- Спросит? Он не упоминал, кто может его искать?
- Нет. Но до этого разговора интересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь. Я сказала, что нет, по крайней мере после того, как вернулась с работы. Прошло всего полчаса.
- За это время никто не заходил и никто не звонил?
- Нет, и позже никто не звонил, и я была этим обстоятельством очень довольна. Дежо сказал, чтоб я к телефону не подходила.
Шимчик, насторожившись, спросил, случалось ли такое и прежде, чтоб Голиан не велел ей подходить к телефону.
- Нет, вчера в первый раз.
- Он объяснил вам причину?
- Нет.
- Он часто ходил на почту?
- Самое большее раз в неделю - за спортлото, а иногда еще реже, иногда билеты опускала я. И писем последнее время не отправлял, такого я не припомню, чтобы он писал какие-нибудь письма. Может быть, на работе - но этого я не знаю.
- А сам он письма получал?
- Пожалуй, нет, не от кого получать. Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, - вздохнула она. - Потом он понял, перестал о себе напоминать…
- Куда он раньше клал корреспонденцию?
- Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она - она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он - пловец, познавший оба берега.
- Это связано с его женой?
- Думаю, что… - Она колебалась. - Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…
Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.
- Я уже говорила вам, - ответила женщина устало. - Он почти ничего не рассказывал.
- И о жене тоже?
- Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.
- Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?
- Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…
Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:
- Какой Баранок? Кто это?
- Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека - не оторвать.
- Не оторвать? - Лазинский насторожился. - Он сказал «вцепится» или «вцепился»?
- Нет, «вцепится».
- Вы хорошо помните?
- Да, - твердо сказала Голианова. - Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?
- Почему вы думаете, что его убили?
- Вы сказали, что это не авария.
- Не совсем так, - уточнил Лазинский. - Возможно, что не авария…
Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»
- Еще несколько вопросов, - словно извинился он.
Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.
- Ваш брат был верующим?
Она как будто не слышала вопроса, он повторил.
- Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.
- Католик?
- Лютеранин. Наш дед был фараром
.
- А вы верующая? - Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.
- Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.
Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:
- Вы позволите осмотреть квартиру?
Женщина явно ждала этого вопроса и безучастно наблюдала, как чужие люди ворошат бумаги в письменном столе ее брата: там были книги, учебники, два густо исписанных блокнота, документы в деревянной шкатулке - результаты удачных технических опытов, паспорт, ордер на квартиру за подписью Саги; в нижних ящиках - чистая бумага, коробка неочиненных цветных карандашей, почти полная подшивка «Технической газеты», в большом конверте - воскресная «Праца» и венская «Фольксштимме», обе от первых чисел мая. Венскую газету Шимчик смотреть не стал: его знание немецкого оставляло желать много лучшего; внимание капитана привлекло объявление в «Праце»: «Требуется инженер-химик с многолетней практикой… Оплата по соглашению. Предложения посылать…»
Он взял газету, поднял голову и снова увидел картины на библейские сюжеты, и снова Иисус, сидящий на скале.
Теперь, когда Голианова стояла спиной к окну, глаза уже не казались такими красными, пальцы не вонзались в ладони. «Облегчение»? - промелькнуло в голове, а если облегчение, то почему? Лазинский, закрывающий ящики письменного стола, вдруг сказал:
- Вы упоминали о корреспонденции, но здесь ничего нет.
Женщина ответила, что еще недавно во втором ящике лежал пакет.
- Какой пакет?
- Белый; конверт с каким-то письмом.
- Наш конверт?
Она не поняла вопроса.
- С нашей, чехословацкой, почтовой маркой? - уточнил Шимчик.
- Конечно.
- Вы не помните, от какого числа?
- Не знаю, на квартиру не приходило никаких писем. Наверное, на завод. Я заметила конверт неделю назад. Дежо открыл ящик, когда я вошла…
- Когда он унес это письмо? Случайно, не сегодня?
- Не знаю, я не видела, как Дежо уходил. Я крикнула из кухни, чтоб пораньше вернулся.
- А он? Промолчал?
- Да, - выдохнула Анна Голианова.
- У него был диплом инженера в рамке. Где он висел?
- Он не висел, а лежал на той полке, - показала сна и вздрогнула: - Во всяком случае, утром он там лежал.
