Он хлопает глазами, переводит взгляд с меня на отца Абригона, замечает крест поверх желтой футболки. За его спиной, рядом с музыкальным центром, в ведерке со льдом стоит бутылка шампанского, и два бокала обрамляют тарелку маленьких канапе. Когда же святой отец учтиво приветствует его «Buenos tardes»[17], недоумение на его лице сменяется гримасой бешенства. Он захлопывает дверь у нас перед самым носом. Тогда отец Абригон с неподражаемой элегантностью и лукавым взглядом склоняется ко мне и роняет своим густым голосом:

– При всем моем уважении к вам, дитя мое, я думаю, он принял вас за жрицу любви.

И тут он разражается гомерическим хохотом, следом за чем дает мне дружеский подзатыльник и впихивает обратно в лифт.

Пока мы идем до микроавтобуса, я стараюсь из чувства собственного достоинства и в знак признательности вторить его веселью, потом на меня накатывает глубокое разочарование. Я ощущаю себя как никогда задетой… Вовсе не тем, что меня приняли за девушку по вызову, это скорее польстило мне, а тем, что из ничего раздула целую историю, что ни минуты не усомнилась в том, что мой приезд в Мексику угрожает высшим интересам нации. Гораздо приятнее тешить свое самолюбие иллюзией собственной значимости и полагать, что именно твоя компетентность ставит под угрозу твою жизнь. Ненавижу оказываться в подобных ситуациях, попадаться на такой избитый прием в стране мачо. Особенно когда очевидец потешается надо мной с сочувствием и снисходительностью, полагая, что оскорблена моя целомудренность, тогда как я лишь обманулась, поверив в несуществующую опасность. Я ощущала себя потенциальной мишенью, а была лишь легкой добычей.

– Пять минут на подготовку, – бросает он со ступеней гостиницы, – и прямиком на банкет в мэрию! Желательно вечернее платье, если имеется.

Учитывая мое состояние, я отвечаю: посмотрим, что оставили мне грабители. Еле сдерживаясь, чтобы не лопнуть со смеху, он советует мне хорошенько осмотреть весь номер: возможно, «они» установили подслушивающие устройства. Я изображаю вымученную улыбку раскаяния и прохожу по внушающему мне отвращение холлу, в ковролиновой зоне которого уже толкутся мои коллеги. Астрофизик облачен в кожаные брюки и вышитую рубашку, историчка, как сарделька, втиснута в белый костюм, немец выбрал льняной китель с кожаным поясом в баварском колониальном стиле. Кевин Уильямс в смокинге. Он вопрошает меня взглядом. Я милой улыбкой отвечаю, что все в порядке, и спинным мозгом чувствую, как он сверлит меня взглядом, пока я спешу к одному из лифтов с ажурными решетками.

Опершийся на решетку лифта бывший фронтовик в лифтерской униформе качает головой, указывает на грузовой подъемник в конце ремонтируемого коридора. Похоже, честь воспользоваться кабиной люкс выпадает только в день приезда в гостиницу. Или же лифт работает по определенному графику. Или же старик объявил забастовку. Спотыкаясь о кучи строительного мусора, я пробираюсь к стальной двери. С ума сойти, как быстро человек здесь покоряется судьбе. У тебя идет кровь из носа, разлаживается работа кишечника, полицейские вымогают деньги, водители давят насмерть, ученые официально признают существование чудес, ничто не поддается рациональному объяснению, а за возмещением морального и материального ущерба – просьба обращаться к Хуану Диего.

