Казалось, директор Сага рад визиту Лазинского. Он пригласил его в просторную угловую комнату, затворил балконную дверь и зажег свет. Сел напротив в кресло с пестрой обивкой, предложил водки и зоборского вина, а когда Лазинский отказался, заговорил:
      - Я только что собрался звонить вам. Насчет хлорэтана. Выяснял у множества сотрудников. Мы его не применяем и на складе не держим. Скажите товарищу капитану, когда его увидите. И еще - но только это вопрос деликатный - похороны: венки, речи от руководства заводом, от профсоюза… Не только над могилой, но и у нас… Ведь Голиан когда-то бежал за границу, да и сейчас… Кража формулы и прочее…
      - Вы сами должны решать, нас это не касается, - ответил Лазинский.
      - Даже если Голиана убили?
      - Кто вам это сказал? - заерзал в кресле Лазинский.
      - Его сестра. Я там был час назад, ходил выразить соболезнование.
      - Она говорила, что это убийство?
      Сага кивнул.
      - А что еще?
      - Больше ничего, плакала только. Я ее понимаю, она одинока - у нее никого нет, для замужества стара. Она жила только для брата. Это была необыкновенно трогательная любовь, прямо из другого века. Сейчас между родственниками отношения иные.
      - Скажите, а Голиан так же хорошо относился к сестре?
      - Не столь явно проявлял свои чувства, но мне казался очень внимательным, каким-то домашним. Летние воскресенья любил проводить у себя в саду…
      - А она?
      - И она тоже. В хорошую погоду - всегда с книгой или за работой.
      - Вчера вечером она беспокоилась, что брат долго не возвращается?
      - Конечно. Вставала, подходила к окну, прислушивалась.
      - Вы говорили о нем?
      - Ничего конкретного, только почему его нет и где он может быть в такой поздний час.
      - Сестра не обмолвилась, что он может быть у Бачовой?
      - У дантистки? Нет, вероятно, не думала, что я о ней знаю.
      - А про его бывшую жену не упоминала?
      - Анна ее терпеть не могла, - ответил директор. - Голиан мне как-то намекнул, и я знал, что тут надо быть осторожным. Он - правда, намеками - давал понять, чтоб о ней я не говорил при сестре.
      - Она не дала вам понять, что его бывшая жена собирается вернуться?
      - Кто? Его жена?! К нему?!
      Лазинский отметил про себя искреннее удивление директора и перевел разговор на другое. Поинтересовался, хорошим ли специалистом был инженер Голиан.
      - Но только честно, забудьте, что он мертв, говорите, как о живом.
      Директор, не колеблясь, твердо заявил:
      - Отличный!
      - Инициативный?
      - Не сказал бы, но безукоризненно аккуратный и добросовестный. На него можно было положиться. Голиан не выносил халтуры, не подгонял работу под сроки…
      - Имел отношение к исследовательской работе?
      - Нет, я распорядился, чтоб не имел. Поймите, после его побега… Он занимался производством. Эта несчастная история с Бауманном - исключение, и я думал уже об этом и могу объяснить не только тем, что Бауманн выхватил из работы Голиана рациональное зерно. Когда ваши предложили взять Голиана к нам на завод, большинство из руководства были против, а особенно Бауманн.
      - Почему же?
      - Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас бежал в Германию…
      - Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?
      - Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.
      - Что, Бауманн крепко выпивает? - Лазинский вспомнил, встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.
      - Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.
      - А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?
      - Да. - Сага ухмыльнулся. - Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.
      Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, - подумал он, - и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», - и он перешел к Голиану:
      - А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?
      - Не помню, - поперхнулся директор. - Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.
      - Почему же? Он тогда уже занимал эту?
      - Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.
      - И в самом деле без вашего содействия?
      - Я уже Шимчику говорил, - нервно отрезал Сага. - Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен - если не ошибаюсь, это был обмен. Да, - продолжал он, помолчав, - вспоминаю, обмен.
      Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, - подумал Лазинский, - и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, на стенах - грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней - черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке - бронзовый трактор. И каждая - на овальной салфеточке!»
      - Обмен? - переспросил капитан. - Не на сестрину же подвальную дыру!