- Вы не заглядывали сюда после его ухода?
- Утром нет, а в полдень… Погодите, сдается мне, что тогда диплома здесь уже не было… Может быть, Дежо за ним вернулся и…
Лазинский согласно кивнул.
- Похоже на то. Или скажите, мог он кого-нибудь послать?
- За дипломом?
- За ним, - подтвердил Лазинский хмуро.
Она все поглядывала на полку. Солнечные лучи падали на письменный стол, полка за ним казалась недоступной и темной.
- Брат никогда никому не давал свой ключ, - ответила женщина.
- Никогда? - настаивал Лазинский, подходя к ней ближе.
Он был невысок ростом, но женщина была ему едва по плечо.
- Нет, - выдавила Анна, и в глазах ее появился страх. - Все его ключи были на одном кольце и всегда были при нем - от дома, от рабочего стола, от машины… Скажите, они пропали?
Вмешался Шимчик:
- Нет, они у меня. Мы нашли всю связку.
Затем в разговор вступил Лазинский:
- Вы сказали «ключ от машины», у него действительно был только один ключ?
- Насколько мне известно - да. - Женщина опустила голову.
- Должен быть еще запасной. Или он в гараже? Где находится гараж?
- У нас нет гаража, не было денег. Машина всегда стояла за домом на узкой улочке, и ночью тоже…
- А зимой? - Голос Лазинского скрипел, как ржавая пила.
- И зимой.
- Ваш брат выигрывал что-нибудь существенное в спортлото?
- Раза два, - ответила она обессиленно, - не то сорок, не то пятьдесят крон один раз, другой - двенадцать тысяч с небольшим, тогда-то он и купил машину. И еще одолжил…
- У кого, не скажете?
Она молчала, потом произнесла едва слышно глухим голосом:
- Не знаю…
Они вышли на улицу. Возле голубой служебной «победы» стоял Сага. Он курил, дожидаясь, когда к нему подойдут.
- Жду вот, хочу… - поспешно начал он, обращаясь к Шимчику, - может зайдем?.. - Он взглядом показал на коттедж, в окнах которого, как в зеркалах, блестел свет, ультрамариновый, апельсиново-желтый, зеленый. Шимчик спросил:
- Что-нибудь случилось?
- Нет, собственно… ничего не случилось, но я забыл вам сказать, хотя и здесь могу…
Он словно не мог осмелиться и взглядом просил поддержки. Но капитан явно не собирался приходить ему на помощь.
- Это действительно он или?.. - Директор опять заколебался. - Я говорю про формулы… - Вам уже известно, кто их списал? Если это действительно сделал Голиан, то…
- Вероятно, он, - ответил спокойно Шимчик. - Ну и?..
- Дело в том, что я был знаком с его женой. - Глаза Саги бегали. - Разумеется, шапочно, это, вероятно, не существенно, но мне пришло в голову… Я тебе тут же позвонил, но тебя не было, и я подумал, что, может быть, ты здесь… Она разыскала меня в прошлом году в Вене, красивая, приятная брюнетка, расспрашивала о муже. Голиан мне как-то говорил, что разошелся с ней, потому что эта женщина осталась за границей. Да, что вам сказать, он делал какие-то туманные намеки, у меня создалось впечатление, что он очень переживает. Короче - она разыскала меня в Вене в отеле, принесла сверток и попросила, чтоб я перевез его через границу и передал - нет, не ему, посылку она посылает его невестке, собственно, и не ей, ее уже нет в живых, а ее дочке, и я… Я долго отказывался, но она раскрыла сверток и показала, что в нем нет ни письма, ни чего-нибудь в этом роде, только свитер и какие-то консервы, шоколад, конфеты… В конце концов я согласился.
- И передал?
- Конечно. - Директор стоял, опустив голову, и смотрел в землю.
- Ему?
- Нет, какой-то женщине, думаю, что дальней родственнице или хорошей знакомой. Просто людям, у которых живет девочка.
- Девочка? - спросил Лазинский. - Сколько девочке лет?
- Одиннадцать, самое большее одиннадцать, Маленькая, хорошенькая.
- Вы ее видели?
- Конечно, - ответил Сага.
- Где?
