Печальный король - Белый Паяц

      Спустя два года после трагической свадьбы королева избрала себе в мужья хоттогайтского владетельного князя. Их сын Рахевин Первый эт Альгаррода вошел в историю как Рахевин Мореход. Это он разгромил чегодайский флот в знаменитом Кассианском сражении, после которого чегодайцы так и не смогли никогда полностью оправиться, уступив Охриде пальму первенства не только на суше, но и на море.
      Эту свою победу Рахевин Мореход отпраздновал закладкой королевского дворца Альгаррода, который, по его замыслу, должен был превзойти своим великолепием все постройки на площади Праведников и сравняться по значимости с черной башней Ла Жюльетт, каковая, несмотря на столь внушительное соседство, по-прежнему довлела над окружающим пространством.
      Первое его пожелание архитекторы хотя и не без труда, но выполнили – роскошный дворец вызывал зависть соседних владык и неподдельную гордость подданных. Его мозаичные башни и висячие мостики между ними, бесконечные подвесные галереи и ажурные переходы, драгоценные мраморные фризы, изящные портики, стены, украшенные букраниями, и колонны, покрытые причудливой резьбой, не имели себе равных.
      Но все же праздные зеваки, которые разглядывали дворец, открыв от удивления рты, менялись в лице, едва только взгляд их падал на мощную башню, сплошь поросшую плющом и диким виноградом. Неведомая сила заставляла их трепетать и мысленно склоняться перед ней, как если бы они знали, что в башне таится до поры самое могучее и беспощадное из всех чудовищ обитаемого мира. Это воздействие производила вовсе не мрачная репутация Ла Жюльетт, которая со временем стала вместилищем наиболее опасных и грязных тайн правящей династии, а также образцовой страны пыток, услугами мастеров коей охотно пользовались и королевский двор, и котарбинская церковь, которой сам статус слуг божьих запрещал проливать кровь, и гро-вантары. Разумеется, новое предназначение не добавило популярности самому загадочному строению Охриды; но все же добрые люди и до того подозревали, что под башней скрывается нечто неведомое, пришедшее из седой древности, неукротимое и яростное, не подчиняющееся ни ордену, ни королю.
      Болтали даже, что там начинается путь в кровавое царство Абарбанеля.
      А еще толковали в кабаках, что все храмы и дворцы на площади Праведников связаны с башней целой сетью подземных ходов. И, как водится, были правы.

* * *

      В провинции Шин гро-вантаров недолюбливали. Причем настолько, что часто рисковали нарушать закон о Карающей Длани и, когда нечисть докучала особенно сильно, а справиться с ней своими силами не получалось, охотнее нанимали профессионала из гильдии охотников на монстров, но не вызывали рыцарей.
      Какую бы новую сферу деятельности ни изобрел прыткий человеческий разум, государство обязательно возьмет ее под свою эгиду и станет по собственному разумению распоряжаться полезным открытием.
      И с той же неизбежностью, с какой солнце ежедневно проходит свой путь от восхода к закату, появляются в мире люди, желающие делать что-то без ведома короля и ненасытной армии его бестолковых чиновников, ибо человек желает во всем полагаться только на себя самого. Житейский опыт бесчисленных поколений подсказывает ему, что все равно надеяться в этой жизни больше не на кого. Недальновидно, безрассудно и смертельно опасно возлагать ответственность за собственную судьбу на кого-то другого, и бесполезно после винить его – потерянного не вернешь и загубленную жизнь не отмотаешь, как клубок, назад, чтобы прожить ее по-другому.
      Разумеется, не только в Охриде, но и во всей Медиолане знали, что порождения мрака могущественны и неуязвимы, и простому человеку с простым оружием в руках их не убить. Лишь воины Пантократора, наделенные чудесной силой, могут уничтожить тварей Абарбанеля, изгнав их с лица земли обратно в черные подземелья, наполненные страхом и кошмарами, чтобы они бродили там, во мраке, до конца времен.
