Явление

Еще двадцать песо, и я оказываюсь в половине некогда огромной залы с лепным потолком, ныне разделенной перегородкой из гипсокартона, пахнущей средством от тараканов и прогорклым маслом. Две незакрывающиеся чугунные двери выходят на глухую стену, где рокочет кондиционер, двойные занавески из бархата цвета сливы намертво прилеплены грязью к разошедшимся зажимам карниза, над мини-баром возвышаются три пластмассовые арки, а ванная комната разбита на две части: ванна и унитаз за дверью, раковина, отделенная от постели матовой стеклянной панелью в форме луковицы, в спальне. Это и есть дизайнерская изюминка.

Открыв огромные краны, чтобы наполнить ванну, я вместо воды получаю шипение и свист, вслед за этим вытекает тонкая коричневатая струйка. Я отказываюсь от ванны и усаживаюсь перед телефоном. Мне бы хотелось услышать голос Франка, рассказать ему о смятении, охватившем меня в соборе и повторившемся на холме – этом необъяснимом ощущении дежа вю. Когда я была на Тепейяке, то окружающий пейзаж был мне не знаком и все-таки что-то напоминал мне. Хоть я и измотана долгим перелетом, и у меня затекли ноги, и горит горло, и трудно дышать из-за залепившей нос засохшей корки, я ощущаю себя одновременно более невесомой и более плотной, чем обычно. Как если бы вокруг меня крутился некий призрак, фильтрующий на моем пути все происходящее, забирающий мою энергию и взамен обнадеживающий меня, сообщающий мне эмоции, печали.

Со мной уже было такое – после смерти моей собаки. Этот призыв, это внезапное ощущение, что я не одна, это неудержимое желание закрыть глаза и гладить пустоту, откликнуться на молчание. И ничего подобного после маминых похорон. Она все высосала из меня еще при жизни: мне больше нечего было дать ей, кроме обязательного траура, принятого сострадания и чувства освобождения, которое она неустанно обещала мне все долгие годы, пока болела, подобно тренеру, который соблазняет спортсмена ароматом близкой победы. Джеф же, напротив, так мало получил в сравнении с ней. Сколько времени я посвятила ему за восемь лет его жизни? Он просыпался рядом со мной на кровати, я выгуливала его минут десять и возвращалась к нему лишь поздним вечером. Нет, не призраки людей или собак не дают нашей душе покоя: нас неотступно преследует время, которое мы им не уделили, воспоминания об упущенных возможностях и об ожиданиях, на которые не сумели ответить.

Почему же все это настигает меня теперь в Мексике? Впервые за последние годы я делаю передышку, теряю ритм, покидаю свое привычное окружение. Франк – единственный человек, которому я бы решилась поведать о своих злоключениях и непривычных ощущениях, не покидающих меня с той минуты, как адвокат дьявола засадил мне в голову этого Хуана Диего. Мне нужно, чтобы он выслушал меня. Нужны его насмешки, его молчание и увертки, как в тот вечер, когда сгорели сандвичи. Нужна эта присущая нам обоим неловкость, свободная от какой бы то ни было двусмысленности, эта стыдливая отчужденность, заменяющая нам близость с тех пор, как мы расстались. Но мой сотовый отказывается работать в этой стране, телефонистка не понимает моего испанского, и мне поневоле приходится погрузиться в изучение ватиканских досье, ужиная арахисом из мини-бара и запивая его гостиничным виски.

Я просыпаюсь десять часов спустя от кошмара, со словно пронзенным стрелой горлом. Выключаю допотопный кондиционер, прибираю измятые бумаги, сосу пастилки от ангины. Приняв такой же, как и вчера, коричневый душ и поборов ржавчину увлажняющим кремом, я облачаюсь в походный костюм и спускаюсь вниз на поиски завтрака. Подогревающиеся на водяной бане тарелки с классическим набором омлет – фасоль – пончики, в зале, забитом почтенного возраста болтливыми дамами со значками на груди, приехавшими либо в составе археологической группы, либо на олимпиаду по скраблу, вызывают у меня приступ тошноты. Я переключаюсь на круассаны: они оказываются полузамороженными, а кофе ничем не отличается от ржавого душа. Но я все же утоляю утренний голод и выхожу на площадь Конституции. Несмотря на ранний час, уже стоит удушающая жара, и от еще влажного после ночи асфальта поднимается густой пар.