- В Братиславе, эти люди живут в Авионе, на улице напротив Дома профсоюзов, вы, наверное, знаете, там когда-то была «Deutsche Partei».
- Знаю, знаю, - кивнул Лазинский.
- Как фамилия этих людей?
- Кажется, Доман или что-то похожее. С тех пор прошло два года, я, понятно, никогда больше туда не заходил, но, по-моему, Доман, если не ошибаюсь… Доман или нет, но фамилия определенно начинается на «До».
- Вы уверены?
- Конечно, - подтвердил Сага.
- Итак, Доман или что-то похожее, Но все-таки попытайтесь припомнить, вдруг удастся.
Он долго молчал. Мимо шел мальчишка и насвистывал песенку. Откуда-то доносился женский крик - женщина кого-то звала. Водитель служебной машины разглядывал журнал. На развороте слева - стишки, справа - девица по колени в воде. Обнаженная.
- Ну как, товарищ директор, не осенило?
Сага замотал головой.
- Не помню.
- Значит, это тебя мучило, - медленно произнес Шимчик, - а почему мучило, ты не можешь объяснить?
- Могу. - Директор докурил и затоптал окурок. - Днем ты спросил меня, не собирался ли Голиан в командировку. Я ответил, что нет, и для верности позвонил к Голиану в отдел - нет, не собирался. И вдруг мне пришло в голову - в связи с этой историей с Бауманном: если формулы действительно списал Голиан, не хотел ли он снова сбежать? Может быть, боялся, что старик уже все знает, весьма возможно, что Бауманн сам ему об этом сказал, специально, чтоб напугать.
- И таким образом принудить удрать за границу!..
- От Бауманна всего можно ожидать.
- Вернуться к жене?
- Повторяю: у меня создалось впечатление, что он все еще любит ее.
- Несмотря на развод?
- Несмотря на это, - настаивал Сага.
- Ты ему когда-нибудь говорил, что встречался с ней в Вене?
- Нет, никогда. Она просила, чтобы я… Чтобы я ничего не говорил ему о нашей встрече, о том, что она приходила ко мне, спрашивала о нем.
- Понятно, - ответил Шимчик, задумчиво глядя на часы и размышляя, какие дела его еще ждут: Бачова и анкеты, разговор с начальством - начальство потребует письменного рапорта. Придется писать рапорт, выкручиваться - этого и врагу не пожелаешь…
Он спросил:
- Вы у себя на заводе применяете хлорэтан?
- Насколько мне известно, нет.
- А на складе он имеется?
- Надо узнать.
- Утром позвони мне. Если узнаешь сегодня, звони сразу же.
- Ты будешь на работе?
- После семи - непременно. До самой ночи. А может, и до утра. Не знаю.
Они пожали друг другу руки. У Саги ладонь была потная. В тугих переплетениях дикого винограда галдели воробьи, из трубы вился негустой, спокойный дымок. Шимчик подумал: скоро будет ужин, семейство Саги усядется за стол, четыре болтливые некрасивые дочки пристанут к отцу, с кем это он стоял перед домом; меня никто ни о чем не спросит, у нас дома говорят о погоде, о кинофильмах… когда я возвращаюсь. А если меня нет… О чем они говорят, когда меня нет?
- Позвоню, - тихо сказал директор.
8
Они поднялись в мансарду по крутой деревянной лестнице без перил. У Бачовой - загорелое лицо, темные глаза и невыразительный голос.
- Садитесь. Что вы хотите от меня узнать? - сказала она.
- Утром к вам заезжал инженер Голиан, - начал Шимчик, усаживаясь, - не так ли?
- Так, - ответила она безучастно. - Забегал на минутку.
- Выпили?
Она отрицательно качнула головой.
- И Голиан ничего не пил? Я имею в виду - один, пани Бачова, без вас.
- Сегодня нет, по крайней мере у меня.
- А вообще он выпивал?
- Иногда бывало. - Она задумалась. - Последний раз… вчера вечером.
- Что вы пили?
- Ронду и бикавер.
- Много?
- Нет, не было настроения. Ронды осталось полбутылки. А почему вы спрашиваете?
Ответил Лазинский:
- Инженер Голиан сегодня днем погиб.
Бачова, казалось, не понимала - это длилось мгновение. Потом вздохнула и сжала руки.
