Сейчас перед ним лежала широкая, синяя в предрассветной дымке дорога, петляющая между зелеными холмами и золотыми лоскутами пшеничных полей. Повозку подбрасывало на ухабах, и тогда колокольчики, украшавшие ее расписные борта, весело звенели.
      Ллур лениво и нежно перебирал струны лютни, сделанной из конского черепа, оправленного в серебро, и инструмент отзывался на его прикосновения почти человеческим голосом.
      Рамзай играл кинжалами. В его ловких пальцах они метались, как маленькие голубые молнии, и это было красиво и страшно одновременно. Керберон видел, что может сделать с неразумным противником этот милый, молодой на вид человек с гладким лбом баловня судьбы и глазами философа. И при этом воспоминании его бросало в дрожь.
      Гаддеби по прозвищу Наперегонки-с-Ветром гарцевал на вороном коне рядом с повозкой. Он не умел долго сидеть на одном месте, всегда куда-то несся и что-то затевал. Вот и теперь он пришпорил своего скакуна и унесся в поля, гикая, свистя и вытворяя в седле невероятные трюки.
      Бэрен полировал свои диковинные мечи, похожие на огромные серпы жнеца.
      Оракзай громко читал стихи – гениальные строки своего любимого, но давно забытого людьми поэта Рабанга, жившего в другое время и в другой стране. Его низкий гортанный голос разрывал тишину дня, завораживал, очаровывал, будто чертил в воздухе огненные руны, – и каждое слово навсегда врезалось в память…
      Это в ту минуту казалось, что навсегда, а теперь Керберон мог вспомнить только две последние строчки:
 
И музыки для песни не хватало.
Вот только слов для песни не нашлось.
 
      Впрочем, это было даже по-своему забавно. Арбогаст оценил бы изящество и тонкость сложившейся ситуации.
      Арбогаст – желтоглазый убийца, лучший учитель, какой может быть у человека, лучший враг, которого он может заслужить. Однажды я встречу тебя, ведь Рамзай говорил, что рано или поздно все дороги в подлунном мире пересекаются. Непременно пересекаются. Однажды я встречу тебя и брошу тебе вызов. У меня мало шансов победить – ибо я отлично помню, кто ты и кто я. Однако я верю в то, что мне помогут ненависть и любовь. Но даже если и не помогут, ты задолжал мне этот смертельный поединок и ни за что не откажешь в нем. Я верю в это, как иные верят в загробную жизнь в царстве Пантократора; я верю тебе, ибо ты никогда не был трусом и лжецом.
      Арбогаст с нежностью смотрел на черноглазую красавицу Анерру…
      Об Анерре наемный убийца вспоминать не стал.