Прежде чем дверь грузоподъемника полностью закрывается, я замечаю Кевина, который, увидев, что я смотрю на него, тотчас отворачивается. Он мне нравится, хотя я вовсе не уверена, что меня к нему влечет. Пожалуй, я нахожу его трогательным. Я до такой степени отвыкла от мужчин, взяв в привычку смотреть лишь на одного из них, да и то оглядываясь назад… Что изменилось в моей жизни с тех пор, как я обрела статус «свободной женщины»? Однажды я согласилась поужинать со своим пневматологом. Вторично попытала счастья, проведя выходной со стоматологом. И даже совершила горное восхождение со встреченным в спортивном клубе адвокатом. Я отказываюсь верить, что все мужчины, за исключением Франка Манневиля, ничем не отличаются друг от друга, что они хотят только одного, и вовсе не любви, что любое новшество возбуждает их, но только постоянство приносит истинное наслаждение, что их ребячества – отнюдь не черта характера, а всего-навсего каприз инфантильных взрослых. Я тщетно борюсь с подобными предубеждениями: мой личный опыт каждый раз подтверждает, как глубоко я заблуждаюсь, будучи столь терпима по отношению к противоположному полу.

Итак, ошибка чиновника из института культуры оставила у меня не такой уж неприятный осадок смутного возбуждения. Когда я в последний раз играла? Играла в женщину, желающую нравиться, быть соблазненной… Вряд ли виной пробуждению моей чувственности стал влажный жаркий воздух Мехико, скорее это парящее марево допускаемого сверхъестественного, этот всеобщий настрой относиться к Божьей благодати как к данности дает мне жажду флиртовать, желание сблизиться, ощутить чью-то руку в моей руке и тяжесть чьего-то тела…

Я пытаюсь остыть под тонкой струйкой ржавой воды, выбивающейся из душевого шланга, потом выливаю на себя бутылку ледяной минералки из мини-бара. Накидываю банный халат и раскладываю на кровати все имеющиеся у меня комплекты нижнего белья. Мне предстоит выбор из шести возможностей. Грабитель забрал только флакон духов «Герлен», еще из запасов моей матери. Я усматриваю в этом шанс, если не предзнаменование. Мне предоставляется случай более не скрываться за ароматом респектабельных духов. Не заглушать естественный запах тела, дать моим феромонам вырваться наружу и, чем черт не шутит, привлечь обоняние самца. Я выбираю лиловый бюстгальтер и облегающие трусики, приобретенные в беспошлинном магазине в токийском аэропорту по возвращении с офтальмологического конгресса, подхожу к треснувшему зеркалу, чтобы немного накраситься, улыбаюсь собственному отражению. Так я нравлюсь себе чуть больше, хоть мне немного и стыдно. В любом случае мои усилия оценить будет некому: Кевин Уильямс, конечно же, верный муж – асексуальный и неприступный. Но имею я право проветриться после всех этих церковных историй и немного помечтать о понравившемся мне мужчине, даже если моим фантазиям суждено остаться безответными.

Решив обойтись без комбинации, которая уберегла бы меня от просвечиваний, я надеваю прямо на голое тело длинное черное полупрозрачное платье из крепа, которое беру с собой в каждую поездку, но никогда не решаюсь надеть. Преимущество этой страны специй в том, что за три приема пищи я похудела как минимум на полтора размера.

Я мнусь перед телефоном, убеждаю себя, что он в любом случае не работает и что с психической точки зрения Франку, в преддверии операции моей пациентки, лучше не слышать моего голоса. Хотя не только поэтому. Только сейчас я осознаю, насколько мучительна была для меня последняя проведенная у него ночь полтора года назад. Утром, спускаясь в лифте, я обнаружила, что оставила серьги в ванной комнате. Пришлось подняться обратно. Мое полотенце уже крутилось в барабане стиральной машинки. Я чуть было не заплакала. Ладно бы он просто повесил на его место чистое, на случай появления другой женщины. А так, первое, что он сделал после моего ухода, – определил меня в грязное.

Кевин Уильямс в клубах дыма из выхлопной трубы работающего мотора слоняется взад-вперед у входа в отель. Оставив без внимания мой паутинный наряд роковой соблазнительницы, он приглашает меня немедленно подняться в микроавтобус, где остальные уже томятся в атмосфере истерии. С непринужденной улыбкой я прохожу на свое место. Историчка барабанит квадратным ногтем по замку вечерней сумочки, химик подчеркнуто демонстративно листает свой блокнот, а астрофизик рисует на запотевшем стекле фигурки уродцев.