      - Обмен чисто формальный, - уточнил директор. - Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.
      - Как его фамилия? Не помните?
      Сага как будто колебался.
      - Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.
      - Куда?
      - Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда - не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.
      Лазинский не знал, но сделал вид, будто припоминает, и протянул:
      - Да, да, поехал в туристическую и остался, так?
      - Вроде бы так. Не помню, в прошлом году или позапрошлом. Круиз. Кажется, в Египет.
      - А в каком порту остался, не помните?
      Директор покачал головой. Вид у него был заискивающий и испуганный, как днем, когда он остановил их у ворот и рассказал о Вене. Но сильное беспокойство в начале рассказа постепенно исчезало.
      И Лазинскому вдруг пришло в голову: «Даже если моя версия неверна, то у тебя-то рыльце в пушку, не иначе, знаешь все, трусишь и хочешь обелить Голиана, чтобы тем самым очистить себя. Но сидишь ты словно на иголках, что-то чуешь и потому исповедуешься. Не хочу тебя подозревать, но что-то мне подсказывает, что и ты из этой же бражки». Он взглянул на магнитофон и спросил:
      - Вам ничего не говорит фамилия Донат?
      Сага замер. В углу за спиной Лазинского тикали часы-башенка. Сага посмотрел на них и шепотом ответил:
      - Да, припоминаю…
      - Вы только сейчас вспомнили?
      - Да, только сейчас. Это те самые Донаты, с Авиона.
      Лазинский поднялся.
      - Вы откуда, товарищ директор?
      - Вы имеете в виду - родом?
      - Да.
      - С Рожнявы, - ответил Сага.
 
      В окнах комнаты Голиана шторы были опущены. В щели между краем шторы и оконной рамой блестел свет. Лазинский с минуту наблюдал, потом достал леденец и двинулся к выходу. У калитки он оглянулся: Сага стоял в проеме балконных дверей, широкоплечий, неподвижный, будто стена.
      Всюду царила тишина, даже кошки примолкли. Глиняный гномик на клумбе, роза и шелковица, перед ней скамейка. «Тут, вероятно, любил сидеть Голиан», - подумал Лазинский и зашагал прочь. На улице он прибавил шагу и почти вбежал в ближайший отель. Телефонная будка была свободна. Он опустил монету и услышал спокойный голос Шимчика: «Я слушаю. А-а, это вы? Ну, что там у вас? - И когда Лазинский закончил, так же спокойно продолжал: - Конечно, я дождусь вас. Значит, Ульрих удрал, а Сага из Рожнявы. - Он засмеялся. - Если хотите, можете там оставаться».
      Лазинский повесил трубку. Дорога назад, на Боттову улицу, отняла добрых пять минут, еще пять он ждал. Станкович взял у него портфель с магнитофоном и дал револьвер. Лазинский засунул его в карман. Оставшись один, он направился к коттеджу, в котором жил Сага.
 

 
      Бауманн все наливал и наливал.
      - Не надо, - отказывался инженер Сикора, - умоляю, это совершенно ни к чему.
      Они сидели в комнате Бауманна; директор Сага Лазинскому не лгал - это и вправду было довольно запущенное жилье. Расшатанный овальный стол из темного дерева и три скрипучих стула. Постель, прикрытая давно нестираным розовым покрывалом. Серый радиатор отопления, на котором сушились носки. Шкаф с испорченным замком. Металлический таз в стояке, рядом кувшин с чистой и ведро с грязной водой. Большой кухонный стол, застеленный клеенкой, на нем бумаги, пробирки, тигель, книги, книги и снова книги на комоде; комод низкий, но вместе с книгами, наваленными на него, достигает высоты человеческого роста. Нагромождено, все заставлено.
      - Нет, выпьем, - упорствовал Бауманн. - Очень прошу вас, мне необходимо выпить. Наверное, потому, что я так редко пью. Трезвенники дураки, я это знаю, и я, дурак, не пью. Почему - неизвестно. Не пить - большая глупость, особенно по ночам, - твердил он и все доливал и доливал Сикоре и себе.
      Молодой человек перестал возражать, они чокнулись. Выпили, и Сикора сказал:
      - Ну а теперь, пожалуй, хватит.
