Вейдеманн слушал, не перебивая. Рябинина замолчала, попыталась освободить руку, но ничего не вышло – Вейдеманн держал цепко.

– У тебя хорошая память, но ты пропустила важные слова: «Восточные рабочие не имеют права без разрешения арендатора отлучаться с места ночлега».

– Фрау Белинберг мне не разрешила.

– Ты забыла, что я доверенное лицо арендатора и разрешаю тебе покинуть место ночлега. Мы с тобой немного посидим в оранжерее… Я принесу тебе два пирожных.

– Немецкий офицер может находиться с восточной рабочей исключительно во время допроса. Все остальное является безнравственным, а виновные подлежат наказанию.

Вейдеманн начал злиться, но виду не подал.

– Рябинина! Явитесь после полуночи на допрос, в оранжерею. За меня не беспокойтесь, нас никто не увидит. Сегодня к фрау Белинберг приедет ее будущий супруг. Она будет занята.

Вбежала Козихина. Вейдеманн отпустил руку Рябининой, строго сказал:

– Опять без предупреждения?! Марш, марш!

– Меня послала за вами фрау Белинберг! К нам приехали…

– Скажи, что я сейчас приду.

Козихина озорно подмигнула Рябининой и убежала.

Вейдеманн пригрозил:

– Попробуй не прийти…

В небольшой гостиной, которую все в доме называли «голубой», находились фрау Белинберг и молодой офицер.

– Мой управляющий, герр Вейдеманн.

– Очень приятно. Поручик Астафьев. Благодарю вас, фрау Белинберг.

– Я думаю, вам лучше поговорить без меня, – сказала Белинберг и вышла.

– Слушаю, поручик, чем могу быть полезен?

Астафьев глянул на часы.

– Сегодня, через пять часов и сорок пять минут сюда прибудет генераллейтенант Власов.

– Мы рады встретить генерала…

– Я полномочен проверить, соответствует ли здешняя обстановка безопасности генерал-лейтенанта Власова.

– Возможно, вы не знаете, что этот дом принадлежит вдове группенфюрера СС и что ее брат…

– Мне все известно. И тем не менее я обязан…

Астафьев строго посмотрел на Вейдеманна:

– Прошу полный список лиц, имеющих доступ в комнаты, план всего дома, потом осмотрим территорию.

В помещении для восточных рабочих поручик заговорил с Козихиной, спросил, откуда она.

После осмотра дома козырнул Вейдеманну и напомнил:

– Передайте фрау Белинберг – генерал-лейтенант прибудет в восемнадцать ноль-ноль…

Фрау Белинберг встретила Вейдеманна милой улыбкой:

– Проводили?

– Это непостижимо! В дом группенфюрера СС приезжают русские и подвергают меня допросу!

– Не надо волноваться, Макс. Это вредно.

– Я уже не могу волноваться, дорогая Адель. Я волновался, когда там, в России, потерял вашего мужа, который так любил и ценил меня. Я волновался, когда мне отделили ступню, – и я не знал, как буду жить дальше. Я потерял веру во все – в людей, в любовь, в дружбу, когда узнал, что вы собираетесь замуж. Группенфюрер перевернется в гробу. Его жена выходит за русского…

– Ты не точен в определениях. Не жена, а вдова. Это совсем иное – вдова.

– Променять вашего мужа на эту сутулую русскую гориллу!

– Ты снова не точен в определениях, дорогой Макс. Променять можно чтонибудь существующее, а мой муж, к сожалению, увы, как это ни печально, не существует. Если хочешь знать, я жертва. Да, да, жертва… Мы, германские женщины, умеем вместе с вами, мужчинами, нести ответственность за судьбы рейха! Мое замужество необходимо Германии! Это не просто брак, это политический союз.

– Надо было этой горилле подложить другую жертву.

– Почему другую?

Вейдеманн опустился на колени, поцеловал Адели руки.

– Зачем вы так говорите, Адель? Одумайтесь, пока не поздно. Честолюбие никого до добра не доводило, У вас хорошее имение, пенсия за мужа. Я люблю вас. Я сойду с ума, Адель!

