С улицы донесся шум – по шоссе гнали военнопленных.

Военнопленные шли молча, медленно, еле передвигая ноги.

– Нет уж, лучше сдохнуть! – подвел итог Ильин, когда колонна скрылась из виду.

Улитин понянчил на ладони пистолет:

– Последнюю пулю себе.

Дежурство перед тем, как двигаться в нелегкий и опасный путь, всегда нес Орлов. Он часто вспоминал привокзальную площадь Гродно, павильон автобусной остановки, хорошенькую актрису.

«Идти очень хорошо! С каждым шагом ближе к Москве». Жива ли ты, маленькая храбрая женщина?

Орлов будил друзей. Улитин вскакивал моментально. Ильин поднимался медленно, кряхтя – угораздило, вывихнуть ногу.

– Пошли, товарищи, пошли…

Так втроем они в начале сентября пробились к своим – босые, заросшие, голодные, сохранив партийные билеты, воинские документы, список погибших.

Орлов немедленно написал письмо жене и послал его теще, в Кинешму. Ответ пришел не скоро – в последних числах декабря, он застал Орлова в недавно освобожденном войсками Западного фронта Волоколамске.

Варвара Ивановна подробно описала, как совершенно посторонние люди привезли к ней Сережу. «Он не потерялся чудом, потому что не расставался с сумкой Киры, а в ней лежали все Кирины документы, деньги и мое последнее письмо. Как хорошо, что я указала на конверте обратный адрес, он-то и помог быстро найти меня…» О Кире Варвара Ивановна ничего не знала.

В Волоколамске Орлов присутствовал на митинге, происходившем на месте казни восьми московских комсомольцев, перешедших линию фронта для связи с партизанами и повешенных фашистами. Восемь обледенелых трупов – шесть парней и две девушки – качались, крутились на ветру и, казалось, стучали.

Орлов не мог отвести глаз от застывшего, покрытого белой маской инея лица студентки Грибковой.

В этот же день Орлову пришлось осматривать подвал, превращенный гестаповцами в тюрьму, – там нашли истерзанные, обезображенные тела арестованных, застреленных фашистами при отступлении. У входа в подвал в снегу отрыли труп неизвестного майора с выколотыми глазами. Правая рука, сжатая в кулак, была поднята – видно, перед смертью офицер в гневе замахнулся на своих мучителей. Его так и похоронили с поднятым кулаком.

В эту ночь Алексей Иванович не смог уснуть, с тоской думал о Кире: «Где она? Где?» Ответа никто дать не мог. Оставалось лишь надеяться.

Три года Орлов не мог вырваться к сыну. Вскоре после освобождения Волоколамска Алексея Ивановича взял к себе генерал Болотин. Дел хватало, и Орлов не осмеливался попросить отпуск, пока сам генерал не предложил:

– У тебя впереди серьезное поручение, давай съезди к сыну. Двух дней хватит? В крайнем случае можешь три…

От вокзала до дома Орлов не шел, а бежал, прохожие оглядывались на него: «Куда так спешит подполковник?»

Встреча вышла и радостной и горькой: Сережа, посмотрев на подарки, вежливо сказал «спасибо», но интереса к игрушкам не проявлял, а когда бабушка вышла из комнаты, по-взрослому спросил:

– О маме ничего не слышно?

Варвара Ивановна при Сереже не вспоминала о Кире – видимо, опасалась касаться при ребенке самого больного.

За весь вечер Сережа еще только раз напомнил о матери. Отец спросил, в какой школе учится сын.

– В той же, где училась мама…

И посмотрел на бабушку: правильно ли он поступил, ответив так?

– У него две школы, – пришла на помощь бабушка. – Обычная и музыкальная… – И улыбнулась: – Только сольфеджио не любит…

В три часа утра предстояло идти на вокзал. Орлов, уложив сына спать, просидел с тещей до рассвета. Варвара Ивановна рассказывала о городских новостях, лишь бы не говорить о Кире.

– Отца Василевского вчера видела. Ему наши горсоветчики какой-то особый паек предложили, а он отказался: «Не я маршал, а сын…»

Под конец Варвара Ивановна не выдержала, заплакала:

– Неужели погибла?

Орлов молчал.