* * *

      Гус Хиттинг выслушал помощника, падающего с ног от усталости, и милостивым жестом отпустил беднягу. Тот буквально вывалился из дверей его кабинета, а чегодаец налил себе полный бокал гинзы (видел бы это господин придворный церемониймейстер, готовый жизнь отдать за убеждение, что гинзу принято пить крохотными стаканчиками, – вот бы его перекособочило) и довольно улыбнулся.
      С такими людьми, как Фрагг Монтекассино, приятно иметь дело. Пускай дюк Субейран и зиккенгенцы временно недоступны для отправления правосудия, а вот среди других заговорщиков уже прокатилась первая волна внезапных смертей.
      Склонный снисходительно относиться к человеколюбивым взглядам своего монарха в мирное время, мавайен гро-вантаров полагал их недопустимой роскошью и опасным излишеством в тяжелую годину. Но поскольку рыцарская присяга не давала ему возможности впрямую нарушить приказ своего повелителя, он просто делал все от него зависящее, чтобы обстоятельства сложились в пользу короля и короны. Гус Хиттинг снова ухмыльнулся – ему бы такие возможности и умения, как у Монтекассино, тогда бы от Сумеречной канцелярии не зависели разве только восход и закат солнца. И возможно, приливы с отливами – по чистому недоразумению. Так что вполне можно с чистой совестью заявить, что своими возможностями великий магистр не злоупотреблял.
      Они договорились быстро – уже за второй порцией волшебного десерта, приготовленного старательным бакором: Сумеречная канцелярия предоставляет всю необходимую информацию, чтобы не нагружать лишними проблемами и без того замотанных рыцарей ложи Всевидящего Ока, а воины Пантократора берут на себя основную работу. Чегодаец только что получил сообщение о трагической и странной смерти барона Отфрида Лангранка, отважного рубаки, героя многих военных кампаний и страстного приверженца зиккенгенских принцев. Он мог поставить под их знамена не меньше четырех тысяч прекрасно вооруженных и обученных воинов, так что его кончина была на руку королю.
      Но вот что больше всего интересовало начальника Сумеречной канцелярии: хотя официально считалось, что барон Лангранк умер естественной смертью (никого в запертой изнутри на массивный засов опочивальне, находящейся на последнем этаже центральной башни его замка, не было, да и быть не могло), перепуганные домочадцы твердили, что глаза покойного буквально вылезли из орбит, а лицо свела судорога, и причиной тому был ужас, навсегда застывший в его остекленевших зрачках.
      Хиттингу было любопытно, что такого мог увидеть барон, чтобы умереть на месте от страха. Что или кого нужно предъявить человеку, в одиночку удерживавшему бастион Газа от нескольких десятков разъяренных тагастийцев, которые никогда не славились рыцарским отношением к пленным. Но Фрагг Монтекассино вряд ли поделится своими секретами. Да и стоит ли их выпытывать? Порой и начальник Сумеречной канцелярии должен спать спокойно.
      Кстати, о сне…
      Чегодаец выглянул в окно. Там занимался рассвет нового дня, и ни о каком отдыхе помышлять не приходилось. Было у него в запасе два часа, и Гус подумал было, а не заехать ли ему в гости к прелестной виконтессе Ди Тораджа, но тут же отбросил эту идею как не совсем удачную. В последнее время на него навалилось слишком много работы, и он уделял любовнице так мало внимания, что она, кажется, на него обозлилась. Причем всерьез. Во всяком случае, в особняке Ди Тораджа его принимали гораздо прохладнее, чем год тому назад, в самом начале их связи. А теперь, в связи с последними событиями, они станут видеться и того реже – если это вообще возможно. Так что на период государственного кризиса о личной жизни придется забыть, а после окончания войны лучше приискать себе новую любовницу, не отягощенную старыми обидами и претензиями, и погрузиться в новую страсть. Хиттинг искренне полагал, что в этом деле основная прелесть заключается в новизне.
      Надо бы однажды расспросить Фрагга Монтекассино, как ему удается сохранять нежные отношения со всеми бывшими любовницами и пользоваться их благосклонностью, когда ему только взбредет в голову. Но вряд ли великий магистр поделится и этими своими секретами, хотя марбасы, бакоры и пселлусы тут явно ни при чем.
      Во всяком случае, начальник Сумеречной канцелярии очень хотел на это надеяться.