- Авария, - добавил Шимчик, - на пустяковом повороте. Практически на прямой дороге.
Она опять вздохнула.
- Поэтому вы пришли?
Шимчик кивнул, Лазинский тоже.
Бачова сидела в кресле, в двух шагах от окна с опущенной шторой, рядом комодик, на нем транзистор и пепельница, полная окурков, и пачка венгерских сигарет. На красном дощатом полу высокий фикус, рядом тахта, обитая кожей. Шимчик, повернув голову, разглядывал книжный шкаф. На полках желтые, белые, зеленые обложки книг. Он прочел названия на корешках - книги все больше юмористические, веселые.
- Что вы хотите знать? - спросила Бачова.
Шимчик взглянул на нее. Его несколько удивил бесстрастный тон. «Она еще не чувствует боли, - подумал он, - боль где-то очень глубоко, она еще не в силах выплеснуться. Должно пройти время. Скорей всего, когда останется одна. А может быть, и нет. Ее первый муж погиб в авиакатастрофе, сама она медик, изо дня в день сталкивается с болью и страданиями, привыкла к ним; и к одиночеству привыкла…
У Шимчика перехватило горло, он с трудом спросил:
- Извините, Голиан любил вас?
Она едва заметно качнула опущенной головой.
- Сегодня ночью я убедилась, что нет. Мы встречались два года. Он был разведен, но вчера сказал мне, что его жена вернется. Мы немного поговорили о нем, о ней, и тогда я поняла, что его тянет к той женщине. Это было своеобразное прощание. Скорее всего.
Рядом с пепельницей лежали металлические щипцы для орехов. Шимчик уставился на них.
- Грустное прощание, правда?
- Безусловно, - Эдита Бачова подняла руку и провела по лицу. - Прощание с иллюзиями бывает всегда грустным.
- С иллюзиями? Ведь вы прощались с человеком…
- Нет, со своими иллюзиями о том, что мы поженимся и начнем новую жизнь… Он мне ничего не обещал, ни разу об этом не заговорил… Это были иллюзии! Однако вы пришли не для того, чтоб выслушать вещи столь банальные?
- Зачем он приезжал к вам днем?
- Какой-то телефонный разговор… И попросить у меня прощенья - говорил, чтоб я забыла вчерашний вечер, что сообщение о жене его сильно взволновало, но утром, на свежую голову, он понял, что любит меня… Не хотите ли кофе? Я приготовила его еще утром, думала, выпью, но оставила. А теперь захотелось.
- Спасибо, - отказался Лазинский. - А вы пейте. Плохо спали, не выспались?
Она словно не слышала вопроса; поднялась и достала из шкафа термос. Потом спросила Шимчика:
- А вы? Хотите?
- Нет, не буду, - Шимчик смотрел на ее ноги.
Эдита Бачова закрыла шкаф, налила себе в зеленую чашку еще горячего, крепкого, душистого кофе. Аромат растекся по комнате.
- Знаете, - сказала она, - он хотел, чтоб я забыла вчерашнее. Я ответила, что забыла. Тогда он встал и ушел.
- Кому Голиан звонил?
- Никому. Звонили ему.
- Вызывали ваш номер?
- Да.
- Кто? Вы не знаете?
- Как будто междугородная. Но не знаю, откуда.
- Почему вы думаете, что это был разговор с другим городом?
- Сужу по тому, что Дежо просил того, другого, говорить громче и сам говорил громко. Обычно он разговаривал очень тихо.
- О чем был разговор?
- Я не очень-то прислушивалась. Главным образом «да» и «нет», «понимаю» и дальше в этом же роде, беседа, из которой не много поймешь.
- Он говорил с мужчиной или с женщиной?
- Мне показалось, что с женщиной. Но я не совсем уверена…
- Как они простились?
- Он сказал «до свидания» и повесил трубку.
- Ему сюда и раньше звонили?
- Да, иногда с завода. Но обычно вечером. Просили приехать - то срочная работа, то совещание. Он всегда извинялся, что дает мой номер.
- Сегодня не извинялся?
- Нет, он уже давно бросил эти церемонии. К тому же нервничал. Уверял меня, что все останется по-прежнему, что жена не приедет, а если даже… Что он разведен и у него есть я…
- Но вы ему уже не верили?..