      Однако чудовища и монстры нападали на людей, не учитывая закона о Карающей Длани. Они не принимали во внимание, что, пока отчаянный призыв о помощи из какой-нибудь глухой деревеньки достигал кого-то из представителей ордена, пока принималось решение – отряжать одного рыцаря или отряд, проходило чересчур много времени. И тварь использовала его на всю катушку, не давая своим жертвам роздыха. Случалось и так, что когда рыцари Эрдабайхе прибывали на место событий, там уже никого не было в живых.
      Да и опытных воинов, способных в одиночку справиться с опасным противником вроде упыря, оборотня или демона, было слишком мало, чтобы спасти всех.
      К тому же, хотя отбор послушников проводился очень сурово и они проходили долгий путь, прежде чем достичь звания параболана, не все умные, сильные, ловкие и здоровые юноши направляли свои стопы в орден гро-вантаров. Многие предпочитали осваивать другую науку. Многим претила сама мысль о жесткой дисциплине и беспрекословном повиновении начальству. Кое-кто ценил презренное золото выше человеческой жизни и не собирался бесплатно сражаться за других.
      Кроме того, в орден не принимали женщин, и женщины считали, что это серьезный просчет. Ведь многие прославленные воины Медиоланы были отнюдь не мужчинами. Особенно славились храбрыми воительницами Хвар, Тагастия, Хоттогайт и Альбона. Последнее обстоятельство всегда удивляло как очевидцев, так и летописцев, ибо та же Альбона была известна на весь мир изнеженностью своих граждан и тем, что последний раз воевала больше тысячи лет назад. Теперь там даже собственной армии не было, и все войско страны состояло из личной гвардии короля и отряда наемников-аэттов, охранявших государственную казну.
      Но не в наемниках дело. Хотя… и в наемниках, до некоторой степени, тоже. Ибо множество упомянутых нами молодых людей, особенно же тех, кто не являлся подданным короля Охриды, а потому с ходу встречал одним препятствием больше при вступлении в орден гро-вантаров, без труда могли стать наемными солдатами, наемными убийцами либо охотниками на чудовищ. В этих гильдиях талантливых, смышленых, ловких, удачливых и юных ждали с распростертыми объятиями, чтобы успеть передать им тайны мастерства, ибо до старости при таком роде занятий дожить было затруднительно, да и наступала она намного раньше, чем у обычных людей. Редкие профессионалы высочайшего класса могли заниматься любимой работой, достигнув сорокалетнего рубежа, и не слышать при этом противный шепот нанимателя:
      – А кого-нибудь помоложе нет? Этот какой-то такой…
      И на вопрос, какой же – такой, стыдливо отводя глаза, отвечали:
      – Потрепанный.
      Целых и невредимых и впрямь можно было пересчитать по пальцам.
      Однако наемники имели и свои преимущества: они ходили под богом, рука об руку со смертью, и спрос с них был невелик. Что взять с того, у кого ничего нет и даже собственная жизнь – своя только до завтра. А с завтрашнего дня она уже продана вон тому толстяку за соседним столом, чей аванс он сейчас пропивает.
      У них всегда водились деньги, их любили женщины – и такие же отважные воительницы, и скромные горожанки, не видевшие настоящей жизни со своими мужьями-тюфяками, но начитавшиеся рыцарских романов, и томные придворные красавицы, искавшие остроты и разнообразия ощущений. На них с завистью оглядывались не только мальчишки, но и взрослые мужчины, волокущие на своем горбу тюк или корзину с овощами либо спешащие куда-то с пыльными свитками, заткнув за ухо испачканное чернилами перо. Им не грозила опасность быть ограбленными на большой дороге – ибо воры и грабители обходили их десятой дорогой. Им охотно наливали в долг в столичных кабаках, зная, что на слово, наемника можно положиться, как на расписку с печатью нотариуса. Наконец, им иногда везло, и, сколотив какой-никакой капиталец, они могли уйти на покой и купить себе уютное именьице или небольшой особняк в пригороде, жениться, родить детей и даже дождаться внуков. Им было что вспомнить и что рассказать внукам.