* * *

      Король Могадор эт Альгаррода, отпустив слуг, не стал ложиться спать. Он облачился в простой костюм, висевший в потайном шкафу, глубоко надвинул на лоб черную шляпу с широкими полями, закутался в плащ и вышел из своей опочивальни в коридор, которым пользовались только гро-вантары, великий логофет и Гус Хиттинг.
      Он шел к усыпальнице своего великого предка, Горвенала эт Альгарроды, Печального короля, сыгравшего со всеми такую злую шутку. И хотя он знал теперь, что гробница пуста, как скорлупа выеденного яйца, однако старые привычки так скоро не умирают. Да и куда ему было еще идти?
      Он знал, что завтрашний день принесет ему известия о смерти разных людей – внезапной, но вполне естественной, хотя и странной. Осиротеют их дети, овдовеют жены. Нет, их не убьют. И он сегодня не подписал приказа об уничтожении мятежников. И даже не произнес вслух, что желал бы избавиться от этой проблемы, но разве в этом дело? В чем-то он все же был виноват, иначе зачем бы так терзала его глупая совесть.
      Король, правящий огромной страной, не должен умирать в душе с каждым из подданных, которых он посылает либо обрекает на смерть. У него совершенно другая работа. Король не должен вдаваться в частности – частности мешают видеть целое, как за деревьями не видно леса. Этот урок он усвоил уже в детстве и с тех пор постоянно его повторял. Просто не всегда помогало.
      Он шел к пустой гробнице, чтобы поговорить с тем, кто его наверняка не услышит; спросить совета у того, кто его не даст; искать сочувствия у того, у кого он его никогда не найдет. И это ему не казалось странным.
      Куда еще идти королю, чей долг и чья совесть кричат абсолютно разные вещи.
      Единственное, что как-то примиряло его с действительностью, – это мысль о том, что во всем происходящем существует некий высший смысл.
      Иначе все в этом мире не имеет смысла.

