Тут Трофим прибежал. Запыхался весь. Подсеменил поближе и «наган» за ствол протягивает. Я его левой взял, глянул, патроны вроде на месте. Крутанул барабан и пальнул в землю – только пыль брызнула. Значит, без обмана.

Ну, я курок взвел, нож убрал, взамен рыжей ствол к затылку приставил – и к машине. Подошли, гляжу – точно, ключ в замке болтается.

– А теперь медленно, спокойно обошла машину и села с той стороны. И учти: дернешься – первая пуля тебе, вторая папочке между глаз, благо стоит недалеко.

Проняло. Обошла, села, уставилась перед собой, словно статуя. Я в «Додж» забрался, ключ провернул – не заводится. Второй раз крутанул – не идет! Бензин есть, а зажигание не хватает. Ну что ты будешь делать? Не под капот же лезть? Коня, что ли, оседланного потребовать?

– Я снова прошу тебя, воин, – опять папаша завелся, – отпусти девушку. Я не виню тебя – ты многого не знаешь. Опусти оружие, и пойдем со мной – нам следует поговорить.

Посмотрел я в его синие глаза… и поверил. А может, просто достала меня эта чехарда. Провались оно все к чертям, думаю, будь что будет. Спустил курок и протянул ему «наган» рукояткой вперед.

Ну, думаю, если ошибся, он меня сейчас с этого «нагана» и положит. Был старший сержант Малахов – и сплыл в голубой туман. И ни одна зараза даже имени моего не узнает – документы-то старшина перед выходом собрал.

Командир высокий улыбнулся, взял «наган», Трофиму перекинул и руку мне протягивает.

– Ты правильно решил, воин, – говорит. – Пойдем. Я приглашаю тебя разделить с нами ужин.

Ладно, пойдем, думаю. Тем паче что я, считай, сутки без еды. Как вчера перед выходом поели, так с тех пор во рту даже крошка не ночевала. На островке тогда как раз собрался сухпаек погрызть – и началось. А на сытый желудок и помирать веселее.

Оглянулся на рыжую – сидит, как сидела, словно и не было ничего, положил нож на сиденье и вылез из машины.

– Ладно, – говорю, – пошли. Поглядим, какие у вас тут пироги раздают.

Отошли на десяток шагов – тут рыжая и проснулась.

– Отец! – а голос аж звенит от возмущения. Командир оглянулся, брови свел, сурово так на нее посмотрел. Ну, думаю, сейчас он по ней начнет из тяжелых гвоздить, не глядя, что дочь. А может, именно потому, что дочь.

– Карален! Ты воспользовалась Тайными Тропами, не имея на то дозволения. Ты дважды позволила застать себя врасплох. И если бы этот воин пожелал – ты дважды была бы мертва. Дважды, Карален! Подумай над этим.

Сказал, как высек. Развернулся и дальше зашагал. Тот еще отец.

Только я успел пару шагов сделать, как в спину, словно выстрел, окрик:

– Стойте!

Оглянулся – рыжая ко мне идет, походка танцующая, а в глазах слезинки блестят, и нож в руке за лезвие держит. Подошла ко мне и звонко, на весь двор заявляет:

– Я, Карален Лико, по долгу крови и чести признаю тебя, воин без имени, своим господином и клянусь служить тебе верой и правдой до тех пор, пока не верну долг. И пусть гнев богов падет на меня, если я нарушу эту клятву.

И нож мне протягивает.

Я на синеглазого покосился – молчит, зараза, в сторону смотрит и в бороду себе усмехается. Ну и влип же я!

– Слушай, – говорю, – брось ты эти дворянские заморочки. Верни мою финку, ту, что в сапоге была, и считай, что мы в расчете. А господином меня отродясь не обзывали.

Рыжая аж вздрогнула.

– Ты оскорбляешь меня, воин. Моя жизнь стоит дороже какого-то ножа.

– Так ведь, – говорю, – смотря какой нож. Этот мою жизнь спасал побольше, чем два раза.

Нож и в самом деле хороший. Рукоять наборная, из черного плексигласа, баланс – замечательный. Как мне его в 42-м подарили, так с ним и хожу.