- Конечно. Мне казалось, что это говорится просто так…
- Почему?
- Он не смотрел мне в глаза. А Дежо всегда смотрел в глаза.
- Этот разговор состоялся до телефонного звонка или после?
- До звонка. После звонка мы тут же расстались. Я дала ему понять, что он должен уйти, не настаивать, что все уже напрасно. Только тогда он меня как будто понял, сказал «пока» и ушел. В дверях поцеловал мне руку - он всегда уходя целовал руку. Я смотрела вслед, он спускался вниз по лестнице медленней, чем обычно. И как-то, я бы сказала, печально. Потом я услышала, как он заводил машину.
Спокойный до этой минуты голос Эдиты Бачовой впервые дрогнул. Она пристально смотрела в глаза Шимчику, но, казалось, не видела его. Потом допила кофе и налила еще. Залпом выпив чашку, отодвинула ее и поднялась.
- Шум отъезжающей машины я услышала уже в ванной, - тихо сказала она. - Я ушла оттуда и стала смотреть в зеркало, мне просто надо было увидеть хоть чье-то лицо. Хотя бы свое. Мне казалось, что поможет. Я старалась убедить себя, что это лицо чужое, что не я так страдаю…
- Пани Бачова, - сказал Лазинский, - успокойтесь, пожалуйста, прошу вас…
Женщина взяла себя в руки. Ее темные глаза походили на ночные облака.
- В котором часу он ушел? - продолжал Лазинский.
Бачова неопределенно пожала плечами.
- Вы еще долго оставались в ванной?
- Довольно долго, - прерывисто вздохнула она. - Около… хотя не знаю, в такие минуты все обманчиво, лжет и время…
- Когда вы ушли и куда?
- На работу, куда же еще? Я ведь выскочила на минутку, он пришел ко мне в амбулаторию, попросил ключ, сказал, что хочет поговорить со мной… Я ключ дала, он меня здесь ждал…
- После работы вы пошли на реку?
- Да.
- А когда вернулись?
- Я не смотрела на часы. - Эдита Бачова колебалась. - Но, вероятно, как обычно, около пяти.
Шимчик смотрел на пепельницу, полную окурков. Все окурки были одинаковыми - все со следами помады, В комнате сильно накурено. Старый капитан прикрыл глаза.
- Где находится телефон?
- В коридоре. Вы его не заметили?
- Когда Голиан пошел звонить, он закрыл за собой дверь?
- Нет, он ее притворил, но не закрыл. Если б захлопнул, я не слышала бы, о чем он говорит.
- Где находился его портфель?
- Здесь, в комнате. Портфель, больше похожий на папку, то ли голубой, то ли сиреневый. Из пластика.
- Он брал его с собой к телефону?
Взгляд Эдиты Бачовой соскользнул с Шимчика на пол.
Она ответила:
- Точно не помню, но, кажется, не брал.
- Где он лежал, не припомните?
- Портфель Дежо из пластика?
- Да.
Эдита подняла голову, но тут же снова опустила ее.
- Ну, я слушаю, - торопил ее капитан.
- Не знаю. Кажется, на тахте. Да, там, - ответила она тихо.
- Это точно?
Глаза Эдиты Бачовой, казалось, избегают этой тахты, боятся ее.
- Да, товарищ капитан.
- И последний вопрос. - Шимчик встал. - Хорошо ли инженер водил машину?
- Отлично, - ответила она решительно. - Я не один раз ездила с ним.
- Даже когда он был выпивши?
- Да.
- Вы судите об этом как дилетант?
- Не понимаю, что вы имеете в виду, но у меня есть водительские права.
- А вы часто сидели за рулем?
- У мужа был автомобиль, вся его жизнь прошла в машинах. Когда он погиб, я автомобиль продала… не хотела… надо мной висит проклятие: машины отнимают у меня мужчин. Он не мучился? Я говорю о Голиане.
- Слабое это утешение, - капитан взял ее за плечи, - он умер сразу.
Они простились. Эдита проводила их в коридор. Отсюда были видны широко распахнутые двери в ванную. Над ванной на веревке висел купальник. Эдита Бачова остановилась у крутой лестницы, тоненькая, загорелая, с очень темными глазами. Они были уже внизу, а женщина все еще стояла возле лестницы.