– Только не женись, Алеша, пока война не кончится… Вдруг она живая… Я тебе Сереженьку поднять помогу.

– Что вы, мама!

Он впервые назвал ее мамой, и Варвара Ивановна заплакала навзрыд.

О том, что впереди у него опасное поручение, Орлов не сказал ни слова.

Орлов ходил по камере, потом вынужден был сесть: у него вдруг закружилась голова, все стало расплываться… Какая-то чертовщина!

Алексей Иванович не знал, что в кофе подмешали порошок, расслаблявший, по мнению немецких врачей, волю.

– Спать так спать, – вслух сказал он и лег.

Через «глазок» за ним наблюдал поручик Астафьев, которому приказали, как только Орлов станет засыпать, немедленно сообщить об этом Власову. «Их превосходительство желают беседовать с задержанным лично и хотят начать разговор неожиданно, врасплох».

– Добрый день, Алексей Иванович!

Перед Орловым стоял человек высокого роста, в полувоенной форме. Первое, что бросилось Орлову в глаза, – на редкость большие круглые очки с толстыми широкими дужками. Казалось, лица у человека не было – очки на широком мясистом носу прикрывали все остальное.

Орлов сразу вспомнил Ялту, санаторий «Аэрофлот», где он несколько лет назад отдыхал с Кирой, не просто отдыхал, а проводил беззаботный, веселый медовый месяц. «Господи, как же там было хорошо!»

– Не узнаешь, Алексей Иванович? А? Может, разговаривать не хочешь? Напрасно…

«Это же Власов! Конечно, он… Тогда он был подполковником. Совершенно верно…»

– Почему не хочу? Хочу! Не каждый день с предателем встречаться приходится…

Дверь распахнулась, унтер-офицер внес кресло, поставил его, смахнул невидимую пыль. Власов сел.

Орлов засмеялся:

– Здорово вымуштрованы!

– Каждый обязан добросовестно выполнять свои обязанности.

– Такие афоризмы записывать надо. На мраморе вырубать. Предатель о добросовестном выполнении обязанностей!

– Это у вас все просто. Предатель, и все. Жизнь сложнее. Никто не знает, сколько я всего передумал, пока этот свой шаг сделал.

– Оправдываетесь?

– Мне оправдываться не в чем и не перед кем.

– Перед Родиной, перед народом…

Власов снял очки, неторопливо протирал стекла. Орлов вспомнил, как в Ялте Власов на пляже, даже купаясь, не снимал очков. Кира шутливо спросила:

«Вы и спите в очках?»

Власов серьезно ответил:

«Привык».

Очки действительно делали его более солидным. Как только Власов оставался без очков, сильнее выпирала тяжелая нижняя челюсть с жирной губой, на широком, скуластом, бугристом лице щурились узенькие подслеповатые глазки почти без ресниц – физиономия незначительного, мелкого человека, любителя выпить.

Власов протер стекла, медленно нацепил очки на мясистый нос, напыщенно произнес:

– Адольф Гитлер, правительство Великой Германии желают России только одного – добра!

– Мерзавец ваш Адольф!

Власов встал:

– Молчать! Я не позволю в моем присутствии оскорблять рейхсканцлера…

– Тогда уйдите.

Власов сел, улыбнулся – под дужками очков собрались крупные морщины.

– Не будем ссориться. Ты и тогда, в Ялте, был кипяток. Помнишь, как на меня набросился за то, что я твоей жене букет преподнес? Я к тебе с серьезным предложением…

– Что вам от меня надо?

– Пойдешь ко мне служить?

– Как это понять – «ко мне»?

– Я организую «Русскую освободительную армию». Должность обещаю хорошую. Ты мне еще в Ялте понравился. Хочу тебя от смерти спасти…

– Идите к черту!

Власов подошел к двери, открыл. Чья-то рука подала ему папку.

– Не торопись. Еще поговорим. Посмотри.

Подал Орлову папку.

– Лучше смотри.

Орлов ждал чего угодно, но только не то, что он увидел, – перед ним был его портрет в немецкой форме.

– Ну как? Неплохо? Дальше смотри.

Под вторым снимком стояла подпись: «Советский офицер Алексей Орлов беседует с генералом Трухиным».