      - Ночь, -пробормотал Бауманн и повторил: - Ночь!
      Ночь опустилась на город и пробралась в комнату, матовая лампочка освещала лишь расшатанный овальный стол, лица оставались в темноте, лица обволакивал сумрак, искажал выпитый алкоголь. Они пили дешевый ром, литровая бутылка была уже наполовину пуста. Пили, разговаривали, глаза поблескивали в полумраке.
      - Помянем человека… - сказал Бауманн. - Помянем человека, в смерти которого я повинен. Хорошего человека, коллеги. Можно сказать друга, мы были друзьями когда-то, теперь уже нет…
      Он взглядывал на Сикору каждый раз, как произносил свой «тост», словно ожидая ответа. И дождался. Сикора ответил:
      - Ерунда. На что он мог клюнуть? - Он захохотал. - Вы - и вдруг на кого-то стучать, как он мог поверить?
      - Но я действительно на него донес. Не сам, через Сагу… а ведь Голиан даже участия в опытах не принимал, он не знал… Мы столько лет с ним об этом не говорили, только позавчера…
      - Столько лет, - опять захохотал Сикора. - Ах, оставьте, тогда чего же он прибежал к Стеглику и переживал насчет Государственной премии? Откуда ему знать, если он не крал формулы? От Милана и от меня - кукиш, а Токарова, дура, ни о чем понятия не имеет. Хотя давно могла разобраться, что это открытие - переворот в науке, техническая революция!
      - Будет переворотом, - согласился Бауманн, - но только когда закончу. С небольшой оговоркой: если вообще оно когда-нибудь появится на свет.
      - Бросьте, бросьте, вы уже с ним достаточно возитесь.
      - Только потому, что металлическая пластинка привела в восторг Стеглика? Удачный опыт - это лишь фрагмент, небольшая часть…
      - Дело не в пластинке, дело в… - Сикора поднял колени, стул качнулся назад и оперся о кухонный стол. - У вас завершена серия, все готово. К черту pro futuro

, все уже существует сегодня, сейчас. Вы просто это скрываете, не хотите обнародовать, потому что вам нужно изображать траур!
      - Выпьем, - усмехнулся Бауманн ласково и налил оба бокала. Сикоре побольше, себе - меньше.
      - За милую! - взял Сикора бокал. - А ведь эта смерть - вам на руку, чтоб еще несколько дней строить из себя убитого горем. Любоваться своим раскаянием. Самому от себя скрывать свою алчную душу!
      - Выпьем, - снова сказал Бауманн и пригубил.
      - Хватит, я уж и так хорош!
      - Пейте.
      Стул снова опустился на все четыре ножки. Сикора не видел лица человека, что сидел напротив, а оно было внимательным и сосредоточенным, из-под прикрытых век поглядывали трезвые, проницательные глаза.
      - Еще, - сказал Бауманн и долил ему. - Пусть будет по-вашему, за милую. Если вы считаете, что его смерть мне мила.
      - Но ведь так оно и есть!
      - Почему!
      - Откуда мне знать, но так оно и есть. Вы ведь гробовщик… Мне-то наплевать, а вот вы, вы сидите, совсем как на похоронах.
      Сикора выпил. Голова его бессильно повисла, он побледнел.
      - Мне пора…
      - Домой?
      - Конечно, прошу вас…
      - Разумеется, разумеется, - согласился Бауманн и встал. - Я провожу вас, хотя бы немного пройдусь…
      Они вместе дошли до угла; через маленькую пустынную площадь Сикора потащился один. Бауманн долго смотрел ему вслед, потом вошел в ресторанчик.
      - Минеральной воды, - попросил он у стойки. - А телефон у вас где?
      - Вы? - удивился директор Сага, внимательно выслушал его и спросил, где он находится, откуда звонит.
      - Из ресторана за углом. Вы пришлете ко мне того товарища из органов?
      - Если он захочет и не будет занят.
      - Мне подождать его здесь, в ресторане?
      - Нет, - ответил директор. - Ждите дома. Говорите адрес. Оставьте на лестнице свет и не запирайте парадное. Если не сейчас, то утром он, вероятно, придет.