До моей встречи с отцом Абригоном остается около трех часов. Чтобы убить время, я обхожу запруженную толпой туристов и окольцованную плотными рядами машин площадь. Оглушительно гудя, грузовики, выбрасывающие из выхлопных труб клубы черного дыма, стекаются со всех авеню, чтобы влиться в пробку, за образованием которой устало наблюдает невозмутимо пожевывающий спичку полицейский. Уткнувшись носом в бумажный платок, я искренне стараюсь любоваться покосившимся собором, куполу которого сильно досталось во время последнего землетрясения. Перейдя на теневую сторону улицы, я оказываюсь перед неким подобием лагеря археологических раскопок под открытым небом, втиснутым между зданиями двух музеев, куда набиваются толпы туристов. Я не люблю музеи, не люблю развалины, не люблю групповые экскурсии и не люблю солнце. Я возвращаюсь обратно. Много раз оборачиваюсь, неожиданно или как ни в чем не бывало. Я чувствую, что за мной подсматривают, следуют по пятам, словно кто-то угадывает мои передвижения, предупреждает мои дальнейшие действия. Паранойя, разыгравшаяся вчера во второй половине дня, после разговора с чиновником-развратителем, еще более усугубила ощущение дискомфорта, преследующее меня после визита кардинала Фабиани, и уверенность, что за мной наблюдают на расстоянии, что церковные шпионы поставили меня на прослушку. Но это еще не все: я ощущаю, что кто-то сопровождает каждый мой шаг, как если бы бинокль или оптический прицел элитного снайпера постоянно брал меня на мушку.

Я вновь выхожу на проспект Шестнадцатого сентября. Напротив моего отеля возвышается громада из дымчатого стекла с выложенной мраморными буквами надписью «El Nuevo Mundo»[10]. Жажда прохлады и банальности заставляет меня распахнуть дверь. Застыв на эскалаторе, освещаемом неоновыми огнями, я оказываюсь в безликой атмосфере торговых центров, в микроклимате, неизменном в любом уголке планеты, в этой единой схеме планировки пространства, в этом делении часов, полов и возрастов на отделы, навязанные желания, предложения в ответ на спрос; в свободной таможенной зоне, где различные страны превращаются в места изготовления, где неповторимость сводится к этикетке, ценность – к штрих-коду. Всякий раз, когда я бываю за границей на коллоквиуме, семинаре и вытекающих из них увеселительных мероприятиях, я ощущаю потребность скрыться от экзотики, фольклора и традиций, приходя за этим в торговый центр.

Я чувствую, как, этаж за этажом, оживаю, пока поднимаюсь на эскалаторе. Впервые с момента приезда в Мексику я ощущаю себя комфортно, впервые воздух кажется мне чистым, люди сосредоточенными на своих обязанностях, мужчины вежливыми, а женщины проворными. Я прогуливаюсь по линиям, разыскивая известные фирмы, изучая нюансы в упаковках и оформлении витрин. Продавщицы понимают меня, и я с удовольствием докучаю им расспросами о вещах, которые мне вовсе не хочется покупать.