– Не надо. Тогда и тебя отправят в Аушвиц, и ты не сможешь поехать со мной в Россию… Дай твой глупый, упрямый лоб… Я пошла отдыхать.

Фрау Белинберг панически, до животного крика боялась воздушных налетов. Если поблизости появлялся самолет, она, не пытаясь узнать, свой это или чужой, мчалась в убежище со своим маленьким чемоданчиком из зеленой кожи, в котором лежали драгоценности.

Страх перед бомбежками заставил ее принять должность директрисы санатория в тихом, уютном Рудольгинге. Но надо было выбирать между Власовым и спокойным Рудольгингом, и фрау Белинберг, превозмогая страх, вернулась в имение.

Первые дни налетов не было, и Адель успокоилась:. «Может быть, эти проклятые англичане и американцы оставят нас в покое…»

И вот опять – как назло, когда в гостях жених со своими офицерами, Фердинанд, фрау Культцер, пианистка фрейлейн Вайс. Так мило поужинали в летней столовой, шел такой интересный разговор о влиянии немцев на развитие русской культуры, генерал Власов только начал доказывать свою мысль, что еще при Великом Петре…

И тут появились самолеты. Они шли высоко, но от мощного рокота в столовой задребезжали стекла. Сухо, отчетливо застучали в Цоссене зенитки.

После, когда все закончилось, фрау Белинберг было очень стыдно, неловко за свое поведение. Германская женщина не имеет права так вести себя, но что поделаешь, если нервы опять подвели.

Фрау Белинберг вскочила из-за стола, дурным голосом закричала:

– Закройте, дьяволы, окна! Свет, свет! Погасите свет!

Она всегда кричала так: «Дьяволы!» – имея в виду остгорничных. А на этот раз остгорничных в доме не оказалось, и крик поневоле был адресован жениху фрау Культцер, милой, приятной фрейлейн Вайс…

Затем фрау Белинберг выбежала из столовой, зацепив с грохотом упавший стул, сбив с высокого столика превосходную фарфоровую мейсенскую вазу – подарок покойному мужу от группенфюрера Эшке, влетела в спальню, вынула из сейфа зеленый чемоданчик с драгоценностями и умчалась в бомбоубежище.

Самолеты, отбомбившись, давно ушли, перестали стучать в Цоссене зенитки, погасло зарево над Берлином, а фрау Белинберг не выходила из убежища – с ней, как всегда, после налета началась истерика.

Гости делали вид, что ничего особенного не произошло, продолжали тихий разговор о зверстве англичан и американцев, безжалостно бомбящих старинные города, соборы, памятники искусства. Фрейлейн Вайс, желая польстить герру Власову, заявила:

– Русские в этом смысле оказались благороднее…

Оберштурмбанфюрер Фердинанд удивленно посмотрел на фрейлейн.

Поручик Астафьев вышел на открытую террасу покурить. Мимо тли две восточные работницы – одну, похожую на мальчишку, он запомнил еще днем.

– Мадемуазель, – окликнул Астафьев. – Подойдите.

– Кому подойти? – спросила Козихина.

– Вам.

– Слушаю, герр офицер.

Рябинина зашла за угол дома.

– Как ваша фамилия?

– Козихина, герр офицер. А вы русский?

– Русский. А что?

– Так просто. Интересно. Русский – и в Германии.

– Вы тоже в Германии.

– Я другое дело.

На террасу вышел генерал Благовещенский.

– Иди, – сказал Астафьев Козихиной.

– Развлекаетесь, поручик? Заводите знакомство?

– Беседовал с вашей соотечественницей. Я обязан, ваше превосходительство, знать всех, кто находится здесь.

– А я было подумал, что вы соскучились по женскому обществу. Кстати, какое у вас впечатление от управляющего имением? Молод – не больше тридцати.

– Двадцать семь, генерал, и, если мне интуиция не изменяет, у него с хозяйкой дома роман, он бешено ревнует ее к Андрею Андреевичу.

Благовещенский засмеялся:

– Заметили? Я тоже. Ревнивцы – народ опасный. Смотрите в оба.