Рыжая на меня косо так посмотрела, наклонилась и вытащила финку из сапога.

– Возьми. Но клятва моя остается в силе.

Вот ведь привязалась.

– Ну и что ты теперь делать за меня будешь? – спрашиваю. – А, слуга? Сапоги чистить или тарелку подносить?

А рыжая на меня странно как-то глянула и отчеканила:

– Все, что прикажешь!

Хм. Это как же понимать? Приказать-то я много чего могу, с меня станется.

– Я думаю, воин, – вмешался командир, – что нам стоит поторопиться, если ты не предпочитаешь есть суп остывшим. А тебе, Карален, если ты и в самом деле собралась прислуживать за столом или хотя бы находиться за ним, не мешало бы переодеться.

Рыжая подбородок вскинула, четко развернулась и зашагала прочь походочкой своей танцующей. Черт, до чего красивая все-таки девчонка – глаз не оторвать. Я бы так стоял и любовался, если бы мне папаша руку на плечо не опустил.

– Пойдем, воин. А то ужин и в самом деле остынет.

Ну, я и пошел. Ремень свой только по дороге прихватил.

Суп у них неплохой оказался. Густой, вроде как из горохового концентрата, но вкус другой. А хлеб дрянной, даром что белый. Я, правда, белый хлеб последний раз еще в госпитале ел, но вкус запомнил. А этот – пресный какой-то, явно не доложили чего-то.

Кроме меня, за столом еще четверо было. Сам командир – его, оказывается, Аулеем звали, жена его Матика – копия дочки, только, понятно, постарше. Хотя если бы не сказали, в жизни бы не поверил, что она ей мать. Ну, не выглядит она на свои сколько-ей-там. Сестра старшая – да, но не мать.

Сама Кара в синее платье переоделась. Сидит, губы надула, на стену уставилась, за весь ужин и двух слов не сказала. Выхлебала тарелку и умчалась – только волосы рыжие в дверях мелькнули.

А четвертый – священник местный, отец Иллирии. Тот еще поп, доложу я вам. Лет ему под сорок, бородка седая, ухоженная, и волосы все седые, словно мукой посыпанные. Одет как все, только вместо меча посох у него дубовый. И по тому, как этот посох полирован, сразу видно – батюшка им при случае так благословит, что никому мало не покажется.

А глаза у этого священника добрые-добрые, прямо как у нашего особиста, майора Кулешова. Мы с ним еще в апреле, помню, крепко поцапались. Командованию тогда «язык» позарез был нужен, вторую неделю никаких сведений о противнике. Ну, ребята пошли и при переходе на немецкое боевое охранение напоролись. И началось – комдив орет, начштаба тоже орет, а капитан, он ведь тоже не железный – трое убитых, четверо раненых, – не сдержался, всем выдал по полной и особисту с начразведотдела заодно. Вот начразведотдела, по совести говоря, как раз за дело досталось – переход он должен обеспечивать. Хотя и комбат, и артиллеристы с НП клялись и божились – не было до той ночи никакого охранения. Тоже может быть – на войне и не такое случается. В общем, дело замяли – чего уж там, все свои, а «языка» мы через три дня добыли. Спокойно пошли и добыли. Без всякой ругани. А Кулешов, кстати, он тоже мужик ничего, даром что на собачьей должности. Походил недели три волком – он нас в упор не замечает, мы его, – а потом все в норму вошло. А вообще, среди замполитов, по-моему, сволочей ничуть не меньше. Да и среди всей остальной тыловой шушеры тоже. На передовой просто им деваться некуда – мина, она ведь не разбирает, плохой ты, хороший, жена у тебя законная в Москве или ППЖ в санвзводе – всех подряд выкашивает.

Так я и говорю, глаза у этого священника точь-в-точь как у майора Кулешова – добрые, с хитринкой. Поверишь – пеняй на себя. Проглотит и даже звездочку с пилотки не выплюнет.

Дохлебал я суп, хлеб догрыз, сижу, дно тарелки изучаю. Тарелки у них, кстати, алюминиевые. Ложки деревянные, а тарелки алюминиевые. Но не такие, как у нас, а самодельные, из самолетного дюраля. Наши из него портсигары наловчились клепать, а здесь – тарелки.