В отделе нижнего белья очаровательная и доводящая до слез своей стройностью девушка наблюдает за тем, как я кручусь рядом с ящиками, скептическим взглядом оценивает мою грудь, вычисляет мой стиль и предлагает мне модели, которые я никогда не осмелюсь надеть, с таким обнадеживающим соучастием во взгляде и голосе, словно хочет намекнуть, что она тоже раньше не предполагала, что когда-нибудь решится. Растроганная как ее деликатностью, так и ее рвением, я смотрю, как она запаковывает мне шелковые прозрачные трусики и бюстгальтер с застежкой спереди. Освободившись от волнения, давившего на меня на улице, я продолжаю свою прогулку, помахивая бумажным пакетом с розовыми горошинами, предназначенным для третьего ящика моего комода – ящика для непристойностей, сувениров из путешествий, которым больше не суждено увидеть свет. Кто-то привозит домой образцы народного промысла, работу местных умельцев или открытки… Я же пополняю свою коллекцию неносибельного белья.

Я решаю обойти мебельный отдел, разглядываю макеты салонов, гостиных, кухонь, детских. Кондиционируемый воздух все так же приятен, но мне вдруг становится холодно; я чувствую какое-то напряжение в затылке. Внезапно оборачиваюсь, повинуясь интуиции, приказу внутреннего голоса, какого никогда раньше не получала. И встречаюсь с пристальным взглядом небесно-голубых глаз невероятно красивого парня в рубашке в бежевую полоску, идущего метра на два позади меня. Он подскакивает, пятится назад, улыбается. Я отвечаю тем же. Затем он исчезает в одном из проходов, а я продолжаю свой путь, даже не зная, от чего у меня так участилось дыхание – от испуга, стыда от моей параноидальности или от такой совершенной красоты. Такого мужчину не встретишь в реальной жизни, он существует лишь для телевизионной рекламы джинсов и пены для бритья. Эти существа не говорят, не думают, они просто улыбаются, а женщины падают в обморок. Я заканчиваю свой обход этажа, присаживаюсь на всевозможные диваны, на вычурные кровати с узорчатой шелковой обивкой для богачей или убогие ротанговые для юных влюбленных, за письменные столы под красное дерево и трюмо в стиле Людовика XVI. Обожаю эти мебельные выставки, предполагающие определенный стиль, эти обрывки спален, пытающиеся навязать каждому стереотипы в образе жизни, вплоть до того, как вести себя в постели. Неожиданный гул голосов поднимает меня с очередного пуфа. Крики, суматоха. Я свешиваюсь с балюстрады. Кто-то мчится вверх по идущему вниз эскалатору. Сквозь рекламные плакаты я, кажется, узнаю прическу и рубашку в бежевую полоску секс-символа. Я подбегаю к толпе, образовавшейся на том самом месте, где я проходила минут пять назад. На полу, без сознания, лежит женщина с залитым кровью лицом. У нее прямо с мясом вырвали серьги из ушей. Внезапно кровь приливает к моему лицу, я ощупываю золотые колечки с рубинами в ушах, принадлежавшие одной из моих прабабушек. Моей маме так нравилось, когда я надевала их, что у меня рука не поднялась отдать их кому-нибудь после ее смерти. Если уж я не подарила ей внуков, так хоть буду носить семейную реликвию.

Мужчины оттесняют меня, чтобы прийти на помощь пострадавшей – дрожащей и изуродованной женщине, которой могла бы стать я. Поток зевак относит меня к балюстраде. На первом этаже раздается трель свистков; звонок, вопросы, отрицательные ответы. Должно быть, грабитель уже растворился в толпе на площади.

Судорожно сжимая пакет с бельем, я пробираюсь сквозь толпу очевидцев, взахлеб пересказывающих друг другу случившееся, и спускаюсь по запасной лестнице. Бросаю в мусорную корзину продуктового отдела свое сегодняшнее приобретение – смехотворная попытка стереть из памяти воспоминание. Что же тяготит меня больше? Что я чудом избежала нападения или же что нахожусь в таком состоянии, что слышу голоса? Когда я выхожу на улицу, мной вдруг овладевает непреодолимое желание сесть в первый же самолет и улететь из этого города, где мне совершенно нечего делать. Все эти интриги, давление, реальные или надуманные опасности – лишь для того, чтобы попытаться опровергнуть чудо в стране беззакония, в которой вера является, быть может, последним оборонительным рубежом… Но осознание того, что дома мне тоже особенно нечего делать, раз я отменила все рабочие встречи, подрывает мое решение, пока я перебираюсь через дорогу.