 
      Шимчик пришел минут через тридцать пять. Вместе с ним явился человек в штатском, щуплый, молчаливый, с прыщеватым лицом.
      Выяснив, кто из какого бокала пил, он завернул оба и спросил, кто наливал из бутылки.
      - Я, - сказал Бауманн.
      - Только вы?
      - Ром был мой. Я и угощал. Кроме того, после нескольких рюмок Сикора уже начал отказываться.
      Щуплый, завернув и бутылку, ушел, что-то пробормотав в дверях, вероятно, «спокойной ночи».
      - Сикора пьет? - интересовался капитан. - Я имею в виду, часто или раз в год, на турецкую пасху?
      - Вероятно, выпивает, если не в городе, то на даче. У Стеглика есть в горах халупка, они ездят туда каждое воскресенье. И Голиан туда ездил, нет, не с молодежью, с дамой, не часто, пять-шесть раз в год. Может быть, тоже с вином, но точно не знаю.
      Он широко улыбался и походил на доброжелательного, мудрого дедушку. Словно и не было вовсе встречи в привокзальном ресторане.
      - А вы пьете? - неожиданно резко спросил Шимчик, Бауманн сразу стал серьезным.
      - Я? Нет, изредка и мало.
      - Сегодня вы пили меньше, чем инженер Сикора? '
      - Не сказал бы, но я плотно поужинал, ел сардины в масле… Я вернулся около четырех и тут же прилег, хотел уснуть, но не удалось. Вечером не мог оставаться дома, что-то гнало меня, сначала зашел в кафе, но там не было никого из общих знакомых… с Голианом. Он у меня все время стоит перед глазами. Мне необходимо было побыть с кем-нибудь, кто хотя бы немного знал Голиана. У Сикоры есть дома телефон, и живет он неподалеку, я ему позвонил, купил рому. Мы сидели и разговаривали, и тут меня осенило… мне еще вчера пришло в голову… правильно ли я заявил Саге, что формулу списал Голиан? Ведь документации вчера в сейфе не было, а утром я довольно долго пробыл в лаборатории D, собирался на минутку и потому не запер дверей… И вот меня осенило: ведь там мог побывать кто угодно, каждый, кому известно о проводимых исследованиях. Короче говоря - это был Сикора. Я никогда бы такого не подумал, но он сам мне сказал. Конечно, не прямо, но достаточно ясно.
      Его руки лежали на столе, на них падал равнодушный тусклый свет. Лицо скрывала тень. Лицо капитана тоже. Всего какой-нибудь час назад, на этом же самом стуле молодой человек с наивной мальчишеской физиономией и заплетающимся языком отказывался пить.
      - Как он сказал? - Шимчик заметил, что Бауманн прикрыл глаза.
      - Работа готова, но лишь теоретически, контрольные тесты еще далеки от завершения. Мои помощники этого знать не могли. И менее всех знал Сикора, помогал мне больше Стеглик. Вчера утром я дал ему материалы для первого опыта предпоследней серии. Из предыдущих тестов он не мог определить, что речь идет о серии, при всей своей профессиональной подготовленности он должен был считать, что это непрерывное подведение итогов проделанного, а не начало очень длительного и сложного обобщения. Выводы имеются пока лишь в виде формул, и то частично. Не зная их, никто из этих молокососов не мог бы догадаться, что речь идет о серии. Но Сикора об этом знал, более того, сказал, что она у меня уже готова.
      - Он был пьян, когда говорил вам это?
      - Да, и основательно. На мои вопросы, предшествующие разговору о серии, он мне просто не отвечал, все время выкручивался. И это меня насторожило, я решил во что бы то ни стало выведать. Я рад, что мне это удалось.
      - Вы рады, что Сикора случайно проболтался?
      - Конечно.
      - Из-за погибшего?
      - Да. Живой плагиатор имеет возможность исправиться, у мертвого…
      Он не закончил. Капитан думал: «Не может или не хочет?»
      - Вы отождествляете исправление с наказанием?
      - Если наказание неизбежно… тогда - да.
      - Вы думаете - неизбежно? Скажите, меня очень интересует ваше мнение.
      - Для этого существует закон. - Бауманн говорил тихо, не повышая голоса.