Аулей свой суп тоже доел, ложку отложил, а тарелку с поклоном жене передал.

– Спасибо, – говорит, – хозяйка, тебе и богам нашим за пищу эту.

Ну, я тогда тоже встал, пробормотал чего-то типа «мир дому вашему» и сел. Странные у них тут все-таки обычаи. Хотя, со стороны смотреть, любой обычай странный.

Аулей только в усы усмехнулся.

– Вижу, воин, – говорит, – что не терпится тебе задать нам множество вопросов.

– Во-первых, звать меня Сергей Малахов или, в крайнем случае, товарищ старший сержант. Во-вторых, вопросов у меня много, но у вас их, по-моему, не меньше. Вот вы и начинайте. Я ж у вас гость, а не вы у меня.

– Хорошо, Сегей. Как ты думаешь, куда ты попал?

Хороший вопрос.

– Теряюсь в догадках, – отвечаю. – Европа, а точнее… ноль да семечки.

Эти трое за столом меж собой переглянулись, понимающе так, Матика на меня и вовсе жалостливо поглядела, и от этих взглядов мне сразу резко не по себе сделалось. Черт, думаю, если это не Европа, так куда ж меня занесло? В Папуа-Новую Гвинею, на остров имени товарища Миклухо-Маклая?

– Боюсь, Сегей, – начал Аулей, – что тебе будет очень сложно поверить в то, что я поведаю тебе. Да и мне, признаться, сложно говорить о вещах, в которых я, простой рыцарь, что греха таить – почти несведущ.

– Ну, так уж и несведущ, – перебил его Иллирии. – Вы наговариваете на себя, мой добрый Аулей, а это тоже грех. Во-первых, вы не простой рыцарь, а во-вторых, вашему образованию могут позавидовать очень и очень многие.

Черт! Что эта парочка за комедию ломает?

– Самое главное, Сегей, – мягко сказал Аулей, – ты в другом мире.

Ну все, приехали! Хватай мешки – вокзал отходит!

– Это где ж, – спрашиваю, – на Марсе, что ли? А до ближайшего канала далеко?

– Марс – это что?

– Планета это такая, – говорю. – Ближайшая, насколько помню, к Земле. Есть еще и Венера поблизости, она, кстати, еще больше подходит. Тоже все время облаками закрыта.

– Эти планеты, – отвечает Аулей, – как и твоя родина, сейчас одинаково далеки от тебя.

– Как же, – говорю. – Вы, значит, добрые дяди с далекой звезды, у вас давно полный коммунизм и межзвездное сообщение, а весь этот металлолом на себе вы таскаете для съемок исторического полотна о темных веках. И сожженная деревня – это тоже часть декораций, а скелеты из папье-маше, только сделаны очень хорошо, потому и выглядят как настоящие. А «Додж» вы сперли, потому что у вас подлинного реквизита не хватает.

Ох, и разозлили они меня. Я даже слова вспомнил, которые со школы не употреблял.

– Не совсем так, – говорит Аулей. – Наш мир находится рядом с твоим, но, как бы это лучше сказать, за поворотом.

Ловко. Вышел, значит, в булочную за хлебом, завернул за угол – и на тебе – другой мир. Ни Гитлера, ни Черчилля, ни даже товарища Сталина. Одни мамонты по деревьям скачут.

Только вот чувствую – волосы у меня на загривке чего-то шевелиться начинают. Очень уж много вещей, которые разумно не объяснить – а в эту легенду они, как в родной ствол, укладываются.

Спокойно, думаю, Малахов, только без нервов. Ты же разведчик, вот и действуй соответственно. Вспомни, что тебе капитан говорил.

Вспомнил. Говорил наш капитан: «В большинстве своем самые непонятные на первый взгляд случаи имеют самое простое и обычное объяснение». Только добавлял при этом: «А если все простые и понятные объяснение не срабатывают, значит, истинным является оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось».

Конец цитаты.