– Я спокоен. На днях Андрей Андреевич посетил знаменитую гадалку, кажется фрау Нагель, живет на Александерплац. Она предсказала ему успех во всех делах, в любви и обещала, что он проживет до восьмидесяти лет. Про любовь предсказание, как видите, уже сбылось.

– Легкий у вас характер, поручик.

– Не замечал, Иван Алексеевич. Просто я стараюсь не задумываться над будущим – пусть все идет, как идет.

– А я задумываюсь, поручик. Если победят немцы, тогда у меня, да и у вас, путь определенный. А если…

– Тоже определенный. Пополните русскую эмиграцию, если, пардон, уцелеете. И в такси… Важно только – кем? Пассажиром, понятно, лучше, чем шофером.

– Шутите!

– Характер легкий…

По двору прошли Рябинина и Козихина с корзинами для посуды. Астафьев проводил их взглядом, пока не скрылись, закурил.

– Когда я вижу этих русских женщин, я думаю: «Какое мне до них дело? Они советские, их отцы выгнали мою семью из России, я из-за них лишен родины». И все равно мне жаль их. Мне не так жаль итальянок, голландок, а русских жаль. Я готов бить за них морды немцам.

– Странно слышать такие речи в немецком доме.

– Наверное, странно. И тем не менее… Вы не обидитесь на мой вопрос?

– Смотря какой.

– Вы, в недавнем прошлом советский генерал, состояли в партии коммунистов. Скажите, как вам удалось избавиться от коммунистических идей, от всего, чем вы жили почти четверть века?

– Это долгий разговор, поручик. Скажу только одно: я никогда не считал себя советским. Я всегда оставался русским, только русским.

– Националистом?

– Если хотите, да.

– Как же вам удавалось прятать свои убеждения? Вы извините меня, но меня беспокоят некоторые вопросы.

– Лучше выпьем, поручик. Фрау Адель понимает толк в жизни, Берлин живет по карточкам, а у нее все, что угодно. Замечательное вино.

– Ну что ж, генерал, давайте выпьем, хотя это и не ответ на мои вопросы. На террасу вышел Власов, посмотрел на небо:

– Можем ехать, господа.

– Как себя чувствует фрау Белинберг? – спросил Благовещенский.

– Нервы, – неопределенно ответил Власов. – Сейчас придет проводить нас. Надеюсь, больше не прилетят?

– Кто их знает, – меланхолично сказал Астафьев, – Иногда они по три захода делают. Прикажете готовить машины?

– Да, да. Одну минуту, поручик! Кто эта женщина?

По двору опять шли Рябинина и Козихина, несли в корзине посуду.

– Которая, ваше превосходительство?

– Та, что повыше.

– Восточная рабочая. Их у фрау Белинберг много.

– Позовите ее сюда.

– Слушаюсь.

Астафьев застучал каблуками по каменным ступенькам. Благовещенский иронически посмотрел на Власова: «Вот кобель! И тут не может!..»

Власов тихо сказал Благовещенскому:

– Я хочу поговорить с ней.

Благовещенский кивнул не головой – всем корпусом и молча ушел. Астафьева просить было не надо – он отлично изучил шефа.

Власов приблизился к Рябининой, подал руку:

– Здравствуйте, Кира.

– Вы ошиблись, герр генерал. Меня зовут Варвара… Варвара Рябинина.

Власов засмеялся:

– Ошибся? Что вы! Вам, Кира, не надо меня бояться. Узнали меня? Я Власов, Андрей Андреевич. Помните Ялту, санаторий «Аэрофлот»? Я был один, а вы с мужем.

– Никогда там не была.

– Не упрямьтесь, Кира. Вам ничто не угрожает.

– А я ничего не боюсь. Вы принимаете меня за другую.

– Вы знаете, где ваш муж?

– Мой, по всей вероятности, на фронте, а где муж вашей знакомой Киры – я не знаю…

– Допустим, вы не Кира, как вы попали сюда?

– Что вас удивляет? По сообщению герра Геббельса, миллионы восточных рабочих изъявили желание добровольно поехать на работу в Германию. Я одна из них.

– Я спрашиваю, как вы попали в имение фрау Белинберг.