Во дворе топтался какой-то разъяренный тип, он курил, набираясь храбрости. Когда они проходили мимо, он решился и закричал:
- Послушайте!
Они остановились.
- Что вы хотите? - поинтересовался Лазинский.
- Да ничего, так просто… Вы из суда? Если из суда, то зачем же с одной Бачовой говорить? Она с Кнапкой родня, поэтому и стоит за него, а Кляч ни в чем не виноват. Он сказал Кнапке все, что думает про его шлендру, а Кнапка ему врезал. Да только Бачовой при этом не было, она явилась, когда женщины стали на помощь звать. Она Кляча увела и позвонила в милицию. А тот типчик из милиции беседовал только с ней, поэтому и записал Кляча.
- Мы из суда, - солгал Шимчик и глянул на Лазинского. - Значит, вы с Кнапкой не родня, так?
- Еще чего! - озлился дядька, сплевывая сквозь желтые щербатые зубы.
- И с Бачовой не родня?
- С зубнихой-то?
Мужчина глубоко затянулся сигаретой. Ему было под пятьдесят, голос у него был хриплый, прокуренный, да и сам он был словно пропитан табачным дымом. Пальцы коричневые, под ногтями черно.
- С ней мы родня, - ответил он. - Дальняя, по жене. Потому и живем здесь, собственного дома не имеем, за ее садом ходим, потому она и пустила нас на квартиру. Задаром, чтоб ей лопнуть. Но за фрукты и за все остальное мы платим, за электричество, за воду - во всем доме. Ванну сделала, а нас не пускает, но я сейчас не об этом. Если вы из суда, надо всех выслушать, кто при этом был.
- Значит, пани Бачова пришла позже?
- Ага. Вместе со своим инженером, она с ним еще в обед поругалась.
- Когда в обед? - Шимчик насторожился. - Тогда?
- Нет, не в субботу, а сегодня.
Лазинский забавлялся этим диалогом, а Шимчик становился все любезней и приветливей.
- Вы говорите, что они сегодня в обед поругались?
- Бог свидетель, я ничего не видал, я только с поля явился. Но обычно, когда он от нее уходил, она за ним аж на дорогу бежала. Сегодня - нет, злилась и торчала наверху на лестнице. И он будто в воду опущенный, едва поздоровался. Но я ему все-таки напомнил, что он мне пообещал машину починить - моя машина забарахлила, - а он говорит: сейчас, мол, некогда, в другой раз. Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. - Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. - А потом в корчму потопал.
- В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?
- Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?
Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.
- Не надо бы ему в корчму ходить! - вздохнул он.
- Откуда вы видели, как он туда шел?
- А в окно на кухне. Хотя нет, вру - я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.
- Давайте-ка еще раз и не спешите, - неприязненно перебил его Лазинский. - Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.
- А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, - показал он, - она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.
Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.
- В котором часу ушел инженер?
- Из корчмы или отсюдова?
- Отсюда, - сказал Шимчик.
Лазинский присоединился:
- Вы видели, как он выходил из эспрессо?
- Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.
- В котором часу ушла пани Бачова?
- Я не видел, чтоб она уходила.
- Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.
- Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.
- До которого часа вы были в кухне?
- До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.
- Радио вы включили еще раньше?
- Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка - дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…
- Нет, мы не из суда, - перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:
- Спасибо вам.
Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.
- Ступайте к дьяволу! - резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.
- Так. - Шимчик смотрел на эспрессо. - Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой - то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?
- Возможно, убийца.
Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…
- Возможно, что и он, - согласился Шимчик, - но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…
Он печально улыбался и щурился от солнца.
- А может, и нет. Бачова упоминала, что звонила женщина, - сказал Лазинский. - Но, может быть, это ловкий ход.
- Чей ход? Голиана?
- Может быть, и Бачовой.
- Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.
Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.
- Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…
- Давайте вернемся, - предложил Лазинский.
- Не сейчас. - Шимчик посмотрел на часы. - Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…
- Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?
- Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.
- Вы говорите о формуле?
- Нет. я говорю о Вондре.
Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.
- Вондра? При чем здесь Вондра?
- Кое-что вспомнилось, - уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.
На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, - думал он, - непременно подчеркнут, что причина - алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар - и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.