– Ладно, – говорю, – допустим. Не скажу, что я нам так вот сразу и поверил, но, пока других версий нет, принимаю вашу как рабочую. – Ну, точно как капитан заговорил. – Вы мне вот что объясните. Если наш мир рядом, да так, что я в него запросто угодил, почему же между нашим и вашим до сих пор регулярное сообщение отсутствует? У вас ведь тут, я смотрю, много нашего добра – и «Додж», и Трофим, и самолет на тарелки. А про ваш мир я что-то до сих пор не слыхал. Или у вас вход рубль, а выход – два?

– Дело в том, – говорит Аулей, – что в вашем мире идет война. Как и в нашем, но ваша война гораздо страшней, ужасней, больше. Настолько больше, что нам здесь даже не удается представить, как можно дойти до такого.

Как-как. От хорошей жизни, разве не понятно?

– И та боль, тот ужас, – продолжил Аулей, – которые каждый миг выплескиваются там, у вас, истончили преграду между мирами. Поэтому от вас к нам попасть действительно намного проще. У нас тоже идет война, тоже горе и ужас, но до такого мы пока не дошли. И спасибо богам хоть за это.

– Это что ж, – говорю, – выходит? Получается, нее, что у нас там без вести пропало, сюда к вам сыплется? К вам танковые корпуса три года назад не забредали случайно? А дивизии этим летом?

– Все не так просто. Преграда между мирами еще есть. И для того чтобы ее преодолеть, нужно много…

– Энергии, – подсказал отец Иллирии.

– Интересно. Что-то я не припомню, как меня к электростанции подключали.

Сказал я это, и тут меня в самом деле словно током ударило. А мина из шестиствольного! Реактивная дура в пятнадцать сантиметров! Все верно – осталась от старшего сержанта Малахова одна дымящаяся воронка. Уж там-то этой самой энергии было – отбавляй сколько хочешь!

Видок, наверное, был у меня в этот момент – как будто мне эта мина только что на голову свалилась. Поэтому жена Аулея надо мной и сжалилась.

– Довольно вам, двоим, – говорит, – человека мучить. Ему сегодня и без вас немало досталось. – И мне: – Пошли, Сегей. Кровать у нас в гостевой хорошая, а утром всегда легче.

Ага. Особенно когда с утра на расстрел ведут.

Проснулся я, лежу себе, глаз не открываю. Надо же, думаю, какая только муть человеку присниться может. Или это меня лихорадка треплет, а лежу я у доктора в землянке. Очень похоже, тем более что не будит меня никто, команду «подъем» на ухо не орет.

А так сон ничего был, особенно рыжая эта. Вот выздоровею, думаю, надо будет и в самом деле с дивизионным слабым полом поближе познакомиться. А что, нам, разведчикам, это просто. И подарочки из трофеев, и орденов с медалями полная грудь – одалживать не надо, и времени свободного навалом. Когда не на задании. А то и в самом деле смех один – двадцать второй идет, сколько раз со смертью в обнимку по немецким тылам хаживал, а с девчонкой ни разу еще толком не целовался.

Открыл глаза – а надо мной потолок каменный.

Я как вскочил – чуть об этот потолок макушкой не въехал. Приземлился на пол, гляжу – точно, на эту самую кровать меня вчера Матика и уложила. А вот и форма рядом лежит сложенная, и сапоги рядом стоят.

Значит, не сон все это. Значит, наяву все было. И островок, и замок, и деревня, и Кара рыжая.

Ох, думаю, ну и влип же я.

Ладно. Оделся, выглянул в коридор – никого. Вышел и только успел до лестницы дойти, глядь – рыжая. В засаде сидела, не иначе.

Смотрю – вырядилась она сегодня прямо как на бал. Сапожки красные, юбка коричневая, мягкая, в складку. Короткая юбка, еле колени прикрывает. А сверху то ли рубашка, то ли блузка – не разбираюсь я в этих дамских шмотках – белая, с длинными рукавами и вырез глубокий, с отворотами. Я на эту блузку секунд пять пялился, а потом дошло – да это же шелк парашютный! У нас, когда фриц со сбитого «Юнкерса» прямо на землянку свалился – дохлый, правда, зенитчики постарались, – мы тоже этот парашют оприходовали. Кто на что, а один дурик на портянки.

– О, – говорю, – гутен морген, фройляйн. Ты чего здесь с утра делаешь?