– Очень просто: управляющий выбрал меня на бирже острабочих. Я могу идти? У меня много работы, герр генерал, а ваша невеста очень требовательна и строга.

Власов сухо разрешил:

– Идите.

Рябинина спустилась во двор. У раскрытых дверей кладовой ее ждала Козихина.

– Кира! – громко окликнул Власов. Рябинина не обернулась.

– Рябинина! Подойдите ко мне!

«Что ему надо?»

Недоуменно пожала плечами, вернулась:

– Слушаю вас.

– Давно вы в Германии?

– Целую вечность, – грустно усмехнулась Рябинина.

– А если без лирики? Точно?

– С тысяча девятьсот сорок первого.

– Где взяты в плен?

– Я невоеннообязанная.

– Последнее место жительства в России?

– Город Львов, герр генерал.

– Ваш личный номер?

– Сто тринадцать тысяч семьсот шестнадцать, герр генерал.

– Можете идти, – торопливо сказал Власов – на террасу вышли фрау Белинберг, Фердинанд, Вейдеманн, Астафьев.

– Андре! Мне стало легче.

– Я рад, дорогая. Мне было очень грустно покидать вас больную.

– Уезжаете?

– Пора. Дорогая Адель, у меня к вам небольшая просьба… У вас есть восточная рабочая. Я прошу вас разрешить передать ее в распоряжение моей охраны.

– Она что-нибудь сделала против вашей безопасности? – вмешался в разговор Фердинанд.

– В некотором роде.

– Хорошо, дорогой Андре. Макс, распорядитесь.

– Кто вам доставил неприятности, генерал? – настороженно спросил Вейдеманн. – Может, я справлюсь сам? Обещаю достойно наказать виновную.

– Ее номер сто тринадцать тысяч семьсот шестнадцать. Фамилия – Рябинина.

– Если генералу эта женщина необходима… – Вейдеманн подчеркнул последнее слово: – Если необходима, мы охотно отдадим.

Астафьев уловил иронию Вейдеманна.

– Это военная необходимость, господин управляющий, – вмешался он. – Я прошу передать в наше распоряжение еще одну русскую – Козихину.

Власов искоса глянул на поручика. Вейдеманн тем же подчеркнутым тоном спросил:

– Это тоже военная необходимость?

– Да, – твердо ответил поручик. – Это продиктовано безопасностью генерала Власова.

– Кроме этого, – предупредительно сказал Власов, – полагаю, можно произвести замену. Я похлопочу. Кого вам лучше прислать: мужчин, женщин? Мужчин немного сложнее, их требуют на заводы.

Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова

Тридцать первого августа 1944 года наши войска вступили в Бухарест. Я представил, что творилось в этот великолепный летний вечер в Москве: салют, радостные толпы на Красной площади.

Я вспомнил и ночь с 22-го на 23 июня 1941 года. Мы с Надей сидели у приемника. Был тогда у нас так называемый ТНБ – новинка предвоенного времени, коричневый прямоугольник, вытянутый в высоту. Сначала мы слушали Берлин – передавали речь Гитлера, сопровождавшуюся ревом, овациями. Потом я поймал Бухарест – мужской голос пел веселую песенку под типичный румынский оркестр. Надя сказала: «Веселятся!»

В Бухаресте в ту ночь веселились – никакого затемнения, впереди короткая война с Россией. На наши города падали бомбы, лилась кровь – в Бухаресте веселились. А сейчас?.. Я был далек от злорадства, понимал, кто обманул румынский народ, кому это было выгодно, и все же: «Торговали – веселились, подсчитали – прослезились!»

Румыния объявила войну Германии. Очередь была за Венгрией.

На карте в кабинете Трухина фронт, удерживаемый немецко-венгерскими войсками, начинался в румынской части Бавета, проходил через Арад на Ораде, поворачивал на восток к Клужу, шел вдоль границ Трансильвании, огибал с севера Брашов и, образуя Секлерский выступ, уходил по Восточным Карпатам к району, где скрещивались границы Румынии, Словакии и Венгрии, – почти тысяча километров фронта.