* * *

      Когда долговязая фигура лоточника возникла на пороге его скромной комнатушки, Картахаль, похоже, совершенно не удивился.
      – Проходи, – сказал он, пропуская ночного гостя. – Не спится? Думы не дают?
      – Не спросишь, зачем я пришел? – усмехнулся продавец счастливых билетиков. – Не помешаю?
      – Зачем бы ни пришел, проходи. Захочешь – сам скажешь. Не захочешь – спрашивать не стану. Просто посидим, выпьем.
      – Я ненадолго.
      – Разумеется, ненадолго. На рассвете мы уходим.
      – Война…
      – Что тут скажешь. Лучше садись к столу, наливай себе марьяги и вытаскивай своего Гауденция из-за пазухи. Где-то тут у меня должен был остаться от вчерашнего ужина кусок сыра. Он ест сыр?
      – Как ты мог заметить, он ест все, что в состоянии разгрызть.
      Гауденций обиженно посмотрел на хозяина, вздохнул – дескать, что возьмешь с грубияна и невежи – и принялся уплетать предложенное угощение.
      Лоточник обвел взглядом обитель лучшего рыцаря Оганна-Ванка. Маленькая комнатка, голые белые стены, незанавешенное окно, минимум мебели – только узкая походная кровать, застеленная тонким покрывалом, стол, три стула, небольшой шкаф с книгами и картами да маленький сундук на замке, в котором Картахаль хранил то, чем по-настоящему дорожил. Судя по размерам замка – дорожил всерьез; судя по размерам сундука, таких вещей за свою жизнь он накопил совсем немного. На торцевой стене висят доспехи и длинный прямой меч.
      – Нравится? – весело спросил Лу Кастель, наполняя стаканы вином. – Я здесь отдыхаю душой. Ты тоже бери сыр, не стесняйся. Ешь, пей.
      – Я, собственно, хотел спросить, что было в твоем билетике.
      – Странный ты человек, – пожал плечами воин. – Тебе какое дело? Я за него заплатил свой кровный нобль, стало быть, что там ни написано, все мое.
      – Мне это очень важно знать.
      – Не понимаю, – фыркнул Картахаль. – Но если ты не поленился ради такой мелочи притащиться ночью в казармы, значит, действительно важно. Изволь, вот он, твой билетик – никакого счастья мне не суждено.
      И он бросил на стол перед изумленным лоточником абсолютно чистый с обеих сторон кусочек пергамента.
      – Этого не может быть, – прошептал потрясенный продавец счастья. – Не может быть, ты просто не понимаешь.
      – Да не стоит так переживать, – отмахнулся командир. – С кем не бывает? Подумаешь, ничего не написал. Ты лучше пей, пока есть что пить.
      – Можно я попрошу тебя взять еще один билетик? – тихо спросил лоточник. – Бесплатно, разумеется.
      – Послушай, друг, ты всерьез веришь в эти смешные предсказания? Тогда твой сурок разумнее тебя.
      – Возьми. Это очень важно.
      – И почему я не вытолкаю тебя взашей? – удивился Картахаль. – Ладно, будь по-твоему. Давай сюда свой лоток.
      Сурок, оторвавшись от сосредоточенного поглощения очередного ужина, деловито покопался в куче пергаментов и взял в лапки пергамент, сложенный конвертом.
      – Впервые играю в детские игры, – недовольно проворчал рыцарь, но билетик все-таки развернул и с торжествующим видом предъявил его лоточнику.
      – Пустой, – потрясенно прошептал тот.
      – Дались тебе эти предсказания. Ну да, пустой. Стоит ли делать из этого чрезвычайное событие?
      – Впервые вижу человека, чья судьба еще не определена.
      – Ничья судьба еще не определена, – глухо ответил Картахаль. – Даже судьба мертвых.
      – Все в руце Пантократора.
      – Все в руке моей, – возразил воин. – И ты меня не переубедишь.
      – Хорошо, – неожиданно легко согласился лоточник. – Но раз уж ты такой любезный хозяин, что принял меня глухой ночью, перед походом, да еще поишь вином и кормишь сыром моего проглота, то не откажи еще в одной милости.
      – А ты, однако, не такой скромник и бедолага, как мне показалось поначалу.
      – Видимость обманчива, друг мой.
      – Хорошо, я выполню и эту твою просьбу. Глупо, да и неосмотрительно останавливаться на середине пути. Говори, чего ты хочешь.
      – Сыграть с тобой.
      – Да бога ради. Только учти, я просто так не играю. В любой игре должны быть крупные ставки, иначе нет смысла даже садиться за стол.
      – Согласен. Тогда я поставлю Гауденция, а ты – деревянную лошадку, которая лежит в том сундуке.
      Лицо Картахаля превратилось в маску яростного и грозного бога.
      – Откуда ты узнал о содержимом моего сундука?
      – Не все ли равно. Мы живем среди людей, а не в пустыне.
      – Можно сделать так, чтобы в пустыне, – осклабился Лу Кастель. – А потом вытрясти из тебя всю правду.
      – Считай, что я просто предположил – и угадал.
      – Считай, что ты уже покойник.
      – Тогда предположим, что я подглядывал за тобой. Скверная привычка – не занавешивать окна, ты не находишь?
      – Давай предположим, что я и теперь тебе не верю.
      – Дело хозяйское. Ставишь или нет?
      – Разумеется, нет. И твою ставку не приму. Во-первых, зачем мне сдался твой сурок? Во-вторых, это подло с твоей стороны, не находишь? А в-третьих, кто за ним станет присматривать, когда меня убьют?
      – А кто станет присматривать за Бунда-Хумом?
      – Тем более – подло. Странный у нас выходит разговор, не находишь?
      – Предлагай свои условия.
      – Ты ненормальный, тебе это кто-нибудь говорил, паяц?
      – Бывало.
      – И как, не смущает?
      – Все мы немного безумны. Сыграй со мной, сделай милость. Просто так, не на деньги или то, что дороже их, а ни за что…
      – Обычно такие игры обходятся дороже всего. Любопытно, что я никак не могу на тебя разозлиться всерьез, хотя ты и заслужил. Во что хочешь – карты, кости?
      – А, все равно, – махнул рукой лоточник, и его черно-красно-белый колпак упал на пол, тихо звякнув бубенцами.
      Картахаль достал из шкафа кости и колоду карт.
      – И не надоело тебе бродить по свету в таком странном одеянии?
      – Не знаю. Как-то не задумывался.
      – А я бы на твоем месте задумался. Для паяца ты какой-то чересчур серьезный, невеселый. Даже сурок твой не спасает положения.
      – А где ты их видел, веселых паяцев?
      Картахаль бросил кости.
      – Двойка.
      – Ты проиграл, – улыбнулся лоточник.
      – Давай поглядим, как оно будет.
      Кости стукнули о доски стола.
      – Единица?! – едва не взвился под потолок ночной гость. – Не может такого быть!
      – Экий ты забавный человек. Всего-то у тебя не может быть: и пустого пергамента, и проигрыша.
      – Еще раз. Я бросаю первым.
      – Пожалуйста.
      – Пятерка.
      – Шестерка.
      Лоточник воззрился на Картахаля, как на привидение.
      – Еще раз.
      – А стоит ли?
      – Стоит. – Он долго тряс кости, прежде чем решился их бросить. – Единица! Абарбанель тебя подери!
      – Отличное пожелание перед походом, – ухмыльнулся Лу Кастель.
      – Прости, это я в сердцах. Это не про тебя…
      – Да я понимаю. Еще раз?
      – Нет, не нужно. Я узнал все, что хотел. – Он поднялся со своего места, залпом допил вино, сунул сурка за пазуху.
      – Рад за тебя, – сказал Картахаль, провожая его к дверям. – И хотя я совершенно не понимаю, зачем ты приходил, но я почему-то рад, что провел это время в твоей компании. С тобой спокойно, паяц. А с тобой весело, Гауденций.
      – Спасибо за вино и сыр, – медленно произнес продавец билетиков, теребя в руках свой потрепанный колпак. Тот откликался печальным звоном, как живой. Видно было, что паяц чем-то потрясен и обескуражен. – Тогда, до встречи.
      – Увидимся в «Выпивохе», после войны. – Лу Кастель крепко пожал ему руку.
      – Может статься, и в «Выпивохе», – кивнул паяц.
      – Опять темнишь?
      – Просто говорю, что всяко может статься.
      – Все в руце Пантократора? – хитро прищурился Картахаль.
      – Да нет, я уже понял, что на тебя это правило не распространяется.
      – Вот и хорошо, что понял. Прощай, Паяц.
      – До свидания, Созидатель.