Власов победоносно смотрел на Орлова:

– Что скажешь? Еще смотри…

Орлов вслух прочел подпись под третьим снимком:

«Алексей Орлов после принятия присяги вождю всех освободительных армий мира Адольфу Гитлеру беседует с генералом Власовым. «Я отдам все мои силы для борьбы с коммунизмом», – заявил этот храбрый русский офицер».

– Ну?

– Хорошие мастера… Сами разжились или Кальтенбруннер подкинул? А что это? Еще?

– Читай, читай!

В конверте лежала листовка «Русским солдатам»: «Я, русский офицер Орлов, обращаюсь к вам, друзья, со словами правды…»

– Клинч умер бы от зависти.

Власов настороженно посмотрел на Орлова:

– Какой Клинч?

– Художник есть такой. Специалист по фотомонтажам. Часто в «Крокодиле» печатается. Так вот он, посмотрев эти шедевры, умер бы от зависти. Ловко, сволочи, делаете.

– Сообразил, Алексей Иванович, что к чему? Ты теперь для большевиков человек конченый, обратного выхода у тебя нет, если даже убежишь, что абсолютно исключено, да и советские повесят тебя на первой осине. Выбирай: или ко мне, или в могилу.

– Расстреляете или как? Может, живым сожжете?

– Что-нибудь придумаем. А если ко мне – обещаю генеральское звание. Помнишь в Ялте начальника санатория Мальцева? Он здесь – генерал-майор, а в Совдепии выше подполковника не вырос.

– У него заслуг много. Бургомистром Ялты был, тысячи людей на тот свет отправил.

– К сожалению, иногда приходится быть жестоким. Ну, Алексей Иванович, по рукам? Жалованье хорошее, жить будешь роскошно…

После Орлов так и не смог понять, почему именно в этот момент его охватила такая лютая ненависть к Власову, к этому большеротому очкастому человеку, деловито предлагавшему изменить Родине, что он вскочил, вцепился в верхние карманы френча испуганно отшатнувшегося Власова и выкрикнул:

– Сволочь! Предатель! Морда поганая!..

Вбежали поручик Астафьев и унтер-офицер, схватили Орлова за руки, надели наручники. Потом вошел высокий полковник с бородой. Власов, брызжа слюной, орал:

– Вниз! Не давать ни пить, ни жрать!..

У входа в подвал Астафьев предупредил:

– Осторожно, ваше благородие! Тут шесть ступенек, одна вся развалилась. Я тут недавно чуть себе шею не свернул. И света нет. Комендант экономит. Ну вот и пришли.

Щелкнул выключателем. Орлов осмотрелся – подвал как подвал. На грязных стенах трубы, провода. В углу куча угольных брикетов. Где-то капает вода. Пахнет канализацией.

– А теперь, ваше благородие, пожалуйста, сюда.

Астафьев снял замок, отодвинул засов – открылась узенькая дверь.

– Тут, конечно, не отель «Адлон» на Унтер ден Линден, но жить можно. Крыс нет, недавно морили. Проходите, пожалуйста. Располагайтесь.

В низенькой темной конуре нет ничего, кроме тряпья на полу.

Орлов, согнувшись, пролез в дверку. Астафьев задвинул засов, звякнул замком, все так же вежливо сообщил:

– Беспокоить не будем, поскольку нет оснований – есть и пить подавать запрещено. Все удобства в углу. Будьте здоровы.

Щелкнул выключатель.

Высокий полковник с бородой поднял с пола поддельные фотоснимки Орлова, подал их Власову.

– Ну, что будем делать с Орловым, господин Никандров? Отдать Эриху Рике? Пусть потрошит? Никандров ответил не сразу.

– А что толку? Рике его сразу ухайдакает, а нам Орлов нужен живой. Он, Андрей Андреевич, много знает. Мы должны заставить его заговорить.

– Не заговорит.

– Я попробую…

– Попытайтесь. Если что-нибудь расскажет, немедленно поставьте меня в известность.

– Где вы будете?

– Там…

«Там» – это означало у Адели Белинберг.

Власов собирается жениться

После неудачного визита к рейхсфюреру СС Штрикфельд в начале августа принес милому другу айнвейзунг – путевку.