Трухин, и в пьяном виде способный мыслить по-военному, поделился со мной:

– Настоящая оборона только в районе Клужа. Здесь группа «Трансильвания»… – Он прикинул что-то в уме. – Да какая там группа, всего одна кавдивизия СС под командованием бездарного группенфюрера Флепса. А тут остатки армии генерала Фреттер-Пико… – Он махнул рукой. – Венгры ненадежны, помяните меня, побегут и, как румыны, будут стрелять в спину немцам. Надоело им воевать за Великую Германию…

И неожиданно сменил тему:

– А Андрей Андреевич свадьбой занят… Какое безумие!

Сообразив, что сболтнул лишнее, открыл дверцу шкафчика, достал бутылку коньяку.

– Согрешим, господин Никандров?

Пусть объяснят психологи, почему именно в этот момент я вспомнил мою Надю, детей. Какая-то сила перенесла меня в Алексино, я увидел свою школу, залитую вечерним солнцем, – стекла нестерпимо ярко горят, словно в здании пожар, до меня донесся запах влажной после дождя земли. Надя идет с детьми, и наш пес, славный умный Дик, бросается ко всем по очереди. Я услышал, как дочка, защищая своего любимца, сказала: «Наш Дик – настоящая овчарка. Только ему забыли накрахмалить уши, вот они и не торчат». Сколько раз я это слышал…

– Ваше здоровье, господин Никандров!

И все ушло… Да была ли она, моя прошлая жизнь? Есть ли у меня жена, дети? Что это такое – Алексино? Было, все было и есть сейчас, только очень все это далеко от меня, немыслимо далеко, и между нами фронт…

– Ваше здоровье, Федор Иванович!

– Да вы не расстраивайтесь, Павел Михайлович. До конца еще далеко.

Утром я встретил Закутного. По его виду понял – он переполнен новостями, и, очевидно, я был первый, кто подвернулся ему, он никому не успел рассказать, его прямо-таки распирало.

– Слышали? – оглянулся и проговорил он шепотом. – Наш-то председатель?! Дела побоку, к невесте коньяк жрать, а попутно свою бабью коллекцию увеличил…

– Да что вы, Дмитрий Ефимович, до этого ли ему сейчас?

– Вот именно-с! Кому до чего, а бешеному кобелю семь верст не крюк. Привезли двух баб. Одну для самого, другую для Астафьева. И, представьте, Андрей Андреевич совершенно всякий стыд потерял, держит мамзелю в своих апартаментах, под охраной. Сам сейчас видел, какой ей завтрак понесли, словно министру, на подносике, под накрахмаленной салфеточкой. А если разобраться, какая-нибудь прости господи…

Признаюсь, тогда болтовне «Мити» я не придал никакого значения. Меня в тот момент больше всего интересовала судьба взятого в плен подполковника Алексея Орлова. Я торопился к Власову, чтобы вместе с ним еще раз увидеть Орлова. Поэтому я постарался как можно скорее отделаться от Закутного.

Под чужим именем

Если бы кто-нибудь в субботу 21 июня 1941 года, в последний мирный день, предсказал Кире Орловой, что произойдет с ее семьей, с ней самой в самое ближайшее время, если бы ей сказали, что не пройдет и суток, и она потеряет сына, милого, дорогого маленького Сережу, что она никогда больше не сможет взять его на руки, почувствовать приятную его тяжесть, никогда не сможет поцеловать его любимое местечко – ямочку под горлышком, не сможет вдохнуть в себя удивительно радостный для нее запах Сережи, что она много лет не увидит самого близкого, родного человека – Алешу, а сама она, Кира Антоновна Орлова, советская гражданка, авиационный инженер, член партии, жена образованного, умного офицера, счастливая женщина, превратится в совершенно бесправное существо, которым будут помыкать чужие, злые люди, – она бы назвала собеседника сумасшедшим.