* * *

      Белый, до голубизны, холодный лунный свет заливал всю спальню и проникал в глубокий альков, в котором метались в яростной схватке два перламутровых тела.
      – Арр… Арр… Арбогаст!!! – рычала принцесса, впиваясь острыми ногтями в упругое тело любовника. – Арбогаст…
      Она откинулась на подушки, как отваливается от опустошенной жертвы сытый вампир, и облизнулась.
      – Как хорошо с тобой, – сказала она после паузы.
      Здесь, по всем правилам, должна была последовать ответная реплика. Не то чтобы зиккенгенка нуждалась в еще одной похвале, но не слышать оной оказалось нестерпимым для ее самолюбия.
      – Тебе хорошо со мной? – спросила она уже требовательнее.
      – Да, – отозвался он.
      – Я лучше всех?!
      – Да.
      – От покойника и то больше восторгов, – недовольно фыркнула принцесса и встала с кровати, натягивая на голое тело расшитый золотом алый халат. – А дедушкин канделябр куда красноречивей. Твое счастье, милый, что ты такой выносливый и породистый жеребец, иначе бы я давно уже распрощалась с тобой.
      Угроза не подействовала. В алькове по-прежнему царила тишина. Желтоглазый красавец лежал на спине, и лунный луч в сладкой истоме скользил по его совершенному телу, казалось изваянному из цельного куска прозрачного голубовато-белого опала или сотканному все из того же лунного света. Черные длинные волосы разметались по подушке. На губах блуждала загадочная улыбка. Казалось, он просто не слышит любовницы.
      – Послушай, – возвысила голос Эдесса Атри, – я тебе что, служанка, что ты обращаешься со мной подобным образом? Если ты возомнил себя единственным и неповторимым и решил, что теперь я готова для тебя на все, то ищи себе другую…
      Она запнулась, подбирая нужное слово, достаточно обидное, чтобы уязвить его, но все-таки не оскорбительное для себя самой.
      – Ты знаешь, что меня не интересуют другие женщины, – сказал он, воспользовавшись секундной паузой. – Они чересчур много говорят. Ты хороша в постели, Эдесса. Не порть впечатление от этой ночи глупыми речами.
      Принцесса присмирела. Отчего-то он заставлял ее слушаться, и ей это даже нравилось временами.
      – Но я тебе нравлюсь?
      – Когда ты не похожа на других женщин.
      – А ты знал кого-нибудь лучше меня? – спросила она, разумом понимая, что не следует ставить такие опасные вопросы. Но ее буквально тянул за язык какой-то взбесившийся демон.
      – Зачем тебе это? – спросил он с легким удивлением. – Если я солгу, ты прицепишься ко мне как клещ, чтобы выпытать правду. Скажу правду – оскорбишься.
      – И все-таки ответь!
      – Странные вы существа – люди, – хмыкнул рыцарь. – Изволь, если ты так этого желаешь. Знал.
      – Она была… намного лучше?
      – Неизмеримо.
      – Ты и тут немногословен.
      – Не вижу смысла. Слова, Эдесса, ничего не значат, странно, что ты до сих пор этого не поняла.
      Герцогиня Атри в ярости кусала губы.
      – Что ж, – произнесла она наконец. – Не стану донимать тебя расспросами. Ты прав, мне это не к лицу. Только один вопрос, всего один, последний.
      – Смотря какой.
      – Как ее звали?
      Арбогаст приподнялся на локте и посмотрел любовнице прямо в глаза. На секунду ей показалось, что в ее алькове притаился ночной хищник, тварь Абарбанеля – василиск, вампир или оборотень, и она невольно поежилась.
      – Анерра, – тихо сказал он. – Ее зовут Анерра.