– Отдохните… Это в Рудольгинге, недалеко от Зальцбурга. Место прелестное. Санаторий уютный, для выздоравливающих солдат…

Услышав про солдат, Власов закапризничал:

– Не поеду! И не уговаривайте. Мне и здесь неплохо.

Штрикфельд показал свою путевку.

– И вы едете?

– Куда иголка, туда и нитка. – Штрикфельд любил иногда щегольнуть знанием русских пословиц. – Туда, возможно, заглянет и герр Крегер… Кстати, директриса там Адель Белинберг. Молода, красива, умна, обворожительна. Клянусь, вы от нее будете без ума. Дополнительно: она вдова. Супруг, группенфюрер СС, убит под Краснодаром. Детей нет…

– Группенфюрер – это в переводе на общевойсковой генерал-лейтенант?

– Совершенно верно. Вы с покойным Белинбергом в одном звании. – Штрикфельд улыбнулся: – Белинбергу, увы, звания не повысят, а вас ждет впереди многое. Для Адели вы… Ну, едем?

Штрикфельд знал, что в жизни Власова женщины всегда играли большую роль. В родном селе Ломакине девушки его недолюбливали. Был он некрасив – долговязый, кожа да кости, обильно маслил голову. Приезжая на каникулы из семинарии, Андрюшка без приглашения появлялся на посиделках и, если ему удавалось проводить кого-нибудь домой, быстро, не успев сказать двух слов, лез девушке за пазуху, сразу покрываясь при этом потом.

Парни неоднократно били срамника. Однажды устроили темную и основательно потревожили ему личность.

В последнее перед революцией лето Власову понравилась в соседней деревне Клаша Ванюкова. На третий день знакомства он затащил Клашу в овин. Она вырвалась, исцарапала ухажеру лицо и, как была, в разорванной кофте, прибежала домой. А дома долечивался после лазарета ее брат-солдат, потерявший на фронте ногу.

Вечером односельчане смотрели, как георгиевский кавалер скакал на одной ноге по горнице Власовых, бил костылем Андрюшку, приговаривая: «Я тебе холку собью, жеребячья порода!»

Отец и мать, обещавшие богу сделать сына духовным лицом, с тревогой, наблюдали, что будущего пастыря меньше всего интересует духовная пища, подавай ему побольше женской плоти, причем без особого разбору, – как-то мать чуть не за уши вытащила сына от вдовы трактирщика, грузной пятидесятилетней бабы, младший сын которой был старше ухажера лет на пять…

Поговорка «женится – образумится» не оправдалась. Женившись первый раз на соседке Полине Вороновой, Власов совсем осатанел. Выпив однажды лишнее, он поделился с приятелем: «Не могу с одной бабой жить. Пробовал – не могу». И волочился за любой юбкой.

Летом 1944 года у Власова были сразу три любовницы. Лизка, о которой никто из его штабистов ничего не знал – откуда взялась, сколько лет, на вид ей давали не больше двадцати. Маленькая, чернявенькая, вертлявая, она обожала шампанское и помидоры – могла зараз съесть два килограмма. Ильза Керстень – высокая, красивая, властная женщина, страдавшая непомерным тщеславием: она, не стесняясь, рассказывала всем и каждому, что скоро выйдет за Власова замуж. Иногда появлялась, правда на короткий срок, молчаливая особа лет тридцати, рыжая, белорозовая, веснушчатая, курносая. Молодцы из отделения контрразведки быстро дознались, что красотка когда-то состояла во вспомогательной труппе минского театра.

Это были, так сказать, постоянные привязанности. О случайных связях генерала знал лишь комендант Хитрово, и то затруднялся бы сказать, со сколькими женщинами тот встречался.

Всю дорогу до Рудольгинга Власов расспрашивал Штрикфельда о хозяйке санатория, ерзал на сиденье и ворчал:

– Посмотрим, куда вы меня тащите. Дыра дырой! На завтрак овсянка, на обед овсянка, на ужин овсянка… Ваша Адель, как ее?

– Белинберг, Андрей Андреевич.

– Ваша Адель Белинберг, наверное, корова коровой. Носит туфли сорок пятого размера. Корсет затягивает супонью.

– Чем, господин генерал? Супонью? Что это такое?