На закате, в ледяных дуновениях кондиционера, с горящим от нехватки кислорода горлом, мы выезжаем за городскую черту. Сидящий рядом со мной и подскакивающий на ухабах Кевин под конец склоняет свою голову к моей. Меня вдруг осеняет любопытнейшая мысль. Я, вне всяких сомнений, единственная в этом микроавтобусе, кто не верит в загробную жизнь. Если предположить, что нас переедет грузовик и мое сознание выживет, у меня будет лишь две возможные реакции: признать свою ошибку или отказаться признать, что я мертва. Ведь, согласно постулатам квантовой физики, утверждающим, что наше видение вещей формирует реальность, получается, что загробный мир не существует для тех, кто в него не верит, и спорить больше не о чем. Если, конечно, остальным покойникам не подвластно организовать для нас приемный пункт, адаптационный сад… Интересно, как бы встретил меня Хуан Диего. И, если они воссоединились на небесах, как Мария-Лучия, о чьем существовании все позабыли, относится к этому земному домогательству идолопоклонников, желающих канонизировать ее мужа.

. Меня будит раскат грома. За окном кромешная тьма, отец Абригон, завладев подключенным к приборной доске микрофоном для туристов, откашливается в громкоговоритель прямо у себя над головой. Мои коллеги распрямляются, водя по сторонам заспанными глазами.

– Мы подъезжаем. Надеюсь, вы без труда поймете, что из соображений учтивости и в целях соблюдения протокола нам придется отужинать дважды. Еда, вероятно, будет из одного и того же ресторана, поэтому настоятельно рекомендую избегать морепродуктов и апельсинового сока. Пейте текилу – пока что не придумано ничего надежнее…

– …чтобы заручиться единодушием экспертов, – добавляю я на ухо Кевину.

Он вздрагивает и отскакивает от меня к подлокотнику. Остается только гадать, что на него так подействовало: мои феромоны или же мое зубоскальство. Я протираю запотевшее стекло. Еще десяток «лежачих полицейских» – и мы въезжаем в одну из деревушек, которые уже имели честь созерцать во время сегодняшней послеобеденной прогулки. Тогда был час сиесты, теперь вся центральная улица запружена приветствующей или освистывающей нас – сложно сказать – разгоряченной толпой, стучащей по бокам автобуса, посреди транспарантов, напоминающих, что именно здесь родился Хуан Диего.

Мы сворачиваем на стоянку, охраняемую солдатами в полевой форме, и шофер припарковывается перед неким подобием мотеля в неоацтекском стиле, освещаемым факелами. Проходим по красному ковру, по обеим сторонам которого стоят музыканты в сомбреро и с напомаженными усами, размахивая у нас перед носом помпонами и гитарами, с выражением несказанных страданий на лице.

На верхних ступенях лестницы нас встречает сложивший руки в форме победного «V» офицер в перчатках. Отец Абригон, зажав в руке полиэтиленовый пакет, похлопывает его по плечу, представляет нас, после чего направляется в туалет. Через пару минут он возвращается уже в сутане, с футболкой, убранной в пакет, в то время как офицер завершает приветственный церемониал и улыбается в объектив фотографа в армейских штанах, отвечающего за увековечение наших рукопожатий на пленке.

– Это полковник артиллерии, – тихо уточняет падре, – пытавшийся подавить восстание индейцев чиапас. Поскольку он оказался недостаточно жесток, его перебросили сюда.