      Наемники были просты и понятны. Они старались за деньги, ради будущего, которым же и рисковали ежечасно. И этим ничуть не отличались от прочих жителей Медиоланы. Они были своими, и люди доверяли им намного охотнее, чем таинственным и опасным рыцарям Эрдабайхе. Гро-вантары гораздо больше походили на созданий Абарбанеля, которых убивали, чем на обычных людей, которых защищали.
      А человек не может полагаться на того, чьих мыслей не понимает, а поступков не предугадывает.
      Вот и на сей раз жители деревни Маббан предпочли прибегнуть к услугам охотника. По их словам, к ним повадился приходить за еженощной добычей один из самых опасных хищников, научное название которого нормальный человек выговорить не в состоянии, – а в народе его прозвали Псом Абарбанеля.
      То был крупный, мускулистый, стремительный, несмотря на свои размеры, зверь, покрытый плотной чешуйчатой броней. Мощные клыки и когти делали его опасным противником, а смертельно опасным – крохотный, с грецкий орех, мозг, надежно защищенный толстыми лобными костями огромного черепа. Не отягощенный мыслями Пес Абарбанеля испытывал, вероятно, всего лишь два чувства – чувство голода и чувство ярости. Причем и то и другое – постоянно.
      Гора ненасытной плоти была слишком тупа и чересчур неуязвима, чтобы воспринимать опасность, и даже разложенные вокруг деревни костры не отпугивали, а только еще больше разъяряли чудовище, и оно атаковало людей до тех пор, пока не добивалось своего.
      Пока Пес довольствовался крупным скотом и лошадьми, жители Маббана скрежетали зубами, вооружались топорами и вилами, готовясь к очередной бессонной ночи, и зажигали бесполезные костры, ища спасения у самого древнего и надежного защитника, – однако более ничего не предпринимали. Надеялись, что прожорливая тварь рано или поздно уйдет из этих мест в поисках другой добычи или пары.
      Но однажды в горячке отчаянной схватки зверь схватил молодого крестьянина и на глазах у оцепеневших от ужаса односельчан перекусил его почти пополам. Одну половину он сожрал тут же, на месте, не обращая внимания на докучливых человечков, которые только и могли, что швырять в него камнями и махать факелами. Ударом мощного хвоста Пес убил второго мужчину, подобравшегося к нему чересчур близко. И поволок окровавленные тела в лес.
      Он всегда предпочитал людскую плоть любой другой, а на сей раз она особенно пришлась ему по вкусу, и чудовище принялось караулить излюбленных жертв, не обращая больше внимания на домашних животных.
      Деревня оказалась в осаде.
      Нельзя было не только зайти в лес, но и высунуть нос за околицу. Настоящим подвигом оборачивались теперь ежедневные походы за водой или дровами. Пока что у людей хватало прошлогодних запасов, но они с тревогой думали, что же будет дальше, когда вяленые мясо и рыба закончатся, а новой добычи нет и не предвидится.
      Пес обходил искусно расставленные капканы, ямы с заостренными кольями и прочие ловушки, отравленное мясо даже не понюхал, и вскоре людям стало казаться, что тварь с легкостью разгадывает самые хитроумные их замыслы. После неудачной попытки устроить на монстра облаву по всем правилам, закончившуюся гибелью еще двух охотников и дюжины самых сильных собак, отбиваться от него больше не пытались – стали прятаться. Но собственные дома служили ненадежным пристанищем, ибо наступил день, когда оголодавший зверь разворотил стену одной из глинобитных хижин и перебил всю семью. Деревянный частокол тоже не служил ему преградой, и Пес Абарбанеля являлся в Маббан через две ночи на третью, регулярно, как в излюбленный трактир, где приветливая хозяйка подает вкусный и, главное, дешевый обед.