– Это, милейший, крепчайший ремень, узенький, а не разорвать. Хомут стягивают. Поняли?

– Понял. Хомут…

И вдруг:

– Капитан, познакомьте! Влюбился, словно мальчишка! Если хотите знать, о такой женщине, именно о такой, мечтал всю жизнь. Делайте, что хотите, но знакомьте! Считайте меня должником, требуйте все, что пожелает ваша душа, – знакомьте!

– Хорошо, хорошо. Завтра.

– Сегодня. Немедленно. Я не усну всю ночь, сойду с ума!

– Фрау Белинберг уехала к себе. Она живет не в санатории.

– Поехали! Придумайте повод. Визит вежливости. Обеспечение моей безопасности, наконец…

– Завтра, генерал.

– Сегодня!

– Да что вам так приспичило?

Власов умолчал о том, что выпытал у врача санатория, – фрау Белинберг никакая не красавица, но зато у нее есть брат оберштурмбанфюрер, состоит при самом рейхсфюрере СС Гиммлере! Врач так и сказал: «Фрау Белинберг – влиятельная. Пока она директриса санатория, мы спокойны. Стоит ей позвонить брату…» Штрикфельд младенец и трепло: наболтал об Адели – и молода и красива, – а самого главного не сказал.

– Капитан, тысячу извинений! К чему приравнен оберштурмбанфюрер? Никак не могу запомнить.

– Слово «приравнен» в данном случае не подходит, Андрей Андреевич. Правильнее говорить «соответствует». Он соответствует подполковнику. Почему это вас интересует?

– Надо же когда-нибудь запомнить. Поехали?

– Завтра…

– Скажите, капитан…

– Не капитан, а гауптштурмфюрер, если уж решили запомнить.

– Скажите, гауптштурмфюрер, вы мужчина или…

– Хорошо, едемте.

Все получилось преотлично. Фрау Белинберг знала немного по-русски – покойный супруг приказал: «Учи! Возьмем Москву, получим имение в Крыму». Помог Штрикфельд. Сводник из него – первый класс.

Через восемь дней объяснились. Выяснилось: Адели понравился Власов, Власову – Адель. К сожалению, на близком расстоянии у Адели заметны были морщины, кожа дряблая, многовато угрей. «Ничего! С лица не воду пить!» И насчет ума перехватил Штрикфельд – ничего особенного, самая обыкновенная натуральная фрау, готова умереть за фюрера, и если для пользы фатерланда надо стать супругой герра Власова – почему же не согласиться? Странно было бы не согласиться!

– Всему приходит конец, – сказала фрау Белинберг, подписывая путевку с заключением: «Больной покидает санаторий с заметным улучшением состояния здоровья. Окреп. Более оптимистично смотрит на жизнь». Лишь в графе: «Прибавил вес – не прибавил» фрау начальница, слегка вздохнув, проставила: «Не прибавил». По-бабьи хихикнула, погрозила пальчиком: – Любовь любовью, а здоровье надо беречь, милый.

Возникли некоторые препятствия – свадьбу можно справить не ранее декабря. Адель дала клятву не выходить замуж два года после гибели супруга, а два года будет 24 декабря. «Можете представить, его убили под самое рождество!» И еще: арийке запрещено выходить замуж за славянина. Урегулировать взялся оберштурмбанфюрер Фердинанд, брат Адели, будущий родственник. Обещал получить разрешение на бракосочетание у рейхсфюрера СС.

Перед отъездом невеста попросила жениха уделить ей несколько минут «для серьезного разговора, имеющего непосредственное отношение к нашей будущей семейной жизни».

Уединились. Штрикфельд попытался было остаться, послушать, о чем поведут речь помолвленные, но фрау Белинберг так посмотрела на него, что он немедленно испарился: с сестричкой оберштурмбанфюрера, доверенного лица рейхсфюрера СС, шутки плохи!

Адель нежно поцеловала будущего супруга в лоб.

– Мой любимый! Я понимаю, разговор тебе удовольствия не доставит, но я обязана…

Власов терялся в догадках: «Что ей от меня, чертовке, надо?»