Опальный полковник возвращается в свой командный пункт, разбитый под сверкающим балдахином в глубине украшенного тотемами зала. Встав навытяжку у стойки микрофона и поздравив нас с приездом в родную деревню Хуана Диего, он одаривает своих соотечественников пространной предвыборной речью, где особо напирает на наше присутствие. Когда наконец шквал аплодисментов стихает, микрофоном завладевает историчка и от нашего имени благодарит его за радушный прием, в то время как мы затыкаем уши из-за грохота петард, а русский невозмутимо опустошает бокал за бокалом под стеклянным взглядом солдат, застывших на вахте у корзин с дарами моря.

Я подхожу к священнику, интересуюсь, зачем они здесь: для обеспечения нашей охраны или оживления декора? Он сокрушенно качает головой.

– Мэр этой деревни – отважный крестьянин, всегда противостоявший коррупции.

Я пробегаю взглядом шеренгу офицеров на подиуме.

– Где он?

– В тюрьме.

Мы вздрагиваем от оглушающего удара гонга. Все присутствующие тотчас устремляются на штурм столов с закусками, и только наша маленькая группа осиротело топчется в центре зала.

– Кажется, можно уезжать, – минут через пять произносит наш экскурсовод.

Мы дружным строем выплываем из зала, сталкиваясь на выходе с несколькими опаздывающими, с досадливыми выражениями лиц чуть не сбивающими нас с ног и бегущими к спинам осаждающих столы.

– Монсеньор Руис желает, чтобы никто не остался в обиде, – сурово отчеканивает отец Абригон.

Микроавтобус трогается и спустя теперь уже два десятка «лежачих полицейских» въезжает в соседнюю деревню-близняшку. На этот раз уже и толпа поменьше, нет ни солдат, ни красного ковра, ни тотемов, зато музыканты стоят с более или менее приветливыми лицами и навстречу нам выходит перепоясанный шарфом тучный мэр. Все это сильно напоминает второй дубль сцены, когда урезают бюджет и сокращают массовку.

Пока законноизбранный глава деревни в пышных фразах выражает нам свою гордость принимать нас в родной деревне Хуана Диего, я беру Кевина за запястье. Он удивленно смотрит на меня. Я указываю ему на такси, из которого выскакивает проворный юноша с наушником от комплекта громкой связи, болтающимся на шее фотоаппаратом и диктофоном наперевес – вне всякого сомнения, представитель той самой «пресс-конференции», о которой говорил наш хозяин.

– Сбежим?

Кевин ужасается, соблазняется, укоряюще смотрит на меня, вновь ужасается.

– Но это было бы не очень вежливо, так ведь?

– Давайте вернемся и поужинаем в гостинице: заодно покажете мне ваши увеличенные фотографии роговицы.

Он сразу скисает и потупляет глаза. Я уже мысленно придумываю извинения, чтобы он забыл о моем постыдном предложении, но он вдруг делает знак такси, хватает меня за руку, впихивает в салон и срывающимся голосом, словно запыхавшийся беглец, за которым гонятся по пятам, дает водителю адрес нашего отеля, с силой захлопывая дверцу. Он просто неотразим, когда вот так, в надежде сохранить свое инкогнито, вжимается в сиденье. Прямо-таки мучимый угрызениями совести начинающий прогульщик, первый отличник класса, бойкотирующий вручение дипломов. Когда деревня остается позади, он приподнимается и кусает себя за ноготь.

– В жизни так не поступал. А вы?

– Всегда.

Он кажется разочарованным. Чтобы не нарушить очарование, я тотчас же успокаиваю его:

– По правде говоря, я не умею прощаться с людьми. Поэтому большую часть времени и предпочитаю не выходить в свет.

Он сосредоточенно кивает, узнавая в этом описании себя. Потом набирает воздух и придвигается поближе, рассматривая меня так, будто видит впервые.

– Я не хотел бы, чтобы между нами возникли недоразумения, Натали, – пылко заявляет он.

Я бы с огромным удовольствием предложила ему развеять все двусмысленности страстным поцелуем, но он продолжает:

– Только не подумайте, что я хочу показать вам фотографии, чтобы повлиять на ваши суждения.

Я сглатываю, успокаиваю его очаровательной улыбкой.