Иногда Кира спрашивала себя: «Как же я все это перенесла? Почему я не сошла с ума, не умерла от тоски и отчаяния?» Двигалась, работала, ела, пила, спала – жила, если, конечно, можно назвать все это жизнью: подъем в пять, кусок хлеба, кипяток, в шесть на работу – до восьми вечера, с перерывом в полчаса, чтобы проглотить пол-литра скверно пахнущей баланды и две ложки картофельного пюре без масла, или тушеной капусты, или брюквы; в девять отбой и беспокойный сон на грязных нарах… Случались дни с небольшими искорками, проблесками веселья, даже счастья, если удавалось причинить пусть хоть небольшую неприятность немцам.

И Кира жила, как жили рядом с ней в Эссене, во Франкфурте-на-Майне, в Гамбурге, в Берлине сотни и тысячи таких же обездоленных, в прошлом счастливых женщин и девушек, угнанных в Германию.

Жизнь Киры, наверное, была бы еще горше, мучительнее, если бы она знала, что в кошмарное первое утро войны она в восемь часов была совсем рядом с мужем и только роковая случайность помешала им встретиться. Оставив Сережу, как она думала, на несколько минут, в грузовике с посторонними людьми, Кира бросилась к своему дому написать мужу записку, что она с сыном уехала, и не на поезде, а на машине.

Когда она подбежала к дому, он уже пылал. Из окон третьего этажа, где находилась их квартира, шел густой коричневый дым, иногда прорывалось пламя. Пожар никто не тушил, лишь дворничиха, пожилая худая женщина, бегала с пустым ведром и что-то кричала.

Не думая больше о доме, Кира побежала обратно на площадь, к оставленному в грузовике Сереже. Грузовика на месте не оказалось, валялся лишь чей-то большой, перетянутый ремнем черный чемодан – видно, упал с машины.

Кира сначала даже обрадовалась: «Слава богу, уехал!» Затем она поняла, что Сережа уехал без нее, с незнакомыми людьми, и ее охватило ощущение такой страшной беды, что она не выдержала и заплакала.

Потом она вспомнила, что у нее есть билеты на поезд. И помчалась на вокзал, предположив, что Орлов обязательно станет разыскивать их на вокзале.

Кира бежала по путям.

В этот момент Орлов выходил из здания вокзала.

Кира влетела в вокзал и услышала:

– Воздушная тревога!

Она выбежала на площадь и прижалась к табачному ларьку, находившемуся в трех шагах от павильона автобусной станции, где в это время вместе с московскими актерами был Орлов.

Как только налет кончился, Кира понеслась к центру города – она не могла стоять на месте: «Надо искать Алешу! Надо найти Алешу!»

Кира завернула за угол. Орлов в это время, попрощавшись с актерами, шел по площади.

Если бы Кира знала все это, она бы, наверное, сошла с ума от страшной, невероятной несправедливости.

Неподалеку от старинного костела Кира увидела первый труп. Она с ужасом узнала молодую женщину – врача Елизавету Степановну. Вчера Елизавета Степановна со своим мужем, инженером табачной фабрики, была на концерте, сидела в одном ряду с Орловыми и шутя жаловалась на маленькую дочку: «Вы понимаете, суп не любит, молоко не любит, любит только зефир».

Над раздробленной головой Елизаветы Степановны крутились и плясали зеленые мухи.

Кире стало страшно, невероятно страшно, к горлу подкатил тугой, горький комок, ей показалось, что ее сейчас стошнит. Она успела подумать: «Ай, как нехорошо!» – и вбежала в чужой, залитый ослепительно ярким солнечным светом двор… На месте здания штаба полка, где служил Орлов, были развалины.

Через пятнадцать дней после занятия немцами Гродно Киру вместе с другими женщинами и девушками, захваченными при облаве, увезли в Германию. Длинный товарный вагон так обильно полили дезинфекционной вонючей жидкостью, что люди задыхались, и одна из девушек – Варя, несмотря на строжайший запрет охраны, подтягивалась, опираясь на плечи подруг, и открывала железный щит окна.

Поезд замедлил ход. Варя привычно и ловко подтянулась.

– На всю жизнь надышалась этой вони! А закрыть надо, вдруг станция.

Потом она крикнула:

– Это не станция!

И высунула голову из окна.

Выстрела никто не слышал.

Варя рухнула на пол – пуля попала ей в висок.