Я захожу в уже замершую в атмосфере сиесты гостиницу, бросаюсь к телефонистке, отвечающей на вопросы теста из глянцевого журнала, прошу дать мне справочник Мехико на этот год. Пролистываю бесчисленное количество страниц от Л до Н, наконец нахожу телефон офтальмолога, который пять лет назад первым обследовал мальчика с выколотым рыболовным крючком глазом. Через несколько минут мне удается дозвониться, я представляюсь, объясняю причину своего приезда в Мексику и цель звонка. Мой коллега торопливо отвечает на ломаном английском, что ему нечего добавить к выводам, содержащимся в предоставленном мне отчете. В ответ на мою настойчивость он ограничивается подтверждением, что рваная рана в глазной орбите делала невозможной любое хирургическое вмешательство, в том числе и пересадку донорского глаза. Для личного сведения я интересуюсь, легко ли в Мексике получить донорский орган. Он отвечает продолжительным молчанием. Я повторяю вопрос. Тогда он нехотя цедит, что в Мексике существует соответствующий рынок.

– Рынок?

– Черный рынок, на случай чрезвычайной необходимости. Если вам требуется глаз, вы его получаете. Только вот какой ценой…

– То есть?

– Подпольный банк донорских органов делает заказ поставщикам, и те похищают ребенка в нищих кварталах.

Он дает мне понять, что разговор окончен, не преминув уточнить, что сам никогда не прибегал к услугам подобного рода и что, чем возобновлять споры вокруг чудесного вмешательства Хуана Диего, мне лучше съездить в любую городскую больницу и оценить численность детей с удаленными глазами. Когда же я прошу его, принимая во внимание то, что мы с ним коллеги, дать мне адрес его подопечного, он бросает трубку.

* * *

Думаешь, это я? Думаешь, я предупредил тебя о надвигавшейся опасности? О, Натали, это было бы чудесно… Так нежданно-негаданно… Суметь передать тебе информацию, имеющую отношение лишь к тебе и независимую от того, как ты реагируешь на мое досье, мою историю, мою страну… Безвозмездную информацию, продиктованную исключительно моим желанием защитить тебя.

Никогда раньше я не ощущал такого взаимного обмена, такого растворения моей мысли… И даже если все это лишь почудилось мне, если ты обернулась, повинуясь интуиции и инстинкту выживания, которым ничем мне не обязана, это не имеет никакого значения. Удалось мне предупредить тебя или нет, главное, что ты допускаешь такую мысль: а значит, мы сделали шаг навстречу друг другу.

Я и не мог представить себе момента, более подходящего для того, чтобы ты миновала этот этап. Отныне все происходящее вокруг ты будешь воспринимать совсем иначе; будешь готова прислушиваться к необъяснимому, улавливать в нем смысл. Я же надеюсь, что чуть не совершившееся на тебя нападение не явилось следствием моего желания как можно лучше подготовить тебя к встрече с отцом Абригоном.

* * *

Перед гостиницей припаркованы три остова «жука» и один более или менее чистый «бьюик» – угрюмый шофер усердно натирает его грязной тряпкой. Я даю ему адрес ресторана, где меня ждет отец Абригон Диас. Он говорит, что мне несказанно повезло: это лучшая кухня страны, и с воодушевлением открывает передо мной дверцу.

Уличное движение такое же беспорядочное, как и вчера, на дорогах пробки. После плутания в темных переулках мы проезжаем по замшелым пригородам, где шофер запирает дверцы. Через час трущобы постепенно уступают место курятникам, и мы оказываемся на чем-то вроде главной магистрали, тянущейся вдоль деревенек и свалок мусора, вплоть до забора под напряжением, обозначающего въезд в засыпанный щебнем пустырь. По обочинам белые таблички с красными буквами соседствуют со знаками, запрещающими парковку, и на подъезде к квадратной бетонной крепости, обнесенной неприступной стеной, разрисованной скелетами с молниями вместо берцовых костей, и защищаемой сторожевыми вышками и тройным забором из колючей проволоки, таксист снижает скорость.