      Когда счет жертвам чудовища перевалил на второй десяток, стало ясно, что по доброй воле он никогда не покинет место, оказавшееся богатой кормушкой.
      После короткого совета на деревенской площади крестьяне решили раскошелиться, но заполучить лучшего охотника, какого только могла предложить гильдия.
      Солнечным полуднем, когда Пес отсыпался в прохладе лесных чащоб, сын старосты, оседлав самого быстрого в деревне коня, отправился за помощью в столицу провинции – Лайланг. И уже на пятый день вернулся домой в сопровождении бритоголового темнокожего верзилы.
      Охотник произвел на крестьян неизгладимое впечатление: все его тело и голова были татуированы защитными рунами; черные, почти без белков, глаза походили на бездонные озерца. Улыбаясь, он обнажал заостренные клыки с железными наконечниками, и все понимали, что этот действительно может вцепиться в горло врагу – в прямом смысле слова. Одним словом, он с первого взгляда вызывал доверие к своим профессиональным качествам; а зеленоватые доспехи из шкуры теймури и обоюдоострая секира, которую так и не смог поднять смущенный староста, это доверие только укрепляли.
      Крестьяне решили, что охотник стоит тех денег, которые они за него заплатили.

* * *

      Вопреки расхожему мнению слуги тщательно следили за чистотой в подземных коридорах. Здесь не валялись там и сям черепа и берцовые кости, изъеденные временем и крысами; не свисали со стен прикованные скелеты – хотя бы уже потому, что скелеты имеют обыкновение рассыпаться кучей костей, как только истлеет плоть, их соединявшая. А самое главное – кто бы из сановников согласился ходить мимо разлагающихся трупов, дыша смрадным воздухом и ступая по грязным, залитым неведомо чем плитам? По той же причине не помещали сюда несчастных узников, ибо их жалобные вопли отвлекали бы лучшие умы государства от важных размышлений.
      Об извилистых потайных ходах, которые соединяли башню Ла Жюльетт с королевским дворцом, Эрдабайхе и резиденцией логофета, ходила среди послушников дурная слава, однако она не мешала последним ежедневно подметать пол, раз в месяц убирать пыль и паутину из дальних углов и глубоких ниш, драить до блеска рыцарские доспехи, менять масло в светильниках и приглядывать за дюжиной здоровенных толстомордых котов, которые с успехом охотились на местных мышей и крыс и по этой причине числились в казначейских списках ордена гро-вантаров как параболаны – то есть господа младшие рыцари.
      Падре Берголомо всегда питал слабость к котам, особенно таким, как этот, – черным, с круглыми, словно блюдца, желтыми глазами и пушистым, как оторочка парадной королевской мантии. Они были знакомы лет восемь, с тех самых пор, как юный тогда кот поступил на службу в Эрдабайхе, и всегда радостно приветствовали друг друга.
      Услышав басовитое мяуканье и увидев светящиеся в полумраке плошки лунного цвета, Керберон дал знак слугам, и они осторожно опустили паланкин на пол. Господин младший рыцарь, игнорируя окружающих, тут же юркнул за атласный полог, запрыгнул на колени к великому логофету и принялся топтаться по нему, осторожно втягивая и выпуская острые коготки. Падре Берголомо не мог понять, зачем это нужно, но терпеливо участвовал в обязательной церемонии. Наконец кот натоптался вдоволь и счел возможным вольготно раскинуться на лиловой мантии, позволяя почесать себя за ухом.
      Телохранитель, слуги, стражники и два воина, несшие ларец, безмолвно ждали, пока кот и логофет насладятся общением. Из-за полога паланкина раздавалось могучее мурлыканье.
      – Я его жду, как невеста – трепетного любовника, а он здесь кота ублажает! – послышался голос из-под сводов темной арки.