* * *

      На другом конце Охриды, над широкой степью, тяжело висела огромная круглая луна.
      Она освещала бесчисленные шатры, повозки, стреноженных лошадей и тревожно всхрапывающих быков, которых беспокоил запах ночных хищников. Огни костров перемигивались с мерцающими звездами, но их свет терялся в могучем потоке лунного света. Лагерь манга-ди-хайя полностью погрузился в некое странное вещество немыслимого оттенка, в котором смешались призрачное сияние жемчугов, золото солнца и голубизна холодной стали.
      Шатер рахагана казался отлитым из серебра.
      Окружавшие его стражники не спали. Вероятнее всего, не потому, что боялись нападения, а потому, что яркий свет затекал под веки и мешал уплыть в страну снов.
      Хар-Давану было легче: под плотной тканью шатра устроилась на ночлег темнота, и он принадлежал ей без остатка.
      Ему снова снились стихи. Стихи о нем самом или о таком, как он. Почему-то во сне все обычно кажется смешнее или печальнее, чем наяву, и обычные слова заставили его заплакать. Он проснулся и сел, удивляясь тому, что еще способен проливать слезы.
      За пологом шатра мирно спал лагерь манга-ди-хайя. Его непобедимая армия. Он проведет ее от одного края мира до другого, и завоеванные страны, как переспелые плоды, будут сыпаться в подставленные ладони. А потом, когда в его силах будет исполнить невозможное, он восстановит из праха древний Баласангун и привезет туда Алоху. Он покажет ей спокойную Дивехши, и бурную Айшме, и Хионайские озера. Он бросит к ее раздвоенному рыбьему хвосту все цветы и фонтаны, он заставит птиц петь только для нее, а мотыльков – водить хороводы. Он доберется до небес и спустится под землю, но найдет того, кто распоряжается жизнью и смертью, и заставит его сделать так, чтобы Алоха открыла глаза и увидела все чудеса, которые он для нее добыл.
      А потом…
      Не важно, что будет потом. Главное – мечта. Человек без мечты и стремления подобен сухому колодцу, пустому кувшину, в котором шуршит и пересыпается горячий песок, и бесплодной земле. Нет смысла в его бытии. Мечта дороже жизни, и он готов платить за нее. Даже так, как ему предсказали в этом странном сегодняшнем сне.
      Рахаган обхватил руками колени, задумался и вспомнил каждое слово из этого не то заклинания, не то песни, не то стихотворения.
      Вне всякого сомнения, оно написано про него. Или про такого, как он.
 