– Это лучшая тюрьма страны, – доверительно сообщает он, с уважением взирая на форт. – В ней содержится брат бывшего президента Республики.

Он включает поворотник и паркуется на противоположной стороне шоссе, под тентами стоянки трактира в стиле асиенды, запруженной «мерседесами» с тонированными стеклами и длиннющими «кадиллаками». Сообщает мне, сколько с меня, и желает приятного аппетита.

Стоит мне выйти из его холодильника на колесах, как на меня обрушивается волна раскаленного воздуха. На фоне шоферов при галстуках, беседующих рядом с черными лимузинами, нелепо смотрится юноша в шортах и с рожком мороженого в руках, сидящий на прислоненном к микроавтобусу раскладном стуле. Он рассматривает меня, отрывается от лакомства, указывает на тяжелую дубовую дверь с маленьким зарешеченным окошечком, напоминающую скорее вход в ночной клуб, нежели в загородный ресторан.

После третьего удара дверным молотком окошечко открывается, снова захлопывается, потом в замке поворачивается ключ, и дверь приоткрывается. Приветливая матрона в фартуке приглашает меня войти в прихожую, украшенную глиняной посудой и котелками времен ацтекской империи. Я прошу указать мне столик отца Абригона Диаса, и она сразу мрачнеет, поворачивается ко мне спиной и приглашает следовать за ней. Мы проходим три набитых до отказа зала, где посреди свисающих с потолка прямо в их тарелки побегов буйно разросшейся вьющейся герани, колышущихся от легких дуновений кондиционеров, беззвучно поглощают свой обед посетители, в основном насупившиеся семьи и телохранители.

Матрона открывает дверь некоего подобия внутреннего дворика: три стены, украшенные обманками, выходящие в маленький сад, где свежесть и прохлада поддерживаются автоматической системой полива. На полу из обожженной глины стоят два стола: прямоугольный, за которым шумно беседуют пятеро человек, и овальный, в глубине сада, сервированный одним прибором, на который мне и указывает трактирщица, прежде чем удалиться. Все поворачиваются ко мне и поочередно замолкают, в то время как я с подчеркнутой скромностью добираюсь до уготованного мне как посланнице адвоката дьявола места.

За спиной отодвигается стул, мебель из кованого железа сотрясается под чьей-то тяжелой поступью. Я оборачиваюсь на улыбающегося великана с жесткими, как проволока, кудрявыми, чуть тронутыми сединой волосами, ловящего мою руку и с наигранной веселостью трясущего ее. На его желтой футболке поблескивает серебряный крест, и он так тараторит, будто пытается за быстротой и словообильностью речи скрыть довольно приблизительное знание английского.

– Доктор Кренц? Добро пожаловать, мы начали без вас: у нас очень насыщенная программа, и ваши коллеги умирали от голода. Разрешите представиться – отец Франсиско Абригон Диас де Гардуньос, можете звать меня Пако, пойдемте, я вас всем представлю, как вам Мексика?

– Я без ума от нее. Приношу свои извинения за вчерашний день.

– В связи с чем?

– С моим опозданием.

Он заливается громким смехом и увлекает меня к большому столу.

– Лучше вам вообще исключить это слово из вашего лексикона, иначе вы рискуете прождать очень долго. Так вы заезжали в исследовательский центр? Ничего страшного, я не смог вовремя подъехать. Секретарша вас предупредила?

– Все было заперто.

– Вот как? Это профессор Вольфбург из Штутгарта, доктор химических наук, специалист по тканевым волокнам и красителям.