      Голос был мощный, не ведающий преград: таким хорошо останавливать обезумевшее стадо быков или командовать последней атакой обреченного строя на вражеские полки. Очевидцы утверждали, что в обоих случаях трубный глас Фрагга Монтекассино возымел надлежащее действие.
      Великому магистру ордена гро-вантаров на днях исполнилось шестьдесят пять лет, но на его внешности отразились только сорок из них, и выглядел он непозволительно молодо для человека, занимающего столь высокий пост. В его буйной густой шевелюре цвета спелой ржи не мелькало ни единого седого волоска, хотя видел и пережил он столько, что с лихвой хватило бы на три обычные жизни. Безупречно гладкая кожа – предмет зависти придворных модниц, не выходящих в свет без толстого слоя белил и Румян на лице, – всегда оставалась золотистой, как медовый янтарь, и заставляла думать, что Фрагг Монтекассино большую часть своего драгоценного времени тратит на достижение ровного загара. Пронзительные миндалевидные глаза цвета того же янтаря ласково жмурились всякий раз, когда мавайен выбирал себе очередную жертву, и приличествовали скорее коту, нежели человеку. Не зря падре Берголомо приходилось строго себя одергивать, когда его рука тянулась, чтобы почесать гро-вантара за ухом.
      Общее впечатление довершали высоко вздернутые внешние углы светлых бровей, прямой хварлингский нос и мужественный подбородок с обворожительной ямочкой. Великий магистр безудержно хохотал, заражая окружающих своим весельем, отчего прослыл легким и приятным человеком. Мало кому случалось видеть его в гневе, но редкие очевидцы приходили в неописуемый ужас при одном воспоминании об этом.
      Он по-прежнему числился в списках лучших мечников Охриды и мог со ста шагов попасть стрелой в мелкую серебряную монету. И приветливый летний, и суровый зимний рассвет встречал его во дворе замка упражняющимся в искусстве рукопашного боя. Меньше трех противников мавайен не признавал, и совершенно справедливо – потому что и трем доставалось от него крепко.
      Опытный и ловкий наездник, всю жизнь предпочитавший вороных тагастийских скакунов, он почти ежегодно выигрывал на королевских скачках, за исключением тех случаев, когда необходимо было польстить послу или важному сановнику какого-нибудь союзного государства, в котором Охрида была особенно заинтересована.
      Проигрывал он так же блестяще, как и выигрывал, заставляя соперника испытывать легкое чувство вины и укоры совести, и беззастенчиво пользовался этим, решая вопросы государственной важности.
      При королевском дворе ходила шутка: если вам нужно повернуть Аньян вспять, напустите на него мавайена. Не мытьем, так катаньем он своего добьется.
      Орден гро-вантаров давно уже стал грозной и могущественной силой, с которой приходилось считаться и правителям Охриды, и иноземным монархам. Это было государство в государстве, и еще неизвестно, какое сильнее, а Фрагг Монтекассино безраздельно правил в нем, как император в своей империи.
      Рыцари Эрдабайхе готовы были умереть по одному его слову, чем нисколько не отличались от представительниц прекрасного пола, которые теряли голову от одного его ласкового взгляда. Слова любви, напевно произносимые им с мягким альбонийским акцентом (мать его была альбонийкой, но он ничего не унаследовал от нее, кроме своеобразного выговора, который появлялся у него только во время альковных переговоров), Фрагг шептал очень, очень многим, но ни одна из бесчисленных любовниц не была на него в обиде.
      Этот человек и стоял сейчас у паланкина, внимательно разглядывая кота, занимавшего все внимание великого логофета.
      – Все, господин параболан, – строго сказал он коту, – ваше время истекло. Уж извините.
      Кот прищурился, спрыгнул с колен Берголомо и с независимым видом отправился по извилистому коридору в сторону Ла Жюльетт.
      – Такое впечатление, что он тебя понимает.