– То, что я обнаружил в глазах Девы, пошатнет ваши убеждения, но я уважаю отведенную вам роль. Мне представляется, что адвокат дьявола – очень значимый институт, необходимый для недопущения злоупотреблений и мошенничеств.

Мысленно проклиная трусики, врезающиеся мне в ягодицы, я сухо осведомляюсь, что же такого особенного он обнаружил в глазах Девы, помимо тринадцати отражений, подчиняющихся законам Пуркинье-Самсона, Войта, Гесса и Чернинга. Явно не ожидав от меня такого глубокого знания предмета, он прикусывает губу, указывает на таксиста, как если бы это был вражеский шпион, и, скрестив руки на груди, обиженно утыкается лбом в стекло.

– Ждите меня в баре, – говорит он, когда мы останавливаемся у гостиницы. – Я скоро.

И пока я оплачиваю такси, он стремглав взбегает по лестнице.

Неужто ему удастся переубедить тебя, Натали? Расслабься, поужинайте вместе, проведи с ним ночь; если он окажется хорошим любовником, тебе это пойдет лишь на пользу, а если нет, ты еще влюбленнее возвратишься к мужчине твоей жизни, но не говорите обо мне. Не слушай его доводы, не обращай внимания на его восторженность, его манеру экстраполировать, ставя свои технологии на службу своей вере. Я не чувствую этого паренька. Мне не нравится, как он верит в тильму. Он обладает той пугающей силой бесхарактерных личностей, которым в конце концов своей искренностью удается поколебать даже самых убежденных скептиков. Слов нет, он трогателен. И компетентен. И недурен собой. И несчастен. Но, прошу тебя, не позволяй его голосу заглушить мой…

Знаешь, я познал и ложные надежды, и истинные возможности, и неоднократные разочарования, и возвращения к жестокой реальности… Иногда люди были так близки к тому, чтобы забыть меня, отвергнуть мое существование, опорочить, уничтожить меня… Отпустить. Но образ каждый раз оказывался сильнее. Каждый раз Дева, от которой больше нет вестей, одерживала верх над моими недоброжелателями.

Первые надежды я связывал с Алонсо де Монтуфаром, пришедшим на смену францисканцу Сумарраге спустя семь лет после моей смерти и который, будучи доминиканцем, был отнюдь не прочь очернить деяния своего предшественника. Окружавшие Алонсо богословы утверждали, что поклонение этой свершающей чудеса мадонне на холме, ранее являвшемся святилищем языческой богини, сведет на нет тридцать лет титанических усилий, направленных на то, чтобы отвратить индейцев от их идолов. Но культ Девы был уже так силен, что доминиканцы были вынуждены проглотить свою желчь и волей-неволей завершить строительство нового собора Гваделупской Богоматери, заменившего первую часовню, ставшую слишком тесной для толп моих обожателей.

И мне пришлось дожидаться века Просвещения, когда возобновить споры вокруг моей тильмы взялся один амбициозный историк Баптиста Муньоз, мечтавший стать членом Мадридской королевской академии. Поскольку ею тогда управляли рационалисты из движения «Иллюстрасьон», он, в угоду их вкусам, сочинил целый трактат, опровергающий деяния чудотворца, о котором почти ничего не знал, из страны, в которую даже не приехал, дабы сохранить свою непредвзятость.

Влияние и притяжение, которое он на меня оказывал с 1792 по 1794 год, пока трудился над разрушением моей легенды, впервые позволили мне вырваться на свободу. Искренность его лжи, обоснованность его предвзятости, глубина его незнания обещали огромную волну возмущений, наполняющую мою душу надеждой. Его обличающий труд полностью покоился на двух глупейших, зато действенных постулатах: нельзя доверять показаниям индейцев, готовых поверить любой сказке, лишь бы она укрепляла их веру в чудесное, как и опираться на свидетельства испанских церковников, поскольку они были стары, а, как известно, начиная с определенного возраста память затуманивается. Меня же он вообще выставлял вымышленным персонажем, аллегорическим и сумбурным творением туземного стихотворца, попытавшегося, как хихикал Муньоз, выдать себя за историка. Сам он был с почестями принят в Академию истории, что позволило его трактату быть восторженно принятым в Мадриде, но, к сожалению, никак не сказалось на посещаемости моего собора в сторону уменьшения численности паломников.