– Тебя жду, – отвечает. – Мне, как верному слуге, подобает всюду следовать за своим господином, – и глазки опустила.

Ну, вот, опять за свое.

– Ладно, – говорю, – охота тебе и дальше из себя дурочку разыгрывать – дело твое. Получи тогда первое задание – вывести меня во двор, пока я в этих коридорах не заблудился.

– С радостью, господин, – и улыбается. – Идите за мной.

– И вот что, – говорю. – Еще раз услышу, как ты меня господином обзываешь – не посмотрю, что ты девчонка и дочка хозяина. Или Сер-гей, через эр, или Малахов, или товарищ старший сержант. Ясно?

– Ясно, Сер-гей, – отвечает. – А меня – Кара-лен. Для некоторых – Кара. Но не для тебя.

Повернулась и пошла. Идет, а походочка у нее, словно у гимнастки на канате – залюбуешься. И фигурка вся такая стройная, ладная – глаз не оторвать.

Помню, когда я второй раз в госпитале валялся, на соседней койке один старший лейтенант лежал. У нас с ним даже ранения почти одинаковые были – проникающее правой половины грудной клетки. Только в меня пулеметная навылет, а в нем автоматная застряла. Так вот лейтенант тот, даром что годов ему едва за тридцать, знатоком искусствоведенья оказался. Перед войной в Ленинграде лекции студентам читал. У него даже степень была, не то кандидат, не то доктор, не помню уже. Он и мне, олуху, пока вместе лежали, тоже все о живописи рассказывал, да так, что заслушаешься. И про мастеров Возрождения, и про фламандскую школу, и про Шишкина с Репиным. Все жалел, что репродукции картин вместе с вещмешком пропали – показать ничего не мог.

Я тогда еще все удивлялся – как же он на передовую-то угодил. То есть он-то понятно – в первые же дни добровольцем пошел, а в военкомате куда смотрели? Не могли такого человека куда-нибудь в тыл к бумажкам приспособить? Мало без него, что ли, Ванек-взводных? Три дня повоевал, на четвертый могилу роют. А по канцеляриям всякая шушера сидит, даже свое прямое дело – бумажку написать – и то правильно не могут, в трех буквах путаются. Сержанта нашего, Федоренко, то Федыренко, то Федуренко, а один раз и вовсе Ведоръянкой записали. Грамотеи хреновы, только и умеют, что наградные листы друг на друга заполнять.

Так вот, среди прочего мне этот лейтенант рассказывал, будто идеал женской красоты в обществе – слова-то какие – тоже зависит от того, мир или война на дворе. Причем, если в мирное время красивыми считаются стройные и худенькие, тип «мальчишка», как он сказал, то в войну наоборот – чем больше, чем лучше. Он мне целую теорию размотал – мол, из-за убыли населения более ценной считается та женщина, которая больше к деторождению приспособлена. Так и сказал. Не знаю, не знаю, к науке я, конечно, уважительно отношусь, но только люди, они ведь тоже разные. Может, для какого-нибудь сержанта Прокопченко из Запойска повариха тетя Валя, фугас наш ненаглядный, и в самом деле вершина красоты и всего остального, а по мне, так вот такая Кара – в самый раз. И вовсе она не худая, а с мальчишкой ее даже слепой в темноте не перепутает. А всякие там необозримые просторы – это ж никакой материи на форму не напасешься.

Ладно. Спустились мы вниз, в зал какой-то. Гляжу, а на стене зала ковер, и не просто ковер, а настоящее батальное полотно во всю стену. Бородинская панорама. Причем вышито так – пока ближе не подойдешь, от картины не отличишь. Рыжей-то ничего, она на эту вывеску уже давно нагляделась, дальше идет, а я уставился, как на карту из немецкого штаба.

– А ну, стой, – говорю, – дай произведением искусства насладиться.

Вообще-то с художественной точки зрения вещь малоценная. Никакой тебе перспективы с пропорцией, один передний план. И рожи у всех однообразные, как у святых на иконах. Зато выткано все на совесть, сразу видно – настоящий мастер работал, нитка к нитке. И называется эта штука, вспомнил я, гобеленом. Мне тот лейтенант тоже про них рассказывал.