      – Конечно понимает. Я не имею привычки держать глупых параболанов, даже четвероногих и хвостатых.
      – Ты специально встречаешь меня? – спросил Берголомо, слезая с подушек. Он с грустью подумал, что остаток дороги придется ковылять на своих двоих, а у него, кажется, снова разыгрался ревматизм – и чудодейственная мазь, поставляемая придворным аптекарем, вся вышла еще в прошлый раз. Теперь придется ходить в шерстяном кусачем платке и чесаться. Точно говорят, беда не приходит одна.
      – Разумеется, тебя. Кого еще я могу ждать с таким нетерпением. В конечном счете покойный граф приходился его величеству дальним родственником…
      – Троюродным братом, – подсказал логофет.
      – …и вот именно сегодня наш государь вспомнил, как граф подарил ему прелестный стеклянный шарик. Не теперь, разумеется, – в детстве.
      – Я догадался.
      – И учинил мне форменный допрос, – продолжал Монтекассино. – Страдал и гневался, а ты знаешь, как редко его величество способен что на одно, что на другое. Он потребовал у меня объяснений, и на сей раз настроен серьезно.
      – Я вообще удивляюсь, что он так долго терпел твой произвол.
      – Его правильно воспитали, – пожал плечами великий магистр и участливо обратился к старику: – Ну, рассказывай – опять переживаешь?
      Берголомо хотел было ответить что-то злое, но спохватился, что обидит старого товарища ни за что, ни про что. Просто они по-разному устроены: Фрагг Монтекассино тоже умеет и любить, и жалеть, и сочувствовать, но только кому-то определенному, близкому, а не вообще. Он никогда не поймет, как можно плакать по человеку, о котором знаешь наверняка две вещи: что он нарушил закон и что у него в детстве была коробка, полная стеклянных шариков. Для великого магистра это было бы веским основанием для казни и ничтожной причиной для оправдания.
      А логофет плакал по погибшему, и он, магистр, это знал. Небось уже рассмотрел засохшие кристаллики соли в наружных уголках глаз и скомканный, ставший грязновато-серым платок. Он умеет в течение нескольких секунд выхватывать взглядом какие-то мелкие детали окружающей действительности и строить на них удивительно точные предположения. Стратег. Сейчас он сделает паузу, чтобы дать логофету собраться с мыслями…
      Мавайен повелительно взмахнул рукой, и рыцари сопровождения приотстали от собеседников. Керберон тоже отступил, но держался на несколько шагов ближе. Фрагг Монтекассино бросил на него быстрый взгляд, однако ничего не сказал. За долгие годы знакомства у них с телохранителем сложились странные отношения: они могли перерасти чуть ли не в товарищеские – оба они знали толк и в достойных друзьях, и в достойных врагах, – когда бы гро-вантар не огорчал так часто Берголомо. За это Керберон молча и упорно на него сердился.
      Впрочем, не тот человек был великий магистр, чтобы обращать внимание на недовольство одного, к тому же бывшего, наемного убийцы.
      Падре Берголомо промокнул лоб платком.
      – Я так и не научился играть в эти игры, – горячо заговорил он. – Почему она нашлась? Зачем именно сейчас? Что в ней такого важного, чтобы взамен забирать человеческую жизнь? Я знал Элевтера еще мальчишкой – милый, смышленый, ужасно стеснительный. Шарики эти еще… Я их почему-то помню: у него была целая коробка разноцветных стеклянных шариков. Деревянная такая потертая коробка, обитая выцветшим синим шелком. Элевтер любил дарить подарки и любил, когда вокруг радуются. Таким он и остался. Он всегда был одержим новым знанием: ради того, чтобы раскрыть еще одну тайну природы, он мог опуститься на дно морское или подняться в бездну ночного неба…
      – То есть он живота своего не пожалел бы за это. Тогда в чем проблема – не вижу внутреннего противоречия.
      – Все-таки ты циник.