Могло показаться, что у новоиспеченного историка появятся завистники; таковой выискался лишь раз, да и то спустя два столетия: некий исследователь по фамилии Лафэ, который уделял мне так мало внимания, что я так и не смог ничего узнать ни о его жизни, ни о его увлечениях, ни о причинах, побудивших его заняться моим случаем, и которому так и не удалось хоть на секунду вырвать меня из фанатичного рвения моих идолопоклонников. Диссертация, которую он защищал в одном из университетов Франции, была озаглавлена: «Кецалькоатль и Гваделупа – формирование национального сознания в Мексике». Мою историю он считал мифом чистой воды, придуманным испанским духовенством для примирения двух враждующих этнических групп, что было неплохим началом, но он даже не оспаривал мои свидетельские показания, лишь стремился показать, как эта история была слеплена Церковью из кусочков, вместо того чтобы подвергать сомнению саму реальность событий, и единственным комментарием, на который вдохновил его образ Гваделупской Божьей Матери, было: «полотно высотой в полтора метра».

Как видишь, даже в моем состоянии зачастую обращаешь надежды в ложном направлении: если ученые мужи и разочаровали меня, то моей спасительницей чуть было не стала простая уборщица. Тогда шел двадцать пятый год, как мою нерушимую тильму стали накрывать защитным стеклом, и вот женщина, в обязанности которой входило чистить серебряную раму, пролила на полотно, чуть повыше глаза, ставшего моей обителью, кислоту. По логике вещей раствор должен был бы прожечь тильму: выступило лишь несколько желтоватых пятен, которые, как ты сама сможешь убедиться, сейчас уже почти рассосались, равно как и исчезли и все ритуальные узоры и католические символы, пририсованные в XVI веке для приведения изображения в соответствие с тогдашними канонами церковной живописи.

Но ближе всего я был к своему освобождению 14 ноября 1921 года, когда на меня было совершено покушение. Жизнерадостный мальчишка, опьяненный фанатичным пылом, заложил у подножия алтаря бомбу, спрятав ее в букете цветов с ленточкой «Gracias, Juan Diego»[18]. Уж как я его благодарил! Мраморный алтарь разлетелся на кусочки, бронзовое распятие скрутилось в жгут от мощной взрывной волны, витражи собора и стекла всех близлежащих домов повылетали, будто от порыва ураганного ветра, но ни плащ, ни изображение ничуть не пострадали. О, если б я мог рыдать!

В последний раз призрак надежды забрезжил, когда ректором собора назначили монсеньора Шулембурга, не верившего в чудеса и хотевшего снять образ со стены, но было уже слишком поздно: церковников на страже моей тильмы сменили ученые – ученые, с которыми я связывал столько надежд, те самые ученые, которые по всему миру одержали верх над культами и оккультизмом. И вот удручающий парадокс: именно они и брались своими следующими одно за другим открытиями доказывать нерукотворность изображения.

И каждый раз я надеялся, что раздастся голос ученого, не согласного с ними, что он объявит во всеуслышание: у меня есть рациональное объяснение. Такого человека так и не нашлось. Или же объявлялись чудаки, выстраивавшие такие сюрреалистические теории в попытке опровергнуть сверхъестественное, что даже самые убежденные картезианцы склонялись в сторону суеверий. Ты сама могла убедиться в этом во время твоей недавней беседы с этим беднягой Понсо, чей скептицизм заслуживает всяческих похвал, но чьи теории, увы, более чем чудаческие. Для искоренения божественного нападок на реликвии недостаточно. Да, было бы чудесно, если бы было возможно навсегда уничтожить память обо мне, растворив мою тильму яичным белком. Но истинные ученые, я имею в виду свободные умы, люди с интуитивным чутьем, ощупью продвигающиеся в своих исследованиях, – против них я беззащитен; они без устали изобретают приборы, выявляющие все новые и новые загадки, с каждым разом подтверждая очевидность чуда, которое, впрочем, в этом давно и не нуждается. Воистину, я под конец решу, что это какое-то наваждение.

