звании. Он не раз укорял своего «главного политического советника»:

– Какой ты, к дьяволу, генерал? Воевал пять дней. Военного образования у тебя нет. И вообще ты недоучка. Ты – выскочка! Вот попрошу Гиммлера тебя разжаловать.

Жиленков – ему в 1944 году было всего тридцать четыре года, разжиревший, морда так и лоснилась, с двумя подбородками – только отмахивался от «вождя русского народа»:

– Так он тебя и послушает!..

В последнее время Власов не мог видеть Жиленкова, так он ему опротивел после случая с сейфом. А случай вышел смешной.

Вернувшись после очередного визита в главное управление СС, Власов пожаловался на плохой прием: «Не смотрят, почти не разговаривают…»

Жиленков предложил «идею»:

– Знаете, Андрей Андреевич, у вашего сейфа, между прочим, два ключа.. Один у вас, второй у герра Крегера. И он, понятно, это между нами, прошу не выдавать, в ваш сейф иногда тихонько, аккуратненько заглядывает. Это вроде и плохо, а вроде и хорошо.

– Что же тут хорошего? У меня там деньги.

– Сейчас поймете. Вы ему сюрпризик приготовьте. Какой-нибудь документик с изъявлением ваших нежных чувств к Великой Германии, к рейхсфюреру лично. Не забудьте, естественно, про фюрера что-нибудь приятное изложить…

Власов послушался и написал «завещание»:

«Находясь в трезвом уме и ясной памяти, отчетливо представляя, что каждую минуту могу погибнуть, завещаю моим соратникам крепить нерушимый союз КОНРа и Великой Германии… Только великий Адольф Гитлер…»

И положил в сейф. Читал ли герр Крегер, неведомо, поскольку, в силу опытности, он в сейф лазил, не оставляя следов. Может, читал. Но Жиленков трепанулся об этом Трухину, Малышкину, посвятил даже Закутного, а это все равно что всему свету…

«Случай с сейфом» дошел до слуха герра Эбелинга, начальника берлинского гестапо, и герр Эбелинг Жиленкову всыпал.

– Что вы с ним все задираетесь? Потом посмотрим, что с вашим Власовым делать, но склок я не потерплю. Не знаю, чем объяснить, но Власову, хотя он, помоему, просто проходимец, сам рейхсфюрер СС в последнее время симпатизирует все больше и больше…

– Я, герр Эбелинг, пошутил…

– Прекратить! Сейчас те до шуток!..

Вошел адъютант.

– К вам Жиленков, ваше превосходительство.

– Пусть войдет.

Жиленков остановился у двери, выставил вперед затянутую в узкие немецкие брюки жирную ногу, ловко вскинул руку и выкрикнул: «Виват!»

Власов нехотя буркнул: «Гут морген».

– Мой проект одобрен, – без предисловий начал Жиленков. – Одобрен и принят…

– Какой проект? – нахмурился Власов. – Что вы еще выдумали?

– Я не мог вас посвятить, вы были в Мюзенгене. Проект организации боевых групп. Буду краток. Мы должны подобрать, обучить и забросить в советский тыл специальные группы. На первых порах человек восемьсот. Когда начнет действовать новое секретное немецкое оружие… Вы догадываетесь, о чем я говорю? Вот тогда наши группы в советском тылу займут радиостанции, телефон, телеграф, вокзалы, аэродромы… Власов удивленно посмотрел на собеседника.

– Да, да… уничтожат руководителей местных организаций и, конечно, военачальников. Власов развел руками:

– Ну и фантазер вы, господин Жиленков!

– Мы пошлем в советский тыл людей умных, храбрых, сильных, преданных нашему святому делу.

Власов неприязненно глянул на лоснящееся лицо Жиленкова: «Вот прохиндей! На уме жратва да баба, а туда же…»

– А деньги?

– Дают, – усмехнувшись, сообщил Жиленков. – Пять миллионов!

– Пять миллионов? Ну что ж, для начала, пожалуй, хватит…

– Первые группы забрасываем в центральные области – Нижний Новгород, Ярославль, Кострому, Иваново, Тверь, Орел. Вторые – в промышленные центры Урала, Западной Сибири. Вот тут все изложено.

– Оставьте… Трухин о проекте знает?

– В курсе.

Адъютант не вошел, а ворвался в кабинет и нечаянно хлопнул дверью.

– Вы что? С цепи сорвались?

– Ваше превосходительство? Наши вышли…

– Кто наши? Куда вышли?

– Извиняюсь… Советские войска вышли на Одер.

Власов вскочил, подбежал к окну, снял очки, вытер платком глаза. Вернулся к столу. Лицо его сразу посерело.

– Господин капитан, а вы знаете, что за распространение слухов?..

– Москва передала…

– Кто слушал?