– Да, я обязана сделать это заявление. Меня совершенно не интересует твое прошлое. У всех мужчин увлечения. Меня интересует будущее. Надо, чтобы все прилично… Эту Лизку, я правильно говорю – Лизку? Ее уберут от тебя. Фердинанд обещал. Она глупа. Всем рассказывает, как ты с ней шалишь. Не огорчайся, она тебе неверна.

«Слава богу, про Ильзу она не знает», – подумал Власов.

– Дорогая… Я все понял.

Адель посмотрела на жениха – в глазах ни улыбки, ни злости, словно речь идет о погоде.

– Я надеюсь, что и у Ильзы Керстень не будет больше поводов появляться в твоем доме. Самое правильное, если она вообще покинет Берлин.

«Вот чертова баба! Все узнала!..»

– Дорогая… Я все понял.

– Я бы не хотела, чтобы твои подчиненные в разговоре упоминали рыженькую артистку… Ее, кажется, зовут Нонна, если я не ошибаюсь?

– Дорогая, я все, все понял!

– Данке. – И добавила: – Через десять дней я прибуду в Берлин. Надеюсь, ты управишься?

Лизка исчезла. Последний раз ее видели в ресторане «Медведь» – ужинала с личным поваром Власова красавцем осетином унтер-офицером Атаровым. В мельхиоровом ведерке охлаждались две бутылки шампанского, фрейлейн чавкала крупные, с апельсин, помидоры, обходилась без ножа. После ужина вышли вместе. Гардеробщик Лисин, бывший бухгалтер Краснодарского торга, после рассказывал:

– Господин Атаров, когда вышли из зала, напомнил Лизавете, чтобы она знак «ОСТ» на плащик приколола: «Не дай бог патруль». А она весело так ответила: «Плевать я хотела на этот «ОСТ»!» Атаров вскорости запил, во хмелю был буен, кричал: «Казните меня! Погубил невинную душу!» Плакал, навзрыд.

Рыжеволосую Нонну сбила на Лейпцигерштрассе машина – сама виновата, не перебегай улицу где не положено.

Избавиться от Ильзы Керстень оказалось сложнее – немка! Дня за три до приезда фрау Белинберг Андрей Андреевич пригласил Ильзу к себе домой.

Какой между ними вышел разговор, знал лишь комендант Хитрово.

Ильза била посуду, кричала: «Дурак!» Это слышал внизу охранник Полуянов: «Вот это баба!»

Пока подавали машину, выносили вещи, термосы – один с бульоном, второй с кофе, Ильза в передней рвалась к телефону. Хитрово крепко держал ее в объятиях. А от него вырваться невозможно не только даме – медведю. Провожать Ильзу поручили переводчику Виктору Адольфовичу Ресслеру, мужчине благородной наружности, с длинной шеей, барскими манерами, предельно вежливому.

Место для «ссылки» выбрали симпатичное – на берегу Баденского озера. Врачпсихиатр согласился держать Ильзу под наблюдением, пока это будет возможно.

Через двое суток Ресслер вернулся, доложил Хитрово:

– Отвез.

– Благодарю. Что это с вами? Кто вас так отделал?

Предельно вежливый переводчик, дворянин, джентльмен, сорвался:

– Вы бы попробовали поговорить с этой стервой!..

Фрау Белинберг, осмотрев квартиру жениха, решительно заявила:

– Все очень плохо, недостойно вашего положения. Будем менять.

И все же первый визит можно было бы считать для обеих сторон приятным, если бы не ворвалась Ильза Керстень. Черт дернул ее появиться, когда Хитрого куда-то вышел. Охранники не смогли задержать Ильзу, а возможно, и не хотели – они считали ее доброй бабой. Ильза вцепилась одной рукой Адели в волосы, другой часто-часто заколотила ее по щекам.

Власов с трудом оторвал любовницу от невесты. Ильза визжала, плевалась:

– Кацер! Старый кацер!..

Когда охранники выволакивали Керстень, она орала так, что слышно было на улице:

– Шлюха! Я тебе покажу, потаскуха!..

Около Адели хлопотал врач – она лежала, стиснув зубы, бледная до синевы. И надо же, именно в это время прикатил оберштурмбанфюрер Фердинанд. Увидев сестру в растерзанном виде – шиньон набоку, платье разорвано, – холодно сказал Власову:

– Мне очень неприятно, генерал, что вы не смогли избавить Адель от оскорблений.