В незакрытом окне замелькали фермы моста.

Никто не плакал, просто все замолчали. Кира гладила и гладила руку Вари – теплая, мягкая, она становилась все холоднее и холоднее.

На остановке женщины стучали в дверь до тех пор, пока ее не открыли.

– Почем вы кричать? – спросил пожилой немец.

Увидев мертвую, он жалостливо поцокал языком.

– Убирайт! – и ткнул пальцем в Киру и еще двух женщин.

Поднимая Варю, Кира заметила в кармане ее кофточки паспорт и взяла его – вдруг когда-нибудь удастся сообщить ее родственникам, а даже фамилии Вари не знает…

В Германии, проходя регистрацию в сортировочном лагере в Фюрстенвальде, Кира назвалась Варварой Ивановной Рябининой, двадцати шести лет, продавщицей универмага. Кира не хотела, чтобы немцы знали, что она авиационный инженер. Внезапно погибшую подругу звали так же, как мать Киры, поэтому она не могла спутать свое новое имя и отчество. К этому времени, всякий страх перед немцами у Киры пропал: «Не буду работать на фашистов по специальности! Не для того меня учили!» Кира скрыла, что хорошо владеет немецким языком. «Слушать буду, а говорить не стану, а то еще сделают переводчицей».

Как только эшелоны с восточными рабочими начали прибывать в столицу Германии, в берлинском отделе тайной государственной полиции – Гехаймштаатсполицай (гестапо) был создан «Русский отдел» для выявления среди них советских разведчиков, коммунистов, вообще антифашистски настроенных лиц. Последних оказалось так много, что вскоре при «Русском отделе» образовали специальную группу «Комет», привлекли в нее кроме немцев белогвардейцев, в основном участников НТС – Национально-трудового союза, а также кое-кого из проверенных предателей. Непосредственное руководство «Русским отделом» и группой «Комет» осуществлял сам начальник берлинского гестапо гаупт-штурмфюрер Эбелинг.

На Новой Фридрихштрассе в доме двадцать два находился «Русский отдел» германской контрразведки, также занимавшийся восточными рабочими. Возглавлял отдел Эрвин Шульц, помощником у него был Сергей Завалишин.

Сергей Завалишин, сын полковника царской армии, проживал в Германии давно, со времени разгрома Врангеля, у которого он в чине подпоручика командовал взводом. Жалованье переводчика на заводе «Деймберг», куда удалось устроиться с большим трудом, было скудное. Завалишин любил женщин, вино, наркотики и считал себя несчастным человеком, потому что денег на эти удовольствия не хватало. Войну он воспринял как величайшее благодеяние, решив, что теперь его материальные дела поправятся. Тотчас же побежал в контрразведку и предложил свои услуги в «борьбе с большевиками». Ему пренебрежительно ответили: «Справимся сами!» Считали, что война продлится самое большее несколько недель и на кой черт мелкий русский эмигрант. Но уже через месяц о Завалишине вспомнили, разговаривали вежливо и положили жалованье, о котором он и не мечтал.

Завалишин был в восторге, старался как можно лучше выполнить свои обязанности. Чтобы доказать благодетелям свое усердие, он донес на тех русских эмигрантов, которые расценили нападение фашистской Германии на их бывшую родину как бандитское и высказывали уверенность в победе русского оружия. Все они навсегда исчезли в лагерях смерти, а Завалишин получил пост помощника Шульца.

С прибытием в Берлин восточных рабочих Завалишин получил задание выявлять среди них тех, кто высказывал малейшее неудовольствие, арестовывать и отправлять в лагеря смерти.