Вот как обстоят дела на сегодняшний день. Моя последняя надежда, Натали, это ты. Если Папа причислит меня к лику святых, я навечно останусь замурован за этим стеклом, и миллионы людей стекутся со всего мира, чтобы взывать ко мне. Иоанн Павел II уже потребовал, чтобы репродукция моей тильмы была помещена под собором Святого Петра, слева от гробницы самого апостола, главнейшей святыни всего христианского мира. Он приказал отлить на бронзовой плите мое изображение, представляющее меня в тот момент, когда я разворачиваю плащ перед епископом. Пока что противники чудес, обладающие огромным влиянием в Ватикане, добились, чтобы на ней не было никакой надписи, уточняющей, кто и что изображено на плите, и никто пока не обращает внимания на мою часовню. Но это лишь отсрочка.

Не слушай остальных экспертов. Не позволяй Кевину Уильямсу пошатнуть твои убеждения. Сопротивляйся. Дай полную волю твоим предрассудкам, твоему неприятию, твоим защитным барьерам. Ищи аномалию. Ошибку. Ведь таковая имеется. Проникнув в глубины твоей памяти, где покоится вся накопленная тобой информация, я увидел этот прибор, который отныне позволяет тебе воссоздать объемное изображение сцены, узником которой я пребываю, и установить последовательное расположение персонажей, расчленив отражения, запечатленные в каждом из глаз Девы. И ты поймешь, что кое-что не сходится. Семья, Натали. Индейская семья. Ее отражение слишком мало. Учитывая место, занимаемое ею в покоях епископа, оно должно быть больше отражения самого епископа. К тому же она располагается на том самом месте, где должны были бы лежать розы, которые я роняю на пол. Не знаю, почему так получилось, не знаю, намеренно ли Богоматерь допустила эту ошибку перспективы, несет ли она в себе некий смысл, который вам еще предстоит разгадать, но на данный момент это не больше чем аномалия. Выяви ее, Натали. Упирай на нее. Отнеси ее на счет ошибки человека или поставь под вопрос божественную непогрешимость, даже не знаю, что лучше… Посей сомнение. Лги, если понадобится. Объяви, что этот мельчайший недосмотр является прямым доказательством того, что гениальный копиист неизвестными науке красителями выполнил это невыводимое изображение, призванное уверить людей в том, что Пресвятая Дева присматривает за каждым из своих чад. Но умоляю тебя, тем или иным способом развяжи полемику: в этом мое единственное спасение. Ватикан слишком расчетлив, слишком осторожен, чтобы пойти на канонизацию, основанную на научном досье, где малейшее сомнение может стать заразительным, вынуждая остальных экспертов отказаться от своих предыдущих показаний, отложить вынесение вердикта до тех пор, пока все окончательно не разъяснится. Выиграй мне время, Натали. Это все, о чем я тебя прошу. Папа не вечен, а его преемник не возобновит слушание моего дела, если почувствует запах жареного, и, ссылаясь на осторожность, с удовольствием начнет процесс канонизации новенького претендента: его собственного праведника. Если ты выиграешь эту гонку против времени, Натали, я спасен. Ведь для уничтожения образа, ставшего моей темницей, достаточно, чтобы люди перестали верить в его божественность. По крайней мере это последняя остающаяся у меня надежда, последняя иллюзия.