Отрекомендованный таким образом толстяк с красным лицом откладывает недоеденный пончик на край тарелки и, едва оторвавшись от стула и стараясь не смотреть мне в глаза, протягивает масляную руку.

– Иван Сергеевич Траскин, Международный институт астрофизики.

Худой, заросший бородой человек с лихорадочно блестящими глазами совершенно нахально рассматривает меня, движением большого пальца вопрошает, кто такая.

– Доктор офтальмологии Натали Кренц, – едва слышно отвечает священник, – ее направил к нам Защитник веры.

– Muchas gracias, abogado del Diablo[11], – елейным голосом выдавливает из себя астрофизик, подперев щеку рукой и не отрывая глаз от моей груди.

Святой отец поздравляет его с успехами в испанском, затем указывает на полную, залитую потом даму в мешковатом платье, которая столь поглощена обсасыванием крабовой клешни, что вместо приветствия лишь приподнимает бровь.

– Доктор Летисия Галан Турильяс, наш самый известный специалист по истории испанской колонизации Мексики и XVI веку в целом, и профессор Кевин Уильямс, работающий вместе с НАСА над обработкой фотографий, сделанных зондом, посланным на Марс.

Застыв с поднесенным ко рту куском осьминога, мой спаситель из аэропорта изображает на лице всю палитру чувств, от изумления до смущения, но я так и не могу понять, узнал он меня или нет. Я напоминаю ему о чемодане, выпотрошенном обученными находить наркотики собаками. Он откладывает щупальце, выдавливает робкую ироничную улыбку и осведомляется, продолжается ли мое пребывание в Мексике так же, как и началось.

– Благодарю, почти что.

Президент исследовательского центра переводит взгляд с меня на него, хмурится, очевидно, раздраженный тем, что мы познакомились без его покровительства.

– Вы встретились в аэропорту?

– Именно. В микроавтобусе не оставалось места?

– Нет, но монсеньор Фабиани сообщил нам по факсу, что нунциатура[12] предоставит вам машину. Вы не дождались ее?

– Я не знала о такой договоренности.

Он вновь берет меня под руку и плавно подводит к пустующему столику.

– Не подумайте, что я хочу посадить вас отдельно от всех, – уточняет он, – просто один человек хочет переговорить с вами наедине.

Метнув быстрый взгляд на парящегося в саду бледного заморыша в черных очках, парусиновых туфлях и джинсовой куртке, отец Абригон выдвигает мой стул, усаживает меня, галантно задвигает стул обратно, раскладывает салфетку на моих коленях и возвращается к столику своих сторонников, возобновляющих оживленную беседу на испанском. Им продолжают одну за другой подносить кружки с пенящимся пивом и до неприличия огромные залитые соусом блюда, и они продолжают лакомиться, не умолкая ни на минуту, судя по всему, уже забыв о моем существовании. И только Кевин Уильямс время от времени бросает на меня взволнованные взгляды. Бледный человечек в солнцезащитных очках, прогуливающийся по саду, делая вид, что с интересом рассматривает растения, наконец приближается к патио. Втянув голову в плечи, словно набычившись, он подскакивает к моему столику и, даже не спросив разрешения, садится напротив меня.

– Не оборачивайтесь, они наблюдают за нами, – шепчет он. Его акцент чем-то напоминает мне произношение кардинала Фабиани, только шепелявит он еще больше. – Меня зовут Гвидо Понсо, я пытался связаться с вами по телефону в вашей гостинице, но там вас не знают. Вы поняли, кто я такой? – внезапно удостоверяется он.

– Нет.

– Они не говорили вам обо мне? – удивляется он, подозрительно указывая на другой стол. – И адвокат дьявола не предостерегал вас от меня? Ладно. Послушайте, не буду ходить вокруг да около: нас в любую минуту могут прервать. Я изучал химию и биологию в Неапольском университете, я журналист и, как и вы, эксперт.

– В какой области?