– Капитан Кучинский…

– Пять суток ареста!..

Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова

Я спал после обеда у себя на Викторияштрассе, 10. Рядом на койке храпел поручик Дружинин, принявший дела покойного Астафьева. Меня разбудил Павел Рукавишников, превративший, как я уже говорил, рацию штаба Власова в наш узел связи. Рукавишников нарушил мой приказ – не приходить ко мне. Я понял – произошло что-то необычное.

– Господин Никандров, вам срочное сообщение из первой дивизии, – выпалил Рукавишников и подал мне пакет. В нем лежал чистый листок. Хотя Дружинин и продолжал храпеть, я сделал вид, что читаю донесение, затем поднялся:

– Пошли, Рукавишников.

На улице, отойдя подальше от штаба, Рукавишников радостно объявил:

– Наши на Одере…

Так уж устроен разведчик. Мне надо было радоваться, а я сурово сказал:

– Спасибо за новость, но вы не имели права приходить без разрешения. Какие еще новости?

– Эта самая главная… Наши напротив Франкфурта, – обидчиво ответил Рукавишников. – Что вам еще надо? Выходит, скоро конец?

До конца было еще далеко. От Франкфурта-на-Одере до Берлина по прямой оставалось около семидесяти километров. Но это по прямой, для самолетов по воздуху, а танки, пехота должны были идти по земле, начиненной минами, усеянной дзотами, ощетинившейся гранитными и железобетонными надолбами, по земле, на которой был пристрелян каждый метр, по земле, где каждая высота являлась крепостью, где радио день и ночь орало о зверствах русских, которые якобы режут немецких детей, насилуют немецких женщин, а потом топят их в реках и каналах, о варварах коммунистах я комиссарах, у каждого из которых набор инструментов для самых страшных пыток, а в обозах складные виселицы и кресты для распятия… Советские солдаты должны были преодолевать не только водные преграды, но и ненависть и страх, воспитанные в немецком народе Геббельсом и его подручными.

Я понимал, что последние километры перед Берлином будут невероятно трудными, много наших солдат останется тут лежать навеки.

Я считал себя обязанным сделать все от меня зависящее, чтобы жертв было меньше. Для этого я должен был узнавать все об обороне врага, о его возможностях к сопротивлению.

Весь глубокий смысл слов «пир во время чумы» я понял на свадьбе Власова и Адели Белинберг в середине апреля 1945 года. Они мне казались просто сумасшедшими: советские войска угрожали Берлину, а тут свадьба, церковная служба, с венцами, «Исайя, ликуй!», обручальные кольца, свадебный стол. Прислал поздравление Гиммлер, заскочил на минуту заместитель Риббентропа, кричали «горько!» и, разумеется, «хайль Гитлер!».

Сначала все соблюдали хотя бы внешнее приличие: подходили к ручке фрау Власовой, щелкали каблуками, произносили: «Поздравляем!», «От всей души!», «Примите мои поздравления». Правда, никто не сказал: «Желаем счастья на долгие годы». Только быстро захмелевший дьякон рявкнул: «Многая лета, многая лета». Потом напились, и началось нечто невообразимое: горланили песни. Странно, дико было слушать тут наши советские песни: «Как родная меня мать провожала», «Догадайся, мол, сама…» Кто-то было затянул «Катюшу», на него яростно зашикали, и виноватый, как ни был пьян, поспешил исчезнуть.

А когда «молодые» ушли, появились неизвестные девки, они приволокли с собой пьяного гармониста, и начался шабаш. Закутный, потный, красный, плясал барыню, упал, не мог подняться, а когда к нему бросились на помощь, пустил такую струю матерщины, что даже комендант Хитрово развел руками: «Вот это виртуоз!»

Трухин с мертвенно-бледным лицом лежал на длинном диване, свесив ноги. Возле него сидела рыжая особа, он не обращал на нее никакого внимания, пристально, не мигая, смотрел в потолок.

Гармонист заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Кто-то истерично плакал.

Началась бомбежка, погас свет, визжали девки, матерился Закутный.

Вскоре Власов, Закутный, Трухин уехали в Карловы Вары (тогда говорили – в Карлсбад). Туда еще в марте удрала большая часть КОНРа, в том числе Жиленков и Малышкин. Куда Власов дел свою Адель, я не знаю, больше я ее никогда не встречал. Возможно, она поняла, что надежды жить в Зимнем и Ливадийском дворцах рухнули, и удрала в западном направлении. Как говорят, бог с ней, с этой неудачной претенденткой на звание «первой дамы Остланда».

Да и самому Власову надо было думать не столько о «спасении России», сколько о спасении собственной шкуры.

Любой участник нашей разведывательной группы – и прежде всего я, Орлов, Рукавишников – мог пристрелить Власова, но такого приказа Центр не давал, приказывали другое – не выпускать предателя из поля зрения, брать, когда это потребуется, живым.