      – Спасибо. Не часто услышишь от тебя похвалу.
      – Если бы ты слышал, как он кричал, – прошептал великий логофет.
      – Я слышал, как кричат другие, – жестко ответил Монтекассино. – Поверь, разницы никакой. И не кори себя, он сам виноват. Что ему стоило просто отдать нам эту проклятую книгу, а не заниматься собственным расследованием?! Твой тихоня Элевтер поставил на уши половину Охриды. Знаешь, сколько сил мне пришлось приложить, как изворачиваться, чтобы все вернулось на круги своя…
      – Разве человек должен так страдать только из-за того, что его угораздило родиться потомком Печального короля? К тому же и непрямым. Тут при дворе каждый второй происходит от этого распутника и какой-то из его любовниц, прости меня господи. Да, он пытался проникнуть в запретную тайну, но он ни для кого не представлял опасности, скажем, в отдаленной провинции, в уединенном родовом замке. У семьи графов Элевтерских есть столько заброшенных замков на краю света…
      – Сейчас ты спросишь, неужели его нельзя было пощадить.
      – Сейчас ты ответишь, что нельзя, как бы ни восставали против этого решения мое мягкое сердце и глупый разум. Особенно теперь.
      – Особенно теперь, – негромко повторил Монтекассино. – Когда ставки так высоки… Вот видишь, как хорошо, что мы оба прекрасно знаем, кто из нас что скажет. Это экономит уйму времени на бесполезных спорах. А теперь – к делу. Где она?

* * *

      – Ну, много еще там осталось? Сколько можно возиться? У всего города праздник, а вы меня тут маринуете! Мне уже давно пора…
      Писарь украдкой бросил на стоящую в углу бутыль взгляд, полный неизбывной тоски, любви и нежности. Он согласился выйти на службу в праздничный день вместо своего товарища, который был не настолько сильно привязан к деньгам и предпочитал лишний выходной лишнему серебряному леру. Писарю было обидно и противно это признавать – но, кажется, приятель оказался дальновиднее. Перепись новобранцев, принятых на службу в последний день года, затянулась намного дольше, нежели он предполагал. Спрашивается, куда они летели – на пожар? Не могли потерпеть пару дней?
      – Еще трое, и все – свободен, – ответил гармост.
      Он был очень молод, но хотел казаться старше, строже и внушительнее и потому говорил коротко и отрывисто, а глядел сердито.
      – Слава Пантократору! – Писарь набожно возвел глаза к недавно побеленному потолку.
      – Пиши. – Палец сержанта на секунду завис над свитком. – Ноэль Рагана. – Он поднял голову и уперся в новичков тяжелым взглядом. – Кто?
      – Я.
      Гармост одобрительно покивал. Когорте нужны такие солдаты – высокие, плечистые, с прямым открытым взглядом.
      Он полагал, что о человеке можно узнать почти всю его подноготную по одному только взгляду. Взять хотя бы, к примеру, этого Ноэля. Он наверняка отважен, горд, уверен в себе. Новобранец, но вовсе не новичок. Меч у него старый, что называется – бывалый, но хороший. Редкий прямой хатанский клинок. И прикреплен так, что сразу становится ясно – парень знает, как с ним обращаться. Любопытно будет посмотреть на него во время учебного боя. Хотя зачем откладывать дело в долгий ящик? Сержант решил проверить свои умозаключения.
      – В боях участвовал?
      – Семь лет назад.
      Гармост присвистнул:
      – На Торогайской равнине?
      – Так точно.
      – Под чьим началом?
      – Я был на правом фланге, в отряде Уиклифа.
      Писарь вытаращил на Рагану удивленные глаза. Такие солдаты встречались ему не часто, особенно – в казарме для новобранцев.