Уничтожь меня, Натали, чтобы я смог наконец уйти с миром, познал тот мир, воссоединился там с моей женой, смог вырваться из оков моего одеяния и земного притяжения, как всяк и каждый. Это мое право, это мой долг, мое условие быть человеком; я стал избранным наугад, а остаюсь им по заблуждению или же упущению, искусственно продлеваемый вопреки всем общим законам. Я больше не хочу быть одиноким. Я больше не хочу быть исключительным.

Помоги мне…

Терраса бара представляет собой длинный узкий балкон с полуразвалившимися кирпичными дымоходами, выстроенными в ряд круглыми столиками и раскрошившимися зубчатыми украшениями на крыше. Протиснувшись к балюстраде, прикрепленной к стене массивными цепями, я оглядываю окрестности: отсюда видна вся площадь от бывшего президентского дворца до подпираемого стальными балками кафедрального собора. Мексиканский флаг, установленный на клумбе с белым гравием, где монументальные скульптуры из искусственного мрамора имитируют шахматные фигуры, вздувается и развевается под порывами ветра. Этакий островок модерна посреди рушащейся готики. Машин на улицах на удивление мало, воздух уже не кажется таким раскаленным, слух режет непривычная тишина.

Кевин Уильямс с пухлой папкой в руках и в своем слишком коротком смокинге просовывается в балконную дверь. Блуждает глазами по бару, нагибается, чтобы пройти под гирляндой цепей, и садится напротив меня.

– Вы что-нибудь заказали?

– Предоставляю это вам.

– Текила, – приказывает он неподвижно свесившейся с перил официантке. Затем нарочито медленно, не отводя от меня взгляда, словно начинает стрип-шоу, снимает с папки резинки. – Готовы к потрясению?

Я нетерпеливо киваю. Он открывает папку, ставит на один ее край пепельницу и торжественно протягивает мне фотографию, на которой два мальчишки, уморительно кривляясь, обнимают невыразительную блондинку.

– Венди и мальчики, – поясняет он, видя мое удивление, и выкладывает на стол увеличенный снимок с расчерченными квадратами. – Левый глаз Венди, увеличенный в тысячу раз. Вы можете увидеть в нем мое тройное отражение в тот момент, когда я делаю снимок. С этим явлением вы знакомы. А вот фотография глаза Пресвятой Девы, к которой я применил аналогичную цифровую обработку и тот же масштаб увеличения.

Я подношу снимок к фонарю, раскачивающемуся над балконной дверью. На фотографии с Венди отражения были очень четкими, а на этой я различаю только тени и темные пятна, да и то с большим трудом.

– Ничего удивительного, – участливо утешает он меня, – там такое скопление людей! Давайте опустим три года, и вот чем завершились мои исследования.

В эту же минуту прибывает поднос. Раздосадованный Кевин убирает руку и прячет фотографию у себя на груди, девушка тем временем расставляет на столике текилу и закуски: томатный сок, соль, половинки зеленого лимона и тапас. Потом он с гордостью протягивает что-то вроде детской книжки-раскраски, где в черно-белом глазу очерчены тринадцать силуэтов. Прищелкивая языком, он наслаждается моим молчанием, томит меня еще несколько секунд, затем поочередно выкладывает на стол отдельные изображения каждого персонажа с его учетной карточкой. Бородатый идальго, Хуан Диего, епископ Сумаррага, его чернокожая служанка, сидящий с тыквой в руках индеец, переводчик Хуан Гонсалес и семья в полном составе, от старика до младенца.

Мое внимание привлекает вторая карточка, я указываю на обведенное белым отражение в остроконечном колпаке и длинном нагруднике, называемое «Хуан Диего».

– Где вы обнаружили его?

– На левой роговице. Он как раз показывает тильму епископу.

– Тильму, на которой проявились глаза Богоматери, в которых и отражается эта сцена?

– Именно так, – отвечает он, не чувствуя подвоха.

– Как же возможно, что он отражается в глазах с плаща, если сам плащ надет на нем?