Но меня-то больше другое занимало – кто с кем воюет. Свои, я так понял, в большинстве люди. Ратники там всякие, в светлых кольчугах, шлем типа буденовки, тридцать три богатыря, одним словом, и батька Черномор впереди. Потом еще деды какие-то длиннобородые в синих халатах и шапках сосулькой – эти больше шары огненные мечут вместо полевой артиллерии. Ну, командиры под хоругвями мечи вздымают, лучники с холмов стрелами вовсю поливают и так далее. А у противника кого только нет. И карлики какие-то лопоухие зубастые, и скелеты с мечами наперевес, и броненосцы черные, вроде тех, что за мной скакали, и еще куча не поймешь кого, но больше всего зеленых громил с дубинами. Тех самых, я так понял, чьи скелеты я в деревне видел – челюсть вперед и клыки из пасти.

А вообще, так себе бой, даже если одного за десять считать, все равно с обеих сторон и дивизии не наберется.

Насмотрелся я на все это дело, и у Кары спрашиваю:

– Это у вас что? Куликово поле или Ледовое побоище?

Девчонка, похоже, обиделась.

– На этом полотне, – говорит, – мастером Постаром запечатлена в назидание потомству битва у Соловьиных холмов, где король Сварог со своей верной дружиной и светлыми магами, что пришли ему на подмогу, встал против темных полчищ…

Я не выдержал и перебил.

– Ты мне, – говорю, – сообщение от Совинформбюро не зачитывай. Говори конкретно – кто победил, какие потери, как после битвы оперативная обстановка складывалась?

– Победа была на стороне Света, – Кара вздохнула. – Но павших с обеих сторон было без счета, и сам король Сварог тоже был в их числе. Зато силы Тьмы надолго лишились былой мощи, и это…

– Стоп, – говорю. – Опять текст от Левитана пошел. Сказал же, говори конкретно. Что значит – павших без счета? Выжившие-то были? Ладно, вражеские трупы посчитать не удосужились, но свои-то потери можно было узнать? Списочный состав дружины до боя минус оставшиеся – вот и вся арифметика. А то – во второй линии пехоты вражеской без счета и до полутора танков. Что это за доклад? Потом – «надолго лишились былой мощи». Насколько? Ты числа называй. Ферштейн?

У рыжей глаза растерянные сделались и губы задрожали.

– А я не знаю, – говорит. – Когда мне рассказывали, то всегда говорили про Великую Победу Света над Тьмой и…

– Морально-политическая подготовка, – говорю, – дело важнейшее, не спорю, но и одной ей ограничиваться тоже не годится. Кроме диалектики, хорошо бы тактику со стратегией. Война, она, знаешь ли, счет любит.

Ага. Смертям особенно.

– Но я и в самом деле не знаю. Была большая битва и… а потом нам уже про короля Фуко рассказывали, как он с властелином Водером воевал.

– Ох уж мне вся эта церковно-славянская история, – говорю. – Одни короли да князья. Король Сварог и дружина его при нем. Ладно хоть сам лег, не просто войско положил, а то был бы поход Игоря на половцев.

Кара голову гордо так вскинула.

– Король Сварог, – заявляет, – великий герой. Он бился в первых рядах своего войска.

– Может, и герой, – говорю, – спорить не буду. Да только герой и полководец – это, как выяснилось, вещи иногда разные. То, что человек первым из полка в немецкую траншею ворвался, это еще далеко не значит, что он этим полком командовать может. И в первых рядах – звучит, конечно, здорово, а вот сзади постоять, да не одному, а с резервом и в нужный момент в дело его ввести, как, например, Александр Невский, тоже, между прочим, князь – это иногда дороже стоит.

– Во главе войска, – заявляет Кара, – должен стоять самый достойный. Благородные рыцари высокого происхождения никогда не потерпят…

Нет, думаю, надо будет обязательно ей ликбез устроить. Совсем у девки головка феодальными предрассудками засорена.

– Достойный, – замечаю, – это, конечно, правильно. Да вот только как определить, кто самый достойный? По морде друг друга лупить и смотреть, кто на ногах последний останется? Так ведь таким способом можно узнать, у кого башка самая чугунная. Папа твой, я уверен, тоже командиром стал не только потому, что лучше всех мечом махал.