Я часто вспоминал разговор с Алексеем Мальгиным. Тогда я сказал:

– Я готов совершить приговор над этим выродком.

– Этого мы тебе не поручаем. Его будут судить…

Теперь мне надо было позаботиться о том, как бы Власов не поспешил за своей супругой на Запад, не ушел от справедливого возмездия. И я отправился вслед за ним в Карловы Вары.

В эти последние дни решающее слово в КОНРе принадлежало Малышкину и Жиленкову. Дело дошло до того, что совещания, а они собирались в день по многу раз, проводились в отеле «Ричмонд», где жил Малышкин, и Власов, растерянный, подавленный, потерявший самообладание, покорно приходил выслушивать мрачные предсказания Малышкина и фантастические новости Жиленкова.

Проверить слухи было не у кого. «Посредников», «личных представителей» рейхсфюрера СС Крегера, Штрикфельда рядом не было – оберфюрерам, гауптштурмфюрерам, группенфюрерам было не до Власова, для них самих наступил последний час, приходилось думать о себе.

Сейчас я уже не помню всех невероятнейших слухов, которые возникали тогда среди конровцев ежеминутно. Помню лишь, что Жиленков так разглагольствовал о Ялтинской конференции, как будто он был там.

И еще помню, как Закутный по секрету поделился со мной сногсшибательной новостью:

– Вчера Власов и Жиленков весь день сочиняли письмо Черчиллю. Вы, мол, нас не трогайте, а помогите нам. Мы наипервейший заслон от коммунизма.

– Послали? – спросил я.

– Отправили с Жеребковым.

Все разговоры в конце концов сводились к одному – как уйти от приближающихся советских войск.

Последняя ночь в крепости Вюльцбург

Как ни высоки стены крепости, как ни бдительна охрана, а все же в крепости Вюльцбург о продвижении Советской Армии знали все. За немыслимую плату – чудом не отобранные золотые часы – генерал Снегов купил у охранника карту Европы, вырванную из ученического атласа. Карта, протертая на сгибах, старенькая, масштаб 1: 3 500 000, не только мелких, даже средних городов нет – только крупные, железные дороги – только самые главные; для военных людей не карта, а недоразумение. А как были ей рады! Сколько раз на нее смотрели! Сколько возникало яростных споров.

– Где же этот Вурцен?

– По-моему, недалеко от Дрездена.

– А по-моему, ближе к Лейпцигу.

– Ну и карта, черт ее раздери!..

И так целыми днями. И еще была одна постоянная тема для бесед: «Дойдут до Вюльцбурга наши или не дойдут?»

– Дошли бы, дачсоюзнички закапризничают. Слишком далеко, скажут, забрались.

– А если наши не дойдут, как же тогда мы? Кто нас вызволит?

– Да что ты все о себе, Иван, хлопочешь? Разве в нас дело?

– Понятно, не в нас, а дожить хочется…

В ночь на 21 апреля над крепостью бушевала гроза. Раскаты грома мешались с грохотом артиллерийской канонады.

В камерах и коридорах погас свет. Охранники бегали с карманными фонариками и пинками, криками поднимали военнопленных.

– Быстрее, быстрее! На плац!

Михаил Федорович Лукин привычно потрогал пуговицы, пришитые на поясе брюк. Пуговицы как пуговицы, десять штук. Когда при осмотре охрана спрашивала, почему пришиты не на положенном месте, Лукин охотно отвечал:

– Запасные… Потеряешь основную, где возьмешь? А у меня запасец…

Под пуговицами, между подкладкой и сукном, была зашита Звезда Героя Советского Союза летчика подполковника Николая Ивановича Власова.

Его привезли в августе 1944 года в погонах, со Звездой Героя Советского Союза на груди. Это было удивительно – немцы сдирали с военнопленных знаки различия и ордена.

А тут подполковник со Звездой. Потом все объяснилось. Николай Власов, оказывается, заявил немцам: «Снимете только с мертвого. Тронете – убью! Задушу руками!»

Так и ходил по крепости-тюрьме с Золотой Звездой.

Бежать из Вюльцбурга было трудно, почти невозможно, но Николай Иванович все же решил. Посоветовался с Лукиным.

– Ну, что ж, подполковник, беги! Ты молодой, здоровый. Если б у меня были обе ноги…

Тщательно продуманный, хорошо подготовленный побег сорвал трус – врач Дубровский. Николая Ивановича поймали. Когда его, окровавленного, почти неузнаваемого, вели перед отправкой в Маутхаузен в последний раз тюремным двором, он увидел в окне Лукина, притопнул о камень ногой.