Он умирал. Все стало темнотой –
Агонией мучительной и долгой.
И смерть не захотела быть простой:
Пришла по-царски, а не втихомолку.
Что толку, что построены войска,
Когда друзья уже за власть дерутся?
Чужое небо смотрит свысока,
И в этом небе тени мертвых вьются.
Он царь – не бог; солдат, а не поэт,
Но он велик и на краю могилы.
А ведь ему не так уж много лет,
Он изнемог от невозможной силы.
Он созидал империю добра…
Что ж стонет этот мир, залитый кровью?
А он устал.
Окончена игра.
Он проиграл –
И заплатил любовью.
 
      Его пугало это шелестящее ночное предсказание, но отступать было поздно. Да и некуда.

* * *

      Храм не закрывался всю ночь, но перед рассветом тут не было молящихся. Они явятся позже, когда проводят родных и близких, прольют первые слезы и ринутся за утешением и помощью к Пантократору.
      Старый хорарх, похожий на толстого седого ежика, сидел у алтаря, растирая ноющие ноги. В его возрасте трудно бодрствовать всю ночь напролет. Красные от усталости глаза слезились и слипались; тяжелый удушливый сон норовил свалить его прямо на месте, но хорарх мужественно сопротивлялся телесной слабости. Сейчас он должен думать не о себе – о других.
      Он понимал их всем сердцем. Когда-то давно, он помнил точно, насколько давно – тридцать семь лет, восемь месяцев и пять дней назад, – они с женой тоже стояли у Фрейзингенских ворот, провожая на войну армию Охриды. И своего единственного сына.
      Старик смахнул непрошеную слезу.
      Слабое утешение – быть отцом героя, павшего в сражении.
      Жена тихо последовала за сыном – без жалоб, стонов и упреков, но хорарх до сих пор кощунственно полагал, что Пантократор поступил с ней несправедливо. И до сих пор выпытывал у него, как же так вышло?
      Единственный посетитель вошел в храм беззвучно, как тень. Обнажил голову перед Знаком Пантократора. Поклонился хорарху. Тот узнал его – трудно не узнать рукуйена Риардона Хорна, правую руку великого магистра Монтекассино, человека, которому прочат золотой трон мавайена и великое будущее.
      – Доброе утро, сын мой, – произнес хорарх как можно приветливее и, кряхтя, поднялся на ноги. Как он и ожидал, спину скрючило, и разогнуться одним движением он не мог. Данный процесс требовал мастерства и постепенности.
      – Доброе утро, падре. – Риардон поспешил ему на помощь. – Я бы хотел заказать заздравный молебен.
      – Кто нынче не хочет заказать заздравный молебен, разве что одинокий безумец? Впрочем, прости. Мне нужно знать имя.
      – Да, разумеется.
      Хорарх вытащил из-за пазухи чистый пергамент (для таких вот, особо важных персон – что поделаешь, и перед Пантократором не все равны; ложь, что это не так), обмакнул перо в чернила (специально припас бутылочку на столике у алтаря, и кучку очинённых перьев – через час тут начнется сущее светопреставление) и приготовился писать.
      – Помолитесь, падре, за гармоста Бобадилью Хорна. Пускай хранит его Пантократор и небесное воинство.
      Риардон положил на столик тяжело звякнувший кожаный мешочек.
      – Я зайду на днях. Вы скажете, если этого недостаточно. Я хочу, чтобы о моем брате молились каждый день, пока будет идти эта война.
      – Разумеется, сын мой.
      Хорарх не стал говорить молодому рыцарю, что им с женой это нисколько не помогло.