      - Естественно. - Шимчик кивнул и долго молчал, поглядывая на стол и на руки инженера: это были спокойные руки с мягкими пальцами. Наконец капитан предложил: - Поговорим? Если вы, конечно, не устали. Я - нет.
      - Еще только половина десятого, я ложусь часов в двенадцать. А сегодня мне и вовсе не уснуть.
      - Отлично, мне, пожалуй, тоже. Закурим.
      Бауманн достал сигарету с фильтром.
      - Расскажите мне о своих опытах. Днем вы дали мне понять, что зашли в тупик или что-то в этом роде.
      - Похоже, что так, - ответил инженер. - Иногда я сам себя не понимаю, поддаюсь настроениям… Иногда я работаю ради результатов, иногда ради самой работы, чтоб забыться, забыть свой возраст, одиночество. Одни гуляют, другие играют на скрипке, третьи… Мне шестьдесят четыре, дает себя знать склероз, хочу отдалить его. Это достигается лишь работой.
      - Чего вы хотите добиться?
      - Лично? - Бауманн отшвырнул спичку. - Я уже говорил.
      - Не лично, в химии…
      - Я считаю силиконы одним из величайших научных открытий века. Берете хрупкую вещь, пропитываете, и она словно меняет свою сущность. Становится не хрупкой, а прочной. Такое вмешательство в структуру материи - в этом что-то есть… Человек начинает ощущать, что он управляет природой. Это не пустая фраза, хотя мои слова прозвучали выспренне.
      - Такое открытие имеет значение, например, для промышленности?
      Капитан повторял утреннее объяснение Саги.
      - Безусловно, и значение огромное. Точнее, должно иметь. Я говорю о моей работе. Но я был очень зависим, исходил из западногерманских и японских исследований, и такая рабская зависимость, скорее всего, мне отомстит. У меня имеется целый ряд ссылок. Даже если мы достигнем удешевления процесса - поймите, заграницу заинтересует не сам патент на бумаге, но и готовая продукция. Большие концерны добьются внедрения его в производство довольно легко, ну а наши капиталовложения… Короче - необходимо все взвесить. Вопросы рентабельности и многое иное.
      Он поднял указательный палец и засмеялся глухим, горьким смехом разочарованного человека.
      - А я, глупец, предполагал, что практик столь высокой квалификации, как Голиан, клюнет на липу, на мою провокацию, что он списал какие-то формулы и хочет с ними… Пробовал раз, попытается и еще раз, думал я.
      - Сбежать за границу? - Улыбка сползла с лица Шимчика.
      - Почему «сбежать» - это мне и в голову не пришло.
      - Минутку. Хорошенько обдумайте ответ. Голиан и тогда бежал из-за каких-то исследований?
      - Естественно. - Усмешка исказила рот старика.
      - Кто вам это сказал - отвечайте!
      - Сам Голиан.
      Капитан, казалось, не поверил.
      - Голиан?
      - Конечно.
      - Когда? Не помните?
      - Через год после возвращения. Да… приблизительно через год. Разговорился со мной, упомянул о своей рукописи. Он добивался того же, чем занялся через некоторое время я, но у него не было никакой базы, - короче, он промахнулся и… Он писал то ли французским, то ли швейцарским фирмам, посылал предложения… Там их посмотрели и вежливо высмеяли, он стерпел, стал просить у них работы… Ему отказали. Поэтому он вернулся.
      - И это он вам сказал?
      - Ведь и вам это тоже известно.
      - О политике не говорил?
      - Как о причине бегства или возвращения? Нет.
      - А о жене?
      - Причине бегства или возвращения?
      - Да.
      - Нет, - отвечал Бауманн, глядя на пепельницу. Там лежала его сигарета, он закурил и забыл о ней. Достав, затянулся и отшвырнул. - Погасла, - прошептал старик. - Все тлен, все дым… И доверие…
      - Что?
      - Нет, ничего, я так. Я любил Сикору, верил ему. Зря. Как это я не догадался… У теперешней молодежи нет ничего святого.
      Полная луна плыла по небу. Дом напротив, высокая старая вилла, был похож на заколдованный замок. Деревья трепетали серебряной листвой.