У него-то наличие мозгов сразу заметно. В отличие от дочки.

– Все наши короли были героями!

Сколько я историю помнил, такой замечательной династии в моем мире не наблюдалось. Пара-тройка сносных личностей была, но большинство – алкаши и прочие дегенераты. Может, конечно, тут у них с этим получше дело обстоит, но что-то сомневаюсь я в этом.

– Героем, – говорю, – как я уже сказал, быть хорошо. Я и сам бы с превеликим удовольствием золотую звездочку на грудь повесил для комплекта. Да вот только война ваша уже сколько тянется? А?

Молчит.

– А насчет победного перелома как? – интересуюсь.

Тоже молчит. Мне даже совестно стало. В самом деле, думаю, что ты, Малахов, к девчонке пристал, историческими примерами заваливаешь. Ты ей еще марксистко-ленинскую диалектику начни излагать. То есть объяснить бы, конечно, надо, и не только ей, но начинать-то надо с азов, да и в обстановке сначала следует разобраться. И, по совести говоря, какой с тебя, Малахов, политрук, то есть замполит? Никакой. Я ведь даже к собранию сочинений товарища Сталина еще не подступался, а уж про Ленина или Маркса с Энгельсом и вообще вспоминать нечего. А секретарем меня потому выбрали, что из всех комсомольцев в разведроте только я один и могу протокол собрания без ошибок записать. Опять же насчет победного перелома – попробовал бы ко мне в 42-м кто-нибудь с такими речами полезть – чего это, мол, ты, Малахов, через Дон к Волге топаешь? Что б я ему ответил? Дал бы в морду, а то и вовсе – как провокатора.

– Ладно, – говорю. – Извини. Как говорил наш капитан: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Я…

Вообще-то это он Шота Руставели нам цитировал, но они же тут «Витязя в тигровой шкуре» не читали.

– А ты, – говорит рыжая с вызовом таким в голосе, – лучше бы накомандовал.

– Так я ведь, – плечами пожимаю, – в командиры и не лезу. Вам бы, – говорю, – Суворова Александра Васильевича сюда, тоже граф и князь, или хотя бы Мономаха с его фуражкой. А вообще – давай сворачивать этот разговор, а то мы тут до ужина проспорим. А я еще и не завтракал, между прочим.

Рыжая, видно, еще что-то обидное сказать хотела, но вспыхнула и промолчала. Развернулась и пошла, только плечом презрительно так дернула.

Вышли мы наконец во двор. Солнца, как вчера, не было, так и сегодня нет, все облака серые висят. Впрочем, когда погода нелетная, оно, может, и к лучшему, но все равно на душе муторно. Народу во дворе почти не видно, только в конюшне троица навоз лопатами ковыряет, да и то словно мухи сонные.

Ну, я огляделся и направился прямиком к «Доджу». Есть у меня такая заветная струнка – люблю с техникой повозиться. Может, оттого, что в пехоте все больше приходилось на своих двоих топать, а уж в разведке и подавно. Так что как только выпадает свободный часок, кто куда, а я к машинам. Там уже и шофера все знакомые и командиру ихнему я трофейный «вальтерок» презентовал, в общем – свой человек. Ну и поднатаскался соответственно. Наши там «газики» и «ЗИСы», союзнические, да и трофейные тоже. Не с закрытыми глазами, конечно, но если покопаться… Думал, вот кончится война, получу права любительские, добуду какой-нибудь трофейный «Хорьх», а еще лучше – списанный «Виллис», приведу в божеский вид и буду на нем кататься. А-а, да что уж там теперь вспоминать.

Открыл я капот, нырнул, гляжу – вроде все в порядке. Провода все на месте, ничего нигде не болтается, дыр от пуль тоже не видать. Аккумулятор новый, как и сам «Додж». Уровень масла проверил – все в норме. А заводиться не хочет.

– Вы, – у рыжей спрашиваю, – ничего с ним не делали?

– Нет, – говорит, – как приволокли, так и стоит. Я в бак сунулся, понюхал, даже на язык попробовал – бензин. И вроде без всяких примесей.