– Обманы, мошенничества, одурачивания. Я искореняю чудеса, выявляю механизм их действия, даю им объяснение. В одной только моей родной провинции Кампании мне удалось разгадать секрет тридцати восьми статуй богоматери, плачущих кровавыми слезами: обычная трубочка, залепленная гипсом, откуда и сочится кровь, когда приводят в действие насос. Но самый мой крупный успех – это ампула Сан-Дженнаро. Слышали когда-нибудь?

Я отрицательно качаю головой.

– Святого Януария, если так понятнее. Покровителя Неаполя. Каждый год, вот уже семь веков, его застывшая в ампуле кровь возвращается в жидкое состояние. Неужели вы не видели по телевизору неапольского архиепископа, прогуливающегося по городским улицам и размахивающего своей ампулой, чтобы все могли убедиться, что кровь свернута? Потом она вдруг разжижается, и весь город падает на колени. Так вот, я и подумал: какими же веществами располагали церковники четырнадцатого века? Раз уж Ватикан отказывается открыть ампулу, чтобы я смог исследовать святую плазму. Тогда я приготовил коктейль собственного сочинения. Смешав растворенный в воде хлорид железа с яичной скорлупой, я получаю темно-красную жидкость на основе карбоната кальция, которая при хранении в холоде застывает по прошествии шести дней. Ну а дальше, тут-то мне и помог случай – я мог бы сказать «провидение», но это было бы не очень уместно, – я переворачиваю ампулу, чтобы проверить, застыла ли кровь, и вдруг – бац! – моя смесь разжижается. Скажите пожалуйста, прямо как кровь Святого Януария! Какое забавное совпадение! Не правда ли? Точно так же и они взбалтывают пузырек, чтобы посмотреть, не происходит ли разжижение. А оно именно потому и происходит, что они взбалтывают пузырек. Я продемонстрировал свой фокус архиепископу, он выставил меня вон, а потом я повторил номер на паперти собора, где меня чуть не линчевали. Вот приблизительная картина моих занятий.

Я продолжаю молчать, чтобы одержимый святой кровью смог отдышаться, потом интересуюсь, какое отношение это имеет к Деве Хуана Диего.

– Я разгадал их секрет, – сообщает он, переходя на шепот. – Мне известна их технология, я могу это доказать, но, у меня нет аккредитации, поэтому мне и нужна ваша помощь. Раздобудьте мне образец волокна.

– Простите?

– Они снимут для вас защитное стекло, – чуть слышно шепчет он. – Пока вы будете осматривать глаза, то сможете незаметно вытащить из полотна одну ниточку. Пинцетом. Остальные ничего и не успеют заметить, я изучу принесенный вами образец и камня на камне не оставлю от их тайны.

Ошарашенная такой наглостью, я отпиваю несколько глотков только что принесенного официанткой пива.

– А почему вы думаете, что я стану это делать?

– Вы ведь не хотите провалить задание?

– Речь не идет о провале или успехе, господин Понсо. Я должна провести экспертизу и высказать беспристрастное мнение. Я так и сделаю. Вот и все. Ваши посылы мне чужды, как и желание сотворить сенсацию за счет Церкви.

– Рассказывайте сказки, – усмехается он. – Думаете, я поверю, что вы согласились с риском для жизни приехать в эту страну сумасшедших из дружеских чувств к кардиналу Фабиани? Вы хоть знаете, кто такой Фабиани? Величайший мерзавец христианского мира. Слышали об Институте по содействию вере, благочестивом названии банка Ватикана? Когда его глава, монсеньор Марчинкус, был обвинен в отмывании девятисот пятидесяти миллионов долларов в пользу Святого Престола, именно Фабиани спас банк, Почистил счета, если можно так выразиться. И так или иначе приложил руку к убийству Иоанна Павла I, желавшего изгнать ложу П-2 и мафию из Ватикана. В качестве платы за свои махинации Фабиани попросил отдать в его распоряжение Секретный архив: бункер площадью семьсот квадратных метров, сокрытый под Ватиканской апостольской библиотекой. У него на крючке добрая половина руководителей мировых держав, вместе с финансовыми досье и сборниками пророчеств: секретов Фатимы[13], зашифрованной таблицы «Центурий» Нострадамуса, сокровищ Ренн-ле-Шато[14], чаши святого Грааля, свидетельств об объявившимся в Сент-Мари мнимом сыне Иисуса… Понимаете, что я имею в виду?