      - О чем вы с Голианом говорили сегодня утром? - продолжал капитан.
      - Я ведь уже сказал: о том, что ходил к Саге и что Сага, вероятно, все сообщил вам.
      - Вероятно или наверняка?
      Бауманн молчал.
      - И это все?
      - Потом говорил Голиан. Ругал меня, потом вдруг умолк и молча вел машину… Мне показалось, что это не он сидит за рулем, а кто-то другой, его тень… Скажите, ради бога, неужели из-за… закрыл глаза и…
      - Кто вам сказал, что это самоубийство?
      - Кое-что вы, кое-что Сикора, он слыхал, будто какой-то счетовод видел его машину, вернее, то, что от нее осталось…
      - Вранье, - холодно заявил капитан, - у погибшего были закрыты глаза, на лице жуткая гримаса. Он не изображал отчаяния ни перед самим собой, ни перед другими - не то что вы, извините за откровенность.
      Бауманн замер, потом, распрямившись, спросил:
      - Я?
      - Да, вы. Я так считаю. Карты на стол! О чем вы утром говорили с Голианом? Если только о нас и о Саге…
      - Только!
      - А случайно не о деньгах? О деньгах не было сказано ни слова?
      Бауманн вспылил:
      - Что такое?! Как вы смеете?!
      - Я только спрашиваю! Ну? Не было ли все несколько иначе? Я знаю, что вы знакомы с исследованиями Голиана! Скажите, не потому ли вы заявили Саге о Голиане, чтобы предупредить его претензии? И не пытались ли вы сегодня в машине- извините, я называю вещи своими именами - его шантажировать? Чтобы Голиан, испугавшись, снова сбежал за границу? Я-то знаю, как вы любите денежки!
      Казалось, инженер вот-вот упадет. Он стоял и качался, руки и голос дрожали, заикаясь, он произнес:
      - Никаких денег! - И отвернулся. - Никаких!
      Шимчик смотрел на него: минуту назад это был пожилой человек, сейчас перед ним стоял глубокий старик.
      - Я знаю о вашем сотрудничестве. Голиан показал вам свою рукопись, и вы обещали ему помочь. Ну, а потом вы энергично взялись за дело. На заводе работы было много, наверное, поэтому так затянулись ваши собственные опыты. И когда через несколько лет стал вырисовываться результат, вы решили, что выгоднее под готовой работой поставить только одну подпись, свою. Вы продолжали исследования, уверяя при этом Голиана, что труд напрасен. Какое-то время вам это удавалось, но только до тех пор, пока не потребовалось подтвердить гипотезу лабораторной практикой. Тут Голиан насторожился, но вы перехитрили его, всучив ключ от своего сейфа, где хранились все расчеты и документация. Да только фальшивая, липовая, вся ваша документация не стоила ломаного гроша! Голиан это уже подозревал и, узнав кое-что у Стеглика, отправился к директору и отдал ему ключ от вашего сейфа и свою папку с бумагами, которая до этого находилась у вас. Чтобы хоть частично застраховать себя. Он боялся вас, боялся вашего коварства, не так ли?
      Бауманн сел, руки у него больше не дрожали.
      - Ну? - продолжал Шимчик. - Я жду ответа! Вы молчите? Как знаете! Но завтра я могу вас вызвать… Между допросом и беседой, такой, как сейчас наша, есть разница, вы, надеюсь, понимаете это. И еще вопрос: где ваша истинная работа?
      - Какая? Что вы имеете в виду?
      - Я имею в виду настоящую документацию вашего исследования, а не эти ничего не значащие бумажки, которые имел возможность видеть Голиан. Я жду!
      - Такой документации не существует, она у меня в мозгу… Лишь сложные формулы и схемы последовательности проведения работы на бумаге…
      - Где же эти бумаги?
      - Извините. - Инженер Бауманн глубоко вздохнул. - Но это мое личное дело. У нас свобода исследовательской работы, кроме того, у меня еще ничего не готово. Я ничего вам не намерен давать и не скажу, где держу свой труд. У вас нет права требовать!
      - Как вам будет угодно, - сказал Шимчик, - спокойной ночи, - обернулся он, направляясь к двери.