Фрау Белинберг закрыла глаза, вздохнула и попросила брата:

– Увези меня отсюда.

Власов отдавал себе отчет, чем пахнет происшествие с Адель. Братец доложит кому следует! Друзей у Адели много, сама говорила, какие персоны в дом запросто заглядывали. Это, конечно, не столько к ней, сколько к мужу. Покойник, понятно, есть покойник, многие помнят лишь до кремации, и вдова не группенфюрер, а вдова, но все же нежелательный шум может возникнуть. Взяла злость на Ильзу Керстень: «Приперлась, стерва…» Хотя, если откровенно, фрау Белинберг не тот товар… Ильза – это товар! Не могла, дура, повременить… Сам бы приехал… А теперь жди неприятностей…

…Унтерштурмфюрер Макс Вейдеманн считал, что ему здорово повезло – сядь он рядом с шофером на свое обычное место, и панихиду служили бы не по группенфюреру Белинбергу, а по нему, переводчику Максу Вейдеманну. Но рядом с водителем сел группенфюрер, не предполагая, что машина наскочит на заложенную партизанами противотанковую шину. Как бы там ни было – герр Белинберг лежит в земле, а Макс ходит по земле, правда, с протезом вместо левой, оторванной ступни.

Сначала Вейдеманна освободили от дальнейшего пребывания во фронтовых частях, а затем уволили из СС совсем.

На первых порах это было прискорбно, огорчительно. Но Вейдеманн был баварец, а не пруссак, и, хотя к военной службе относился с уважением, он вскоре совершенно здраво рассудил, что совсем неплохо на память о группенфюрере СС Белинберге получить его имение, его неплохую картинную галерею. Мечты Макса сначала подогревались ласковыми взглядами Адели, а позднее и более ощутимыми знаками внимания.

И вдруг, черт его побери, появился жених – сбежавший от русских долговязый, очкастый генерал Власов!

Макс долго рассматривал портрет Власова в «Ангрифе» и жаловался своей маме: «Не понимаю, что она нашла в этом уроде!»

Еще не видя Власова, Макс заочно возненавидел его. Он еще надеялся, что помолвка, может быть, расстроится: не дадут разрешения, Адель одумается, наконец, ухлопают Власова…

Во многом, если не во всем, Макс винил Фердинанда: «Это ему, наверное, нужно!»

Боже мой, как обрадовался Макс, когда Фердинанд привез в имение грустную, покорную Адель с синяком под левым глазом. Боже ты мой, какой это был замечательный, чудесный вечер! Фердинанд уехал, а Макс и Адель остались вдвоем, не считая прислуги и многочисленных работниц со знаком «ОСТ» на груди.

Адель лежала на широкой супружеской кровати, привезенной Белинбергом из Франции, и молчала, только изредка просила Макса окунуть в примочку компрессную салфетку. А Макс говорил, говорил.

Макс ушел от Адели утром, больше чем когда-либо уверенный, что из управляющего имением он превратится в хозяина. В этот день он почти не хромал, ходил без палки.

Две недели счастья закончились катастрофой. Вечером Адель была мила, ласкова, а утром, снимая ночную рубашку, нанесла удар.

– Дорогой Макс, распорядитесь. Ко мне сегодня приедет генерал Власов.

Вейдеманн сначала подумал, что ослышался. Побледнев, спросил:

– Кто приедет?

– Я сказала – генерал Власов. – Глаза строгие, тон ледяной.

– Но вы же…

– Я надеюсь, Макс, что все будет приготовлено хорошо.

– Безусловно, фрау Белинберг, все будет достойно вас…

– Я не сомневалась, герр Вейдеманн.

Как досталось в этот день не только остгорничным, осткастелянше, остовощной бригаде, но и своим – поварихе Гертруде и кондитеру Розе!

В картинной галерее работали Козихина – личный номер 101427 и Рябинина – номер 113716. Обе в синих халатах, в белых нитяных чулках – фрау Белинберг запретила восточным работницам входить в дом в своей одежде.

Сначала натерли паркет, и, хотя дьявольски устали, надо было еще обмести пыль.