* * *

      Несмотря на несусветную рань, у Фрейзингенских ворот и вдоль южного тракта стояли толпы людей, кутающихся в предрассветный туман.
      Плакать по уходящим на войну – плохая примета. Смеяться и улыбаться не хватало душевных сил, и потому они стояли молча, тихими плавными движениями бросая цветы и зеленые ветви под копыта коней и тяжелые кованые каблуки.
      Первым из-под огромной бронзовой арки, символизирующей вечную борьбу Света и Тьмы, выехал Де Геррен. Алый Генерал, прозванный так из-за своих знаменитых доспехов цвета горящей утренней зари. За его плечами топорщились пластинчатые крылья красного цвета; шлем представлял собой уродливую голову морского чудовища, и жесткая пурпурная грива падала из-за ушей на плечи. В правой руке Де Геррен держал пику с голубым флагом Альгаррода.
      Его безупречно белый, без единого темного пятнышка или шерстинки, конь под алой попоной прошелся гордой иноходью мимо человека в желтых одеждах, стоявшего одним из первых в живом море людей. Полемарх отдал ему честь, а Хиттинг улыбнулся и бросил на дорогу перед ним пригоршню розовых лепестков.
      Рядом с начальником Сумеречной канцелярии Де Геррен заметил изящного высокого человека в сером незаметном камзоле и плаще, с глубоко надвинутым на глаза капюшоном. Доблестный полководец едва удержался от того, чтобы приветствовать своего короля, но вовремя сдержал этот неуместный порыв. В конце концов, государь – тоже человек. И имеет право на несколько минут тишины.
      Он взглянул на них с легкой улыбкой, надеясь, что в одном этом коротком взгляде они прочтут и его безмерную благодарность за оказанную честь, и сердечное «спасибо», адресованное не королю и сановнику, а двум друзьям, которые не захотели покинуть его в такую минуту.
      Следом за полемархом выехали на дорогу черные колесницы Ки Ларго. Сам он правил первой – статный красавец в темных латах и меховом плаще. Его голову венчал причудливый рогатый и шипастый шлем работы безумных аэттских мастеров. Возничий стоял у него за спиной, держа оружие господина – три длинных копья, лук со стрелами и кривой хатанский клинок. Гнедые кони приплясывали от нетерпения. Их темные хвосты мели дорожную пыль.
      Бесконечная вереница колесниц, запряженных парами гнедых и каурых коней, тянулась из Фрейзингенских ворот и уходила в туман.
      Следом за колесницами выступала в поход легкая конница. Ее славный командир Скалигер ехал на породистом жеребце мышиной масти, только грива, хвост и хребет у него были угольного цвета. Золотая кольчуга взблескивала в сером прозрачном кружеве; тихо позвякивала дорогая сбруя из золота, увешанная оберегами и амулетами в виде фигурок зверей и птиц; к луке высокого седла была приторочена «утренняя звезда» – любимое оружие бесстрашного рыцаря, которой он не раз прокладывал себе дорогу к победе в бесконечных рядах врагов.
      Скалигер улыбался, щерил зубы, и в глазах его сверкала дикая радость охотничьего пса, которого наконец спустили на дичь. Он маялся в томительной скуке обыденной жизни, заходился от пошлости уютного домашнего быта, давился изысканными блюдами и не находил себе места. Но зато в безумной лавине рыцарей, несущихся на вражеский строй, он чувствовал себя как птица в полете. Только там, на поле боя, он испытывал то, что люди называют счастьем; только там он понимал, что живет, и ценил каждую секунду бренного и такого короткого бытия. Яд войны струился в его жилах. Алый яд, неотличимый от крови.
      Затем земля сотряслась от мерной поступи тяжелых пехотинцев. Закованные в броню рыцари, похожие на огромных муравьев, шагали по сине-серой дороге навстречу своей судьбе. Их возглавлял Кастеллион, похожий на красноглазого Ингельгейма в шипастых зеленых латах, шлеме, сделанном из металла и панциря мангиана, и с двуручной секирой, лежащей на могучих плечах. Его воины шагали следом – такие же грозные, спокойные и могучие, как их командир. Они напоминали медленный, но неотвратимый темный поток, тяжелую сокрушительную волну, которая сомнет все на своем пути и докатится до цели.