 

 
      Лазинский все больше убеждался, что надо было попросить у начальника не только оружие, Станкович должен был принести ему еще и куртку или что-нибудь теплое. Лазинский мерз и проклинал свое легкомыслие. Укромное место, выбранное им для наблюдения, было тесным и исключало всякое движение. Оставалось лишь одно: ждать и сквозь кустарник наблюдать за садом, ставшим в темноте большим и таинственным. Деревья, казалось, выросли, коттедж стал строже. В квартире директора Саги мерцал голубоватый свет - там смотрели телевизор.
      На улице не было никого. За то время, что Лазинский торчал здесь, он насчитал четыре мотоцикла, семнадцать пешеходов, девять автомобилей, из них два санитарных.
      Легкая рубашка и полотняные брюки не спасали от ночной прохлады. «Какого черта мне нужно было лезть сюда?» Шимчик смеялся: «Торчите там, если нравится!» Но Лазинский не угомонился, он был уверен, что увидит здесь Шнирке, крадущегося к дому, в плаще, с портфелем. Записка в эспрессо - это только начало, приманка. Сам Голиан, спровоцировав агента, напрасно пытался там, в эспрессо, выкрутиться, он не предполагал, что этим самым подписал свой смертный приговор: рука иностранца сжимала в кармане ампулу. Первую часть трагедии закончил газ и удар машины о дерево, вторую, более важную, завершит эта июньская ночь. Шнирке будет схвачен и препровожден куда следует. Он стоял перед глазами Лазинского, как живой, Лазинский мечтал о той минуте, когда увидит физиономию поверженного врага…
      Часы пробили одиннадцать. Значит, все напрасно. Никто не появился. «Утром на работе буду чихать, и Шимчик со злорадством предложит мне дюжину способов излечиться от простуды, если, конечно, ничего не произойдет - сейчас, здесь! Буду ждать еще час, еще два».
      …Услышав стук затворяемой двери, Лазинский замер: Анна Голианова стояла в серебристом лунном свете и смотрела во тьму плохо освещенной узкой улочки. На ней было надето пальто и шляпа, она стояла сгорбившись, прислушиваясь и что-то высматривала. Сколько это длилось, минуту, две, он не знал, - ее неподвижность казалась бесконечной. Хотелось взглянуть на часы, но, боясь выдать свое присутствие, он не шевелился и сдерживал дыхание. Сестра Голиана наконец сдвинулась с места. Миновала сад, выбралась за калитку, свернула направо и, держась совсем близко к ограде, осторожно и поспешно удалялась от дома.
      Ждать больше нельзя. Лазинский выскользнул из своего укрытия и остановился в тени дома. Быстро сориентировавшись, он двинулся следом за ней. Анна Голианова едва тащилась между притихшими домами.
      Вдруг она остановилась, огляделась и прислушалась - ничего, лишь где-то очень далеко на стыках рельсов прогромыхал поезд. Женщина двинулась вперед, и Лазинский скорее угадал, чем увидел металлические бачки для мусора. Женщина приподняла крышку, и с глухим стуком один за другим в бачок упали два предмета. Крышка бачка захлопнулась. Анна Голианова возвращалась. В саду она задержалась и посмотрела наверх: в окнах директора было темно, она отперла и снова заперла двери.
      Лазинский ждал еще минут пятнадцать. Свет из витрины магазинчика на площади позволил разобрать надпись на банках: «Full cream condensed milk. Swiss made» - сгущенное молоко! Банки не распечатаны.
      Около полуночи банки были уже у Шимчика. Лазинский молча положил их на стол и сказал:
      - Допускаю, что кое в чем я заблуждался.
      - В чем же? - Шимчик отхлебнул кофе.
      - Голиан-таки перехитрил наших пражских коллег. Мне не ясно, зачем он назвал им Шнирке, хотя, возможно, поддерживал с ним постоянную связь.
      - Из-за этих двух банок сгущенки?
      - Товарищ капитан, в них, безусловно, что-то есть. Между прочим, я отправил на Боттову улицу Вебера, Анна Голианова банки не просто выбросила, не исключено, что за ними кто-нибудь явится.