Завалишин побывал во всех бараках восточных рабочих – особенно любил посещать женские; подсаживался, участливо справлялся, не ворует ли повариха, сетовал на условия военного времени, из-за чего, мол, и с питанием так трудно, но, увы, недоедают сейчас и сами немцы. Ведя, по его мнению, самую задушевную беседу, Завалишин, будто тайком, совал кому сигаретку, кому леденец, кому пряник – по его заказу специально изготовили нечто вроде русских мятных пряников. Запомнив фамилии тех, кто, как казалось, мог быть полезным, Завалишин вызывал их через лагерную администрацию побеседовать уже наедине и, обещая всякие блага, и прежде всего подкармливать, предлагал выявлять «всякого рода смутьянов и, конечно, коммунистов». Если кто отказывался, а таких, к удивлению Завалишина, было большинство, тот в барак не возвращался. Администрации лагеря Завалишин скорбно говорил, что, мол, номер такой-то отдал богу душу, отметьте в списках… И все же Завалишину удалось приобрести помощников, продававших своих товарищей за кусок хлеба, за пачку сигарет, за пряник. И в бараки уже не было нужды заходить – доносчиков и провокаторов можно было вызвать в специальный кабинет через администрацию.

И еще Завалишин сталкивался с подобными себе из особой группы «Комет» берлинского гестапо.

Кира Орлова, как и ее товарки по несчастью, не знала ни о группе «Комет», ни о «русских отделах» берлинского гестапо и контрразведки, о всей тщательно продуманной, хорошо организованной системе наблюдения за рабочими, но она понимала, что попала к врагам, что враги, несомненно, следят за рабочими, и прежде всего за советскими людьми, и решила не откровенничать с малоизвестными. «Что толку? А забьют насмерть».

На заводе акционерного общества «Крегер», куда Кира попала из сортировочного лагеря в Фюрстенвальде, ее, как не имевшую специальности, определили на кухню. Кира мыла картофель, чистила котлы, выносила мусор. Было хотя очень слабое, но утешение – тяжелая и грязная работа делалась для своих, а не для немцев.

Старая повариха тщательно следила, чтобы кухонные рабочие ничего не ели сверх нормы, но Кире удавалось иногда не только поесть самой, но и украсть дветри картофелины или кусочек хлеба для соседок по бараку. Приходилось хитрить, придумывать, что картошку нашла, а хлеб свой не съела, так как болит живот, и другие подобные небылицы.

Этому научил горький опыт. Первый раз украденную картошку Кира отдала Татьяне Роговой, работавшей дома, в России, на мясокомбинате. Кира всегда с жалостью относилась к людям с физическими недостатками, ей казалось, что им живется труднее, и Татьяна Рогова, рябая, низкорослая, с жидкими бесцветными волосами, с жилистыми руками, с плоской грудью, показалась ей совсем несчастной, особенно после того, как Кира увидела, с какой жадностью Рогова съедала порцию похлебки. «Голодает!»

Рогова прищурила лишенные ресниц глаза и язвительно спросила: «Где это ты, голубушка, разжилась? Словчила? А что, если я сейчас заявлю кому следует? Всыплют тебе, красавица, ох как всыплют!»

Кира сказала, что нашла картофелины в мусоре, даже перекрестилась для большей убедительности.

– Ну, если нашла, тогда возьму…

Рогова картошку сожрала быстро, а потом долго твердила Кире:

– Я краденого ни в жисть в рот не возьму. У меня ворованный кусок поперек горла станет…

Больше к Роговой Кира не подходила, а та при встречах все ехидничала:

– Что-то ты не угощаешь?

Недели через две Рогову назначили старостой в соседний барак. Она поселилась в закутке, отгороженном фанерной стенкой, поднималась раньше всех, позднее, всех ложилась, ела в одиночестве. Ее не боялись, ее ненавидели за побои, за подслушивание, за то, что она пресмыкалась перед немцами. К ней накрепко прилипла кличка Рябведь – рябая ведьма. Не прошло и месяца, как Рогова утонула в отхожем месте. Кто-то, видно, позаботился приготовить ей страшную, грязную смерть.

Кира проработала на кухне около полутора лет.

В бараке за это время сменилось несколько старост, даже подлые, бесчестные люди не все могли справляться с обязанностями, которые накладывала эта должность: доносить, подслушивать, бить, поднимать по утрам тяжело больных.

Украинка Авдеенко, окрещенная за свою походку вперевалку и длинный толстый нос Утконосом, отказалась от должности через неделю, хотя знала, что ее отправят в карцер, изобьют и пошлют на самую тяжелую работу. После вечерней поверки она опустилась перед строем на колени, заголосила: