— Вины за что?

— За то, что он жив, а мать с отцом лежат в земле. Он на всю жизнь запомнил, как снимал с материнского трупа пальто, стягивал с отца сапоги. Ему понадобилось полчаса, чтобы разуть мертвого отца и надеть его сапоги на себя. — Ирина помолчала. — Моему отцу было тогда одиннадцать лет, и он раздел замерзших родителей, чтобы самому не околеть от холода.

— Бедняга. Но ведь перед ним была вся жизнь.

— Да. Только часть его души осталась там, в страшной морозной ночи, когда он потерял родителей и собственными глазами видел, как они умирали.

— Что ж поделаешь, не повезло человеку.

— Может быть, наша семейная жизнь сложилась бы по-другому, — продолжала врать Ирина, мысленно осуждая себя за наглое лицемерие, — если бы не умер мой брат Евгений. Он погиб недалеко отсюда, у Москвы-реки, холодной ясной ночью, в полнолуние. Он чем-то там приторговывал и, видимо, не поделил что-то со своими друзьями-товарищами, за что те недолго думая и пырнули его ножом. Но были ли это профессиональные преступники, я не могу сказать. Брат занимался грязными делишками, и милиция не очень-то утруждала себя поисками убийцы. Ментам, как мне кажется, было глубоко наплевать на моего брата, и они даже радовались, что одним фарцовщиком стало меньше.

— А твоя семья?

— А что семья? Ее и не было, семьи. Отец умер, когда я была маленькая, брат редко бывал дома, вот мы и куковали вдвоем с матерью на тесной хрущевской кухне. А когда в один прекрасный день пришли из милиции и сообщили, что Евгения зарезали, мать выбежала на улицу в халате и помчалась неизвестно куда, кричала, била себя кулаком в грудь, рвала на себе волосы. Потом мы поехали на место убийства, и с нею там что-то страшное сделалось; рыдая, она распласталась рядом с трупом, в боку которого так и торчал нож. Мне еле удалось оттащить ее от брата. Она материлась по-черному, я и не подозревала, что она знает такие слова, пыталась укусить меня. Была совершенно не в себе.

Они помолчали, слушая веселый ресторанный говор. Ирине захотелось крикнуть во весь голос: «Да замолчите вы! Замолчите! И почему вы все такие счастливые?»

— А твоя мать жива? — нарушил тягостное молчание Марс.

— Нет.

— Мне очень жаль, Ира. Извини, — он взял ее руку, нежно погладил. — Словами всего не скажешь, правда?

Ирина посмотрела в глаза сидящего рядом с ней человека и вдруг увидела в их глубине что-то новое, чего никогда не замечала раньше. Словно, гуляя по знакомому с детства саду, вдруг обнаруживаешь, что какой-то камень сдвинут с привычного места, и из-за такой мелочи удивительным, волшебным образом меняется облик всего сада, и тебе это приятно и странно. Что-то изменилось в ее отношении к Марсу. Но что?

— Иногда и не надо ничего говорить, просто быть друг с Другом рядом, и все. Больше ничего не надо.

В субботу утром Марс позвонил Ирине домой и предложил вместе с ним поехать к его родителям. Она согласилась, хотя и подозревала, что придется поскучать.

Как потом выяснилось, насчет «поскучать» она ошиблась. Вечер удался на славу. Родители Марса жили на Большой Ордынке в красивом кремового цвета доме, недалеко от церкви, выстроенной 350 лет назад в стиле европейского барокко и напоминавшей Ирине нарядный свадебный торт.

Старики оказались на редкость добродушными людьми, сквозь годы пронесли свою любовь друг к другу. Ирина исподтишка наблюдала за ними и удивлялась: как такое возможно? Неужели настоящая любовь существует? Чудеса.

Продукты, которые они привезли родителям Марса, были приняты с радостью, причем Марс заявил, что лосось — подарок от Ирины. Затем женщины прошли на кухню и начали готовить стол, неожиданно обнаружив обоюдную большую склонность к стряпне. Разговор шел легко, непринужденно, обсуждались рецепты, раскрывались секреты фирменных блюд, звучал веселый смех. Время бежало незаметно. К обеду приехала сестра Марса с мужем и детьми, полная, но такая же красивая, как и брат. Позже, когда Ирина болтала с ней о всякой всячине, та призналась, что стесняется своей полноты.

— Я типичная русская баба и вполне отвечаю представлениям американцев о русской женщине.

Ее дети — двое сыновей и дочка — примерно вели себя за столом, а после обеда резвились с дедом, изобретавшим для них все новые и новые игры, и то и дело дружно смеялись.

Ирина познакомилась также с шурином Марса — архитектором. Он разрабатывал проекты строительства железобетонных зданий, которые Ирина никогда не любила и считала верхом безвкусицы, такими же однообразными, как изо дня в день повторяющийся один и тот же автобусный маршрут. Внешность у архитектора была ничем не примечательная, лицо — обычное, менявшее свое выражение только тогда, когда он смотрел на детей.

Было уже поздно, но Ирине совершенно не хотелось домой. Не хотелось покидать дружный, гостеприимный, уютный дом, согретый семейным теплом. Пожалуй, впервые за долгое время она по-настоящему отдохнула, расслабилась, забыла о неприятностях. Все было хорошо, и она была довольна, что пришла к этим людям в гости.

Ирина поискала глазами Марса, увидела его рядом с родителями, тоже довольного, счастливого. Задумалась: пусть он весьма посредственный любовник, но ведь это ерунда по сравнению с тем, что он может дать ей. А дать он может истинное богатство. То, чего давно жаждет ее душа и никак не обретет, — войти в хорошую дружную семью, стать полноправным ее членом и делить на всех горе и радость.

Касумигазеки — район в деловой части Токио, где работала Хонно, был хорошо знаком Большому Эзу, но несколько с другой стороны, чем знала его Хонно. Он показал ей такие места, о которых она и не подозревала, что они вообще существуют, а тем более в этом районе. В ночную пору освещение Касумигазеки не было ярким, все виделось как бы сквозь слой воды или через зеленое бутылочное стекло.

— Раз Какуэй Саката — самурай, значит, мы должны поставить себя на его место и постараться думать, как он. Если нам это не удастся, вряд ли мы тогда отгадаем загадку, которую он вам задал, — вслух рассуждал Большой Эзу, не переставая вертеть в руке таинственный ключ. — У каждого бизнесмена, как правило, есть в банке сейф с ценными бумагами и деньгами. Представитель семейства якудзы хранит все самое дорогое в запертой шкатулке, спрятанной под татами в его спальне. Где может хранить ценности самурай?

— Я не знаю, — взглянула на Большого Эзу Хонно.

— Но я знаю, — подмигнул ей Большой Эзу, — так, по крайней мере, мне кажется.

И повел ее в центр Касумигазеки. Они шли по современному Токио, вдыхая выхлопы миллионов машин, хрустя песком под ногами, щуря глаза от едкого городского смога. Кругом приветливо сияли яркие неоновые вывески, предлагая на выбор все, что только душе угодно. Немного погодя Хонно и Большой Эзу свернули на боковую улочку, потерявшуюся среди больших, современных, из стекла и бетона, зданий, — свидетельств экономических достижений страны, — но сохранившую тем не менее дух старой Японии, ее традиций, управлявших ею в течение долгих лет, пока не пришли им на смену экономические законы.

— Вот сюда приходил Саката, когда хотел отдохнуть и сосредоточиться, — показал Большой Эзу на деревянный, покрытый лаком синтоистский храм. Подойдя ближе, он потянул за шнур, раздался звон бронзового колокольчика в сделанном вручную кэнионе. — Проснитесь, божества, обитающие в лесах и реках!

Большой Эзу заразительно рассмеялся.

— Шутки шутками, — сказал он, — но мне интересно, живут ли боги на металлических балках домов и неоновых вывесках? Или в скоростных лифтах, которые вмиг примчат тебя на какой-нибудь сотый этаж? Боятся ли наши боги — ками высоты?

— Как вы можете так неуважительно говорить о ками? — возмутилась суеверная Хонно.

— Могу, и причем запросто, — ответил ей Большой Эзу. Но Хонно не поняла, всерьез он говорит или по своему обыкновению шутит. Юмор был чужд ей, в ее жизни шутка являлась вещью невероятной, такой же немыслимой, как если бы она, например, опоздала на свидание к мужу, или если бы он вдруг вспомнил, куда положил вчера свои носки, или знал, где в доме лежит сахар.

— Я не люблю шуток, — резко проговорила Хонно. — Ребенок рождается, плачет, ест, пьет, спит — это естественно. Всему остальному он учится. В том числе и шуткам. Значит, они неестественны.

— Возможно, — согласился Большой Эзу с некоторым удивлением, — но юмору научила меня моя бабушка, которая очень любила высмеивать наш грешный мир. «Чувство юмора, — говорила она, — помогло мне выжить, иначе я бы давно сделала себе харакири». Вот я и стал постоянно подшучивать и над собой, и над жизнью вообще.

— Ни за что не поверю, — сердито возразила Хонно, —что почтенная пожилая женщина могла научить вас подобным глупостям.

— Учила, учила, мне-то лучше знать. И почему вы думаете, что чувство юмора — глупость?

— Глупость, потому что к жизни следует относиться серьезно, а вы все шутите. Поэтому из вас и получился гангстер.

— Это совершенно неверная точка зрения. Я попал в мир якудзы с момента своего рождения. Кем, интересно, я мог стать — школьным учителем?

— Не согласна. Вы говорите, будто у вас не было выбора, но это не так. Выбор, несомненно, был. Вы стали гангстером по другой причине — я знаю, почему. Вы слишком любите материальный мир, все земное.

— Очень может быть, — задумчиво произнес Большой Эзу. — Но больше я вам ничего не скажу. А кое-что на этой земле я действительно люблю, верно.

— А я люблю своего мужа, — быстро вставила Хонно.

— Кого? — рассмеялся Большой Эзу. — За что можно любить бездельника с куриными мозгами?

— Как вы можете о нем так говорить? Что вы вообще знаете о моем муже?

— Гораздо больше, чем вы полагаете, — Большой Эзу посмотрел вверх, через крышу синтоистского храма на высокие здания Касумигазеки. — Я вижу, что вам эта тема неприятна, но мне все-таки любопытно, что привлекательного находите вы в вашем муже?

Хонно не очень хотелось отвечать, но она посчитала себя обязанной защитить честь Эйкиси, пусть даже и перед лицом гангстера:

— Он достойный человек. И нуждается во мне. Кроме того, он положительный и солидный, очень надежный муж. Рядом с ним я чувствую себя в безопасности.

— Да, безопасность... Вот мы и добрались до существа вопроса. Что вы подразумеваете под словом «безопасность»? Подчинение чужой воле? Наверное, женщины находят определенное удовольствие в том, чтобы подобострастно служить своему мужу, теряя при этом собственное лицо, право голоса, свободу, наконец. Точно так же матери с радостью жертвуют собой ради своих детей. — Казалось, что Большой Эзу рассуждает вслух. — Вы чувствуете себя защищенной рядом с Эйкиси, потому что он верен порядку, строго блюдет обычаи и правила. Уверен, дома он почти не разговаривает с вами, никогда не называет по имени. Да, он нуждается в вас. А для чего? Чтобы вы готовили ему еду, убирали, раскладывали его одежду по утрам, ну и так далее. А ведь вы не домохозяйка, работаете в большой фирме. Во сколько вы встаете утром, чтобы успеть обслужить своего мужа?

— Нет, нет, все не так, как вы говорите, — запротестовала Хонно.

— А как? Объясните же мне.

— Вы ловко манипулируете словами, мне трудно с вами тягаться, — разъярилась Хонно, — переворачиваете все с ног на голову.

— Вы читали «Хагакуре»? Да? Тогда вы должны помнить одну важную фразу из этого произведения, которую произносит умный самурай. Набравшись достаточно жизненного опыта он, к своему удивлению, обнаруживает, что все те сложные правила и ограничения, требуемые обществом, которые он скрупулезно соблюдал, оказались ничем иным, как бессмысленной иллюзией, обманом. И автор книги советует опытному самураю, познавшему истину, держать язык за зубами и не распространяться о своем открытии, чтобы молодые и неоперившиеся самураи ни в коем случае не узнали правды.

Хонно вся горела от негодования. Как она презирала сейчас Большого Эзу! Какой ужасный человек! Настоящее чудовище! Наконец она собралась с мыслями и спросила:

— Откуда вы знаете, в какой храм ходил Саката-сан?

Большой Эзу в раздумье смотрел на нее какое-то время, потом ответил:

— Хочу дать вам один совет, госпожа Кансей. Вам следует облегчить срою душу — она несет тяжкий груз, и может статься, со временем груз этот станет для вас непосильной ношей.

Большой Эзу зашел в крохотный храм, Хонно, как тень, последовала за ним.

— А ответ на ваш вопрос очень и очень простой. У меня много друзей, еще больше связей. Естественно, среди моих знакомых есть и самураи. Они не раз видели Сакату здесь.

— Все-то вы знаете.

— Не все. — Большой Эзу вынул из кармана ключ. — Я не знаю, что спрятал Саката, но знаю где.

Он направился к месту, где хранился священный предмет; наклонившись, поднял ткань, которой был задрапирован постамент, и вставил ключ в замок на маленькой двери, помещавшейся в деревянном постаменте. Открыв дверь, он обнаружил за ней две толстые тетради, похожие на гроссбухи, достал их и передал Хонно. Та открыла одну из них, полистала, пытаясь разобрать каракули, написанные убористым почерком, но безуспешно. Вторая тетрадь, так же как и первая, был испещрена непонятными письменами.

— Что это такое? — спросила Хонно. Большой Эзу заглянул в книгу через плечо Хонно и ответил:

— Я, конечно, не могу сказать наверняка, но, по-моему, это какой-то шифр.

— Прекрасно. И что мне теперь делать с этими записями? Я даже не представляю, о чем они.

И в эту минуту она вспомнила о Гиине.

С Гиином Хонно познакомилась лет десять назад, задолго до своего замужества. Гиин тогда занимал какую-то высокую должность в каком-то министерстве. Собственно говоря, он был нареченным женихом Хонно, и она конечно вышла бы за него замуж, если бы он, так же как и ее отец, не был заядлым, неисправимым игроком.

К отцу Хонно всегда испытывала противоречивые чувства, но его смерть год назад все изменила. Память о Нобору Ямато была светлой и чистой. Недостатки отца как-то сами собой забылись, забылось плохое, грязное, обидное, и осталось только хорошее. В конце концов отец есть отец и как же его не пожалеть?

Другое дело Гиин. Хонно ни за что не хотела связывать свою судьбу с человеком, самозабвенно любящим азартные игры и более, чем кто-либо другой, напоминавшим ей отца. Хотя, конечно, Гиин отличался незаурядным умом, но был упрям и деспотичен. Лидер по натуре, он считал себя правым во всем. Даже постоянные проигрыши не убавляли в нем самоуверенности, совсем наоборот. Он не относился к ним серьезно, не верил в них, не желал видеть опасности, грозящей любому неудачливому, но упрямому игроку. Надо всеми его чувствами довлела одна страсть — желание выиграть, победить. И уверенность, что рано или поздно, но он все равно отыграет проигранные деньги. Ее отцу, Нобору Ямато отыграться не удалось, и он заплатил за проигрыш своей жизнью, так и не пересилив гибельную любовь к игре. Гиину вроде бы, как слышала Хонно, удалось завязать с азартными играми. Однако он вынужден был — или его вынудили — уйти из министерства и какое-то время искал работу в частном секторе, пока не нашел подходящее место. Сейчас он занимал должность профессора философии в Токийском университете, и такой выбор показался Хонно более чем странным, — она с трудом могла представить, что такой человек, как Гиин, может преподавать философию — предмет в высшей степени сложный, не поддающийся строгому анализу, требующий полета мысли и фантазии, умения импровизировать. Поэтому она сильно сомневалась, что ее бывший жених надолго задержится в университете.

Хонно решила пойти к Гиину одна, хотя Большой Эзу изъявил настойчивое желание сопровождать ее. По правде говоря, ей вовсе не хотелось, чтобы при свидании с человеком, которого она не видела уже десять лет и с которым ее связывали особые отношения, присутствовали посторонние, а уж тем более глава преступного клана.

Хонно пришла к нему в офис во второй половине дня, когда все лекции в университете закончились. Пока она стояла в приемной, а секретарша Гиина в соседнем кабинете сообщала шефу о посетительнице, Хонно внезапно почувствовала сильную слабость в ногах и волнение, словно через секунду она должна была предстать перед строгим судьей, который может спросить ее: «Что ж, дорогая, расскажи, чего ты добилась в своей жизни за эти десять лет, с тех пор, как бросила меня?» В действительности все произошло иначе.

Хонно вошла в малюсенький квадратный кабинетик, доверху заполненный книгами, стопками бумаг, связками гранок, толстыми рефератами, где не было окон и нечем было дышать. Гиин сидел за огромным письменным столом, сортируя контрольные работы студентов, одетый в какой-то безликий темный костюм. На поседевшей голове выделялся аккуратный пробор, а глаза были скрыты за поблескивающими в тусклом электрическом свете стеклами круглых очков. Он даже не поднял головы, когда появилась Хонно, и ей это не понравилось. Она была задета подобным обращением. Однако, поразмыслив немного, она пришла к выводу, что эта встреча, возможно, причиняет ему боль. Она вспомнила, как бросила его, резко, без единого слова объяснения, без последнего «прости», хотя обещала выйти за него замуж. Он познакомил ее со своими родителями, со своими друзьями, а она... Хуже всего было то, что Хонно не пожелала даже ничего ему объяснить. Как она могла сказать ему, что не собирается становиться женой игрока? Она бы и его обидела, и себя.

Хонно внимательно рассматривала Гиина, раскладывающего по порядку работы студентов, вряд ли способных оценить его гениальность, и щеки ее горели. Тихонечко она села на стул и ждала, пока профессор философии закончит возиться с бумагами. Наконец, выждав довольно долгое время, Гиин обратился к гостье:

— Я слышал, ты вышла замуж. Ты счастлива?

— Да, очень, — с воодушевлением ответила Хонно, но вовремя себя одернула, — то есть, я хочу сказать, что Эйкиси Кансей неплохой муж.

Гиин поднял голову и посмотрел на нее таким пронизывающим насквозь взглядом, что Хонно поежилась. На какое-то мгновение она пожалела, что не взяла с собой Большого Эзу. Но потом она отбросила в сторону и гнев и стыд, и сделала бесстрастное, ничего не выражающее лицо, — подобно всем японцам, она чуть ли не с момента рождения научилась прятать свои переживания за маской спокойствия и равнодушия.

— Я рада видеть тебя, Гиин.

— Давно мы не виделись, много воды утекло с тех пор.

— А как у тебя дела, как жизнь?

Гиин обвел рукой вокруг себя, показывая на стены кабинетика.

— Как видишь. Здесь проходит моя жизнь.

— Ты женился?

— После твоего внезапного бегства у меня пропало желание это делать.

— Я... — Хонно не представляла, о чем ей говорить. Она знала теперь наверняка, что причиненная ею обида у него еще не прошла. Гиин имел полное право сердиться.

— Я рад за тебя, рад, что ты определилась, — произнес Гиин более веселым тоном. — Я помню тебя такой потерянной, такой застенчивой, несчастной. Мне так хотелось помочь тебе, но, к сожалению, мне не удалось подобрать ключик к твоей душе.

Он улыбнулся, и перед Хонно вновь предстал тот самый человек, которого она знала много лет назад.

— Смешно, правда? Забавно, что я не смог разгадать тебя, а ведь у меня такой огромный опыт по разгадыванию криптограмм, шифров, решению математических задач. Я справлялся со сложнейшими заданиями, но людские души не подвластны мне, в них я не разбираюсь так хорошо, как в формулах и загадочных закорючках. Может быть, поэтому у нас и не вышло ничего хорошего, а?

— Может быть, — опустив голову, ответила Хонно.

— Знаешь, я потому и пошел в университет, что здесь мне приходится общаться с людьми. Я осознал свои ошибки, промахи, и теперь вот пытаюсь исправить их. Хочу изменить себя.

Хонно ничего не ответила, и он продолжал:

— Давай поужинаем вместе? Ты не против? Спасибо. Извини, я сначала вел себя довольно грубо, но это потому, что я не мог справиться со своими чувствами, печальные воспоминания разом нахлынули на меня.

Хонно заставила себя посмотреть в глаза Гиину.

— Ты знаешь, — словно отвечая на ее вопрос, сказал он, — я ведь бросил играть. Понял, что глубоко увяз и рискую сломать себе жизнь. Из-за своей гибельной страсти я потерял работу, многих друзей. Я посмотрел на себя со стороны и ужаснулся, увидев, что неумолимо качусь вниз. И знаешь, о ком я подумал в первую очередь? О тебе. Я был благодарен тебе за то, что ты меня бросила. Иначе тебе пришлось бы стать свидетельницей моего падения, ты бы страдала со мной, и я бы никогда себе не простил, если бы подобное случилось.

— Я и не знаю, что тебе ответить, — в замешательстве сказала Хонно, и это была истинная правда. Неожиданная исповедь Гиина застала ее врасплох. Мысли ее разбежались, а в чувствах разобраться было вообще невозможно. Одно она знала наверняка — Гиин ей до сих пор нравился! Вот ужас-то! Она бы хотела подавить это в себе, но не смогла. Попробовала подумать о муже, о своем счастливом браке. Не помогло. С удивлением и радостью Хонно обнаружила, что Гиин по-прежнему любит ее, и от этой мысли сердце ее предательски забилось.

— Не говори ничего, — нежно попросил Гиин, с любовью глядя на Хонно, — довольно и того, что ты сидишь здесь, и я могу тобой любоваться.

— Что вы сделали! — в гневе кричал Большой Эзу.

— Да, я отдала ему тетради с шифрованными записями, — просто ответила Хонно.

— Бред какой, поверить не могу!

Разговор происходил на следующий вечер в доме Большого Эзу.

— Но именно это я и собиралась сделать. Мы же с вами договорились.

— Мы договорились, что вы скажете ему о существовании этих тетрадей и спросите, возьмется ли он расшифровать записи.

— Он согласился расшифровать их. И перестаньте на меня кричать.

— Я перестану кричать, — вопил Большой Эзу, — когда мы получим тетради обратно!

— Вы не видели Гиина. Он изменился. Он перестал играть. Поэтому я и дала ему тетради.

— Что-то ваши глаза, Хонно, подозрительно блестят. Это отвратительно, знаете ли.

Хонно рассмеялась.

— А вы что, завидуете? Вам не все равно? И кто вам дал право так со мной разговаривать!

— Я? Завидую? Кому, этому проигравшемуся неудачнику?

— Он больше не играет в азартные игры, — твердо ответила Хонно.

Большой Эзу сощурил глаза.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Гиин сам мне сказал. Он признался...

— И вы, наивное создание, поверили ему? — простонал Большой Эзу, схватившись в отчаянии за голову.

— Разумеется, поверила. А почему...

— Дура!

— Да как вы сме...

— Дура вы, госпожа Кансей, вот вы кто.

Смущенная и сердитая, Хонно попросила:

— Вас не затруднит объяснить мне, что вы имеете в виду?

— Все очень просто. Он вас одурачил.

— Вы ошибаетесь, — возразила Хонно. — Я давно знаю Гиина.