– Очень уж ты стараешься, – с насмешкой сказала Козихина. – Протрешь до дыр…

Маленькая, худенькая, с коротко остриженными волосами, она выглядела совсем подростком, хотя ей исполнилось двадцать три года.

– Во-первых, фрау Белинберг проверит, нет ли пыли, а во-вторых, я эту картину очень люблю.

– Картина как картина. Обыкновенная мазня.

Рябинина засмеялась:

– Сама ты мазня. Это Савицкий. Из Смоленского музея.

– Откуда тебе это известно?

– Посмотри на инвентарный номер. О, и его даже снять не потрудились.

Козихина посмотрела на жестяной номерок, прибитый на внутренней стороне рамы, вслух прочла:

– «Смоленский областной музей».

– Убедилась?

– Вот сволочи!..

– Громче кричи. Хочешь на Макса нарваться?

– А ну его, хромого дьявола!..

Рябинина принялась за следующую картину.

– Это тоже наша. Из Ростовского музея изобразительных искусств. А на металлической табличке выгравировано по-немецки: «Дар группенфюреру СС Белинбергу от командующего первой танковой армией Макензена».

– Краденое легко дарить!

Переставляя стремянку, сказала:

– А ты, Варя, врешь, что была продавщицей. Я понимаю, от немцев-гадов надо скрываться. А зачем тебе от меня прятаться? Что я – капо? Вместе горе мыкаем.

– С чего ты взяла? Я ничего не скрываю.

– Ты с образованием. Я вижу. Немецкий знаешь, и вообще.

– Я среднюю школу с отличием кончила. Мечтала стать врачом. Провалилась на экзамене по химии – схватила тройку. Пошла с горя в торговую школу. Потом обленилась, да и понравилось – хорошо зарабатывала, особенно на дефиците. И муж прилично получал.

– Где он?

– Не знаю. Мы перед самой войной разошлись…

– А мой, если жив, воюет. И все-таки ты не продавщица. Ты или артистка, или художница. В картинах разбираешься, и вообще. Все девки, как тебя привезли, сказали: «Артистка!» Я вот не скрываю: работала инструктором по физкультуре, занимала на соревнованиях по лыжам первое место. А теперь белая негритянка, рабыня…

– У всех нас положение одинаковое. Все мы рабыни…

– Чего это ты сегодня ночью ревела?

– Зубы разболелись.

– Опять врешь…

Рябинина сошла со стремянки. Выше Козихиной почти на голову, с большими серо-зелеными глазами, с волнистыми каштановыми волосами, она и теперь выглядела красавицей.

– Удивляюсь, – сказала Козихина, – как тебя фрау Белинберт приняла. Она всех мало-мальски симпатичных девчат немедленно обратно отсылает, держит только уродов, вроде меня.

– Ты урод? Побольше бы таких уродов!

– Ни кожи, ни рожи! – решительно подвела итог Козихина. – Как она тебя не тронула?

– Меня привезли, когда ее дома не было.

– Макс привез? Это он для себя старался.

– Пусть только попробует!

– Ты не первая.

Козихина прислушалась:

– Скрипит… Сейчас появится, хромой черт!

Вошел Вейдеманн, сказал по-русски:

– Козихина, удались! Марш, марш!

Плотно закрыл за ней дверь, уселся в кресло.

– Добрый день, Рябинина. Вы очень хорошо поработали. Все блестит. Я желаю тебя немного благодарить… – И вынул из кармана конфету. – Бери! Ну, что же ты? Подойди и возьми мой подарок.

– Спасибо. Я не люблю конфет.

Вейдеманн засмеялся:

– Первый раз слышу, чтобы фрейлейн не любила сладкого. Ты просто не хочешь моей конфеты. Ну подойди. Возьми. Я принесу тебе пирожное, даже два.

– Я не люблю ничего сладкого.

– Я принесу горького. Иди ко мне.

Подошел к Рябининой, схватил ее за руку:

– Слушай внимательно. Сегодня ночью приходи в оранжерею.

Рябинина заученно ответила:

– Восточные рабочие не имеют права отлучаться из места, отведенного им для ночлега. Виновные в нарушении порядка на первый раз подвергаются телесному наказанию, на второй раз арендатор обязан возвратить злостного нарушителя в рабочий лагерь, где с ним будет поступлено по закону военного времени.