– Точно, – спрашиваю, – никакой своей гадости залить не пытались?

– Да не подходил к нему никто.

Ага. Во ист ди ауторепаратуреверкштат?^[1]

Ладно. Полез в кузов. Откинул брезент, гляжу – ни черта ж себе. Хозяйственный, видать, шофер на этом «Додже» ездил. Тут тебе и запаска, и две канистры полные, и еще одна маленькая, с маслом, а в ящике с инструментами чего только нет! Даже фара и полный комплект свечей.

Под ящиком коробка с сахаром обнаружилась. Американский, пиленый, к нам в дивизию тоже такой поступал. Только редко мы его видели – завскладом наш, майор Панкратов, тот еще жук – снега зимой не выдаст без бумажки от комдива, да и с ней будет три часа накладные оформлять, на каждую снежинку отдельную. Сколько с ним наш старшина маялся, когда надо было форму новую получить!

– Я, – говорил, – лучше три раза к немцам в тыл на брюхе сползаю, чем один – к Панкратову на склад пойду.

Сахар я пока оставил. Взял только один кусок себе, а второй Каре кинул. Она его поймала, стоит, в руках вертит.

– Что это? – спрашивает.

– Это, – говорю, – сахар. Его едят. Он сладкий. Берешь и грызешь, как белка.

И сам пример показал.

Рыжая на меня глазищами подозрительно сверкнула, но послушалась. Захрустела.

– Ой, – говорит, – вкусно как. Девчонка.

– Жаль, – говорю, – эскимо этот тип не заначил. Какое у нас эскимо было перед войной – съел, и умирать не жалко. Я все мечтал им одну девчонку из нашего класса угостить, да так смелости и не набрался.

Да. Много у нас чего перед войной было. Да сплыло одним июньским утром.

– А нам, – говорит рыжая, – тоже один раз ваши сладости привозили, в блестящих железках. У-гу-щен-ка.

– Сгущенка, – говорю. – Мы там воюем, а вы, значит, ленд-лизовскую сгущенку лопаете и тушенкой заедаете. Неплохо устроились.

Сунулся я снова под капот. Заменить, что ли, свечи, думаю, раз все равно запасные лежат. А чего еще делать? Ну а если и это не поможет, придется всю проводку проверять – та еще работенка.

Поменял, сел за руль, провернул ключ, и что б вы думали – «Додж» завелся! С пол-оборота завелся! А я-то голову ломал.

– Эй, – Кару зову, – слуга верный. Садись давай, прокачу с ветерком.

Рыжая на соседнем сиденье устроилась, л проделали мы с ней круг почета по дворику. Я еще на клаксон нажал напоследок и заглушил.

На шум из дверей народ повысыпал. Глазеют, но близко подходить боятся. А рыжей хоть бы что: довольная – смотреть приятно. Особенно в вырез блузки.

Аулей тоже вышел. Обошел вокруг пару раз и стал рядом.

– Ну, командир, – говорю, – принимай машину. Я ведь говорил вчера, что она только у вас не заводится.

Синеглазый усмехнулся.

– То, что он начал двигаться, – говорит, – это очень хорошо. А скажи, Сегей, без тебя он тоже двигаться будет?

– Если найдете, кого за руль посадить, – отвечаю, – запросто. Но только пока бензина хватит. А хватит его часов на шесть.

– Бензин – это то, чем он питается.

– Именно, – говорю. – Причем жрет не хуже танка и предпочитает покачественней. У вас со снабжением как дело обстоит? А то у нас неделю назад склад ГСМ к чертям собачьим разбомбили, к вам случайно ничего не перепало? Вюрден зи мих, битте, бис цур нахстен танкшелле^[2].

– А можно, – спрашивает, – посмотреть, как этот бензин выглядит?

– Запросто, – и канистру ему протягиваю.

Аулей в канистру заглянул, принюхался, на ладонь немного плеснул.

– У нас, – говорит, – масло есть похожее. Довольно много. Надо ему предложить, может, он захочет им питаться.

– Ну, это вряд ли, – говорю. – Это ж американская техника, она что попало жрать не будет. Давайте лучше пока на том, что есть, покатаемся, а то ведь мотор запороть можно элементарно, а толку?