— А я знаю игроков, — отпарировал Большой Эзу. — Они не меняются, понимаете? Никогда. Они только уверяют вас, что они изменились и бросили играть. Да... Боюсь, госпожа Кансей, вы не очень большой знаток человеческой натуры, и вам придется многому научиться.

— Если вы не будете переходить на личности, то хорошо поступите. Зачем вы делаете ненужные обобщения?

— Я хочу убедить вас в своей правоте. Вы знаете, где живет Гиин?

Хонно кивнула. — Тогда пошли к нему домой.

— Как, сейчас?

— Да, сейчас! — рявкнул Большой Эзу и, схватив Хонно за руку, вышел вместе с ней из кабинета.

— Дома никого нет, — сказала Хонно, в третий раз звоня в дверь квартиры Гиина. — Он, наверное, вышел поужинать.

Большой Эзу усмехнулся.

— Конечно, поужинать, куда же еще? — Он вытащил из кармана длинный кусок металла — отмычку — и стал открывать замок.

— Что вы делаете? — ужаснулась Хонно.

— Ничего особенного, — ответил ей Большой Эзу, поворачивая круглую ручку и открывая дверь.

Они вошли внутрь, и Хонно сухо поинтересовалась:

— Разве подобные вещи не запрещены законом?

— Если и запрещены, то я об этом ничего не знаю.

Большой Эзу закрыл дверь и включил в прихожей свет. Хонно чуть не задохнулась от изумления.

— Черт! — воскликнул Большой Эзу.

Квартира была перевернута вверх дном. Двери шкафов открыты, ящики выдвинуты, их содержимое в беспорядке разбросано по полу. Подушки вспороты, часть ковров изрезана. Все три комнаты находились в состоянии полного хаоса.

— Боже мой, что же здесь произошло?

— Ни Гиина, ни тетрадей, — с горечью констатировал Большой Эзу. — Исчезли. Отлично, госпожа Кансей.

Хонно была близка к обмороку.

— Теперь вы видите, что глубоко заблуждались на счет Гиина? Как вы могли его подозревать? Его кто-то похитил вместе со злосчастными тетрадями. Господи, господи, зачем я втравила его в эту историю? Его же могут убить!

Сердце ее сжалось от страха и горя, и она, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась. Она плакала о своем бывшем женихе, о себе, о безвозвратно ушедшем прошлом.

— Ну как, понравилось тебе у моих родителей? — спросил Марс Ирину. — Не скучала?

— Ни одной минуты. Было просто чудесно, правда.

Они разговаривали в курительной комнате пыльного фойе старого МХАТа, во время антракта. Ирина сразу узнала Наташу Маякову, как только та вышла на сцену, В гриме Наташа выглядела старше и чем-то напоминала Ирине французскую актрису в одном из фильмов, который она контрабандой привезла из поездки в Америку. Ирину переполняла такая ненависть к Маяковой, что она готова была испепелить ее взглядом, если бы могла. И почему эта актриса вызывает у нее такую ярость? Разве Валерий так много для нее значит, что она бешено ревнует его к этой красивой блондинке? Как бы там ни было на самом деле, весь первый акт Ирина просидела в напряжении и с облегчением услышала звонок, означавший, что наступил антракт.

— Мои старики иногда бывают занудными, но замечаю это только я, — продолжал говорить Марс.

— А ты похож на мать. Она у тебя женщина сильная и к тому же прекрасная хозяйка. А я слабая, а уж хозяйство — совсем не моя стихия.

— Наверное, ты не создана для семейной жизни, — ответил Марс, — душа у тебя беспокойная, характер непоседливый. Домохозяйка из тебя не получится, факт.