Я киваю, чтобы не распалить этого фантазера еще больше.

– Папой манипулируют два человека: Дамиано Фабиани и Луиджи Солендейт, префект Конгрегации обрядов, относительно порядочный человек, но в интересах Церкви готовый покрывать любые преступления. Вот уже более семидесяти лет институционно-революционная партия подвергает гонениям мексиканскую церковь: на июльских выборах последнюю будет представлять либерал Виченте Фокс, и для его победы жизненно необходима канонизация Хуана Диего. Это народный герой, и миллионы людей, воодушевленные его причислением к лику святых, единодушно проголосуют за кандидата от Церкви. Вот адвокат дьявола и решил прибегнуть к вашим услугам, потому что вам, как и мне, нет веры, вы изобличали чудеса в Лурде, вам уже приклеили ярлык ярой противницы католической Церкви, и в довершение всего вы еврейка: ваши сомнения, если, конечно, таковые появятся, не будут стоить и ломаного гроша, если я не подкреплю их своими разоблачениями.

– Какими разоблачениями? Плащ не из агавы, а из полиэстера?

Он отмахивается, затем, передумав, подчеркивает, тыча обвинительным перстом:

– Вы не далеки от истины, доктор. Если я помогу вам доказать, что плащ Хуана Диего – обычнейшая подделка, Фабиани не оправится от этого удара: он поплатится за провал канонизации, и одним продажным в Ватикане станет меньше. Идет?

Я кладу локти на стол и бросаю ему прямо в лицо:

– Я не нуждаюсь в вашей помощи, чтобы доказать что бы то ни было, господин Понсо.

– Вы полагаете? – нагло улыбается он.

– Да что вы все ко мне прицепились? Мою фотографию что, разместили в Интернете?

Вращая безумными глазами, он умоляет меня говорить тише, сквозь зубы добавляет скорбным голосом, подразумевающим, что против меня замышляется заговор, что он-то как раз на моей стороне.

– Благодарю, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

Приведенный в полное отчаяние моим безрассудством, он шумно выдыхает через нос.

– Думаете, обнаружите хоть малейшую аномалию в глазах? Дорогая моя, очнитесь, ведь они все предусмотрели! Тайные подземелья Ватикана таят в себе самые совершенные в мире мастерские по изготовлению всяческих подделок! Откуда, по-вашему, взялась Туринская Плащаница? А нерукотворный Лик Овьедо? А священный покров из Кагора с негативным изображением головы Христа на внутренней стороне? Величайшие мастера специально для вас создали всю ту чепуху, которую вы будете наблюдать в глазах Девы. Тринадцать силуэтов, отражения Буркини-Симпсона…

– Пуркинье-Самсона.

– Простите. А что это, собственно, такое?

– Если я поднесу свечу к вашему глазу, то увижу в нем три отражения пламени: два прямых на внутренних оболочках роговицы и хрусталика, действующих, как двояковыпуклые зеркала, и одно обратное на внешней оболочке хрусталика. Этот феномен был открыт в 1832 году Пуркинье из Бреславля и Самсоном из Парижа.

– Можно было бы возразить вам, что в 1531 году свечи уже существовали.

– В чем ваша теория, господин Понсо? Изображение представляет собой творение художника-миниатюриста XVI века?

– Именно так все и начиналось.

– То есть?

Он нервно оглядывается на главный стол, сидящие за которым, не обращая на нас ни малейшего внимания, разделывают креветки и взахлеб смеются шуткам русского астрофизика.

– Теория моя в том, что они меняют тильму каждые десять лет. Чтобы она оставалась как новая.