      Гармост вздохнул, прерывисто и тихо, так, чтобы никто не услышал. Сам он тогда только обивал пороги этой казармы и получил суровый категорический отказ, почти приговор. Ему пришлось два года потратить на изнурительные тренировки, чтобы его сочли достойным когорты Созидателей, а этот новобранец уже побывал в бою, даром что они почти ровесники. Чудны дела твои, господи.
      – Я слышал, там было жарко.
      – При Торогае никто не прохлаждался.
      – Это верно, – кивнул сержант. – А что же потом? Ты больше не служил в армии?
      – У меня была другая работа, – ответил Ноэль таким тоном, что сержант понял: парень поставил в этом разговоре точку и продолжения не последует.
      – Что ж, – сказал гармост. – Милости просим. Но поблажек от меня не жди.
      Ноэль пожал плечами, показывая, что предупреждение не по адресу. Он вообще производил впечатление человека, способного вынести гораздо больше других, а потому не нуждающегося в снисхождении. Мускулистый, жилистый, будто сплетенный из корней старого дерева, он выглядел старше своих двадцати пяти.
      «Неудивительно, – подумал гармост. – На Торогайскую равнину он попал совсем еще зеленым, восемнадцатилетним, а там была такая кровавая каша, что не выдерживали и иные ветераны. После подобных испытаний человек сразу взрослеет. У этого парня не было веселой и беззаботной юности, как у его сверстников».
      А писарь подумал: «Интересно, что он потерял в когорте Созидателей?»
      – Теперь ты. – Гармост окинул следующего новичка неодобрительным взглядом.
      Насколько ему понравился Ноэль, настолько этот вызывал у него инстинктивную неприязнь.
      – Лахандан, – сделал шаг вперед новичок с легкими, серебристыми волосами.
      «Лахандан», – старательно вывел писарь.
      – А дальше?
      – Просто – Лахандан, – ответил новобранец мягким глубоким голосом.
      Тоже высокий, даже выше Раганы и самого гармоста, широкий в плечах, он все равно производил впечатление хрупкой стеклянной статуэтки. Что-то такое было в пропорциях его лица и фигуры, что сразу приходило на ум – не место такому человеку на поле боя.
      Утонченные черты его прекрасного лица годились для картин и изваяний, но трудно было представить себе это же лицо перекошенным яростью, болью или страхом. Его глаза цвета стального клинка – два маленьких серебристых зеркальца, в которых вспыхивали синие огоньки, – смотрели безмятежно и спокойно. На розовых, изогнутых наподобие лука губах порхала легкая улыбка – гармост никак не мог разгадать ее, столько всего было в этом изгибе рта: и иронии, и печали, и сострадания, и какой-то почти детской радости.
      Длинные тонкие пальцы, казалось, созданы, чтобы перебирать серебряные струны или ласкать возлюбленных, но не для того, чтобы сжимать рукоять меча. Да и сам его меч – длинный, тонкий, легкий, слегка изогнутый, покоившийся в драгоценных ножнах, украшенных изумительной резьбой по металлу и кости, – не походил ни на один из известных гармосту клинков.
      – Как называется твое оружие? – спросил он небрежно.
      – Это Антуриал, – ответил Лахандан, будто не называя, а представляя свой меч.
      Впрочем, так оно и было.
      – Понятно, – сказал гармост сухо, хотя ничего понятно не было. – Значит, просто Лахандан, и все.
      – И все.
      – Понятно, – повторил командир, злясь на себя, что твердит одно и то же как дурак.
      Он придирчиво оглядел доспехи новичка. В когорте Созидателей нет единой формы, каждый вооружен любимым оружием и доспехи подбирает себе по собственному усмотрению. Но эти – явно дорогие, незнакомые, поставили гармоста в тупик, как и клинок Антуриал. Он не представлял себе, кто их выковал – разве что хатанские или хварлингские кузнецы, способные сотворить из обычного железа истинное чудо. Нет, скорее это работа безумных аэттов, использующих не только металл, но и шкуры, кости и черепа монстров. И эти доспехи стоят целое состояние.