С нетерпением ждал Лукин прогулки. Удалось незаметно вынуть из-под камня маленький сверток и записку: «Товарищ генерал. Если что со мной случится, сохраните Звезду и отвезите ее на Родину».

– Быстрее! Быстрее! На плац! Кто-то мрачно предположил:

– Все, товарищи! Конец! Сейчас шлепнут…

Построили в колонну, повели. В крепости остались больные – генералы Шевчук и Сотенский, механик Долженко, инженер Волгинин.

– Быстрее! Быстрее!

Прощай, крепость Вюльцбург. Будь ты проклята, мрачная, страшная тюрьма!

Что-то ждет впереди?

Колонна ушла. Умолкла канонада. Механик Долженко, лежавший в ревире, услышал крики, удары. Потом все стихло.

Долженко к вечеру ползком выбрался из ревира. У входа лежали обезображенные трупы Сергея Анисимовича Шевчука и Владимира Николаевича Сотенского, рядом измазанные в крови камни – генералов забили камнями… Про Долженко, видно, позабыли. Или торопились, было уже не до него.

Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова

Последнее совещание в Ричмонде проходило бурно. Жиленков уже не кричал на Власова и Трухина, а просто визжал:

– Что вы тянете? Вызывайте немедленно первую дивизию из-под Берлина! Сюда, в Чехословакию…

– А Гиммлер что скажет? – уныло возражал Власов. – Хотите, чтобы он за самовольство головы нам открутил?

– Черт с ним, с Гиммлером! – горячился Жиленков. – Ему сейчас не до нас!..

Трухин молчал и только пьяно улыбался.

Жиленков тянул коньяк из карловарской кружки, жевал сосиски и вновь принимался убеждать Власова:

– С пустыми руками мы американцам не нужны! На кой мы им черт?! Мы должны их встретить в Праге, ключи на блюде… Вот тогда мы вроде с подарком…

Трухин усмехнулся:

– Ключи возьмут, а нас под зад коленкой…

Ночью приняли решение: обмануть любым путем немцев и снять первую и вторую дивизии с фронта, направить их в Чехословакию. Первой дивизии Буняченко пробираться в город Дечин и уже из него наступать на Прагу. Второй дивизии следовать прямо на Прагу.

Цель задуманной операции для меня была ясна – занять Прагу раньше советских войск и передать ее американцам.

Трухин, правда, сомневался в этом мероприятии:

– Сталин с Черчиллем и Рузвельтом давно, наверное, договорились, кто что берет.

– Ничего, – возражал Жиленков, – пусть себе договорились, а мы поможем американцам, а там увидим.

Искать дивизию Буняченко послали переодетого в штатское Калугина, хорошо знавшего немецкий язык. Трухин выдал Калугину из своих запасов немецкие документы на имя Генриха Краузе, инженера завода «Кнорр-Бремзе». Провожали Калугина торжественно. Жиленков перекрестил его, поцеловал:

– Наша судьба в твоих руках…

Штаб Буняченко Калугин нашел быстро, через три дня дивизия прибыла в Чехословакию, в так называемый Дечинский снежник, а оттуда пошла на Прагу.

Сведения о движении дивизии Буняченко привез Семен Рябов. Он рассказал мне, что в первой дивизии страшный разброд: одни хотят уходить к американцам, другие говорят, что пора, дескать, кончать и с немцами и с американцами и надо попытаться связаться с советским командованием и просить пощады.

– Дерутся, Павел Михайлович, – рассказывал Рябов. – Чуть что – и в драку.

В штабе Власова все были заняты одним – слушали советское радио. Никто уже не делал это тайно, слушали в открытую, собирались у приемников по нескольку человек, обсуждали новости. Особенно всех интересовало продвижение советских войск по Чехословакии. Немцы были выкинуты из Кошицы, Братиславы, Остравы. Советское радио несколько раз передало о сформированном правительстве Национального фронта чехов и словаков. Настроение у власовцев было подавленное.

Некоторые храбрились:

– Подождем еще немного, и начнутся бои с американцами и англичанами. Мы еще посмотрим, чья возьмет…

Таких было мало, на них смотрели с презрением: болтают черт те что…

Население Раковника сначала встретило власовцов дружелюбно. Когда первые машины въехали в город, раздавались крики:

– Русские пришли! Русские!.. К машине Власова подошли девушки с цветами, но, увидав переводчика Ресслера в немецкой форме, испуганно попятились. Власов вышел из машины, подошел к девушкам, заговорил. Одна, видно посмелее и сообразительнее других, спросила:

– Вы с кем воюете, с немцами или с русскими?

Власов неопределенно ответил:

– Мы ни с кем… Мы пришли помогать вам…

В это время подъехала темно-зеленая автоцистерна. Всю ее облепили пьяные власовцы. Оказалось, что эту цистерну со спиртом отбили у немцев.