Они поговорили еще о пьесе, постановке, актерской игре. Ирина вскользь упомянула Наташу Маякову, игравшую в «Трех сестрах» Ирину, желая выяснить, произвела ли актриса какое-нибудь впечатление на Марса, но он сделал в адрес Маяковой какое-то ничего не значащее замечание. Затем отпустил веселую шутку, и Ирина от души рассмеялась. Вдруг она почувствовала себя очень неуютно, осознав, что была готова выболтать Марсу о своем знакомстве с Валерием, встрече с ним у магазина «Дружба», его свидании с актрисой и предательстве по отношению к ней, Ирине. Какой кошмар! А ведь Марс и не подозревает, что его тоже предают, обманывают, шпионят за ним. Хотя почему она предает Марса? Разве она обещала ему что-нибудь? Клялась в верности? В конце концов, она старается для себя. Да, она предает Марса, и делает это по поручению другого своего любовника, Валерия. Три дня назад этот факт почему-то ни в малейшей степени не волновал ее, но после визита к родителям Марса что-то в ней изменилось. Она поняла, как наплевательски относится к ней Бондаренко. Использует ее в своих целях, вот и все. Ирина посмотрела на Марса как будто впервые. «Отличный мужик, красивый, душевный, обаятельный. Чего ей еще надо? Не испорчен властью, и в отличие от Валерия не навязывает своего мнения. Когда-нибудь, — думала Ирина, — у Марса будет своя собственная семья, и для него это будет счастьем». При мысли об этом у Ирины стало на душе спокойно и светло.

«А что Бондаренко плел ей насчет свободы, которую она обязательно обретет, шпионя за Марсом? Чушь. А, ладно».

— Чехов всегда заставляет меня задуматься, — сказала Ирина, чтобы как-то объяснить свое долгое молчание. — Наверное, потому, что его пьесы, как современная живопись, есть в них некая незаконченность, незавершенность, многое приходится додумывать самой.

— По-моему, сегодня тебя интересует не Чехов, а актриса, Наташа... не помню фамилии.

— Не знаю, как ее зовут, — солгала Ирина, — просто мне было любопытно. Такой тип женщин обычно нравится мужчинам, и я хотела узнать твое мнение.

— Слишком много грима, — сказал Марс, и в это время прозвучал звонок к началу второго действия. — Неизвестно, на что она будет похожа, если смыть с нее всю эту краску.

Из окон спальни в квартире Марса виднелась Площадь Восстания, мерцавшая в темноте желтыми уютными огоньками. Гастроном в высотке уже закрылся, кинотеатр не работал. Небо, полное тяжелых свинцовых туч, нависло над домами низко-низко. Несмотря на весеннюю пору, в воздухе чувствовался свежий, влажный запах снега. Ирина стояла у окна и задумчиво смотрела вдаль, на спящий город, настроение у нее было скверное. То ли холодная, негостеприимная ночь оказала свое действие и вызвала непонятную грусть, то ли такое впечатление оставили мхатовские «Три сестры». Но почему ей так плохо? Неужели все дело в актрисе, Наташе Маяковой? Ирина не могла не признаться самой себе, что, отправляясь в театр, она надеялась встретить там Валерия. Чехов Чеховым, а билеты она взяла именно поэтому. Целый день она представляла, как улыбнется при встрече Валерию, какие скажет слова. Встречи не произошло, и она была разочарована, появилось противное ощущение горечи, пустоты. Сейчас она, проведя весь вечер с Марсом, собиралась остаться у него на ночь, а мысли ее были далеко; единственное, чего ей хотелось в данную минуту — это прижаться к большому крепкому телу Валерия, отдаться его ласкам, забыться с ним в пылу страсти.

Ирина так ярко представила себе жаркие объятия Валерия, что на миг испугалась. Что это с ней происходит? Она перестала понимать себя. Кого она любит в конце концов, Марса или Валерия? Ей казалось, что она полюбила Марса, но в таком случае как она может мечтать о близости с Валерием, ревновать его к актрисе? Все вдруг непонятным образом усложнилось. Раньше было проще. Она спала с Валерием, и ей это нравилось. Она выделилась из серой, безликой толпы женщин, потому что ее выбрал могущественный, всеми уважаемый Валерий Бондаренко. А когда он дал ей понять, что она может получить гораздо больше, разделить с ним власть над людьми, она была готова сделать все, чего бы он ни попросил. Любовник попросил ее шпионить за Марсом Волковым — замечательно, очень интересно, почему нет?